Латынина Юлия Леонидовна. Сто полей

   Неревен сглотнул и впервые в жизни глянул вблизи в золотой лик государя Ишевика. Круглая монета, квадратная дырочка: квадратура круга! Голова закружилась. Соблазн и проклятье! В империи за эти монеты бог в парчовой куртке ссылает людей в каменоломни, а сам, — сам хранит их в зобу!
   В гостиной снова послышались голоса — кто-то разыскивал Арфарру. Неревен выгреб из утробы страшного бога еще пять ишевиков и заторопился.
   Как не прыгали, однако, мысли у него в голове, — он не забыл, проходя мимо розового ковра, нашарить и сунуть в рукав приворотный амулет чужестранцев.

 
   Неревен покинул комнату, и Даттам спросил:
   — Зачем вы разорили город Кадум?
   Королевский советник скривился.
   — Это подвиг графа Ная, а не мой. Об этом знают даже мальчики-стремянные.
   — Мальчики-стремянные знают, что Небесный Океан стоит на четырех опорах, и вы, кстати, не торопитесь их разубеждать. Граф — просто глупец, которого вы дергаете за ниточки его глупости.
   — Я поступаю так, как выгодно храму. Кадум мешал нашей торговле.
   Даттам внимательно смотрел на собеседника.
   — Человек стремится к выгоде, — сказал Даттам, — и здешний мир устроен так, что сеньоры искали выгоды на войне. Они строили замки, копали рвы и грабили торговцев на дорогах и перевозах. Они хватали тех, кого считали имущими, коптили мужчин над очагом и поджаривали в масле, и жгли тряпье, привязанное к пальцам их жен. А теперь, — не в последнюю очередь благодаря мне, выгодно стало строить города, а не замки… И сеньоры понимают: либо прибыль с войны, либо сбор от ярмарки. А вы навязываете им войну. Какая же торговля при войне? Где ж тут выгода храма? Вы, господин Арфарра, разорили Кадум и убили двух зайцев: уничтожили город, независимый от короля, и выставили на посмешище графа Ная.
   Господин Арфарра передвинул пешку на золотое поле, перевернул водяные часы. Время потекло вспять.
   — Ваш ход, — улыбаясь, указал он.
   Даттам потерял интерес к игре.
   — Сдаюсь, — махнул он рукой. — Вы слишком хорошо играете в сто полей. Это-то и опасно.
   Арфарра ежился от холода и кутался в плащ, маленький по сравнению с громовой птицей на спинке кресла. Птица глядела на мир холодными глазами золотой яшмы, и глаза Арфарры были такими же.
   — Сто полей, — продолжал Даттам, — это игра империи, игра умников. А здесь, в стране аломов, играют в кости. Если род Аманов за вас, то род Полосатой Иверры против. Шеввины за вас — а Карнаки за ваших врагов.
   Чем ближе вы к победе, тем больше сеньоров, встревоженных вашими успехами, ополчается против вас. Чем чаще вы бросаете кости, тем равнее количество черных и белых очков.
   Арфарра улыбнулся.
   — Вы, однако, ладите и с Шеввинами, и с Карнаками.
   — Я — торговец, — сказал Даттам. — Товары, как женщины или слова, — ими меняются и с врагами.
   Арфарра расхохотался.
   Глаза Даттама слегка сузились. Год назад опальный сановник Арфарра не хохотал ему в лицо. Год назад он рад был стать монахом и покинуть империю.
   Год назад храм получил от торговли с Горным Варнарайном шесть миллионов. А в этом году вся страна готовится к войне, сеньоры собирают дружины, дружины хотят подарков… Только на переправах и перевозах Даттам раздал двадцать три меры золота самозваным защитникам каравана, чтобы те не превратились в благородных разбойников… И ведь скажут же, скажут: «Это ваш был совет — исполнить просьбу короля, приставить к королю советника из храма? Это ваш был совет — упросить господина экзарха оставить Арфарру в живых? За сколько тогда господин экзарх согласился пощадить своего верного друга? За все доходы с Верхнелосских гончарен?» А ведь вам и тогда говорили: не связывайтесь с сумасшедшим.
   — Кстати, о торговле, — улыбнулся Арфарра. — Король недоволен поведением вашего помощника, отца Адрамета. Караван его вез из империи оружие для короля, — и вот, когда караван прибыл, оказалось, что отец Адрамет распродал половину этого оружия на северо-востоке.
   — Я входил в его резоны, — сказал Даттам, — на северо-востоке за мечи давали вдвое — цена на оружие возросла.
   — Именно этим король и недоволен, потому что он полагает, что ему придется драться с теми, кому вы продали оружие.
   Даттам поднял брови.
   — Господин Арфарра, — сказал он, — если в этой стране будет война, то виноваты в ней будут не торговцы оружием, а кое-кто другой. Зачем вы рассорили Марбода Кукушонка с королем? Что это за история с конем?
   — Я? — сказал Арфарра — Я не ссорил Кукушонка ни с кем. Человек из рода Белых Кречетов не нуждается в моих услугах, чтобы поссорится с королем.
   — Рад это слышать. В таком случае, вы не откажетесь исполнить то, что я обещал Кукушонку, — примириться с ним на сегодняшней церемонии. В обмен он возьмет назад эту хамскую петицию, на которую он подбил знать в Золотом Улье.
   — Нет, — сказал Арфарра.
   — Нет, — переспросил Даттам, — нет! — и после этого вы еще будете обвинять меня в торговле войной?
   Арфарра сделал сделал следующий ход.
   Даттам уже не обращал внимания на игру.
   — Сто лет назад, — сказал Даттам, — последний король из рода Ятунов пытался укрепить королевскую власть и через единство бога добиться единства страны. Вам тоже хочется на съедение муренам?
   Королевский советник молча улыбался Даттаму, не возражал и не сердился.
   — Зачем вы отстраиваете Ламассу? Это мешает моей торговле. Здесь сильная коммуна. Городские цеха не любят конкурентов. Зато они обожают диктаторов. Вы надеетесь, что горожане помогут изменить вам правила игры в кости. Вы надеетесь уничтожить рыцарей руками горожан, а с горожанами потом справитесь десятком законов.
   — Вы что, полагаете, будто я стремлюсь к власти? — вежливо справился Арфарра.
   Даттам сощурился. «Ну что вы, — хотелось ему сказать. — Это просто случайность, что те вассалы храма, что готовы были для меня в ладонях жарить омлет, теперь жарят его для Арфарры».
   — Гораздо хуже, — сказал Даттам, — вы стремитесь к общему благу.
   Арфарра поджал губы, видимо недовольный цинизмом собеседника.
   — И еще, — продолжал Даттам, — вы надеетесь на чудеса, не правда ли? На то, что здешней суеверной публике покажется чудесами… Вас давно бы зарезали, если б не помнили, что мертвый колдун гораздо хуже живого. На собственном опыте могу вас уверить: когда чудеса вмешиваются в политику, это кончается мерзко. Вы думаете — король вам верит? Что ж. Вы ведь думали, что экзарх Харсома вам тоже верит! Вам не надоело быть воском в руках литейщика, чтобы вас выбрасывали, когда опока готова?
   Арфарра молча кутался в плащ. На резных стенах рушилось мироздание, и резьба тоже рушилась, боги тосковали и плакали, а мечи и кони были по размеру втрое больше людей, потому что в этой стране мечи и кони были настолько же важнее героев, насколько герои — важнее богов.
   — Хотите, я вам скажу, чего вы добьетесь? Король хочет одного — натравить знать на храм, потому что у знати слишком много вольностей, а у храма — слишком много денег. В этой стране неизвестно, что такое гражданская жизнь, зато известно, что такое гражданская война. После Весеннего Совета начнется всеобщая резня, вас зарежут, и храм распотрошат, и я покамест не вижу ни одной силы, способной резню предотвратить.
   И тут Арфарра перестал улыбаться.
   — Мне жаль, что вы ее не видите, — сказал Арфарра. — Но вообще-то она называется народ.
   — Не прикидываетесь, вы не на городской площади. Я знаю вас двадцать лет! Я читал ваши школьные сочинения и ваш дурацкий доклад, и я помню, что вы вытворяли после мятежа Белых Кузнецов. Вам нет дела до народа, вы просто сумасшедший чиновник.
   Арфарра помолчал и сказал:
   — Все мы в молодости были глупцами. От чиновника во мне осталось ровно то же, что в вас — от повстанца.
   — Вы неправы, — сказал Даттам, — во мне кое-что осталось от бунтовщика.
   — Что же?
   — Желание убивать своих противников.
   — Почему же неправ? Именно это осталось во мне от чиновника.
   Даттам молча, побледнев, смотрел на игровой столик. Время вылилось из верхней чашки часов совершенно — высосал кто-то, невидимый и жадный. Вдруг в дверь опять прошла мангуста, и за стеною послышались веселые голоса, — король звал Арфарру-советника. Арфарра засмеялся, — смех его заплясал в ушах Даттама, дверь распахнулась, и тут Арфарра громко сказал, так, чтобы слышали вошедшие:
   — Подпишите вот эту бумагу, Даттам, и я помирюсь с Кукушонком на сегодняшней церемонии.

 
   Вместе с Арфаррой Даттам, невозмутимый и улыбающийся, отправился поприветствовать короля. По дороге развернул украдкой бумагу: бумага была довольно мелкая, — храм дарил гражданам жалкого городишки, Ларры, свою монополию на тамошний скверный соляной рудничок. Даттам так и думал. Арфарра никогда не устраивал грандиозных процессов: как паук, он плел свою сеть из паутины мелких уступок, которые, однако, доставляли много работы досужим языкам, и устраивался так, чтобы извлечь выгоду из любого поворота событий. Вот и сейчас. Многие знали, что Даттам пошел к Арфарре просить за Кукушонка. Теперь, если он не подпишет эту бумагу, все скажут, что проклятый торговец продал друга за горсть привилегий, а если подпишет, все скажут, что Арфарра так силен, что может отобрать у храма все, что заблагорассудится.
   Даттам подумал и подписал бумагу, и Арфарра сказал: «Буду рад увидеть Кукушонка на церемонии».

 
   Попрощавшись с Арфаррой, Даттам вернулся в свою спальню, где маялся молоденький монах. Монах подал Даттаму бумагу об убыли товара: утоп тюк с шерстью, да бросилась в пропасть молодая рабыня. Недоглядели.
   — Возместишь из собственного кошелька, — сказал Даттам.
   Лицо монашка посерело. Как из кошелька? Рядовые члены ордена не имели ничего своего. Если возместит, — значит, имел, значит, — украл у братьев?
   — Но… — пискнул монашек.
   Даттам молча, почти без замаха, ударил юношу. Тот повалился, как пестрая птица, подбитая стрелой. Кровь изо рта испачкала дорогой ковер.
   Мальчишка!
   Ничего! Пусть! Арфарру бы так, — носом об стенку.
   Через час Даттам, невозмутимый и улыбающийся, вернулся в свои покои, где маялся чужеземец, Ванвейлен, — рыжий его товарищ возмутился ожиданием и ушел.
   Даттам внимательно оглядел белокурого и сероглазого чужеземца: Ванвейлен с любопытством глазел по сторонам, видно, подавленный невиданной красотой, — вон как настороженно озирается, на диван сел, словно боится испачкать копытом — а потом зацепился взглядом за столик для игры в «сто полей» — Даттам с Арфаррой не окончили партию, и больше от столика не отцеплялся.
   Даттам перебрал в уме все, что ему было известно об этом человеке: Ванвейлен был человек удачно построенный, и характер у него был, такой же видно, как его ни брось, упадет на четыре лапы.
   Этот Ванвейлен приплыл два месяца назад в южные районы с грузом золота и повел себя как человек проницательный, но самодовольный. Почуяв, как в этих местах делают деньги, тут же навязался Марбоду в товарищи и приобрел изрядное-таки добро. Добро это он сгрузил себе на корабль, а не сжег и не раздал новым друзьям, отчего, конечно, дружинники Марбода на него сильно обиделись, и именно их пьяным жалобам он был обязан теперь своей нелестной репутацией торговца. И поделом! Даже Даттам не мог позволить себе не раздавать подарков, хотя каждый раз, когда он заглядывал в графу, где учитывал подарки, у него болело сердце. Но что самое интересное, — как только Ванвейлен понял, что Марбод не в чести у правительства и что в городе Ламассе порядки не такие, как в глубинных поместьях — как он тут же от Марбода отлепился…
   Затем Ванвейлен, как деловой человек, отказался продавать меха и золото здесь, в королевстве, и стал искать тропинки в империю, и очень быстро понял, что без позволения Даттама он в империю не проедет… Что ж! Можно и взять его в империю, — господин экзарх будет доволен.
   Было удивительно, что на западном берегу еще остались люди, — вероятно, маленькие городские республички, судя по повадкам этого Ванвейлена, — да-да именно такие республички обыкновенно существуют в заброшенных и неразвитых местах. Жители их в точности как Ванвейлен хвалят свою свободу, несмотря на вечные свои выборы и перевороты, от которых совершенно иссякает всякая стабильность в денежных делах и которые производят массу изгнанников, только и думающих, как бы вернуться и изгнать победителей. Как бы и этот Ванвейлен не был таким изгнанником…
   Сероглазый варвар с любопытством приподнял фигурку, как ребенок — мышь за хвостик.
   — Хотите научиться?
   — Да, — сказал Ванвейлен, — как я понимаю, — тут пять разрядов фигур, и каждый сильнее предыдущего.
   — Вовсе нет, — сказал Даттам, — полей сто, разрядов пять, чиновник сильней крестьянина, торговец сильней чиновника, воин сильней торговца, Золотое Дерево сильнее всех, а крестьянин сильней Золотого Дерева. Золотое дерево еще называют Императором.
   — А где второй император? — немедленно спросил Ванвейлен.
   Даттам даже изумился.
   — Второй император? — переспросил веец, — но так не бывает, чтобы на одной доске были два императора. Император один и стоит в центре доски, а ваше дело, — захватить его своими фигурами и проследить, чтобы этого не сделал противник. Да, — вот еще видите, у фигурок по два лица, спереди воин, а сзади чиновник. Если вы переворачиваете фигурку задом наперед, вы ее превращаете из воина в чиновника, но это тоже считается за ход. Вот и все, пожалуй, правила.
   Сели играть, и через час Даттам сказал:
   — Ого, да из вас будет толк!
   На третей партии Даттам зевнул двух крестьян. А Ванвейлен вынул из-за пазухи и положил на стол крупный, плохо ограненный розовый камень. Это был осколок линзы оптического генератора, а линза была сделана из искусственного циркония.
   — Ставлю этот камень, — сказал Ванвейлен, — что следующую партию я выиграю. — Сколько такой камень у вас стоит?
   Даттам улыбнулся и сказал:
   — Однако, не очень дорого, — и положил рядом с камнем кольцо из желтого камня гелиодора.
   Ванвейлен осклабился.
   Даттам выиграл партию и положил камень в карман.
   — Так сколько я за такой камень выручу в империи?
   — Если знать нужных людей, — осторожно сказал Даттам, — можно выручить сотню золотых государей, — а нет — так и задаром будешь рад избавиться.
   — Я и задаром не отдам и за сто ишевиков — посмотрю, — сказал Ванвейлен, выяснивший еще вчера, что изумруд такой величины стоит в пять раз дороже.
   Даттам помолчал.
   — Я пересек море не для того, чтобы струсить перед горами, хотя бы и очень высокими. Я намерен везти свои товары в империю, и мне сказали, что вы могли бы мне помочь.
   — Это довольно сложно, — сказал Даттам. — Империя — цивилизованное государство, в отличие от здешних мест, а цивилизованные государства не очень любят торговцев.
   Ванвейлен хотел сказать, что меньше, чем тут, торговцев нигде не любят, но промолчал, ожидая, что будет дальше.
   — Существуют старые законы и новые обычаи, — продолжал Даттам, — которые делают вашу поездку совершенно безнадежной.
   Во-первых, по-законам выходит, что все люди в мире — подданные империи, а за пределами империи обитают лишь оборотни, варвары и покойники, которые суть три разновидности нечисти. А с нечистью сами знаете, какое обращение. Внешняя торговля в ойкумене запрещена, и все чужеземные торговцы считаются шпионами. Во-вторых, без подорожных по ойкумене не ходят, и купить их неизвестному человеку труднее, чем утиную икру. В-третьих, золотом на рынке не торгуют — это вам не капуста. Кто-то должен вам указать на богатых людей…
   — А сами мы не разберем, кто богат, а кто беден?
   — Это будет труднее, чем свить веревку из песка, — сказал Даттам, — потому что самый богатый человек, которого я знаю, живет в доме, удивительно напоминающем собачью будку, и он не доверяет незнакомым людям по той же самой причине, по которой он живет в собачьей конуре. Есть такой закон — о высоте балок и количестве блюд в частных домах, и высокие балки бывают только в домах чиновников.
   — А чиновники — не богатые люди?
   — Иногда — очень. Поскольку они больше отбирают, чем покупают.
   — Это не называется цивилизованным государством, — это называется уголовники вместо властей.
   Даттам от изумления чуть не выронил фигурку. «Забавно, — подумал он, — в первый раз вижу варваров, которые не восхищены империей».
   — Ну что вы, — сказал он вслух. — Наши власти справедливы, законы нерушимы, а пограничные заставы — надежны. И каждый обязан, к примеру, на этих заставах свой товар сдавать государству. Не сдал — по закону выходит, что ты его украл.
   — А если мы его сдадим?
   — Тогда чиновник заберет предъявленное, оформит вас лазутчиками и забьет палками на месте. А золото возьмет себе.
   Ванвейлен засмеялся и положил руку на меч.
   — Пусть попробует.
   — Не советую вам ходить по ойкумене с мечом на поясе… С тех пор, как государь Меенун искоренил войско, частным людям запрещено носить оружие.
   — А если ваши хорошие люди тоже решат нами попользоваться?
   Даттам усмехнулся:
   — Это только чиновник получит там больше, чем отнимет. Мне не на один раз нужно ваше золото, вам не на один раз нужны ваши товары. Ваши меха выделаны не лучше, чем меха Одона и Сукко, через которые вы плыли. Ваши камни огранены хуже, чем они гранились четыре века назад в империи. Вы не привыкли к хорошим украшениям и тонким тканям. Вас стесняют ковры и гобелены, раздражает запах благовоний и поражает работа наших ремесленников.
   Даттам сделал паузу и добавил:
   — И так как только храм имеет право ввозить золото в империю, то я советую вам либо продать золото здесь, либо заключить с нами договор на продажу. Если, кончено, вы тот, за кого вы себя выдаете.
   У Ванвейлена нехорошо стукнуло в сердце, и он выронил фигурку.
   — Что значит, — не тот, за кого я себя выдаю?
   — Ходят слухи, — сказал Даттам, — что вы сбежали из родного города, и что вы не прочь вернуться туда с оружием в руках. Согласитесь, когда выбираешь союзников, которые тебя водворят обратно, лучше выбирать союзников далеких, а не близких, потому что слишком близкие союзники сожрут тебя с потрохами. В этом смысла вам правильней просить помощи у экзарха Харсомы, чем у здешнего короля.
   — Хорошо, — сказал Ванвейлен, — положим, я соглашусь ехать с вами. У вас есть проект соглашения?
   Даттам был поражен. Он не помнил чиновника или горожанина, который бы с первой встречи заводил разговор о торговом договоре, а не о дружбе.
   — Я его сейчас напишу, — сказал Даттам.
   Он подсел к столику и довольно быстро написал договор об обычном торговом поручительстве: Ванвейлен и его товарищи поручали храму Шакуника отвести принадлежащие им товары в империю, и так как капитал данного предприятия вносили одни чужеземцы, им полагалась половина прибыли, будет таковая случится, а храму — другая половина.
   — Ну и аппетиты у вас, господин Даттам! — изумился Ванвейлен, вникнув в написанное, — пятьдесят процентов за транспортные расходы!
   — Транспорт вы нанимаете сами, — возразил Даттам, — пятьдесят процентов за то, что золото оформлено как принадлежащее храму. Это наилучший и единственный вариант, господин Ванвейлен.
   — Есть еще контрабандисты.
   — Здешние контрабандисты, — глупые и маленькие люди, господин Ванвейлен. Вы слыхали о печальной истории некоего Шадды? Он пробирался в империю с мешочком, набитым изумрудами. Крестьяне-контрабандисты, которым он доверился, убили его. Вы думаете, ради камней? Они даже не знали, что такое изумруды и выкинули мешочек в пропасть. Они убили его ради мяса и продали его в горной харчевне на пирожки.
   — Хорошо, — сказал Ванвейлен, поднимаясь и заграбастывая бумагу, — если вы не возражаете, я пойду с этой бумагой к нотариусу, и как только я узнаю, что это единственный вариант, я тут же ее подпишу.
   И Ванвейлен поднялся, прощаясь.
   — Друзья не расстаются без подарка, — улыбаясь, промолвил Даттам. Мне бы хотелось, чтоб у вас осталась память об этой встрече и об искусстве наших ремесленников.
   С этими словами Даттам подошел к одному из поставцов и снял оттуда красивую птичку, с гранатовыми глазками и брюшком из синей эмали. Похожих птичек Ванвейлен уже видел при городских храмах, так изображались гонцы пернатого Вея, и поэтому, рассматривая залу, Ванвейлен не обратил внимания на крошечное отверстие в брюшке.
   Даттам поставил птичку на стол, рядом с водяными часами, завел ее особым ключом. Птичка вдруг завертела головкой, распушила медные крылышки и напоследок чирикнула.
   Ванвейлен вытаращил глаза. Что в империи знают больше, чем в королевстве, он это давно понял: но какого черта, если они делают механические игрушки, они не могут сделать механические часы?
   — А, — начал он, смутился и замолчал.
   — А что? — вежливо спросил Даттам.
   — А это игрушка или бог? — выпалил Ванвейлен.
   — Это — товар, — поклонился Даттам.
   Даттаму показалось… Глупости! Где мог видеть варвар пружинные часы?

 
   Даттам проводил чужеземцев и поднялся но витой лестнице, мрачнее тучи. Отогнул занавеску у окна и стал глядеть вниз. Внизу, во дворе, начиналась очистительная церемония; били барабаны, плясали девицы, Арфарра шел впереди с золотым треножником. Даттам усмехнулся, потому, что в империи танцы вроде этих, на церемониях, конечно, давно запрещены, как и мальчики для любви при храмах, и такому человеку, как Арфарра, нелегко участвовать в подобных вещах.
   И вновь Даттама кольнула страшная ревность: год назад он был самым влиятельным вейцем королевства. Теперь самым влиятельным вейцем королевства была Арфарра.
   Впрочем, Даттам оставался богатейшим человеком по эту сторону гор. Размеры его состояния могли поразить кого угодно: одни земли, принадлежавшие лично Даттаму (а не храму Шакуника) занимали по крайней мере четверть земель Верхнего Варнарайна. Сколько заводов, фабрик и полей являлись его собственностью в империи, посчитать и вовсе было нельзя, ибо такие вещи считались только на показательных процессах, когда искореняли богачей, выпивших кровь народа и выевших его мозг. Но одно было достоверно: Даттам получал гигантские прибыли, пользуясь уникальной позицией человека, обладающего монопольным правом торговли в обеих странах и разнице уровня цивилизаций. Железный гвоздь, изготовленный в мастерских Даттама в империи, можно было поменять в иных горных районах королевства на пять-шесть шкурок соболя. А в империи шесть шкурок соболей из страны варваров были достаточной взяткой чиновнику, который перепродавал Даттаму за бесценок сто тысяч гвоздей. За штуку изготовленного в империи шелка в королевстве можно было купить троих крепких рабов или одну аломскую лошадь. Чистокровная аломская лошадь была достаточным подарком первому министру империи. За такой подарок первый министр империи мог даровать своему дорогому другу Даттаму монополию на торговлю солью, скажем, в провинции Инисса.
   Два года назад, чтобы облегчить расчеты между странами, Даттам придумал употреблять вместо бумажных денег империи и золотых монет королевства кожаные векселя — платежные поручительства храма, подписанные его рукой. Иначе говоря, выпуская эти кредитные билеты, Даттам выполнял роль центрального банка, причем сразу для обоих правительств — провинции Варнарайн и варварского королевства.
   Кстати, это была единственная официально занимаемая им должность в храме — начальник канцелярии платежей. Даттам мог занять и любую другую, но зачем? Быть Даттамом и стать настоятелем — какое падение!
   Даттам обладал монополией на вывоз из империи шелка, железа, пяти или шести сортов вина, пальмового масла, парчи, бархата и бронзы. Он обладал монополией на ввоз в империю черепашьей кости, меха песца, горностая, выдры, бобра, игл редкого ежа-пуховика, возбуждающих мужскую силу, золота, изумрудов, гелиодоров, оникса, соли, шерсти лам и овец. Так как контрабанда была хронической приграничной болезнью, а всякие попытки придать приграничным чиновникам большие полномочия для борьбы с ней лишь увеличивали объемы взяток, которые требовали чиновники за пропуск контрабанды, и никак не сказывались на объеме самой контрабанды, Даттам вытребовал у экзарха право завести свою собственную полицию с чрезвычайно широкими полномочиями.
   Хотя полицейские отряды Даттама не раз и не два сжигали деревни контрабандистов, вешая без разбору и взрослых, и детей, скептики поговаривали, что отряды эти нерентабельны. В конце концов, крестьяне промышляли мелочью, контрабандой соли или бобра, и им просто некуда было сбыть золото или дорогую морскую черепаху… Такие скептики утверждали, что Даттам не для борьбы с жалкими торговцами солью держит в империи пять тысяч безукоризненно вышколенных и полудиких всадников, которые представляют собой огромную военную силу в стране, почти лишенной войска.
   Но более того. Как дверь бывает заперта на один-единственный замок, так и система, превращающая один железный гвоздь в монополию на торговлю железом по всей Иниссе, была заперта на одном-единственном человеке — Даттаме. Только Даттам обладал и необходимыми знакомствами среди чиновников империи, и необходимым весом среди знати гор. Только благодаря Даттаму знатный сеньор мог погнать тычками своих крестьян за соболями, дабы обменять эти варварские шкурки на штуку шелка из самой империи, чтобы было чем хвастаться перед окрестными родами, — Даттам приучил их восхищаться империей, это восхищение приносило ему миллионы. Только от Даттама чиновник империи брал в подарок красавицу-дикарку, — от другого он был побоялся подставы, а тут знал, девица чистосортная, сам же Даттам со своих же варварских земель себе же за долги продал.