Ларионова Ольга. Евангелие от Крэга (Симфония похорон - I)

   - И куда?
   - Ну, не знаю. Можно слетать туда и поглядеть - сверху, не приземляясь. Это секундное дело...
   Юрг не успел возразить, как лицо ее приняло то чуточку отрешенное выражение, которое он наблюдал у джасперян в тот миг, когда они представляют себе это загадочное НИЧТО, затем сделала стремительный шаг вперед...
   И ничего не произошло.
   Она резко обернулась, вперив в супруга изумленный взгляд.
   - В чем дело? - она была просто потрясена. - Болото, зеленый ночной свет... Все как тогда!
   Она сделала еще один шаг - и снова осталась под шатровым сводом.
   - Ты потеряла свой дар? - Юрг прошептал это едва слышно - никто, даже верная дружина, не должен был знать об этой катастрофе, в глазах джасперян, вероятно, равносильной трагедии.
   - Нет, нет, нет... - она тоже перешла на шепот, но скорее оттого, что ей изменил голос. - Это просто невозможно. Тут другое...
   - Кто-то поставил заслон?
   - Нет. Нашим перелетам через НИЧТО противостоять невозможно. А то, что я осталась здесь, означает только одно: того места, которое я мысленно себе представила... не существует!
   - Нигде-нигде на Тихри?
   - Нигде во Вселенной!
   - Ничего не понимаю... - растерянно пробормотал командор. - Но если Харр исчез - значит, он там, в том самом уголке Тихри или другой планеты, который ты себе представила!
   - Да. Но прошло время и... мне даже страшно это произнести... Этого уголка больше нет на свете. Там теперь что-то другое, но отнюдь не бескрайнее болото, освещенное яркой зеленой звездой. Или вообще нет ничего.
   Юрг представил себе взрыв сверхновой, после которого действительно ничего не остается в окрестностях гибнущей звезды, и у него от ужаса заледенела спина, словно на нее наложил лапу призрачный ледяной локки.
   А Харр по-Харрада, самозваный рыцарь, в это самое время восседал на ковровой подушке посреди своей - то есть Махидиной - хижины и решал принципиальный вопрос: выудить ли ему еще одну соленую рыбку из пузатого бочонка, только что доставленного из амантовых погребов, или это будет уже бесповоротный перебор? Соль в Многоступенье была чуть горьковатой, рыбка сдобрена водяным перцем и вкусна ну просто обалденно, и поглощать ее, да еще и с печеными круглыми кореньями, можно было бы до бесконечности, да вот беда - вкусность сия требовала неограниченной запивки, а бурдючок с пенным дурноватым пойлом, отдаленно напоминающим тихрианское пиво, был уже на две трети пуст. Да и на простор тянуло, в холодок под деревце. Состояние такое было весьма близко к полному блаженству, если бы не свербела одна мысль: зря он проболтался при девках об амантовых детишках. Он их, разумеется, по именам не называл, но Мади сообразит, она ведь у нас кладезь премудрости, что никаких других брата с сестрой Харр вчера и повстречать не мог, а если бы и повстречал - не поведали бы они ему столь тайные и крамольные мысли.
   Махида, по-бабьи уловив перемену в настроении своего покровителя, кинула ему обрывок зеленого листа - утереться - и недовольно фыркнула:
   - Безбедно живут, видать, детишки ентовы, что у них иной заботы не имеется, как о новом боге размечтаться! С любого бога проку - тьфу, что с горбаня молока, а радости - одни орешки на удобрение. С малолетнего сглупа кого себе не выберешь, так на то закон есть: как семьей обзаводишься, бога и поменять можно, только заплати аманту откуп. И вся недолга.
   - Так о том они и печалятся, что менять им не на что, - тихонько прошептала Мади, двумя пальчиками обдиравшая шкурку с печеного клубешка, и Харр понял, что она не столько об Иддсовых отпрысках, сколь о собственных невеселых размышлениях, причины которых он, честно говоря, не понимал.
   - Ну так пусть себе Успенную гору выберут, она громадная, одна на всех!
   - Не на всех, - тихо возразила Мади, - из Медостава Ярого ее уже и не видать... Да и какой толк с горы?
   - А земля-матушка? Она ж на всех одна! - решил внести свою лепту Харр.
   Подружки всплеснули руками.
   - Сказанул! Земля - она мертвых укрывает, ей поклониться - в нее попроситься, - не на шутку перепугалась Махида.
   - Ну, тогда не знаю, - раздосадовался Харр, воображение которого было на пределе, а низ живота тревожил тягостной переполненностью. - Кабы не ваша блажь, что бога обязательно лапать надо да вылизывать, лелеючи, так лучше солнца ничто не подошло бы.
   - Тоже мне задачка мудреная! - пожала плечами практичная донельзя Махида. - Пусть велят меднику выковать солнышко золоченое, и весь сказ. А ежели кто хочет единого бога иметь, то пусть такую же фиговину себе закажет, вот и будут одинаковые боги во всех станах окрестных!
   Харр подивился ее сообразительности, но мысль эта как-то пришлась ему не по душе.
   - Не, негоже подделке поклоняться, лжу лелеять. Живому солнышку на то и глядеть-то будет отвратно.
   - Это почему так? - взвилась Махида, в кои веки возгордившаяся тем, что оказалась сообразительнее умнички Мади.
   - А потому что идолу поддельному поклоняться - это все равно что с чучелом вместо девки любиться, - отрезал Харр, чтобы больше не приставала.
   Мади медленно подняла на него прекрасные свои, точно черной гарью обведенные глаза, и он уже знал, что она скажет: дай мои кружала, Махида...
   - Что, кружала тебе? - рявкнула униженная хозяйка дома. - Поди в червленую рощу, набери кипу листов, тогда проси! Все перевела на свои кружала, на кой они только ляд...
   Мади послушно поднялась:
   - Сказала бы раньше, я по дороге забежала бы хоть к ручью.
   - У ручья, может, еще кто из подкоряжников хоронится, тебя что, по Гатитовой доле завидки берут?
   Харр, почесываясь, поднялся:
   - Пожалуй, и я пройдусь, разомну косточки. Да и Мади поберегу.
   - Меня б ты поберег! - впрочем, ни тени ревности в ее голосе не промелькнуло - одна бабья стервозность.
   - Да угомонись ты, - досадливо отмахнулся он от разошедшейся любушки. Мне в доме сидеть невтерпеж, а в роще я, глядишь, все деревца поочередно ублажу, не хуже аманта вашего лесового.
   С тем и вышли - впереди Мади, аккуратно переступающая через непросохшие лужи, сзади, вразвалочку, обоспавшийся и начинающий нагуливать брюшко Харр с плетеной сеткой для листьев. До последних хижин дошли молча, но затем Мади свернула круто не к дому, а направо, к отвесной горе, которая, как исполинская ладонь, огораживала все Зелогривье, омытая у своего подножия ворчливым ручьем, - они продолжали двигаться прямо по хорошо утоптанной тропинке, петляющей меж мохнатых деревьев-тычков, уставивших свои острые верхушки в зеленоватое небо. Как всегда за полдень, было жарко и влажно, так что даже реденький, хорошо продуваемый кафтан из дырчатой ткани пришлось расстегнуть до пупа.
   - Скоро ли? - подал голос Харр, удивленный настойчивым молчанием своей спутницы.
   - Не очень, господин мой Гарпогар. Вот хлебные делянки минуем...
   Хлебные делянки оказались полянами, усеянными короткими трубчатыми пеньками; на Лилевой дороге, говорят, тоже встречались такие деревца, что срубишь - а в середине мякоть желтоватая, она как высохнет, так и пригодна в пищу, хоть вареная, хоть молотая в муку. Но своими глазами он видел это впервые, и ему снова стало хорошо, потому что он шел по тропе, доселе ему неведомой, и встречал если и не чудеса и диковины, то во всяком случае то, чего не ожидал, будь то лесинка в роще или былинка в поле. И спутница шла молча, придерживая на поворотах золотистую юбочку-разлетайку. После делянок лес пошел богатый, широколиственный, наполненный таким ветряным гулом, словно над верхушками проносился нечувствительный внизу ураган. Но, приглядевшись, Харр понял, что это шлепали друг о друга листья, толстые, как пухлые ладошки, и их шум совсем не мешал птицам, сливавшим свой щебет с переливчатыми руладами каких-то мелодичных трещоток, лишь отдаленно напоминающих слабосильных степных цикад его родимой Тихри.
   - А орехи тут имеются? - снова спросил Харр, для того чтобы прервать непонятное молчание Мади.
   Она вскинула смуглую руку и, не оборачиваясь, указала куда-то вверх. Он даже голову не стал задирать - поверил.
   И снова расступилась перед ними поляна, вся устланная широкими, как у водяной лилии, листьями.
   - Режь под корешок, господин, - сказала Мади, - и выбирай покрупнее.
   Листья росли прямо из земли тугими пучками; Харр ухватывал черенки одной рукой, другой подрезал под корень и кидал в сетку. У Мади ни ножа, ни кинжала, естественно, не имелось, и он кивнул ей - отдохни, мол, в тенечке, я и сам управлюсь. Управился в два счета, подошел, волоча за собой сетку, и опустился рядом, прислонившись спиной к ноздреватой упругой коре громадного краснолиственного орешника - во всяком случае, кто-то вверху, невидимый, звучно щелкал клювом и сыпал вниз скорлупу.
   - Хочешь, слазаю за орехами? - предложил он.
   Мади молча покачала головой.
   - Да что с тобой? Язычок от жары распух или ты только при Махиде болтать горазда?
   Она подтянула коленки к груди и охватила их руками. И до чего ж красивые руки, строфион меня залягай!..
   - Когда я спрашиваю тебя, господин мой, ты досадуешь.
   - Да потому и досадую, что все про одно да про одно. Ну спроси ты меня про золото голубое, про анделисов пестрокрылых, про чернавок обреченных... Я же до вечера тебя тешить буду!
   - То не надобно мне, господин.
   - Ну да, про бога единого тебе только и занятно. Точно ты уже старуха плешивая да тощегрудая. Не пойму только, чем тебе твой-то не пришелся? Корми себе птах лесных, с птенцами их тешкайся... Что тебе не ладно?
   - То не ладно, что чужие это птенцы, а своего, единственного, мне у моего бога не вымолить...
   Харр не сумел удержать глумливый смешок:
   - Неужто не просветила тебя подружка твоя шалавая, что на сей предмет не бог надобен, а... гм...
   Она вдруг упруго поднялась и замерла перед ним, вытянувшись в струнку.
   - Господин мой Гарпогар, - зазвенел ее напряженный - вот-вот оборвется голосок. - Я прошу тебя: сделай так, чтобы у меня родился мой маленький!
   Он от изумления присвистнул так, что птицы окрест затихли, а сверху перестала сыпаться ореховая скорлупка:
   - Тю! Дура-девка - сейчас надумала?
   - Нет.
   - А когда же?
   - Когда ты мне ожерелье свое надел. И не сама надумала - пирль мне прощебетала.
   - В голове твоей дурной пирлюхи завелись, вот они и нашебуршали! Лихолетец я тебе, что ли? Придет твоя пора, девка ты пригожая, и будет все чин-чинарем, найдешь себе по сердцу...
   - Не найду, поздно будет, - голосок ее потерял прежнюю напряженность, и в нем задрожали дождевые капли. - Шелуда отвозил рокотан в Межозерный стаи, а там мудродейка живет, что гадает по рожкам горбаней черномастных. И предсказала она, что жить еще Иоффу тридцать лет без одного года. А тогда я уже перестарком буду, никто меня не возьмет. И младенчики у таких вековух только мертвыми рождаются...
   - Ну-ну, - оборвал он ее, чувствуя, что любвеобильная его душа совсем не к месту начинает покрываться горьковатыми росинками жалости. - Нашла кому верить - ворожейке корыстной! Твой дед от силы год проскрипит, а там и дуба врежет, это как пить дать. Видал я его на холме. Так что будешь ты первой невестой на все Зелогривье - и богата, и краса писаная. Что еще?
   - Нет, господин мой. В роду у Иоффа все долголетки, а богатство его Шелуда унаследует. Потому и прошу у тебя...
   Его даже пот холодный прошиб - сколько баб за свой век поимел, и ни разу конфуза не случалось. Но чтоб вот так, по заказу...
   - Да едрен-строфион! - не выдержал Харр, у которого где-то внутри беззвучно покачивались чашечки весов: на левой, что ближе к сердцу, лежала жалость, на правой - несовместимость самого сладкого, что ни есть на человечьем веку, с расчетливой, хоть и бескорыстной сделкой. - Да ежели тебе так уж невтерпеж, заводи себе дитятю от первого встречного-поперечного; дед у тебя богатый, где внучку кормит, там и на правнучка достанет.
   - Вот ты и встретился мне, господин. Только... Разве ты не знал, что Иофф мне не дед? Он мой муж.
   Харр так и подскочил, оттолкнувшись поджарой задницей от усыпанной сухими листьями земли. Левая чашка весов круто пошла вниз.
   - Да не будь он старый хрыч, что от ветру качается, - я б его собственной рукой пришиб! Девчонку несмышленую под боком держать - ни себе, ни другим!
   - Не надо пришибать, господин мой Гарпогар, мой муж меня хорошо кормит, он и маленького моего выпестует. Только б родился!
   - А я б на твоем месте не был так уверен! Знаю я пердунов этих замшелых, что до малолеток охочи: у них вместо совести шиш ядреный, крапивой утыканный!
   - Напрасно ты так, господин мой, Иоффа лаешь, его не ведая. Он один на все Многоступенье рокотаны ладит, а чтоб они сладкозвучны были, он красотой должен быть окружен, куда глаз ни положит. У нас и утварь вся в доме изукрашенная, и цветы по стенам небывалые...
   - И тебя, значит, выбрали, как миску расписную... - снова капнуло на левую чашку весов.
   - Да, господин, - сказала она простодушно, - амант наш лесовой по всем станам искал, вот и выбрал меня. А сколько лет мне было - это Иоффу без разницы. Он ведь на меня только глядит, прищурясь.
   Вот и Харр поглядел и невольно прищурился: стояла она как раз супротив солнца, и реденькая ее юбчонка, и накидочка наплечная - все это просвечивало насквозь, четко обозначив силуэт ее юного тела, пряменького, как щепочка. После роскошной Махиды такую обнять - что после доброго вина сухим кузнечиком закусить.
   Эстетические принципы разборчивого менестреля весомо легли на правую чашу весов, и она угрожающе потянулась книзу.
   - Все равно чужую жену совращать негоже, грех это! - не своим голосом возгласил отпетый бабник, сам ужасаясь той неслыханной ереси, которую выговаривал его язык, - надо было заглушить последний писк желторотой жалости.
   Она переступила с ноги на ногу, пошевелила пальцами, словно пересчитывая их, и прошептала:
   - Я заплачу тебе, господин мой...
   Его словно кипящим маслом ошпарило - он вскочил и, схватив ее за узенькие плечики, встряхнул так, словно хотел вытрясти из нее саму память о подобном паскудстве:
   - Никогда! Слышишь - никогда и ни единому мужику не смей предлагать такого! Да я сейчас...
   И запнулся, а в самом деле - что сейчас?
   Он глядел в ее запрокинутое, помертвелое от страха лицо, задыхаясь от бешенства, и в такт его дыханию хрустальный колокольчик на его ожерелье, одурело метавшийся между ее остренькими птичьими ключицами и курчавой звериной шерстью, покрывавшей его грудь, на каждом вдохе подпрыгивал и, звеня, царапал ее подбородок, а на каждом выдохе неизменно ложился в смуглую ямочку у основания шеи...
   - Господин мой, - прошептала она, на какой-то миг раньше него понимая, что обратного пути уже нет, - а это не очень больно?..
   И кобелиное его естество, всей мощью громыхнув по левой чашке весов, пригвоздило ее к земле.
   Шаги унеслись и затихли так стремительно, что он даже не уловил, в какую сторону. Потом сообразил: да к ручью, разумеется, юбчонку замывать. Охо-хо, ведь чуял же - ни ей радости, ни себе спасибо. А во рту точно земляничина неспелая - дух остался, а сладости никакой. Он поднялся и принялся соображать, в какой же стороне ручей - за тучными кронами деревьев, чьи листья уже начинали по-осеннему багроветь, Успенной горы видно не было. Он пошел наугад, забирая влево и надеясь напасть на тропу. Было ему как-то тягомотно, и недовольство собой толкало найти кого-то другого, виноватого в непоправимо приключившемся. Виноватый отыскался сам собой - ну конечно же, лесовой амант, запродавший девочку в вековечную кабалу и, естественно, не даром - с каждого рокотана, проданного на сторону, небось половину имел. Харр твердо решил, что рано или поздно повстречает его на узкой дорожке. А уж там - держись, хряк лесовой.
   И за мстительными такими помыслами он и не заметил, как попал и вовсе в незнакомое место: на гладкой, словно вытоптанной поляне росло несколько небывало высоких деревьев с громадными - на размах двух рук - резными листьями, над которыми недвижно замирали в дурмане собственного благоухания пирамидальные свечи запоздалых цветов. У подножия самого высокого дерева виднелась какая-то глыба, рыжевато-белесая, точно загаженный птицами камень. Странные звуки неслись вроде бы от этого камня: "Уу-фу-уу-фу-уу-фу..." точно заматерелый боров с Дороги Свиньи чесался о шершавый ствол. Любопытство чуть было не подтолкнуло дотошного странника вперед, но тут ленивый лесной ветерок донес до него острый запах хищного зверя; Харр замер, внимательно оглядывая одно дерево за другим - за которым же прячется плотоядная тварь? Меж тем звуки начали набирать высоту, сливаясь в одно непрерывное: "Ууууууууууу! - ...фу".
   И тут глыба шевельнулась, разворачиваясь, и двинулась прямо на Харра. Изумление его было столь велико, что ему не пришло даже в голову спрятаться за какое-нибудь соседнее дерево, и он, вытаращив глаза, разглядывал приближающееся к нему лесное чудо.
   Это, несомненно, был человек, но что за мурло! Выше Харра чуть ли не на голову (хотя в Зелогривье он уже привык глядеть на всех свысока), этот страшила в ширину был точно таков же, как и в высоту. Ощущение законченного квадрата создавала еще и соломенная щетка, подымавшаяся дыбом с его плеч и ворота и доходившая точно до макушки, так что голова казалась приклеенной к этому ощетиненному заслону. На его фоне трудно было как следует разглядеть бесцветное лицо, поросшее седовато-сивым волосом, и только уже совсем вблизи Харр понял, что волос этот стоит дыбом, как иголки у ежа, традиционно обрамляя немигающие стылые глазки и верхушки ярко-розовых щек, меж которых страшно алели две дыры вывороченных ноздрей.
   Коробчатое блекло-желтое одеяние скрывало ноги этого чудовища, и его квадратная туша перла вперед с неуклонностью гигантской черепахи. Харр сделал шаг в сторону, чтобы сойти с небезопасной прямой, по которой продолжал двигаться этот мордоворот, по свиные глазки по-прежнему глядели только перед собой, теперь уже мимо Харра, и ему уже начало казаться, что это взгляд слепца; он уже начал поворачиваться, пропуская мимо себя этого безразличного ко всему лесового хряка, как вдруг тот стремительным движением выпростал из складок одежды бугрящуюся мускулами руку, и свинцовый кулак влепился точно в скулу не успевшего отшатнуться менестреля.
   И для того наступила ночь.
   Ночь была и тогда, когда он разлепил наконец веки. Что-то мелькало над ним, заслоняя звездное небо, и едва уловимо касалось левой половины лица, сведенной болью, десятком крошечных влажных крыльев, от которых боль вроде бы утихала. Пирли.
   - Брысь, - сказал он, едва двигая челюстью. - Раньше предупреждать надо было...
   Они все продолжали роиться над ним - да что он им сдался, за мертвяка принимают, трупоеды? Он мотнул головой и поднялся, постанывая. Кругом была непроглядная темень.
   - Дорогу показали бы, что ли... - пробурчал он, и несколько самых крупных мотылей тут же послушно засветились каждый на свой лад и послушной цепочкой огоньков поплыли на уровне глаз. Еще счастье, что уцелевших. Харр припомнил апатичную харю лесового хряка, и ему уже не хотелось встречаться с ним на узенькой дорожке. И даже с мечом в руке. Он двинулся вслед за уплывающими огоньками, беззвучно понося все и всех в этом скудоумном мире. И мясистых потаскух. И костлявых юниц. И расплодившихся амантов. И их шуструю ребятню. И вороватых стражей порядка. И вонючих бесштанных подкоряжников. И вообще весь этот тупой, скудоумный народец, и живущий-то непонятно зачем...
   Он вдруг впервые с острой, щемящей тоской подумал о Тихри, где у каждого есть цель жизни - следовать за Незакатным солнцем. И только смерть может остановить того, кто родился под его благословенными лучами. А тут... Родился, нагадил тридцать три ведра и помер на том же самом месте. Тьфу! Нет, завтра же надо будет взять аманта за жабры, чтобы караван снаряжал. А начнет увиливать да оттягивать - так недолго ведь плюнуть и податься в соседний стан, а там в другой, третий...
   Лежа рядом с Махидой, по счастью не заметившей в темноте распухшей щеки, он тщетно старался заснуть, но в голове роились неотступные мстительные мысли, а над головой - такие же прилипчивые букорахи, упорно овевающие его ноющую скулу. В конце концов он не выдержал и вылез на двор, присев на теплый еще камень очага. Предутренний ветерок приятно холодил лицо, но неотвязные пирли уже были тут как тут. Харр хрюкнул от злости - и тут же свиная харя лесового аманта воссияла в его памяти во всем своем сквернообразии. Расквитаться с ним было ну просто позарез необходимо, чтобы на душе не осталось впечатления позорного бегства, но как?..
   И тут шальная мысль посетила менестреля.
   - Эй, кто-нибудь из рыженьких! - негромко позвал он, подставляя тут же засветившейся пирлипели свою четырехпалую ладонь.
   Светляк тут же опустился на нее, продолжая солнечно мерцать.
   - А на нее - еще две таких же!
   Лучащийся треугольничек невесомо завис над рукой.
   - На них - три рядком!
   Исполнили.
   - Четыре сверху!
   Ох, только бы Махида не проснулась...
   - Еще пять золотых! - Вроде и опираются на руку, а веса даже не почуять.
   - Эй, рыжая, что посередке, уберись пока, а на ее место стань голубая!
   Волшебство, да и только, вот бы бабы так мужиков слушались...
   - Вот в таком порядке и стройтесь вверх, рядов двадцать!
   Он уже почти без изумления следил, как вырастает над его невидимой в темноте ладонью гигантский призрачный клинок, истекающий избытком позолоты, изукрашенный голубой змейкой вдоль лезвия. Он надстроил темно-лиловый эфес, осыпал его драгоценными каменьями, задохнулся от одуряющего восторга - это был самый прекрасный меч, виденный им в жизни. Не его. Командора Юрга.
   - А теперь тихонечко подымайтесь вверх, но чтоб ни одна пирлюха строй не нарушила! - и меч торжественно взмыл в вышину, где еще совсем недавно злобно мерцала яростная лихая звезда.
   - И таким вот порядком, медленно-медленно, двигайте в город, пока не зависнете над домом лесового аманта, - он уже не сомневался, что приказание его будет выполнено безукоризненно, и было так - призрачный меч, словно подхваченный ночным ветерком, плавно сместился влево и уплыл за верхушки деревьев, ограждающих Махидин дворик.
   Харр подскочил - как же так, самого смачного не увидеть! - и зашлепал громадными босыми ступнями по утоптанной глине, добежал до проулка, выходящего прямо на городскую стену, - отсюда было хорошо видно и все бархатное небо, простершееся над спящим становищем, и грозно лучащийся меч, застывший в ожидании нового приказа.
   - Эй, пирлюхи, кто еще есть в городе кроме этих, подымите-ка всю челядь в амантовых дворах!
   И он дождался. Не меньше двенадцати вздохов пришлось насчитать, прежде чем раздался первый вопль, не различить даже за беспросветным ужасом, мужской или женский. А затем еще и еще - Зелогривье сходило с ума от непредсказуемой жути, которой разразилось проклятое лихолетье. Харр представил себе, как лесовой хряк, дотоле бесстрашный в своей звериной непобедимости, нагишом прет на крышу или к окну...
   - Рассыпьтесь! - крикнул он, взмахивая обеими руками.
   И точно фонтан брызг, поднятый этим взмахом, выметнулся вполнеба сноп разноцветных искр.
   - А теперь всем затаиться, чтобы ни одна козявка не трепыхалась! - отдал он последнее распоряжение.
   В том-то и соль была, чтобы сам амант, выродок лесовой, не успел ничего ни увидеть, ни догадаться. Неизвестность всегда страшнее, а наврут уж ему с три короба...
   - Вот так-то, рыло поганое, - пробормотал он в темноту. - Скажи еще спасибо, что я хрен свинячий над твоим домом не вывесил!
   Ему и в голову не пришло, что такая форма мести едва ли укладывается в строгие каноны рыцарской чести.
   VII. Долг паладина
   Отчаянный визг резанул ему уши, и он поморщился: и тут вопят. Хорошо бы сунуть голову под подушку, но таковых, похоже, в Межозерье не водилось: его, как почетного гостя, уложили между двумя пуховыми перинами, к середине ночи уже повлажневшими от пота, и он чувствовал себя как ломоть ветчины между пышными горячими лепешками. Визг усилился, срываясь и переходя в икоту, и окончательно прогнал возникшее тяготенье к завтраку. Но, несмотря на гадливо сморщившуюся физиономию высокого гостя, полуголый телес, дежуривший у порога, тут же метнулся к нему с подносом, на котором томилась, выдыхаясь, утренняя чаша с опохмелкой.
   - Поди прочь, - отпихнул его Харр, - и скажи, чтоб потише...
   - Никак нельзя, повели меня придушить.
   - Не понял!
   - Так мудродейку мажут, повели меня придушить.
   - Чем мажут?
   - Так голубищем же, повели меня придушить.
   Он оттолкнул поднос, так что опохмелка выплеснулась на перину, оставив остро пахнущее пятно, и свесил ноги с высокой постели. Вот и попутешествовал. Визг, доносившийся снаружи, захлебнулся и смолк - видно, мудродейке замазали рот.
   - Где мои люди? - хмуро спросил он.
   - На зрелище собрались, прика...
   - Заткнись!
   Он потянул к себе пестротканый балахон, в который его облачили вчера, едва они прибыли в Межозерный стаи. Караван, чуть ли не полдня пропетлявший по узким каньонам и подземным тоннелям, где Харру приходилось передвигаться на полусогнутых, а горбаням - пригибать длинные, как у строфионов, шеи, только поздно вечером выполз на каменистый берег узкогорлой бухточки, обставленной сказочными лазоревыми теремками межозерной знати. Окольные селились по склонам гор, круто сбегавших к озерной воде, и их плитняковые хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.
   В гостевальной хоромине, как и предупреждал его Иддс, ему, как старшому караванному обережнику, первому оказали честь - сняли промокшие в подземном лабиринте одежды, долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока Харр сам их не раскнопил, облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую ему шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой с бесценным синим камнем. Под ноги подсунули расшитые шелками шлепанцы на толстой голубой подошве - вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр долго трудился, вколачивая в них ноги, но пятки все равно свешивались; хорошо, подбежала проворная телеска, подвязала голубыми лентами, а то потерял бы на первых же двух шагах.