Лавриненков Василий. Возвращение в небо

   Закончив штурмовку, "илы" стали покидать Джанкой. Я доложил по радио командиру полка, что задание выполнено и мы уходим домой.
   "Илы" и мы легли на обратный курс. Все шло спокойно. И вдруг в наушниках моего шлемофона раздался тревожный знакомый голос:
   - Меня подбили. Самолет горит. Прикройте!
   Это был Саша Карасев. Где он? Что могло случиться?
   - Самолет горит! Прикройте! - снова раздалось в эфире.
   Я не мог оставить "илов" и пойти на выручку другу: на войне действуют свои суровые законы. Передо мной была поставлена задача, выполнить которую до конца требовалось любой ценой.
   Я осмотрелся - нигде ничего не видно. Передал ведомому Остапченко, чтобы и он хорошенько огляделся. Ему тоже не удалось обнаружить никаких признаков горящего самолета.
   С тяжелым сердцем продолжал я полет.
   Приземлившись на своем аэродроме, первым делом начал искать глазами четверку Морозова. Она еще не вернулась, стоянки были пусты. А когда зарулил на стоянку и выключил мотор, увидел: на посадку заходило три наших истребителя вместо четырех. Герой Советского Союза Карасев не вернулся...
   Командир полка рассеянно выслушал мой доклад, чувствовалось, мысли его были далеко.
   - Вы знаете, что Карасева сбили? - спросил он у меня.
   - Я слышал его. И не пойму, как это могло случиться?
   - Карасев шел замыкающим. Несчастье могло произойти на развороте. Никто не видел его - нам помешало солнце.
   - Вы разворачивались на солнце?!
   В том, что произошло, хотелось разобраться каждому. Начали припоминать, анализировать детали полета четверки. И пришли к единодушному выводу: всему виной неудачный маневр. Морозов развернул четверку на солнце, оно ослепило летчиков, в это мгновение на Карасева и навалились "мессершмитты"...
   Вечером в полк сообщили, что наш подбитый истребитель упал на территории, занятой врагом, и взорвался при ударе о землю...
   Разгромив укрепления гитлеровцев на Сиваше, наши войска растеклись по всему Крыму - от Евпатории до Феодосии. Отдельная Приморская армия, пройдя через Акманайские ворота, продолжала успешное наступление. Наши авиаполки покидали обжитые в Причерноморье аэродромы, осваивали новые.
   Мы перелетели в Крым, на полевой аэродром, расположенный на землях совхоза "Китай". Теплым солнечным воскресным днем нас встретили жители села с большим караваем на вышитом полотенце и полной миской крашеных яичек: был как раз первый день пасхи.
   Но радость встречи вскоре омрачило известие о том, что на одном из аэродромов недобитые гитлеровцы захватили первый приземлившийся там советский самолет, на борту которого находился командир соседней авиационной дивизии... Этот случай очень насторожил нас. Проходя по собственному аэродрому, мы время от времени стали оглядываться по сторонам...
   Противник быстро отступал в направлении Совастополя. В его распоряжении оставался лишь один большой аэродром на мысе Херсонес. Предчувствуя скорый конец, гитлеровские летчики дрались с яростью обреченных. Вот почему в те дни трудно приходилось не только молодым, но и бывалым пилотам нашего полка.
   Мы ходили на Севастополь, прикрывали от бомбардировок советские войска, штурмовавшие Сапун-гору. Как-то группу повел Алексей Алелюхин. По небу проплывали высокие, редкие облака. "Аэрокобры", развернутые по фронту, достигли заданного района. И тут на них из-за облаков навалились "фоккеры". Одного сразу подбил Алелюхин, но и его машина оказалась поврежденной. Летчику не оставалось ничего иного, как покинуть машину. Товарищи, продолжая бой, одновременно прикрывали своего командира, спускавшегося на парашюте. Алелюхину не повезло - он опустился на дерево и завис на нем. Парашютиста заметили и гитлеровцы в наши солдаты. Завязалась перестрелка, переросшая в стычку. Мы все страшно волновались.
   Алексея Алелюхина любили и уважали за общительный характер, за высокое боевое мастерство. Еще в 1941 году, в окруженной Одессе, взлетая с аэродрома, расположенного прямо в городе, он уничтожил немало фашистов в воздухе и на земле. Довелось ему участвовать и в беспримерном налете на аэродром противника, с которого оккупанты летали на Одессу. Это была отважная операция полка, причинившая врагу большой урон. В ней Алелюхин отличился точными, неотразимыми огневыми ударами. Даже в ночном небе он безошибочно находил фашистских бомбардировщиков и расстреливал их меткими очередями. Затем, когда жителей Одессы начали буквально терроризировать дальнобойные пушки "Берты", на их поиски послали Алелюхина. И он разыскал пушки, заставил их надолго замолчать.
   В полку его по праву считали одним из лучших асов и сложили о нем песню с таким припевом:
   Если в небе Алелюхин,
   Значит, "юнкерс" на земле!
   Около тридцати фашистских самолетов, сбитых Алелюхиным еще до Крымской операции, надежно подкрепляли правдивость этих слов.
   И вот Алелюхина постигла неудача. Загрустил полк, загрустили друзья... Чтобы разузнать о судьбе Алексея, на передний край выехал на эмке подполковник Верховец.
   Поздним вечером летчики, завидев возвратившуюся эмку, бросились к ней. На заднем сиденье лежал смятый парашют. Все потянулись в штабную землянку. Здесь Верховец начал пересказывать то, что услышал от наших солдат.
   - Алексей приземлился на нейтральной полосе и завис на дереве. Это вы уже знаете. Гитлеровцы открыли по нему огонь - это тоже известно. К счастью, ему удалось довольно быстро отделиться от дерева и укрыться в камнях. Тогда фашисты пошли под огнем в атаку, надеясь захватить советского летчика. Наши бойцы заставили фрицев откатиться.
   - Да не выматывай душу, - не выдержал Морозов.- Скажи лучше, жив ли Алелюхин?
   - А когда я прибыл на боевые позиции той части, где упал наш Алелюхин, там шла горячая стычка, - не меняя тона, продолжал Верховец. - Один боец и указал мне место, где прячется летчик. Подъехать туда не было никакой возможности местность простреливалась. Вася Погорелов замаскировал эмку и пошел задним ходом...
   О том, что было дальше, Верховец досказать не успел. Дверь штабной землянки широко распахнулась, и на пороге появился сам Алексей Алелюхин.
   Мы бросились к нему с криками "ура!". Верховец улыбался от удовольствия: ему удалось поводить нас за нос. Несмотря на ранение, Алексей решил пошутить: вышел из машины чуть раньше и спрятался за деревьями.
   - А теперь послушайте, что было дальше, - продолжил он рассказ замполита. - Подполковник Верховец и Василий Погорелов вывезли меня буквально из-под огня. Солдаты дрались с гитлеровцами, чтобы отбить у них советского летчика, но познакомиться с ними мне так и не довелось.
   В мае 1944 года в сводках боевых действий в Крыму снова зазвучали наполненные героическим величием слова "Севастополь", "Сапун-гора", "Малахов курган". Люди помнили подвиг защитников Севастополя в 1941-1942 годах, названия его увенчанных воинской славой холмов.
   Теперь мы летали на побережье, где разгорелась решающая битва. Наша трасса проходила над зеленеющими долинами, над лежавшими в дымке горами, над освобожденными селами и городами, над голубыми водами моря. И мы хорошо видели, как пылали еще занятые неприятелем районы многострадальной крымской земли.
   Сапун-гора, закрывавшая подход к городу, ощетинилась против наших войск стволами вражеских пушек и пулеметов.
   Командование фронта решило в самый короткий срок покончить с фашистами в Крыму, одним ударом разгромить войска, стянутые к Севастополю со всего полуострова. И не удивительно, что наш полк, как и другие авиационные части, работал с огромным напряжением. Немецкие бомбардировщики эшелонами шли к Сапун-горе. Нам нужно было любой ценой срывать их планы, надежно прикрывать советские части, штурмовавшие склоны Сапун-горы.
   В первый день решающего наступления моя эскадрилья сопровождала "ильюшиных". На подходе к цели нас встретили "фоккеры". Один из них напал на меня, но я своевременно заметил его и сманеврировал так, что он оказался под моим прицельным огнем. Благодаря этому не мой истребитель, а "фоккер", падая к земле, вычертил крутую черную дугу в небе Севастополя...
   Бывая теперь в Севастополе, я каждый раз посещаю диораму "Штурм Сапун-горы". И каждый раз мое внимание неизменно привлекает изображенный художниками темный след, прочерченный пылающим вражеским самолетом на голубом небосклоне. Мне кажется, это горит именно тот, сбитый мною "фоккер", хотя я прекрасно знаю, что не один такой след долго висел в те дни в прозрачном весеннем воздухе...
   Гитлеровская авиация, получавшая подкрепление морем, оказывала сильнейшее сопротивление. Надо было нанести ощутимый удар по херсонесской базе противника, сильно защищенной средствами ПВО.
   Херсонесский аэродром располагался над самым морем. На его широком поле базировались десятки самолетов различных марок. Командование понимало, что штурмовики и бомбардировщики, выполняя эту задачу, неизбежно понесут потери. А истребители? Они более маневренны, у них побольше скорость. В общем, нанести удар по херсонесскому аэродрому было поручено истребителям. В соответствии с тщательно продуманным планом, одна небольшая группа самолетов должна была отвлечь на себя огонь зениток, а остальные машины несколькими эшелонами с разных направлений - стремительно атаковать аэродром.
   Идти на огонь выпало моей эскадрилье.
   Мы выработали свой план действий. Решили уйти километров за сорок в море, скрыться в дымке и там развернуться. Снизившись к самым волнам, мы рассчитывали незаметно достичь берега и внезапно выскочить на аэродром. Для того чтобы молниеносно пронестись над зенитными позициями, обстреляв их из пулеметов и пушек, по нашим прикидкам, требовалось не более двух минут.
   И вот эскадрилья, выстроившись над аэродромом, направилась в сторону моря. Все шло, как было задумано, но я очень волновался: задание было исключительно ответственное. Я помнил напутствие Морозова: "Честь девятого гвардейского - в ваших руках. За вами следит вся воздушная армия. Сам комкор Савицкий поведет на Херсонес большую группу истребителей для штурмовки вражеского аэродрома. Если опоздаете или собьетесь с курса - сорвете операцию".
   Пока все идет спокойно. Противник нас не обнаружил. До берега километров десять. Пора набрать горну.
   Моторам даны полные обороты. Пальцы - на гашетках оружия. Переходим в пологое пикирование для наращивания скорости. И сразу отчетливо видим аэродром, ряды самолетов, паутину ходов сообщения, окопы зенитных батарей.
   Первые зенитные снаряды разорвались выше нас. Только бы избежать прямого попадания! И вот уже эскадрилья проносится над немецкими зенитками, густо поливая землю пулями и снарядами.
   Все ли мои друзья проскочили огненный шквал?
   Все!
   Людей охватил боевой азарт. Развернувшись, мы стали крошить фашистскую боевую технику. А вслед за нами ринулись на аэродром основные ударные группы.
   Над Херсонесом поднялись плотные столбы черного дыма...
   В последующие дни мы уже встречали в воздухе лишь отдельные вражеские самолеты, да и те, завидев советские истребители, сразу уходили восвояси.
   Оккупанты начали покидать Севастополь. Но еще двое суток они удерживали Херсонес и его причалы: там спешно грузились на баржи и буксиры остатки разбитых соединений, оружие, техника. Наши бомбардировщики наносили по причалам удар за ударом, но некоторым транспортам все же удалось уйти в море.
   11 мая я повел звено на разведку побережья. В открытом море мы обнаружили несколько барж, пять буксиров и большой белый теплоход. Все они держали курс на запад.
   Мы быстро вернулись на аэродром и доложили результаты разведки.
   Через несколько минут поступил приказ: выделить восьмерку истребителей для сопровождения бомбардировщиков, которые нанесут удар по обнаруженным в море целям. Я попросил командира полка послать мою эскадрилью. Морозов согласился, но находившийся тут же начальник штаба Никитин воспротивился:
   - Лавриненков только что вернулся, пусть отдохнет.
   - Хорошо, - переменил было свое решение командир. - Вызывай Алелюхина или Ковачевича.
   Я настаивал на том, чтоб этот вылет поручили моей эскадрилье.
   Начальник штаба отвел меня в сторонку и по-дружески стал отговаривать от полета.
   Морозов краем уха услышал его слова и, улыбнувшись, сказал:
   - Да полно вам торговаться! Пусть летит, если уж так ему хочется.
   К моей радости, вопрос был решен положительно.
   Девятку "петляковых", нагруженных бомбами, вел командир полка Валентин (я узнал об этом, связавшись с ним по радио). И вскоре наша группа бомбардировщики внизу, "аэрокобры" вверху - взяла курс на запад.
   В небе и на земле не было никаких признаков войны. И наверное, именно поэтому наш вылет казался каким-то особенным, даже торжественным.
   Включив рацию, я услышал переговоры командира экипажа одного из "петляковых" с ведущим группы:
   - Мотор самолета дает перебои, - доложил командир экипажа.
   - Возвращайся! - последовал лаконичный ответ, - И все же я прошу разрешения следовать за группой, - раздалось после паузы.
   - Ваш самолет отстает. Выполняйте приказание!
   Снова наступила пауза. А после нее радостный голос произнес:
   - Мотор стал работать ровнее. Разрешите идти с вами?
   - Разрешаю. Но в случае повторных перебоев немедленно возвращайтесь на берег!
   Все смолкло. Я разглядел "петлякова", который густо дымил и с трудом держался в строю. О чем думал в те минуты его экипаж? Почему люди не захотели возвращаться? Какая могучая сила вела их над бушующей бездной?..
   А вот и цель! Под нами вражеский транспорт. Там, на корабле, на баржах, набитых гитлеровцами, нагруженных награбленным добром, тоже заметили нас.
   Я включил передатчик и приказал своей эскадрилье набрать высоту, следить за воздухом. В тот же миг услышал, как Валентин предупредил летчика, который сообщил о неполадках в моторе:
   - Бомбы сбросить не пикируя.
   Я следил за белым кораблем и за самолетами Валентина. Вот три "пешки" ведущего звена одновременно, сверкнув стеклами кабин, устремились вниз. Четверка наших пошла за ними.
   Бомбы отделились и как бы продолжили линию пикирования "пешек". Я проследил за падением бомб.
   Вокруг все было в движении: самолеты, облака, волны моря, суда... А в момент взрыва бомб мне показалось, что все на мгновение остановилось, замерло.
   Удар нескольких бомб пришелся точно по центру большого корабля. Зрелище было почти неправдоподобное - корабль, окутанный дымом, у меня на глазах разламывался надвое, погружался в воду. Рядом тонули баржи, буксиры, катера.
   Мы вышли из пикирования вместе с "петляковыми" и снова покарабкались на высоту. Внизу тонули горевшие суда. Лишь уцелевшая баржа, отдаляясь от остальных, продолжала свой путь. Но тут мое внимание привлек отстававший ранее бомбардировщик. В то время как все другие машины пошли на разворот, он вдруг спикировал. Нот ему уже пора сбрасывать бомбы, а он все снижается. Мне стало не по себе. Успокоился только тогда, когда увидел, как от него отделились бомбы и точно легли на уцелевшую баржу...
   Вражеского транспорта больше не существовало. На воде осталось огромное масляное пятно, отливавшее мрачным, неестественным блеском.
   Море лежало свободное, широкое, открытое до горизонта. Небо над нами было чистым. Радость победы наполняла наши сердца. Мы возвращались в освобожденный Крым!
   Над нашим аэродромом мы попрощались с "пешками" покачиванием крыльев, и я по радио поздравил командира бомбардировочного полка Валентина с последним блестящим ударом по врагу.
   Торжественно встретили в полку нашу группу. Когда ко мне подошел Никитин, я увидел, что его глаза светятся радостью. Мы обнялись.
   - Вспомнилась мне перед твоим вылетом Павловка, - будто оправдываясь, сказал он. - Тогда тоже не обязательно было идти на задание именно тебе. Меня мучила какая-то неясная тревога. Понимаешь?..
   Я рассказал друзьям, как был уничтожен последний плавучий гарнизон гитлеровцев, с восхищением отозвался о боевой работе бомбардировщиков.
   Во время обеда на столах появилось вино: гвардейцы праздновали освобождение Крыма. Тогда, в мае 1944 года, нам даже казалось, что окончательный разгром немецко-фашистских войск уже совсем близок...
   После обеда меня неожиданно вызвали в штаб. Там я застал несколько летчиков - Амет-Хана, Остапченко, Алелюхина, Тарасова, Плотникова.
   Амет-Хана я еще раз от всей души поздравил с освобождением Крыма и его родной Алупки.
   - Еду к родителям, - торжественно объявил он. - Люди передали - они живы, обо мне слышали... А вас всех приглашаю в гости.
   К сожалению, я вынужден был отказаться. Нас с Николаем Остапченко предупредили, что с завтрашнего дня посылают на неделю в Евпаторию, в уже открытый военный санаторий. Кое-кому из летчиков предложили поездку в Севастополь и Херсонес. А группа товарищей во главе с Верховцом собралась навестить семью Амет-Хана.
   В Евпаторию мы с Остапченко добрались на попутных машинах. Санаторий ВВС занимал длинное здание в несколько этажей, расположенное на улице, ведущей к железнодорожному вокзалу.
   Море было всего в двух кварталах, но мы не спешили к нему - было еще не так жарко. В комнатах, во дворе санатория нас удивила непривычная тишина. Ласковая прохлада ютилась в каждом уголке. А на спортплощадке уже толпились любители волейбола.
   Тишина покорила нас, но ненадолго. Уже на другой день мы с Николаем подались в город посмотреть набережную.
   Вокруг были руины, стояли коробки сожженных домов, посреди улиц чернели воронки от бомб и снарядов, на прибрежной гальке валялись выброшенные волной каркасы разбитых катеров, ржавые якоря. Но жизнь известного курорта уже входила в колею.
   Мы прошлись по берегу у самой воды, увидели несколько пляжников, присоединились к ним. Купание было не из приятных, холодная морская вода обжигала тело.
   Искупавшись, вернулись в парк. Наши боевые награды и авиационная форма привлекли внимание местных жителей.
   Перед глазами и сейчас, как живой, стоит изможденный, с запавшими щеками, в сильно поношенной одежде седой человек, его большие печальные глаза. Он подошел к нам, когда беседа уже разгорелась. Сначала молча слушал, потом спросил:
   - А о евпаторийском десанте слыхали?
   Все загудели, заговорили наперебой. "Это наш подпольщик, электромонтер Александр Рудюк", - сказал кто-то, указывая на мужчину. Потом заговорил и он сам.
   - Вот в этом парке, где мы сидим, в траншеях погребены сотни людей... Сюда оккупанты сносили расстрелянных, а потом забрасывали их камнями. А каких людей замучили, изверги! Молодых моряков, настоящих героев! Слушайте, запоминайте, рассказывайте всем, чтобы люди никогда этого не забыли. Евпаторийцы воздвигнут когда-нибудь памятник жертвам фашизма. Я верю в это. А пока... Пока для меня, например, еще не кончился этот кошмар. Все, как наяву, передо мной. Глаз не смыкаю по ночам. Вижу, все время вижу, как это было...
   Рудюк помолчал, собираясь с мыслями, и уже другим тоном начал:
   - Так вот, о десанте... Десантники высадились в начале января сорок второго на причальной пристани. Заняли дорогу, ведущую на Симферополь, перерезали провода и пошли на Евпаторию. Тогда здесь стояли две вражеские дивизии. Несколько сотен наших моряков выбили оккупантов из города. У нас было три дня свободы! Трое суток на море бушевал такой шторм, что к берегу невозможно было подступить. В море стояли катера с подкреплением, а высадить людей не было никакой возможности. Тогда-то с суши в город и ворвалась эсэсовская дивизия. Она расправилась и с десантом и с восставшими... Эсэсовцы, наступавшие на позиции моряков, впереди себя гнали детей... С моря, правда, били наши пушки, но этого оказалось слишком мало. Оккупанты жестоко расправились сначала с моряками, а потом с мирными жителями, с теми, кто скрывал у себя оставшихся в живых воинов. Земля пропиталась тогда кровью народной...
   Узнали мы и о семейной трагедии Рудюка. Александр Захарович был оставлен в Евпатории для подпольной работы и находился на полулегальном положении. В его домике на берегу моря, как и до войны, жила мать. В ту январскую ночь, когда десантники вошли в город, среди моряков оказался родной брат Рудюка - Петр Захарович. Он был ранен и забежал к матери.
   - Мама, мы пришли! - крикнул Петр с порога и пошатнулся.
   Мать сразу заметила на сыне следы крови, бросилась бинтовать рану.
   Почувствовав облегчение, Петр побежал догонять товарищей, пообещал матери вернуться, когда разобьют врага.
   В ту же ночь он пал в бою. Его тело эсэсовцы тоже завалили камнями.
   В Евпатории нам рассказали о подвиге летчика Токарева, приводившего сюда свою группу во время боев за освобождение Крыма. Вражеские зенитки повредили самолет. И все же Токарев на пылающем Пе-2 сделал еще один заход, сбросил последние бомбы на позиции неприятеля. Самолет вместе с пилотом упал и сгорел невдалеке от Майнакского озера...
   Яркий крымский май был на исходе, когда кончился наш короткий отдых. Мы с Остапченко вернулись на аэродром, полные незабываемых впечатлений. Немало интересного услышали мы от боевых друзей, ездивших в Севастополь и Херсонес. Но самые яркие впечатления остались у тех, кто побывал в гостях у Амет-Хана Султана. Его родители приняли человек сорок летчиков и техников, прикативших на двух грузовиках и легковой автомашине. Радостно-возбужденные, они возвратились только через три дня.
   Мне и Николаю об этой поездке рассказал Анатолий Плотников.
   - Так, ребята, было расчудесно, что не хватает слов. Слухи о нашем появлении домчались до родителей Амет-Хана намного раньше, чем мы сами появились у них. Дом их стоит высоко на горе, и нас приветствовали еще оттуда. Машиной на крутизну не заберешься - пошли друг за другом по узкой извивающейся тропинке. А когда очутились у ограды, перед нами открылся такой простор, какой увидишь только в полете... Представляете себе: море как на ладони! А в саду, прямо на скале, хотите верьте, хотите - нет, растут виноград, персики, цветы. Ну, поздоровались мы с отцом, с матерью, с многочисленными родственниками. В тени под орехом накрыт стол, и тут же поблизости жарится шашлык...
   Амет-Хан сел между отцом и матерью. Тут мы и увидели, как он похож на обоих сразу. Ну вы, конечно, понимаете, сколько добрых слов сказал каждый из нас об Амет-Хане, о его высоком летном мастерстве, о храбрости, о замечательных человеческих качествах... Чудесные у него старики, приветливые, радушные... Не забыли даже тех друзей сына, которые не смогли приехать к ним... Да что это я все только говорю и говорю. Подождите минуту. Сами увидите. - С этими словами Плотников на миг исчез куда-то и вернулся с двумя бутылками доброго массандровского вина. - Вот, одна тебе, другая Николаю...
   В конце мая мы начали готовиться к перебазированию. Особенно тщательно в этот раз проверяли, ремонтировали, подкрашивали самолеты: мы знали, что передадим их другому полку. Личный состав нашего 9-го гвардейского направляли в глубокий тыл для переучивания на новую технику.
   Снова под крыльями поплыли поля и дороги Крыма, затем Украины. Недалеко от Харькова, в Богодухове, мы передали свои "аэрокобры" стоявшей здесь авиационной части и в тот же день на Ли-2 перелетели в Подмосковье.
   Нас привезли в авиагородок. Зеленые деревья, асфальт, чистота, электрическое освещение, уютные комнаты на двоих, радио, столовая с накрахмаленными скатертями и блеском приборов - все здесь было для нас необычным. Вечером у местного Дома офицеров, на танцевальной площадке, раздались звуки музыки. Впервые за несколько лет мы прогуливались после сытного ужина, наслаждаясь тишиной, ароматным воздухом, чувствуя мирное дыхание земли, любуясь звездным небом.
   Поездки в московские театры, вечера танцев, знакомства с девушками - все как бы переносило нас в довоенную жизнь. И лишь близость аэродрома напоминала: война еще не закончилась.
   После нескольких дней отдыха подполковник Морозов собрал летчиков и техников и объявил приказ о начале нашего переучивания на истребителе Ла-7. Никто из нас еще не видел этой машины, но в прессе уже промелькнуло ее название, до нас доходили слухи о высоких летно-технических данных этого нового, усовершенствованного самолета.
   Скорее бы увидеть этот Ла-7! "Аэрокобра" была неплохой машиной, но "лавочкин" наверняка превосходит ее. Мы горели желанием скорее освоить новую технику и имели для этого все возможности.
   Учеба поглотила все наше время и внимание.
   Быстро пролетел июнь. Со дня на день мы ожидали увидеть новую машину, ожидали этого момента, как большого события. Но меня, как оказалось, ждал еще один радостный сюрприз. Первого июля 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР мне было вторично присвоено звание Героя Советского Союза.
   Столь высокая оценка боевых заслуг явилась для меня огромным счастьем. Вырываясь из плена, в котором ненадолго оказался волею случая, я и помышлять не мог, что когда-нибудь второй раз заслужу высшую награду Родины. Пределом желаний было вернуться в родной полк, снова ощутить в руках штурвал истребителя, повести его в бой.
   С утра беспрестанно звонил телефон, поступали телеграммы. Поздравления однополчан превратили обычный день в праздник, завершившийся скромным дружеским ужином: поутру предстояли первые полеты на УЛа-5, с которого предстояло пересесть на Ла-7.
   Ранним утром все прибыли на аэродром. Начинались тренировочные полеты.
   А через несколько дней меня вызвали в Москву для вручения второй Золотой Звезды. Мои ровесники-ветераны без слов поймут, какое счастье испытал я, попав после двух лет, проведенных на фронте, на Красную площадь, к Мавзолею В. И. Ленина. Это были незабываемые минуты, и запомнились они навсегда. В какой-нибудь миг вспомнил я тогда всю свою жизнь: боевых друзей, родную Смоленщину, родителей. Дважды Герой Советского Союза... Новая награда ко многому обязывала. Я отлично понимал это. Мне удалось уже сбить тридцать четыре фашистских самолета. Но война продолжалась. И этот счет предстояло продолжить.