Лаура Санди. Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

   – Моя мама сказала, что вы не верите в Бога.
 
   Ноэми, в отличие от меня, с Богом была знакома очень хорошо. Она шарахнулась от меня так, будто я толкнула её. Я же, напротив, стояла словно каменная скульптура.
   – Моя мама сказала, что я не должна разговаривать с тобой.
   Сделав пируэт на кончиках пальцев, она удалилась вольной походкой, светлые волнистые волосы колыхались на спине.
   Своё «спасибо» я вполне могла бы оставить при себе.
   Ноэми подняла яблоко, покатившееся следом за Людовикой, и сунула мне в руку.
   – Это правда, что ты не веришь в Бога? – спросила она, опустив глаза.
   Впервые за весь день мне тоже наконец удалось задать вопрос. Подумать только, ведь если послушать Марию, так я слишком часто делала это.
   – А кто такой Бог?
   Ноэми подняла на меня глаза и слегка вздрогнула:
   – Как это – кто такой Бог?
   – Ну да. Кто такой Бог?
   – Но не спрашивают, кто такой Бог!
   – Почему?
   – Потому что Бог – это… Бог!
   – А…
   Мы помолчали.
   – Так кто же он всё-таки? – снова попыталась выяснить я.
   Ноэми немного подумала.
   – Не знаю. Но верю в него. А ты?
   Я тоже немного подумала.
   – Не знаю.
   – Подумай как следует.
   Я подумала.
   – Не знаю.
   Ноэми смирилась:
   – Ладно. Но завтра скажешь. Иначе я тоже, наверное, не смогу с тобой разговаривать.
   Час от часу не легче.
   Удастся ли мне за один день познакомиться с этим Богом? Насколько я поняла, он жил где-то очень далеко. Я не знала где, но уж точно ещё дальше дедушки и бабушки.
   – Почему ты осталась со мной, а не ушла с остальными? – спросила я Ноэми, немного подумав.
   – Потому что боюсь их.
   Мне, конечно, куда приятнее было бы услышать другое: осталась, потому что я славная, милая, весёлая или хотя бы «не так боюсь, как их», даже просто «не знаю почему».
   Конечно, меня огорчил такой подход: она всего лишь не боялась меня. А это означало, что Ноэми —трусиха. И я тоже. Кого ещё мог не бояться трусливый человек, как не другого такого же труса?
   Но мне некогда было придираться к мелочам, я решила примириться с таким ответом и поблагодарила её.
   – Я тоже не боюсь тебя, Ноэми.
   Прозвенел первый звонок. Перемена окончилась. Сестра Бенедетта чётко и ясно объяснила нам, что после первого звонка у нас есть ещё пять минут, чтобы вернуться в класс. После второго звонка мы все должны стоять за нашими партами.
   Хотя я и не знала точно, сколько это – пять минут, но понимала, что очень мало. И уж точно недостаточно, чтобы выучить молитву Отче наш.
   Будучи трусихой, я поступила, как детстве, когда оказывалась в безвыходном положении: не в силах заплакать, я до предела задержала дыхание и упала без сознания.
   Мой первый день в школе оказался очень недолгим. В Колледже Верующих занятия начинались в половине девятого и заканчивались в половине пятого. А я уже в одиннадцать вернулась домой. Если не считать тридцати минут на дорогу, то я пробыла в школе всего два часа. Рекорд, которым можно гордиться.
   Я просидела дома целую неделю. После того, как обняла у калитки маму, температура у меня подскочила до сорока.
   Пришёл врач, который не обнаружил ни простуды, ни кашля, ни особых симптомов, вообще ни единого признака какого-либо заболевания, но тем не менее я болела.
   Повышенная температура, которая держалась ещё несколько дней, служила единственным способом, каким моё тело могло защитить того абстрактного жильца, что появился в нём с недавних пор и в данный момент оказался в довольно трудном положении.
   Уже на следующее утро, по правде говоря, я чувствовала себя лучше. Спускаясь по лестнице в кухню, чтобы позавтракать, я услышала, как разговаривают у камина мама и Мария.
   К сожалению, папу в это время, видимо, особенно переполняло творческое вдохновение, потому что грохот от его молотка стоял во всём доме. Я плохо слышала разговор, но смысл его всё-таки поняла.
   Когда Мария везла меня из школы домой, она сказала, что не ожидала от меня подобного поведения. Стыдно устраивать такую сцену, словно я – грудной младенец.
   – Ты же обещала, что больше не будешь вести себя так, выходит, твоё слово ничего не стоит… Пустые обещания! – заключила она, и мне стало ещё хуже. Я ведь никому не собиралась сделать ничего дурного, я только хотела, чтобы не делали плохого мне.
   Конечно, я знала, что мама всегда в ужас приходит, когда я падаю в обморок. Поэтому я давно перестала прибегать к нему, хоть он и служил самым действенным средством добиться своего. И в тот день применила, не подумав.
   В ту минуту, в панике, мне и в голову не пришло, что где-то очень далеко от школы, занятая своими делами, может быть даже слушая в гостиной запись Мадам Баттерфляй, мама может разволноваться.
   – Я не подумала об этом, Мария, – уточнила я, когда она остановила машину в аллее у гаража.
   – Плохо, – ответила она. – Всегда нужно думать, прежде чем делаешь что-то.
   До приезда домой она больше не разговаривала со мной, поэтому у меня не нашлось возможности переубедить её.
   И всё же, сидя на ступеньке лестницы и уткнув голову между балясинами, я слышала, как она сказала маме, что я ещё очень большой молодец, если всё обошлось только обмороком. Потому что это же чистое безумие – без всякой подготовки выставить ребёнка за калитку, а уж определить девочку в школу к монахиням – вообще сумасшествие. Ничего мне не объяснив предварительно. И если у вас самый большой сад в городе – это ещё не повод, чтобы отправить в религиозный Колледж девочку, которая даже понятия не имеет, кто такой Бог. Проводить целые дни на воздухе в моём возрасте – это очень важно, кто бы спорил, как похвально и то, что мой отец не пожелал объяснить мне, во что верить, а во что нет.
   – В самом деле, в самом деле, – говорила она. – Однако… Свобода тоже должна быть ограничена, чтобы ею располагать.
   Разговор несколько усложнился, и мама отняла руки от лица.
   – Леда ведь могла умереть… – произнесла она.
   – Да ладно… Будет вам, синьора!
   – И в этом была бы виновата только я…
   – Синьора, прекратите наконец… Сейчас у нас проблемы посерьёзнее!
   Мама тяжело вздохнула.
   – Сколько раз я вам говорила? Кому суждено сломать шею, тот найдёт тёмную лестницу.
   – Да, ты права, Мария.
   – Ну вот и слава богу. Не будем преувеличивать. Град ещё не означает неурожай.
   Мария если уж начинала, то могла говорить без конца, а мне во что бы то ни стало требовалось немедленно выяснить одну вещь. Ещё со вчерашнего дня мучил меня этот вопрос.
   – Мама… – позвала я из-за балясин.
   Она подняла голову, и лицо её осветила улыбка, она подошла к лестнице, и наши глаза оказались на одном уровне.
   – Вы с папой старые? – наконец спросила я.
   Мама растерялась и даже как-то выпрямилась, стоя внизу.
   Мы так и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Очень серьёзно.
   Потом Мария недовольно фыркнула и вновь принялась яростно махать своей метёлкой.
   – Тебе в школе это сказали, да? – спросила она.
   Я молча кивнула.
   – Не сомневаюсь. Мне тоже так говорили.
   Я надеялась получить какое-то толковое объяснение, но и представить себе не могла, что оно окажется таким, какое я услышала.
   – Я – последний ребёнок в семье. У меня было ещё семь братьев. Первый на двадцать лет старше меня.
   Я не понимала, при чём тут эта история про братьев. Но под конец её рассказа кое-что для меня всё-таки прояснилось.
   Мои родители не старые. Просто у них имелись ещё и другие дети, которые родились на десять лет раньше меня.
   Я с облегчением вздохнула и широко улыбнулась Марии и маме. Плохо, конечно, если Мария сказала неправду и мои родители в самом деле старые, но в любом случае это уже не моя вина. Виноваты Либеро и Фурио.
   Время, которое я провела дома, а не в школе, заполнилось множеством событий. Невысокая температура, ещё державшаяся, не создавала мне проблем. Разве что я ощущала некоторую слабость, впрочем приятную, и тепло, которое словно окутывало и вроде бы притупляло чувства.
   Я стала чуть слабее слышать, поменьше разговаривать и немного хуже видеть. Словно плавала в чём-то. Всё казалось мне более мягким и сглаженным, будто по ночам кто-то специально шлифовал острые углы. Поэтому, когда мне сказали, что Бог – это не человек, а Бог, и всё тут, впечатление от такого объяснения оказалось не сильнее, чем взрыв бомбы для глухого.
   Права Ноэми.
   Бог был, и всё тут. Если ты верила, что он существует, – значит существует. А не верила – значит, его нет. Если верила, что существует, – он помогал тебе. А не верила – он занимался своими делами. Справедливо.
   Бабушка верила в Бога, по-своему, но верила; отец совершенно не верил в подобные вещи. Мама верила, когда была маленькой, из-за бабушки, но сейчас больше не верила, из-за моего отца. Либеро и Фурио – тоже мне! Мария верила, но не доверяла. Ватту не разрешалось верить.
   Сёстры в Колледже так сильно верили в Бога, что повенчались с ним, как мама с папой. Только сделали это в церкви, а мои родители – в мэрии. Мэрия – это церковь, где нет цветов и музыки и где венчают бесплатно.
   Вот так и проходили дни. Я спрашивала, и все отвечали мне и объясняли. По очереди, на диване у камина. Каждый по-своему.
   Отец, вытирая руки тряпкой, когда выходил из своей мастерской и поднимался наверх, в спальню.
   Бабушка, сидя у каминного экрана, – профиль освещён жёлтым пламенем.
   Мария, опершись на ручку огромной метлы или размахивая разноцветной метёлочкой из перьев.
   Только мама ничего не говорила. Она приносила мне апельсиновый сок и, ожидая, пока выпью его, гладила по голове.
   В течение недели я собрала достаточно сведений, необходимых, чтобы выжить в Колледже Верующих. Помимо того, что я узнала, кто такой Бог, что делают и о чём думают сёстры, что создание скульптуры – это работа и почему девочки не ели яблоки на завтрак, я отлично научилась креститься и читать Отче наш, Аве Мария, Славься, ЦарицА, Ангел Божий. Этому меня научила бабушка, постепенно, день за днём.
   Хотя бабушка, бесспорно, самый пожилой человек в нашей семье, она оказалась единственной, кто любое дело совершал, словно впервые в жизни. С ней мне всегда бывало невероятно весело, и никакого труда не составляло выучить молитвы. Она обучила меня им так же, как рассказывала по вечерам, когда оставалась у нас ужинать, историю Мадам Баттерфляй.
   Хотя мне и сказали, что Бог есть, говорить тут больше не о чем, и что не имеет никакого значения, как он выглядит, всё же, заучивая наизусть молитвы, мне хотелось знать, худой он или толстый, высокий или низкорослый, светлые у него волосы или тёмные. Не так уж и многое меня интересовало, но хотелось бы знать, по крайней мере, носил ли он шляпу или нет.
   Монархическое представление о Боге и всех остальных из его окружения, какое преподала мне бабушка, увлекло меня, подобно истории Пинкертона и Чио-Чио-сан^[7]. После обеда я забиралась на стул возле окна и высматривала бабушкину машину на аллее у гаража, сколько бы времени ни приходилось ждать.
   Стоило бабушке напомнить мне, что Бог – это царь, Мадонна – царица, а Иисус – принц, как у меня, словно у верноподданного, тотчас рождалось в душе настоятельное желание обожать их. Эта история так взволновала меня, что даже захотелось на какой-то момент поступить подобно монахиням, – обвенчаться с Принцем.
   Я почувствовала себя немного виноватой из-за того, что плохо подумала о Боге. По счастью, если он и в самом деле такой, как рассказывала бабушка, он не придаст этому значения. Я оправдала и родителей, о которых так плохо думала, возвращаясь в машине в то утро из школы.
   Идея отправить меня в Колледж Верующих – не наказание. Почему они это сделали, я по правде говоря, так и не поняла, зато мне стало ясно, что существуют какие-то различия, как между красками, и что я сама могу решить, что мне больше нравится.
   Понимание, что не следует пугаться, если в школе кто-то поступает иначе, чем у меня дома папа, мама, Либеро и Фурио, бабушка и Мария, принесло мне большое облегчение. А научившись отлично читать Отче наш, я окончательно выздоровела.
 
   В субботу вечером бабушка осталась у нас на ужин. Когда он закончился и Мария убрала со стола, бабушка поставила стулья в ряд, как в партере, а меня поместила на стол, так что я оказалась словно на сцене.
   Кроме Либеро и Фурио, дравшихся наверху, все заняли свои места. Прежде чем сесть, бабушка взяла половник и, держа его, словно микрофон, сказала хорошо поставленным голосом:
   – Дамы и господа, добрый вечер. Считаю за честь представить вам героиню сегодняшнего вечера, очень талантливую актрису, которая исполнит для вас на этой престижной сцене Отче наш. Дамы и господа… Лееееда Роткооооо!
   Все зааплодировали. Мария громче всех.
   Когда, затаив дыхание, я попросила Господа оставить нам долги наши и, протянув руки, обратилась к публике: «Яко же и мы оставляем должником нашим», мама прослезилась.
   Когда я произнесла «Аминь!», партер поднялся и стоя зааплодировал мне. Огромный успех.
   Людовика умрёт от зависти после моего сольного выступления.
   Я ещё покажу ей, кто из нас атеистка.
 
   В ту ночь мне даже ни разу не приснилось, будто я стою в красном переднике в кругу одноклассниц с белыми передниками, а за ними возвышаются сёстры со своими чёрными покрывалами на головах.
   В ту ночь я спала спокойно. Когда проснулась, мама открыла окна и измерила мне температуру. Она оказалась совершенно нормальная – тридцать шесть и шесть.
   В понедельник утром ровно в восемь часов я вышла за калитку в своём белом передничке до колен. Мне ужасно не терпелось выступить в классе с сольным прочтением молитвы.
   Пока ехали, я безостановочно повторяла вслух Отче наш и делала бы это всю дорогу до самого Колледжа, но Мария так рявкнула: «Хватит же наконец, Леда!», что обернулись даже те водители машин, остановившиеся вместе с нами у светофора, у которых были закрыты окна. После чего я продолжала читать молитву уже про себя, молча, лишь повторяя жесты, какие делала в субботу, стоя на столе. Я не отвлеклась даже для того, чтобы спросить Марию, что же написано на огромном оранжевом печенье над виадуком.
   Я чувствовала, что готова сразиться с любым врагом и одолеть его. Единственное, что меня вдруг встревожило, когда Мария остановила машину у Колледжа, это вещь, которая находилась в портфельчике из красного пластика, лежавшем у меня на коленях.
   Я вышла из машины и притворилась, будто просто забыла его на сиденье. Мария догнала меня и взяла за руку, чтобы проводить к самой пасти кита.
   Мы уже подошли почти к его усам, как вдруг Мария остановилась и велела подождать. Я увидела, что она возвращается к машине, открывает дверцу и что-то достаёт оттуда.
   Нечего было надеяться, что это не мой портфельчик. Сунув мне его в одну руку и потянув вперёд за другую, она сухо, даже не взглянув на меня, произнесла:
   – На всякую беду страху не напасёшься.
   Я согласно кивнула. Я подожду.
 
   Как только Мария оставила меня с моим портфельчиком в вестибюле, из-за угла появилась и бросилась ко мне Ноэми. Она обняла меня так приветливо, что я спросила её, как она поживает и что с нею случилось за минувшую неделю, хотя по логике должно быть наоборот.
   – Все выбрали себе сердечных подруг, – с волнением сообщила она и перевела дыхание.
   Я тупо посмотрела на неё, не очень понимая, о чём речь.
   – Но я ожидала тебя.
   – Спасибо. Очень мило с твоей стороны.
   Ноэми опустила глаза и подвигала пальцами ног, белое шевро её туфелек зашевелилось.
   – По правде говоря… я спросила Людовику, не хочет ли она быть моей сердечной подругой… Но только потому, что тебя не было… Она оказалась единственной, кто остался без подруги, как и я…
   Мне всё это показалось вполне нормальным.
   – Но она сказала, что не нуждается в сердечной подруге.
   – Вот как?
   – Нет. Ей никто не нужен.
   Я почувствовала острую зависть. Мне тоже захотелось ни в ком не нуждаться. Я решила, что это очень славно.
   – Ну и что? – продолжала Ноэми. – Скажи, хочешь быть моей сердечной подругой?
   Мне ужасно хотелось ответить ей, что я тоже ни в ком не нуждаюсь, но я всё-таки догадывалась, что иметь подругу стоит. Рано или поздно найду для неё другой достойный ответ.
   – Да.
   Ноэми подняла на меня глаза, глядя совсем как Ватт, когда держишь над его носом гренку с гусиным паштетом.
   – Тогда ты должна сказать мне об этом сейчас.
   Я перестала понимать её. Ведь я только что согласилась.
   – А что ещё я должна сказать тебе?