Страница:
– Спишь?
– Нет, конечно.
– Ну тогда пошли, чаю попьем. Луну только верни на место.
– Соня уснула, а луна звенит. Разбудим. Погодите полчаса. Луна уже сдувается. Как только лопнет, я сразу пол замету.
– Хорошо. За пельмени, кстати, спасибо. Как в Шварце у тебя дела?
– Савва Севастьянович, вы меня с Павлом не путаете? Проблем нет. Учеба идет по графику.
– А остальное – тоже по графику? Ты у нас всегда такая строгая или только при исполнении?
– А вы меня хоть раз при исполнении видели?
– Я тебя на мирской работе видел. В приемном покое и в родильном блоке. Часто в окна не заглядывал, но иногда приходилось.
– Ну и как? Довольны?
– Смотря чем. Работала ты много, на износ. На пенсию, наверное, не вышла. Сразу на тот свет, причем прямо на рабочем месте. Так?
– На ночном дежурстве.
– Ну видишь, угадал. В душу я к тебе не загляну, буду версии строить. В порядке бреда. Счастья в личной жизни у тебя с тех пор не было, а вот в общественной все сложилось. Дружинницей была. Активисткой, как раньше. Работала достойно, но как автомат. План выполняла, а сама была неживая. О себе хоть раз думала?
– А зачем?
– Понятно. О чужих бедах всегда думать легче. Значит, вкалывала ты до потери памяти и пульса. Результатом довольна?
– Была бы недовольна – не вернулась бы. – Она перестала чеканить слова. Посмотрела очень внимательно: не на Савву Севастьяновича, а на надраенный кран кухонной мойки. Ему и призналась: – Я завязать не смогла. Хуже алкоголика. Думала, что ваше… мое… что суть потом отпустит. Через десять лет, через сорок. А она во мне сидела все это время. Мне проблемные роженицы, из патологии, на обходе рассказывали, как бутылку или шприц во сне видят. А мне они сами снились. Как я им жизнь лечу. За минуту, за две – этой травой-муравой. Понимаете? Раз я про свою суть знаю, то не надо делать вид, что ведьмовства нету. Его использовать надо. Для пользы общества. Савва Севастьянович, ведь зло – это болезнь. Его лучше лечить. Постепенно, по схеме. А не ампутировать, как…
– Как Афонька тогда сделал?
– Как опухоль. Сперва облучать, убирать дурное. А только потом резать, объясняя, что делаешь. Спасать мирских, а не…
– Логично. Понял. Вопросов больше не имею. А у тебя вопросы есть?
– Почему вы меня для этого дела выбрали? Это за то, что я бездействовала? Если надо искупить вину трудом, то, сами понимаете, я готова. Или вам нужны какие-то мои личные качества? У вас в подчинении вся Москва, а в знакомых – все Сторожевые, наверное. А вы берете практически девочку с улицы и…
– Ты со мной так разговариваешь, будто в больнице прием ведешь. Привыкла командовать, правда?
– Люблю, чтобы все по инструкции было. Или по закону.
– Ну вот поэтому я тебя и пригласил. Мне свежая голова нужна. Причем внимательная, знающая, как и что должно быть по инструкции. Мы двести лет в одном жюльене варимся, надоели друг другу до свинячьего визга. А ты чужак. И про то, кто против кого дружит, не в курсе. Очень удобно.
– Извините, что перебиваю, Савва Севастьянович. Но ведь у Озерной есть точно такой же чужак. Муж. То есть вам надо мной силы уравновесить?
– Любопытная версия. Но, что касается тебя, то есть еще один довод. У тебя больше родных не было, но вот, скажем, кого-то из коллег никогда не оперировала?
– Я поняла, что вы имеете в виду. Я могу смотреть на ситуацию объективно. Примерно как вы на мирских. Без сантиментов.
– Правильно. Только смотреть будешь не на одну Озерную, а на всех нас. Хочешь, недостатки ищи, хочешь – достоинства. Мы тебе как пациенты будем. Наблюдай. Следи за курсом лечения и соблюдением режима. Нравится аналогия?
– Неплохо. Савва Севастьянович, а работать мне с группой или отдельно?
– В общей связке. Но докладывать – лично мне. И еще, имей в виду: клятву на камнях, на тему секретности, я с тебя брать не стану, но…
– Так сильно доверяете? Извините, что перебила.
– Нет. Тебе болтать не с кем, ты сама не доверяешь никому, ни мне, ни себе. Характер ежиный. Или я ошибся, и у тебя подружки есть?
– У меня есть коллеги. Курс в Шварце. Соседи. Этого достаточно?
– Вполне.
– Я могу приступать?
– Ты можешь чаю попить, а то остыл уже. И держи яблочко… Это гольден, он не седативный, наоборот, как стимулятор действует. Запомни: если яблоко творишь, а оно с красными полосками получается, как анисовка, в нем кофеина много. А если гольден или ренет Симиренко, то там танины, по эффекту воздействия на чай похоже.
– Где-то восемьдесят. Если естественным путем.
– А если я ждать не хочу?
– Э-э-э… – Вот тебе и раз. Анечка умереть раньше времени решила? – У тебя там все нормально? Тебе кто-то что-то сказал?
– Ты.
Обычно, когда Анька мне из своего лицея звонит, там такой гвалт, что не только голоса, но и эмоции через мобильник выплескиваются. А сейчас тишина. Стерильная, как в Марфином районе.
– Тебе еще рано про такое думать! Когда станешь старенькой, то…
– Почему рано? Мне мое имя надоело, хочу быть Алисой! Ты мне поможешь?
– Ты где вообще?
– В туалете. Я отпросилась с урока, чтобы никто не мешал говорить. Вот, слышишь? – И Анютка вполне аргументированно спускает воду в унитазе. – Я хочу быть Алисой!
– Вырастешь, будешь Алисой, какие твои годы!
– Мне до четырнадцати еще шесть лет ждать. Ну смени! Ты же мне папу в документы вписала?
Я, как овца последняя, решила, что ребенок про выбор имени после обновления спрашивает, а она хочет, чтобы я в свидетельство о рождении правку внесла. Мы Анютке документы слегка меняли. В качестве матери там Марфа стоит, я исправлять не стала, а вот Артемчика официальным Анькиным папой заделала, благо в бумаге прочерк.
– Анют, давай мы с тобой дома все обсудим? Иди на урок, ладно?
– Ну тебе что, жалко, да?
– Мне… Ань, ты на уроках учиться должна, между прочим!
– А я пятерку уже получила, а потом тебе звонить пошла! Жень, а ты с той тетенькой, у которой мамина фотография есть, уже встретилась?
– С ке… А, с этой знакомой? Сегодня встречусь, обязательно!
– Ну ладно! Ты обещала!
Телефон отключается и снова оживает. Ну что там у нас теперь? Может, Анютка еще что-нибудь поменять решила? Свою фамилию на Артемкину, к примеру? Знаешь, деточка, а давай ты сразу Артемидой назовешься? Так сказать, для полного комплекта…
– Ань, ты чего еще хочешь?
– Это не Аня, это Лена. У меня тут Клаксон орет, ничего не слышно! Ни-че-го!
Клаксон – это Ленкин крылатик. Породистый. Впрочем, Ленка над своим кошачьим безобразием трепещет, потому что это Доркин подарок. Дора Ленуське этого котенка на омоложение подарила, а сама погибла через несколько дней.
– Брысь! – ору я в мембрану, чтобы до Ленкиного кошака, наконец, дошло. – Клаксон, зараза такая! Приеду – все перья из тебя повыдергиваю!
Вот говорила я девчонкам, надо было эту хрень крылатую Навуходоносором назвать, раз уж там по родословной кликуха на «Н» требовалась. Так уперлись, написали, что он у нас «Нью Рашн». Теперь Ленка от него и огребает.
– Брысь! – Подействовало-таки: вместо мява в трубку слышно человеческий голос. Шипящий, осуждающий.
– Дуся, – укоризненно выдыхает Ленка. – Он же знает, что я нервничаю.
– Ну молодец, Клаксон, молодец… На пару истерить куда веселее, правда? Я вообще не понимаю, зачем ты крылатку завела. Взяла бы мирскую кошку, они хоть в ухо не каркают.
Ленка обиженно молчит, а потом откликается слегка дрожащим голосом:
– Мирские тоже каркать умеют, только их слышно плохо. А крылатка не разобьется никогда, даже если в окно… С большой высоты.
У Лены осенью кошка погибла. Самая обыкновенная, серая, старая уже. Выпала из форточки. Ленка ее похоронила и в тот же день линять начала.
– Прости, пожалуйста!
– Ничего. Мне сегодня извещение пришло! Ты знаешь, его крылатка принесла. Такая седая, старенькая совсем, а летает хорошо.
– В Конторе крылатки вообще по полвека служат… – виновато говорю я.
– Она на Клаксошку рявкнула, он даже занавеску драть перестал.
– Угу… – Я слышу, как рядом с Ленкой подвывает ее несчастный Клаксон. Крылатки эмоции считывают лучше, чем мы сами. – Сегодня суд, да?
– Сегодня. В полвосьмого вечера, Дусь.
– Если ночью из Москвы вышлют, мы тебя с Темкой на вокзал закинем, – сразу решаю я. – У тебя чемодан нормальный есть? Пакуй манатки и ни о чем не думай!
Возле Марфиного подъезда опять кто-то хозяйничал! Подлатал аккумулятор у антикварной «волжанки» да расклинил замок на входной двери. Пустячок, а тревожно. А я в упор не помню, похоже это на почерк недавнего визитера или нет. Вроде у кого-то из камрадов такой стиль борьбы с мелким злом…
Лифт поднимается на последний этаж, а я так и не придумала, что сейчас буду изображать. Кстати, лифт до сих пор чистый: Марфа два месяца назад перестала быть ведьмой, а в подъезде у нее прилично. Никаких матерных ругательств на стенках, одни сердечки и признания. Пусть глупенькие, фанатские, а все равно любовь в доме.
Марфа открывает дверь, не спрашивая, «кто там». А я начинаю ощупывать сумочку – в поисках шоколада для Анютки. Сразу не сообразила, что девочка теперь у меня живет.
– Привет, – улыбается Марфа.
У нее и лицо привычное, и глаза, и тембр голоса. А жесты, походка – свеженькие. Как у хорошей актрисы, которая вошла в новую роль по самые уши. Я, когда актрисой была, так в образ бандерши вживалась. И в Бабу-ягу из новогодней сказки. Специально разных бабулек присматривала – в транспорте, в парке, в какой-нибудь очереди за апельсинами, смотрела пластику. Тогда вообще очень удобно было персонажей в очередях искать.
– Какими судьбами? – Марфа выдает шлепанцы, чмокает в щеку и недоумевает – потому что знает меня много лет, а имя почему-то выскочило из головы. Интересно, за кого она меня сейчас приняла?
– Э-э… К маме заходила! – стремительно бухаю я.
Вообще, Импровизация – ведьмовство дико сложное. Актерский опыт тоже сильно выручает. Сейчас Марфа (Маринка она!) меня вспоминать начнет. Тут одна тонкость: что я Маринке скажу, в то она и поверит. Скажу, что я двоюродная сестра, – вспомнит всех наших родственников. Сообщу, что мы соседки по даче, – начнет думать, что себе из рассады попросить. Вот я несуществующую маму придумала – а у Марфы сразу глаза заблестели. Помнит она мою выдуманную маменьку, любит ее безмерно:
– Ты ей от меня привет передала? Пошли в кухню!
Все, меня вспомнили. Жаль, что я пока не знаю, кем я Марфе прихожусь. Она тоже не сильно в курсе, кто я такая, а потому мы с ней начинаем якобы непринужденно расспрашивать друг друга:
– А ты все там же работаешь?
– Угу.
– У твоих все нормально?
– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Живы-здоровы. А ты?
– И у меня все хорошо… – расцветает Маринка. – Ты знаешь, я, кажется, влюбилась…
– Поздравляю! – жизнерадостно барабаню я, выруливая из коридора в шлепанцах общественного пользования.
Кухня у Марфы изменилась, причем очень сильно. Без ремонта или перестановок, просто теперь здесь другой человек живет. В доме стало уютнее. Никаких следов ведьмовства, зато самобытно. Марфа ведь никакущая была, а эта Маринка – распустеха, немножко дурочка, но с нормальной, широкой душой. Все-таки у Старого даже Казнь удачно проходит – мог Марфу в каргу превратить, а сделал порядочным человеком.
– …познакомились на остановке автобусной. Но это же неважно, правда?
– Разумеется. – Я незаметно стряхиваю крошки с табурета. А Марфа трепещет чайником (уже потускневшим и в потеках заварки), шебуршит содержимым холодильника и тараторит о своем быстротечном, стрекозином счастье:
– …и хозяйственный. Ну не знаю, я же и сама все могу сделать, но знаешь, так приятно, когда сидишь за столом, как королева, а за тобой ухаживают!
– Ага. Марф… Мара, я за тебя так рада на самом деле!
– Ой, ты сейчас смеяться будешь! Я когда одна сплю, мне кошмарные сны снятся. А он на ночь остается и…
– И там уже не до кошмаров, ага? – медленно подыгрываю я. Это не сны, а настоящие воспоминания о Марфиной прошлой жизни. Или даже всех жизнях. Ведьмовская суть, похороненная заживо, пытается до нее, не слышащей, докричаться. Чем старше будет становиться бывшая Марфа – тем сильнее ей жить захочется. Организм посопротивляется напоследок. Долго. Очень долго. И в этом полустарческом забытьи ей многие вещи мерещиться начнут. Вплоть до крылатых кошек…
– Тебе с сахаром или без сахара, я не помню?
– Как всегда, две ложки, – вру я. Я в чай кладу мед. И коньяка пару капель.
– Ой, чего-то у меня это из головы вылетело, прости… Ты знаешь, я с Нового года нормальный чай пить разучилась. Категорически просто. Все время в него хочется какой-нибудь травки добавить. Мяты или зверобоя.
– А ты каркаде попробуй! – мрачно советую я, прихлебывая пойло с кучей цветочных отдушек. Тоже прошлое отдается – у нас в заварку чего только не ссыпают: и забей-траву, и кошкины слезки. Еще бывает зерничный чай, им память промывают. Маринка про такие вещи не помнит. А организм по старой памяти своего требует.
– А про своих-то расскажи, а то я все треплюсь и треплюсь… – Марфа устраивается напротив меня с пестрой кружкой в руках. Несерьезная вещь. Мне сложно представить, чтобы у настоящей Марфы такое водилось в хозяйстве.
Нет у меня сейчас сил и желания придумывать несуществующих мирских. Хотя на самом деле я очень люблю Импровизацию. Она на детскую игру похожа. Когда хватаешь ближайшую куклу, награждаешь ее новым прозвищем и функциями и быстро включаешь в сюжет: «А давай к ним потом приехала бабушка?»
– У вас все нормально?
– Абсолютно, – обреченно рассказываю я. – Мой балбес третью неделю в завязке, вчера вообще всю зарплату мне отдал.
– Молодец, – грустнеет Марфа, искреннее жалея меня, живущую с пьющим мужем.
– У паразита нашего все тоже хорошо, скоро в колледже восстановится. Главное, чтобы под призыв не попал, – гоню я дальше. – В общем, все более-менее… – Я никак не могу повернуть голову, отвести взгляд от перстня на Марфиной правой руке. То самое кольцо с алмазом, которым Старый венчал ведьму со смертью.
– Ты тоже заметила? Слушай, это просто чудо какое-то. Вроде оно мне по наследству от прабабки перешло. Я его теперь вообще не снимаю. Как надела – прямо сразу все поперло, ты представляешь! И сплю в нем, и в бассейн хожу!
Я прекрасно представляю, в чем тут секрет: кольцо невозможно снять. Оно в Марфу вплавилось до такой степени, что в голову не придет с ним расстаться. Оно с пальца никогда не будет соскальзывать, ни один вор его не заметит никогда в жизни. Разве что потом, когда Марфа совсем умрет, наверное, можно будет попробовать. Хотя я про это точно не помню. Надо у Старого при случае спросить. Или у Ленки… Ой, Ленка! Я же сейчас в суд опоздаю!
– Прости, у меня на самом деле времени в обрез. Я буквально на секунду забежала. Ты в фотиках разбираешься? А то достала сегодня, а там то ли вспышка барахлит, то ли он сам разряжается, я не пойму.
– А у него зарядник какой? Давай к моему попробуем прикрутить, вдруг подпитается? – искренне сочувствует мне незнакомая мирская женщина Маринка.
Я пробую. Несусь в прихожую и выгребаю из сумочки цифровую «мыльницу».
– Марина, я закурю?
– Да не вопрос! – Марфа мечет на стол новехонькую пепельницу – из Туниса или из Египта. Вынимает пачку разноцветных, как детские мелки, сигарет. Их на этой кухне курила бывшая невеста, трогательная смертница Соня, мой персональный, личный косяк. Я кашляю, не успев затянуться, а потом неловко протягиваю Марфе «мыльницу». И чуть не дотрагиваюсь до кольца. Оно мне никакой беды не сделает, но все равно не могу. Столбенею.
– Вроде нормальная вспышка. – Марфа-Маринка крутит фотоаппаратик в руках, тыкает поочередно в кнопочки. – А вот это кто?
– Точно нормальная? – Я приподнимаюсь с табуретки и наконец-то подхожу к бывшей Марфе вплотную. Она же покойница, чего ее бояться. – Ну давай ты меня щелкнешь, сейчас проверим.
– Лучше я тебя. – Я не сразу, но протягиваю руку.
– Сейчас отдам. А это кто?
Марфа отлистала последний кадр. Артемчик фотик с собой брал, когда они с Анькой в торговый центр ездили ей школьное приданое покупать. В кадре горшок с искусственной, криво растущей пальмой, и Анька с сахарной ватой в лапах.
– Это? Анютка. – Я не соображу, как блокировку памяти ставить. Вот совсем. Как в кошмарном сне, когда сидишь за рулем грузовика и он сейчас в пропасть рухнет или по льду его на встречную вынесет. И если нажмешь на педаль тормоза, то спасешься. А нажать – никак. Где у меня тормоз?
– Классная выросла, – осторожно улыбается Марфа. – Ты извини, я вспомнить не могу, она тебе кто, племянница?
– Приемная дочка. – Я забираю фотоаппарат. Напрямую, ладонью из ладони. И делаю первый снимок.
– Значит, не вспомнила? А познакомился ты с ней как?
– Подошел на остановке, попросил прикурить, потом слово за слово…
Гость прислушался к приглушенному женскому пению в два голоса – это барышни на кухне прибирались.
– Мры? – Цирля шевельнула раздраженно левым крылом.
– Напросился домой, купил шампанского, остался на ночь. Дождался, когда Марфа уснет, и по квартире прошелся. Потом она во сне закричала. Пришлось… прерваться.
– Бывает, – кивнул Старый. Цирля глаза зажмурила, как от удовольствия.
– Ей кошмар приснился, тяжелый. Я отвел.
– Кошмар по нашей части, да? – уже не так сухо спросил Старый.
– Дети. Оба. Сперва Марк, потом Аня… Она их во сне помнила.
– Фантомная боль. Кольцо сознательную память блокирует, а со снами посложнее. Если интересно, возьми учебник Мюллера, там подробно. – Поднялся с дивана, шагнул к книжному шкафу. Начал перебирать пожелтевшие тонкие брошюрки и пухлые тома с размочаленными от старости корешками. Цирля, оставшись на диване в одиночестве, неодобрительно мявкнула.
– Спасибо. – Гость принял книгу с потрепанной обложкой, раскрыл на середине, потом захлопнул. – Насколько я понимаю, ей дальше будет… легче?
– У воспоминаний суть одинаковая, что у простых, что у купированных. Если специально в мозгах не крутить, они со временем поблекнут. А специально крутить она не может, не фиксируется на них…
– И хорошо, – медленно отозвался гость, барабаня пальцами по обложке. – Савва Севастьянович, я, честно говоря… предполагал. Но, когда вживую увидел…
– Противно было или любопытно?
– Добить захотелось, чтобы не мучилась. А потом она проснулась. Не помнит ничего, и уже опять все хорошо.
– «А поутру она проснулась…»
Цирля еле слышно муркнула, попадая в ноты. Старый вернулся на диван. Гость сидел напротив, в кресле:
– Так что кухню и детск… вторую комнату я проверил, то, что нашлось, изъял…
– А с остальными помещениями что? Она тебя ждет вечером?
– Так точно, приеду и проверю. В первую очередь санузел.
– Значит, навестишь ее сегодня, остальное посмотришь, а перед уходом дашь ржавой воды. Стакан, не меньше. Чтобы она тебя не вспомнила, если вдруг еще увидит.
– Некрасиво вот так, втихую. Как клофелинщик. Будто решил квартиру обчистить.
– Обчищают – это когда у хозяина его собственность берут. А Марфа себе не хозяйка, спрашивать ее не о чем. Мирским наши инструменты без надобности. И спроси, пожалуйста, кто к ней сегодня в гости заскакивал и по какому поводу, хорошо?
– Так Озерная же была, вы знаете. – Гость выпрямился, смахнул с подлокотника учебник, потом срочно поднял его с пола.
– Это мы с тобой знаем, что Озерная. А Марфа ее не помнит. Выясни, кем Дуська нашей барышне представлялась. О чем они говорили, что делали. Как прояснишь ситуацию – сразу ржавой водичкой угощай. – Крылатка прищурилась, отвернула голову. Не иначе не разделяла мнение Старого относительно способов проведения допроса. – Жалеешь, что на это согласился?
– А я не соглашался. Вариантов не было, – почему-то обрадовался гость. – У меня статус зыбкий. Если по мирской терминологии, то я сын врага народа. И брат, к тому же. В такой ситуации вам отказать – дороже выйдет.
– Допустим. Хотя насчет «брата» ты загнул. Я был на суде. Срок у Лены маленький, дали два года, хотя могли и пять. Присяжные ей сочувствовали. Я бы на твоем месте так сильно за репутацию не беспокоился. Это ей надо переживать, что у нее есть родственники с таким темным прошлым. А она за тебя волнуется. Просила приглядеть. Так что не ты на меня работаешь, а я за тобой присматриваю. Так легче?
В прихожей, проследив за тем, как учебник Мюллера исчезает в недрах кожаного рюкзака, Савва Севастьянович улыбнулся:
– Ты близко все не принимай. Считай, что это практика, как в Шварце бывает.
– Там много чего бывает, – строптиво отозвался гость, – особенно на преобразованиях. Можно и возраст поменять, и пол, и копыта отрастить с рогами…
– Рога нам без надобности.
Цирля вышла в прихожую, только когда за гостем захлопнулась вытертая, обитая рыжим дерматином дверь. В нескольких местах сквозь прорехи в обивке высовывались клочки свялявшейся ваты. Посмотрев на работу лап своих, кошавка мявкнула, а потом расправила крылья, взлетела наверх, ближе к полочке для шляп. Там еще оставался кусок целых, неизодранных обоев.
Извини, что вчера не перезвонила. У меня в подъезде молодожены начали лаяться. Я под их дверью стояла полчаса и тушила скандал. Вручную! Я какая-то тухлая стала, раньше бы через пять этажей все решила, не выходя из квартиры.
Вообще не представляла раньше, как мирские тетки с детьми могут дома сидеть. С одной стороны, со скуки опухаешь – дни одинаковые, как пододеяльники. А с другой – дел до фигища, я даже волосы ведьмовством крашу, на парикмахершу времени нет. Хорошо, что Анька взрослая. Будь она младенцем – я бы уже удавилась.
Анька из школы таскает пятерки, я хвалю. А нашему она не хочет учиться. Я не знаю, может, у нее ведьмовство с матерью ассоциируется, и поэтому она так тупит. Стараюсь не злиться, но выходит не очень.
На участках хрен знает что. Я тебе рассказывала про чужие следы? Вчера и сегодня снова появились. Причем на Марфиной территории и у меня. Одинаковые, тютелька в тютельку. Старый сказал, чтобы я в Контору не обращалась, а то меня штрафанут за то, что кто-то исправляет мои косяки. Обещал, что сам уладит.
С ученичеством у Темки не получается. То ли я плохой препод, то ли он этого не хочет. Мне кажется, ему сложно принять, что он в нашем мире теперь работает, т. е. как на стороне врага. Наверное, мозги нереально перестроить, чтобы себя предателем не считать. Я не знаю, как ему сказать про это.
Сил нет ни на что. Мирские в таких случаях ссылаются на авитаминоз. Лечить надо шоппингом. У Темки на работе с деньгами пока еще не труба, но оч. похоже (кажется, он попал на бабки, а от меня скрывает). Так что сижу и испытываю резкий дефицит новых туфель в организме.
Как ты там устроилась? Если чего-то надо привезти или прислать, скажи, я придумаю оказию. Ленка, я понимаю, что тебе про ведьмовство, наверное, неудобно думать. Я вообще не представляю, как это, когда ведьмовать хочется, а нельзя. Савва сказал, что тебе срок скостят наполовину, скорее всего. Так что через год уже будем снова прыгать. Помни об этом и не кисни, пожалуйста. Оч. тебя люблю.
– Нет, конечно.
– Ну тогда пошли, чаю попьем. Луну только верни на место.
– Соня уснула, а луна звенит. Разбудим. Погодите полчаса. Луна уже сдувается. Как только лопнет, я сразу пол замету.
– Хорошо. За пельмени, кстати, спасибо. Как в Шварце у тебя дела?
– Савва Севастьянович, вы меня с Павлом не путаете? Проблем нет. Учеба идет по графику.
– А остальное – тоже по графику? Ты у нас всегда такая строгая или только при исполнении?
– А вы меня хоть раз при исполнении видели?
– Я тебя на мирской работе видел. В приемном покое и в родильном блоке. Часто в окна не заглядывал, но иногда приходилось.
– Ну и как? Довольны?
– Смотря чем. Работала ты много, на износ. На пенсию, наверное, не вышла. Сразу на тот свет, причем прямо на рабочем месте. Так?
– На ночном дежурстве.
– Ну видишь, угадал. В душу я к тебе не загляну, буду версии строить. В порядке бреда. Счастья в личной жизни у тебя с тех пор не было, а вот в общественной все сложилось. Дружинницей была. Активисткой, как раньше. Работала достойно, но как автомат. План выполняла, а сама была неживая. О себе хоть раз думала?
– А зачем?
– Понятно. О чужих бедах всегда думать легче. Значит, вкалывала ты до потери памяти и пульса. Результатом довольна?
– Была бы недовольна – не вернулась бы. – Она перестала чеканить слова. Посмотрела очень внимательно: не на Савву Севастьяновича, а на надраенный кран кухонной мойки. Ему и призналась: – Я завязать не смогла. Хуже алкоголика. Думала, что ваше… мое… что суть потом отпустит. Через десять лет, через сорок. А она во мне сидела все это время. Мне проблемные роженицы, из патологии, на обходе рассказывали, как бутылку или шприц во сне видят. А мне они сами снились. Как я им жизнь лечу. За минуту, за две – этой травой-муравой. Понимаете? Раз я про свою суть знаю, то не надо делать вид, что ведьмовства нету. Его использовать надо. Для пользы общества. Савва Севастьянович, ведь зло – это болезнь. Его лучше лечить. Постепенно, по схеме. А не ампутировать, как…
– Как Афонька тогда сделал?
– Как опухоль. Сперва облучать, убирать дурное. А только потом резать, объясняя, что делаешь. Спасать мирских, а не…
– Логично. Понял. Вопросов больше не имею. А у тебя вопросы есть?
– Почему вы меня для этого дела выбрали? Это за то, что я бездействовала? Если надо искупить вину трудом, то, сами понимаете, я готова. Или вам нужны какие-то мои личные качества? У вас в подчинении вся Москва, а в знакомых – все Сторожевые, наверное. А вы берете практически девочку с улицы и…
– Ты со мной так разговариваешь, будто в больнице прием ведешь. Привыкла командовать, правда?
– Люблю, чтобы все по инструкции было. Или по закону.
– Ну вот поэтому я тебя и пригласил. Мне свежая голова нужна. Причем внимательная, знающая, как и что должно быть по инструкции. Мы двести лет в одном жюльене варимся, надоели друг другу до свинячьего визга. А ты чужак. И про то, кто против кого дружит, не в курсе. Очень удобно.
– Извините, что перебиваю, Савва Севастьянович. Но ведь у Озерной есть точно такой же чужак. Муж. То есть вам надо мной силы уравновесить?
– Любопытная версия. Но, что касается тебя, то есть еще один довод. У тебя больше родных не было, но вот, скажем, кого-то из коллег никогда не оперировала?
– Я поняла, что вы имеете в виду. Я могу смотреть на ситуацию объективно. Примерно как вы на мирских. Без сантиментов.
– Правильно. Только смотреть будешь не на одну Озерную, а на всех нас. Хочешь, недостатки ищи, хочешь – достоинства. Мы тебе как пациенты будем. Наблюдай. Следи за курсом лечения и соблюдением режима. Нравится аналогия?
– Неплохо. Савва Севастьянович, а работать мне с группой или отдельно?
– В общей связке. Но докладывать – лично мне. И еще, имей в виду: клятву на камнях, на тему секретности, я с тебя брать не стану, но…
– Так сильно доверяете? Извините, что перебила.
– Нет. Тебе болтать не с кем, ты сама не доверяешь никому, ни мне, ни себе. Характер ежиный. Или я ошибся, и у тебя подружки есть?
– У меня есть коллеги. Курс в Шварце. Соседи. Этого достаточно?
– Вполне.
– Я могу приступать?
– Ты можешь чаю попить, а то остыл уже. И держи яблочко… Это гольден, он не седативный, наоборот, как стимулятор действует. Запомни: если яблоко творишь, а оно с красными полосками получается, как анисовка, в нем кофеина много. А если гольден или ренет Симиренко, то там танины, по эффекту воздействия на чай похоже.
16 февраля 2009 года, понедельник
– Женя, а сколько мне лет должно исполниться, чтобы имя на другое поменять?
К девятому классу вас стало двенадцать.
Всех звали по прозвищам – это закон.
Был Клюква. Был Змей (он умел целоваться).
Был Веник, Матрешка и Витька-Гиббон.
Подъездные прерии – метр на четыре.
Дружили с продленки. Бухали с утра.
Домой с дискача на бровях приходили.
И ты им, конечно, была как сестра.
Но все же смирились: «Да, твой – классный парень».
И Веник на свадьбе свидетелем был.
А Клюква, который играл на гитаре,
Заныкался в ванной, но бритву забыл.
Асфальт переложен. Фонарь перевешен.
На месте беседки растут гаражи.
Пространство вдруг стало скучнее и меньше.
Сдувается жизнь. Продолжается жизнь.
У жизни – три зуба, пинетки и соска.
Детсадовский утренник, коклюш, фингал.
Случайные встречи. Дурные вопросы.
«Женился». «Уехал». «Куда-то пропал».
«Ты все хорошеешь». «Угу, плюс пятнадцать,
Прости, мне в сберкассу». «Ну ладно, пока».
У глаз вдруг морщины. Во рту вдруг пластмасса.
Из кофточки вширь выпирают бока.
Футбол не досмотрен, бульон не доварен.
От старой косухи воняет котом.
«Ты помнишь, как Клюква лабал на гитаре?»
«Кто? Клюква? Так он же разбился потом».
Пятнадцать лет вместе: «Какая там свадьба,
Стеклянная?» «По хрен, давай побыстрей».
Вы мчитесь ползком по окопу кровати,
Пока ваш наследник тусит во дворе.
Выходите вместе. Хотели на рынок.
Но вот забрели. Так, минутный порыв.
Подъездный навес прочно занят другими.
Они вас, увы, называют на «вы».
Они не боятся ни Бога, ни черта,
Ни жизни, ни завуча. Бреют усы.
Сын Машки Твардовской – для них просто Твердый,
А Серый-с-гитарой – ваш собственный сын.
«Вам место на кухне». Молчит, но все слышно.
Их юность спасает надежной броней
От страха быть старым, ненужным и лишним.
Ну что ему скажешь? «Сережа, домой».
21.09.10
– Где-то восемьдесят. Если естественным путем.
– А если я ждать не хочу?
– Э-э-э… – Вот тебе и раз. Анечка умереть раньше времени решила? – У тебя там все нормально? Тебе кто-то что-то сказал?
– Ты.
Обычно, когда Анька мне из своего лицея звонит, там такой гвалт, что не только голоса, но и эмоции через мобильник выплескиваются. А сейчас тишина. Стерильная, как в Марфином районе.
– Тебе еще рано про такое думать! Когда станешь старенькой, то…
– Почему рано? Мне мое имя надоело, хочу быть Алисой! Ты мне поможешь?
– Ты где вообще?
– В туалете. Я отпросилась с урока, чтобы никто не мешал говорить. Вот, слышишь? – И Анютка вполне аргументированно спускает воду в унитазе. – Я хочу быть Алисой!
– Вырастешь, будешь Алисой, какие твои годы!
– Мне до четырнадцати еще шесть лет ждать. Ну смени! Ты же мне папу в документы вписала?
Я, как овца последняя, решила, что ребенок про выбор имени после обновления спрашивает, а она хочет, чтобы я в свидетельство о рождении правку внесла. Мы Анютке документы слегка меняли. В качестве матери там Марфа стоит, я исправлять не стала, а вот Артемчика официальным Анькиным папой заделала, благо в бумаге прочерк.
– Анют, давай мы с тобой дома все обсудим? Иди на урок, ладно?
– Ну тебе что, жалко, да?
– Мне… Ань, ты на уроках учиться должна, между прочим!
– А я пятерку уже получила, а потом тебе звонить пошла! Жень, а ты с той тетенькой, у которой мамина фотография есть, уже встретилась?
– С ке… А, с этой знакомой? Сегодня встречусь, обязательно!
– Ну ладно! Ты обещала!
Телефон отключается и снова оживает. Ну что там у нас теперь? Может, Анютка еще что-нибудь поменять решила? Свою фамилию на Артемкину, к примеру? Знаешь, деточка, а давай ты сразу Артемидой назовешься? Так сказать, для полного комплекта…
– Ань, ты чего еще хочешь?
– Это не Аня, это Лена. У меня тут Клаксон орет, ничего не слышно! Ни-че-го!
Клаксон – это Ленкин крылатик. Породистый. Впрочем, Ленка над своим кошачьим безобразием трепещет, потому что это Доркин подарок. Дора Ленуське этого котенка на омоложение подарила, а сама погибла через несколько дней.
– Брысь! – ору я в мембрану, чтобы до Ленкиного кошака, наконец, дошло. – Клаксон, зараза такая! Приеду – все перья из тебя повыдергиваю!
Вот говорила я девчонкам, надо было эту хрень крылатую Навуходоносором назвать, раз уж там по родословной кликуха на «Н» требовалась. Так уперлись, написали, что он у нас «Нью Рашн». Теперь Ленка от него и огребает.
– Брысь! – Подействовало-таки: вместо мява в трубку слышно человеческий голос. Шипящий, осуждающий.
– Дуся, – укоризненно выдыхает Ленка. – Он же знает, что я нервничаю.
– Ну молодец, Клаксон, молодец… На пару истерить куда веселее, правда? Я вообще не понимаю, зачем ты крылатку завела. Взяла бы мирскую кошку, они хоть в ухо не каркают.
Ленка обиженно молчит, а потом откликается слегка дрожащим голосом:
– Мирские тоже каркать умеют, только их слышно плохо. А крылатка не разобьется никогда, даже если в окно… С большой высоты.
У Лены осенью кошка погибла. Самая обыкновенная, серая, старая уже. Выпала из форточки. Ленка ее похоронила и в тот же день линять начала.
– Прости, пожалуйста!
– Ничего. Мне сегодня извещение пришло! Ты знаешь, его крылатка принесла. Такая седая, старенькая совсем, а летает хорошо.
– В Конторе крылатки вообще по полвека служат… – виновато говорю я.
– Она на Клаксошку рявкнула, он даже занавеску драть перестал.
– Угу… – Я слышу, как рядом с Ленкой подвывает ее несчастный Клаксон. Крылатки эмоции считывают лучше, чем мы сами. – Сегодня суд, да?
– Сегодня. В полвосьмого вечера, Дусь.
– Если ночью из Москвы вышлют, мы тебя с Темкой на вокзал закинем, – сразу решаю я. – У тебя чемодан нормальный есть? Пакуй манатки и ни о чем не думай!
Возле Марфиного подъезда опять кто-то хозяйничал! Подлатал аккумулятор у антикварной «волжанки» да расклинил замок на входной двери. Пустячок, а тревожно. А я в упор не помню, похоже это на почерк недавнего визитера или нет. Вроде у кого-то из камрадов такой стиль борьбы с мелким злом…
Лифт поднимается на последний этаж, а я так и не придумала, что сейчас буду изображать. Кстати, лифт до сих пор чистый: Марфа два месяца назад перестала быть ведьмой, а в подъезде у нее прилично. Никаких матерных ругательств на стенках, одни сердечки и признания. Пусть глупенькие, фанатские, а все равно любовь в доме.
Марфа открывает дверь, не спрашивая, «кто там». А я начинаю ощупывать сумочку – в поисках шоколада для Анютки. Сразу не сообразила, что девочка теперь у меня живет.
– Привет, – улыбается Марфа.
У нее и лицо привычное, и глаза, и тембр голоса. А жесты, походка – свеженькие. Как у хорошей актрисы, которая вошла в новую роль по самые уши. Я, когда актрисой была, так в образ бандерши вживалась. И в Бабу-ягу из новогодней сказки. Специально разных бабулек присматривала – в транспорте, в парке, в какой-нибудь очереди за апельсинами, смотрела пластику. Тогда вообще очень удобно было персонажей в очередях искать.
– Какими судьбами? – Марфа выдает шлепанцы, чмокает в щеку и недоумевает – потому что знает меня много лет, а имя почему-то выскочило из головы. Интересно, за кого она меня сейчас приняла?
– Э-э… К маме заходила! – стремительно бухаю я.
Вообще, Импровизация – ведьмовство дико сложное. Актерский опыт тоже сильно выручает. Сейчас Марфа (Маринка она!) меня вспоминать начнет. Тут одна тонкость: что я Маринке скажу, в то она и поверит. Скажу, что я двоюродная сестра, – вспомнит всех наших родственников. Сообщу, что мы соседки по даче, – начнет думать, что себе из рассады попросить. Вот я несуществующую маму придумала – а у Марфы сразу глаза заблестели. Помнит она мою выдуманную маменьку, любит ее безмерно:
– Ты ей от меня привет передала? Пошли в кухню!
Все, меня вспомнили. Жаль, что я пока не знаю, кем я Марфе прихожусь. Она тоже не сильно в курсе, кто я такая, а потому мы с ней начинаем якобы непринужденно расспрашивать друг друга:
– А ты все там же работаешь?
– Угу.
– У твоих все нормально?
– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Живы-здоровы. А ты?
– И у меня все хорошо… – расцветает Маринка. – Ты знаешь, я, кажется, влюбилась…
– Поздравляю! – жизнерадостно барабаню я, выруливая из коридора в шлепанцах общественного пользования.
Кухня у Марфы изменилась, причем очень сильно. Без ремонта или перестановок, просто теперь здесь другой человек живет. В доме стало уютнее. Никаких следов ведьмовства, зато самобытно. Марфа ведь никакущая была, а эта Маринка – распустеха, немножко дурочка, но с нормальной, широкой душой. Все-таки у Старого даже Казнь удачно проходит – мог Марфу в каргу превратить, а сделал порядочным человеком.
– …познакомились на остановке автобусной. Но это же неважно, правда?
– Разумеется. – Я незаметно стряхиваю крошки с табурета. А Марфа трепещет чайником (уже потускневшим и в потеках заварки), шебуршит содержимым холодильника и тараторит о своем быстротечном, стрекозином счастье:
– …и хозяйственный. Ну не знаю, я же и сама все могу сделать, но знаешь, так приятно, когда сидишь за столом, как королева, а за тобой ухаживают!
– Ага. Марф… Мара, я за тебя так рада на самом деле!
– Ой, ты сейчас смеяться будешь! Я когда одна сплю, мне кошмарные сны снятся. А он на ночь остается и…
– И там уже не до кошмаров, ага? – медленно подыгрываю я. Это не сны, а настоящие воспоминания о Марфиной прошлой жизни. Или даже всех жизнях. Ведьмовская суть, похороненная заживо, пытается до нее, не слышащей, докричаться. Чем старше будет становиться бывшая Марфа – тем сильнее ей жить захочется. Организм посопротивляется напоследок. Долго. Очень долго. И в этом полустарческом забытьи ей многие вещи мерещиться начнут. Вплоть до крылатых кошек…
– Тебе с сахаром или без сахара, я не помню?
– Как всегда, две ложки, – вру я. Я в чай кладу мед. И коньяка пару капель.
– Ой, чего-то у меня это из головы вылетело, прости… Ты знаешь, я с Нового года нормальный чай пить разучилась. Категорически просто. Все время в него хочется какой-нибудь травки добавить. Мяты или зверобоя.
– А ты каркаде попробуй! – мрачно советую я, прихлебывая пойло с кучей цветочных отдушек. Тоже прошлое отдается – у нас в заварку чего только не ссыпают: и забей-траву, и кошкины слезки. Еще бывает зерничный чай, им память промывают. Маринка про такие вещи не помнит. А организм по старой памяти своего требует.
– А про своих-то расскажи, а то я все треплюсь и треплюсь… – Марфа устраивается напротив меня с пестрой кружкой в руках. Несерьезная вещь. Мне сложно представить, чтобы у настоящей Марфы такое водилось в хозяйстве.
Нет у меня сейчас сил и желания придумывать несуществующих мирских. Хотя на самом деле я очень люблю Импровизацию. Она на детскую игру похожа. Когда хватаешь ближайшую куклу, награждаешь ее новым прозвищем и функциями и быстро включаешь в сюжет: «А давай к ним потом приехала бабушка?»
– У вас все нормально?
– Абсолютно, – обреченно рассказываю я. – Мой балбес третью неделю в завязке, вчера вообще всю зарплату мне отдал.
– Молодец, – грустнеет Марфа, искреннее жалея меня, живущую с пьющим мужем.
– У паразита нашего все тоже хорошо, скоро в колледже восстановится. Главное, чтобы под призыв не попал, – гоню я дальше. – В общем, все более-менее… – Я никак не могу повернуть голову, отвести взгляд от перстня на Марфиной правой руке. То самое кольцо с алмазом, которым Старый венчал ведьму со смертью.
– Ты тоже заметила? Слушай, это просто чудо какое-то. Вроде оно мне по наследству от прабабки перешло. Я его теперь вообще не снимаю. Как надела – прямо сразу все поперло, ты представляешь! И сплю в нем, и в бассейн хожу!
Я прекрасно представляю, в чем тут секрет: кольцо невозможно снять. Оно в Марфу вплавилось до такой степени, что в голову не придет с ним расстаться. Оно с пальца никогда не будет соскальзывать, ни один вор его не заметит никогда в жизни. Разве что потом, когда Марфа совсем умрет, наверное, можно будет попробовать. Хотя я про это точно не помню. Надо у Старого при случае спросить. Или у Ленки… Ой, Ленка! Я же сейчас в суд опоздаю!
– Прости, у меня на самом деле времени в обрез. Я буквально на секунду забежала. Ты в фотиках разбираешься? А то достала сегодня, а там то ли вспышка барахлит, то ли он сам разряжается, я не пойму.
– А у него зарядник какой? Давай к моему попробуем прикрутить, вдруг подпитается? – искренне сочувствует мне незнакомая мирская женщина Маринка.
Я пробую. Несусь в прихожую и выгребаю из сумочки цифровую «мыльницу».
– Марина, я закурю?
– Да не вопрос! – Марфа мечет на стол новехонькую пепельницу – из Туниса или из Египта. Вынимает пачку разноцветных, как детские мелки, сигарет. Их на этой кухне курила бывшая невеста, трогательная смертница Соня, мой персональный, личный косяк. Я кашляю, не успев затянуться, а потом неловко протягиваю Марфе «мыльницу». И чуть не дотрагиваюсь до кольца. Оно мне никакой беды не сделает, но все равно не могу. Столбенею.
– Вроде нормальная вспышка. – Марфа-Маринка крутит фотоаппаратик в руках, тыкает поочередно в кнопочки. – А вот это кто?
– Точно нормальная? – Я приподнимаюсь с табуретки и наконец-то подхожу к бывшей Марфе вплотную. Она же покойница, чего ее бояться. – Ну давай ты меня щелкнешь, сейчас проверим.
– Лучше я тебя. – Я не сразу, но протягиваю руку.
– Сейчас отдам. А это кто?
Марфа отлистала последний кадр. Артемчик фотик с собой брал, когда они с Анькой в торговый центр ездили ей школьное приданое покупать. В кадре горшок с искусственной, криво растущей пальмой, и Анька с сахарной ватой в лапах.
– Это? Анютка. – Я не соображу, как блокировку памяти ставить. Вот совсем. Как в кошмарном сне, когда сидишь за рулем грузовика и он сейчас в пропасть рухнет или по льду его на встречную вынесет. И если нажмешь на педаль тормоза, то спасешься. А нажать – никак. Где у меня тормоз?
– Классная выросла, – осторожно улыбается Марфа. – Ты извини, я вспомнить не могу, она тебе кто, племянница?
– Приемная дочка. – Я забираю фотоаппарат. Напрямую, ладонью из ладони. И делаю первый снимок.
* * *
Цирля разлеглась на диване, растопырила крылья, посмотрела на гостя внимательно и мрякнула чего-то себе под нос. Может, поздоровалась, а может, и обругала. Старый почесал крылатку за ухом, потом переспросил:– Значит, не вспомнила? А познакомился ты с ней как?
– Подошел на остановке, попросил прикурить, потом слово за слово…
Гость прислушался к приглушенному женскому пению в два голоса – это барышни на кухне прибирались.
– Мры? – Цирля шевельнула раздраженно левым крылом.
– Напросился домой, купил шампанского, остался на ночь. Дождался, когда Марфа уснет, и по квартире прошелся. Потом она во сне закричала. Пришлось… прерваться.
– Бывает, – кивнул Старый. Цирля глаза зажмурила, как от удовольствия.
– Ей кошмар приснился, тяжелый. Я отвел.
– Кошмар по нашей части, да? – уже не так сухо спросил Старый.
– Дети. Оба. Сперва Марк, потом Аня… Она их во сне помнила.
– Фантомная боль. Кольцо сознательную память блокирует, а со снами посложнее. Если интересно, возьми учебник Мюллера, там подробно. – Поднялся с дивана, шагнул к книжному шкафу. Начал перебирать пожелтевшие тонкие брошюрки и пухлые тома с размочаленными от старости корешками. Цирля, оставшись на диване в одиночестве, неодобрительно мявкнула.
– Спасибо. – Гость принял книгу с потрепанной обложкой, раскрыл на середине, потом захлопнул. – Насколько я понимаю, ей дальше будет… легче?
– У воспоминаний суть одинаковая, что у простых, что у купированных. Если специально в мозгах не крутить, они со временем поблекнут. А специально крутить она не может, не фиксируется на них…
– И хорошо, – медленно отозвался гость, барабаня пальцами по обложке. – Савва Севастьянович, я, честно говоря… предполагал. Но, когда вживую увидел…
– Противно было или любопытно?
– Добить захотелось, чтобы не мучилась. А потом она проснулась. Не помнит ничего, и уже опять все хорошо.
– «А поутру она проснулась…»
Цирля еле слышно муркнула, попадая в ноты. Старый вернулся на диван. Гость сидел напротив, в кресле:
– Так что кухню и детск… вторую комнату я проверил, то, что нашлось, изъял…
– А с остальными помещениями что? Она тебя ждет вечером?
– Так точно, приеду и проверю. В первую очередь санузел.
– Значит, навестишь ее сегодня, остальное посмотришь, а перед уходом дашь ржавой воды. Стакан, не меньше. Чтобы она тебя не вспомнила, если вдруг еще увидит.
– Некрасиво вот так, втихую. Как клофелинщик. Будто решил квартиру обчистить.
– Обчищают – это когда у хозяина его собственность берут. А Марфа себе не хозяйка, спрашивать ее не о чем. Мирским наши инструменты без надобности. И спроси, пожалуйста, кто к ней сегодня в гости заскакивал и по какому поводу, хорошо?
– Так Озерная же была, вы знаете. – Гость выпрямился, смахнул с подлокотника учебник, потом срочно поднял его с пола.
– Это мы с тобой знаем, что Озерная. А Марфа ее не помнит. Выясни, кем Дуська нашей барышне представлялась. О чем они говорили, что делали. Как прояснишь ситуацию – сразу ржавой водичкой угощай. – Крылатка прищурилась, отвернула голову. Не иначе не разделяла мнение Старого относительно способов проведения допроса. – Жалеешь, что на это согласился?
– А я не соглашался. Вариантов не было, – почему-то обрадовался гость. – У меня статус зыбкий. Если по мирской терминологии, то я сын врага народа. И брат, к тому же. В такой ситуации вам отказать – дороже выйдет.
– Допустим. Хотя насчет «брата» ты загнул. Я был на суде. Срок у Лены маленький, дали два года, хотя могли и пять. Присяжные ей сочувствовали. Я бы на твоем месте так сильно за репутацию не беспокоился. Это ей надо переживать, что у нее есть родственники с таким темным прошлым. А она за тебя волнуется. Просила приглядеть. Так что не ты на меня работаешь, а я за тобой присматриваю. Так легче?
В прихожей, проследив за тем, как учебник Мюллера исчезает в недрах кожаного рюкзака, Савва Севастьянович улыбнулся:
– Ты близко все не принимай. Считай, что это практика, как в Шварце бывает.
– Там много чего бывает, – строптиво отозвался гость, – особенно на преобразованиях. Можно и возраст поменять, и пол, и копыта отрастить с рогами…
– Рога нам без надобности.
Цирля вышла в прихожую, только когда за гостем захлопнулась вытертая, обитая рыжим дерматином дверь. В нескольких местах сквозь прорехи в обивке высовывались клочки свялявшейся ваты. Посмотрев на работу лап своих, кошавка мявкнула, а потом расправила крылья, взлетела наверх, ближе к полочке для шляп. Там еще оставался кусок целых, неизодранных обоев.
* * *
Ленка, привет!Извини, что вчера не перезвонила. У меня в подъезде молодожены начали лаяться. Я под их дверью стояла полчаса и тушила скандал. Вручную! Я какая-то тухлая стала, раньше бы через пять этажей все решила, не выходя из квартиры.
Вообще не представляла раньше, как мирские тетки с детьми могут дома сидеть. С одной стороны, со скуки опухаешь – дни одинаковые, как пододеяльники. А с другой – дел до фигища, я даже волосы ведьмовством крашу, на парикмахершу времени нет. Хорошо, что Анька взрослая. Будь она младенцем – я бы уже удавилась.
Анька из школы таскает пятерки, я хвалю. А нашему она не хочет учиться. Я не знаю, может, у нее ведьмовство с матерью ассоциируется, и поэтому она так тупит. Стараюсь не злиться, но выходит не очень.
На участках хрен знает что. Я тебе рассказывала про чужие следы? Вчера и сегодня снова появились. Причем на Марфиной территории и у меня. Одинаковые, тютелька в тютельку. Старый сказал, чтобы я в Контору не обращалась, а то меня штрафанут за то, что кто-то исправляет мои косяки. Обещал, что сам уладит.
С ученичеством у Темки не получается. То ли я плохой препод, то ли он этого не хочет. Мне кажется, ему сложно принять, что он в нашем мире теперь работает, т. е. как на стороне врага. Наверное, мозги нереально перестроить, чтобы себя предателем не считать. Я не знаю, как ему сказать про это.
Сил нет ни на что. Мирские в таких случаях ссылаются на авитаминоз. Лечить надо шоппингом. У Темки на работе с деньгами пока еще не труба, но оч. похоже (кажется, он попал на бабки, а от меня скрывает). Так что сижу и испытываю резкий дефицит новых туфель в организме.
Как ты там устроилась? Если чего-то надо привезти или прислать, скажи, я придумаю оказию. Ленка, я понимаю, что тебе про ведьмовство, наверное, неудобно думать. Я вообще не представляю, как это, когда ведьмовать хочется, а нельзя. Савва сказал, что тебе срок скостят наполовину, скорее всего. Так что через год уже будем снова прыгать. Помни об этом и не кисни, пожалуйста. Оч. тебя люблю.