Лаврова Ольга. Третейский судья

   – Я знаю. Но ведь это несправедливо. Полежал сам, дай полежать другим.
   Томин останавливается и указывает на «присмотрен­ную» могилу:
   – Вот, гляди.
   – Да, милый, она же ухожена. Как можно разорять! А где сестра-то теткина?
   – Вот эта, – поворачивается Томин к могиле матери Янова – Коваля. – Царствие небесное! – крестится он.
   – А-а, эта… Знаю ее, знаю, – она машинально повто­ряет жест Томина.
   – Лучше бы всего сестер вообще вместе положить, в одну могилу. Плечом, так сказать, к плечу. Не разрешат?
   – Да у этого захоронения хозяин есть. Сын. Ты, что ли, не знаком?
   – Он разве здесь? Троюродный мой брат! – достает и показывает Тимофеевне фотографию Коваля. – Этот?
   – Этот. Заходит к нам.
   – Слушай, не знаю, где живет. Мне бы его найти! Я бы его уговорил вместе положить. Ведь последняя воля!
   Тимофеевна пожимает плечами.
   – А у вас тут какой порядок – адреса родственников записывают?
   – На что?
   – Вдруг какое ЧП, чтобы известить.
   – Какое же ЧП? Воскреснет, что ли?
   Снова веселье.
   – Пошли в контору, – решает Томин. – Посмотрим регистрацию.
   В кладбищенской конторе Томин листает гроссбух за 1984 год. Находит нужную запись. Но адреса нет, простав­лено только: «Коваль Олег Иванович. Центральный по­чтамт, до востребования».
   Томин выходит. На лавочке поджидает Тимофеевна.
   – А теперь познакомимся, – строго говорит он ей, – и предъявляет милицейское удостоверение. – Я из уго­ловного розыска.
   – Да что это? Зачем это? – оторопело бормочет жен­щина.
   – Весь наш разговор объявляю секретным! – жмет на всю катушку Томин. – Сейчас отберу у вас подписку о неразглашении.
   – За что? Я ничего такого…
   Томин достает внушительного вида бланк.
   – Чтоб никому ни звука про меня! Иначе уголовная ответственность!
   Расстилает бланк поверх кейса, сует женщине ручку, командует:
   – Подпись! – и указывает пальцем место.
 
   Вечерний ресторан. За столиком Коваль и Катерина. Она по-взрослому: в длинном декольтированном платье, Коваль долго его выбирал. Девушка мало смотрит по сторонам, она замкнута на Коваля и дышит своим коро­теньким счастьем.
   Он тоже при параде и в добром расположении духа. Оценивающе оглядев Катерину, говорит:
   – Надо купить тебе приличные сережки.
   – Да ну!
   Катерине хочется приличные сережки, что на языке Коваля означает дорогие. Но она как-то боится радовать­ся его подаркам. Вдруг решит, что она потому липнет, что он богатый.
   – На память, – настаивает Коваль.
   – Ну купи, – соглашается она с грустинкой, потому что «на память».
   С эстрады объявляют:
   – Дамы и господа! Сегодня среди наших гостей зна­менитый Вилли Токарев. Попросим его подарить нам песню!
   Под аплодисменты публики из глубины зала – из-за спины Коваля – идет Вилли Токарев. Проходит мимо столика, спохватывается:
   – Макс! Счастлив вас видеть! – трясет руку Кова­ля. – Вы тоже вернулись?
   – Пока нет.
   Вилли смотрит на него, на Катерину, опять на него. В глазах вопрос.
   – Ее зовут Катя, – роняет Коваль.
   Вилли целует ручку. Катерина переживает звездный миг. Вилли Токарев как певец ей до лампочки. Но ведь он звезда! И у всех на глазах поцеловал ей руку! Кому расскажешь – не поверят.
   – Я буду петь для вас, – говорит Вилли, жестом объединяя Коваля и Катерину, и уходит к эстраде.
   – Макс, откуда ты его знаешь?!
   – Свела однажды судьба.
   – Ты ему сказал «пока нет». Пока не вернулся. Но можешь вернуться?
   – Чем черт не шутит… когда-нибудь…
   Катерина расцветает. Она пропускает мимо ушей рас­тяжимое «когда-нибудь». Он не возьмет ее с собой, зато вернется.
   Вилли кончил переговоры с оркестром и поет.
   – Вилли, когда уезжал, думал, насовсем? – спраши­вает Катерина.
   Коваль кивает.
   – А вот вернулся…
   И Макс вернется! Ей хочется сказать: «Я буду ждать тебя», но она чувствует, что это прозвучит как в кино. А главное, нет уверенности, что ему это нужно, чтобы она ждала. Катерина умнеет. Она быстро-быстро учится понимать, что не следует навязываться, всюду таскаться за Максом хвостиком, пытаться хитрить или взбрыкивать: от этого ему делается скучно.
   Закончив, Вилли направляется обратно мимо столика Коваля.
   – Возвращайтесь! – говорит он.
   – Если бы не уехал, кем бы ты сейчас был? – спра­шивает Катерина. – Демократом или кем еще?
   – Я был бы олигархом.
   Катерина строит гримаску:
   – Они противные.
   – Ты знакома с олигархами?
   Девушка смеется.
   – Я был бы разумным олигархом.
   – Они разве дураки?
   – Зря разбазаривают страну. Нельзя продавать сук, на котором сидишь… Впрочем, разговор для тебя неин­тересный.
   – Почему это? Я все-таки понимаю. Был Советский Союз. Нас весь мир боялся. А что теперь?
   – Ты в нем жила – в Союзе? – добродушно подсме­ивается Коваль.
   – Конечно. До второго класса!
   – Дурочка ты, Катя. Россия – чудесная страна. Здесь великие возможности. Все кипит, меняется.
   Катерина таращится изумленно. Она не подозревала, что живет в чудесной стране.
   – Макс, почему же ты уехал?!
   – Так сложилось…
   Оба замолкают, задумываются. Он против воли вспо­минает Веронику. Однажды они вот так же сидели в ресторане, и он пошел к роялю и играл для нее. Оркестр уловил мелодию, подхватил. Это было красиво. Вероника слушала, распахнув глаза, и отвернулась, когда подсту­пили слезы…
   Катерине не нравится, что у Макса отсутствующий взгляд.
   – По-моему, ты жалеешь, что уехал, – нарушает она затянувшуюся паузу. – Возвращайся скорей.
   – Помолчи! – обрывает ее Коваль.
   И Катерина умолкает. Без обиды. Нечего лезть, если человек задумался. С каждым днем она взрослеет.
 
   Юрьев взял в архиве дело об убийстве девушки по имени Вероника, прочел от корки до корки, сделал для Пал Палыча закладки: протокол задержания подруги с описанием изъятых у нее, принадлежавших убитой, ве­щей; постановление о предъявлении обвинения А.Г. Марголиной, первые показания обвиняемой, приговор суда, кассационная жалоба адвоката. И еще несколько уже вбок торчащих листков с обозначением мест, которые привлек­ли его внимание: «2-й абзац», «пятая строка снизу».
   «Хорошо с Юрьевым работать, надежно», – думает Знаменский, пока тот излагает свои новости:
   – Беда, что около подъезда нет лавочки, Пал Палыч. Была бы лавочка, сидели бы пенсионерки и смотрели, кто к кому ходит. Сейчас не возникало бы проблем. А то я показываю фотографию Янова, мне говорят: «Что вы, сто лет прошло!» Только одна сказала: «Кажется, он». Кажется.
   – А на суде его не видели?
   – Нет, спрашивал.
   – На похоронах?
   – Не было похорон. Эта Вероника – убитая девуш­ка – она из Касимова. Туда и увезли… Да, еще деталь, возможно, не случайная. Любовник Вероники, как и Янов, ездил на белой «Волге».
   Пал Палыч отмечает деталь.
   – Больше в доме ничего приметного?
   – У меня только на это убийство сердце ёкнуло.
   – Так… Ну а что злодейка подруга?
   – Отбыла срок, работает в торговой конторе курь­ером.
   – Вы даже успели с ней поговорить? – изумляется Знаменский.
   – Нет, Пал Палыч, когда же? Вызвана сегодня на четыре.
   – У меня как раз окошечко, – закидывает удочку Знаменский.
   – То есть… вы сами допросите?
   – Мы с Томиным. Если не возражаете?
   – Что вы, Пал Палыч, это ваш случай.
   От Марголиной словоохотливости ждать не приходит­ся. Здесь нужно личное обаяние и умение разговорить хоть немного – как раз Пал Палычу карты в руки.
   – Томину я вкратце сообщил результаты, – добавля­ет напоследок Юрьев.
   – А он в министерстве?
   – В буфете с Китаевой.
   Полчаса назад они подсели за столик к Юрьеву, кончавшему обедать, и завели кокетливый разговор:
   – Татьяна, я вами заинтригован.
   – Да-а?
   – Как получается, что к концу рабочей недели вы больше загорелая, чем после уикенда?
   – Ах, вы ко мне приглядываетесь?
   – А как же…
 
   – Говорят, ухаживаешь за Прекрасной Татьяной? – встречает Томина Знаменский.
   – А на что она еще годится.
   Это одновременно комплимент и сожаление: женщина классная, но я бы предпочел классного эксперта. Избаловала их Зиночка на всю жизнь.
   – Ладно, ухажер. Прочти быстро кассационную жало­бу и закладки.
   Томин забирает дело. Вскоре Юрьев приводит Марголину.
   Та хмуро окидывает взглядом кабинет и находящихся в нем людей. Она хорошо одета, но лицо потрепанное, нервное. Преждевременные морщины старят ее, она выг­лядит лет на тридцать пять – тридцать восемь. Сказыва­ются годы за решеткой.
   – Здравствуйте, Анна Григорьевна, – приветствует Знаменский.
   Женщина не отвечает.
   – Проходите, садитесь.
   Она садится на указанное место. Томин, коротко на нее глянув, продолжает читать дело.
   – И что вы мне скажете? – агрессивно спрашивает женщина, чуть помолчав.
   – Я надеюсь, вы нам кое-что скажете.
   – Я все сказала десять лет назад. Зачем меня вызвали?
   – По правилам следствия я не могу объяснить. Нам приходится снова интересоваться окружением убитой. И я прошу вас помочь.
   – Мне только не хватало помогать органам!
   – Вы были ближайшей подругой Вероники? – Пал Палыч как бы не замечает ее враждебного тона.
   – Возьмите судебное дело, там все написано.
   – Дело я смотрел. В нем нет, по-моему, многого нуж­ного. Я бы на месте судьи направил на доследование, – он ищет подход к раздраженной женщине, не очень, впрочем, кривя душой.
   Та смотрит подозрительно: уловка или правда?
   – А чего вам не хватает в деле? – испытывает она его.
   – К примеру, я бы выяснил, не давала ли Вероника повода к ревности. Или не вызывала ли в тот день сантех­ника и электрика. Не помните, она не жаловалась, что телевизор барахлит? Раковина подтекает? – Знаменский спрашивает это, чтобы расположить Марголину к себе, и отчасти преуспевает.
   – Нет, не жаловалась. Но это могло быть. Мой адвокат говорил то же самое… Не ходите вокруг да около! Вы нашли его, кто убил?
   – Простите, дело прошлое, – подает голос Томин, – вы свое отсидели, разве не вы…
   – Я чужое отсидела! – перебивает Марголина уже с жаром, с желанием оправдаться. – Конечно не я! Я это всегда твердила, только никому это было не нужно! Дескать, взяли с поличным, все ясно… Значит, не на­шли… Тогда к чему наш разговор?
   – Действительно не вы? – Пал Палыч понижает го­лос и проникновенно смотрит Марголиной в глаза.
   – Какой смысл перед вами притворяться? Теперь-то?
   Вот те на! Как она это искренне сказала… Вдруг и впрямь судебная ошибка?! Вот и Томин заерзал на дива­не… Но даже если так – так трагично, – нельзя уходить от первоначальной цели допроса.
   – Я допускаю, что вы говорите правду, – Пал Палыч несколько акцентирует свое волнение. – Никогда не по­здно пересмотреть приговор. Поверьте, наш разговор очень нужен. И нам, и вам. С кем еще общалась Вероника?
   Контакт есть. Марголина готова разговаривать.
   – Раза три приезжала мать из Касимова. И еще был любимый человек.
   – Тот, что ее содержал?
   – И вы туда же. Что за ханжество. Вероника не была содержанкой! Он был фактически мужем. И таких еще поискать!
   Пал Палычу невыгодно сердить Марголину.
   – Верю, верю. Как вы с Вероникой познакомились? – уходит он на нейтральную тему.
   – Вместе в институт поступали и вместе провали­лись…
   – А какая она была?
   – Очень добрая, немного наивная. Чистая душа. Иног­да скучала без дела, хотела работать. Олег не позволял.
   – Вы сказали «Олег», – вкрадчиво говорит Томин, дождавшись наконец толку от допроса. – А дальше?
   Марголина спохватывается, что бесконтрольно пре­далась воспоминаниям.
   – Не знаю, – решительно врет она.
   Томин кладет перед ней фотографию Коваля:
   – Он?
   – Нет, – отвечает она не глядя, а потом берет фото­графию и рассматривает с интересом. Видно, что человек ей знаком.
   – Постарел немного, верно?
   – Мы не встречались. А если б и встречались, я опознавать его не стану.
   – Теперь его зовут Максим Алексеевич Янов, – на­жимает Томин.
   Марголина непроизвольно вскидывает брови – удив­лена, – но стоит на своем:
   – Вероника его любила. Хотя бы ради этого я не стану впутывать… И потом, я убедилась: если приносишь лю­дям зло, оно возвращается на тебя. Я зареклась.
   Томин снова принимается читать дело, одним ухом слушая допрос.
   – А какое же зло вы принесли Веронике, Анна Гри­горьевна? – спрашивает Пал Палыч.
   Это для Марголиной больное место, даже голос ме­няется.
   – Я перед ней виновата. Конечно, не тем, что хотела ее колечки унести. Это не я взяла – нужда взяла. Я кололась, а денег на зелье не было. Где-нибудь у нее и деньги лежали, но не могла же я рыться… Я виновата чем: что втянула ее в наркотики. Сама сидела без копейки, а она свободно могла покупать нам обеим… Я думаю, мо­жет, она под кайфом была, когда все случилось. Почему она дала себя задушить? Обвинитель на суде изображал из меня подлую убийцу, как я набросилась на подругу, а она не ожидала и так далее. Идиот безмозглый! Она мне живая была нужна! Но вот, может, она была не в себе? И потому не сопротивлялась?
   Марголина умолкает, она до слез расстроена, и Пал Палыч дает ей передышку. Томин открывает было рот, Пал Палыч жестом притормаживает его на десяток се­кунд и потом только делает разрешающий знак.
   – Из дела непонятно, как получилось, что вас задер­жали. Сколько вы находились в квартире? – спрашивает Томин.
   – Минут пятнадцать… Не помню. И вдруг нагрянула милиция.
   – Тут сказано: «анонимный телефонный звонок об убийстве».
   – Десять лет гадаю, кто позвонил. Кто меня подс­тавил?
   – Допустим, убийца, – продолжает Томин. – Зна­чит, он знал, что вы придете к Веронике.
   – Невозможно.
   – Напротив, только так можно строить какую-то версию.
   – Я сейчас объясню. Никто не знал. Я решила к ней поехать вдруг. Позвонила. Она не подошла. Но я все равно поехала, у меня были ключи, я могла без нее зайти и поесть… Стала отпирать, оказалось, дверь открыта. Когда вошла, она уже была мертвая… но не совсем еще холодная… Я не сразу сообразила, что с ней. А когда поняла, как-то очумела. Собрала с подзеркальника коробочки. Села и стала реветь. И тут меня замели.
   – Что-нибудь исчезло из квартиры? Не проверяли? – спрашивает Знаменский.
   – Кто знает, что у нее было. Рвутся ниточки, не завязываются.
   – По наркотикам Вероника поддерживала какие-то контакты? – пытается что-то выудить Знаменский.
   – Все шло через меня.
   – У вашей подруги наверняка не было других муж­чин? – вступает Томин.
   – Абсолютно наверняка.
   – А если тем не менее предположить, что ее убил Олег? – подхватывает Знаменский. – По какой-то неве­домой причине?
   – Зачем человеку убивать самое дорогое?
   – А чем он занимался? – интересуется Томин.
   – Не знаю, она не говорила.
   – Может быть, все-таки опознаете его?
   – Нет.
   Тем допрос и кончается, и сразу кто-то набегает со своими проблемами, трезвонят телефоны, друзьям не дают словом перемолвиться, пока они не выходят из министерства.
   – Паша, ты ей веришь?
   – Что не убивала? Пожалуй, как ни странно… По-моему, пришло время сесть и подумать. На кислороде.
   – Давай, – соглашается Томин.
   Знаменский звонит по мобильнику:
   – Мать, я к тебе еду. И еще тут сыщик из Интерпола просится. Что купить?.. Так. Так. Ясно, – и обращается к Томину: – Шесть пунктов. А говорят, думать надо на пустой желудок.
   – Ну-у, зачем так мучиться?
   Они садятся в машину и отъезжают – до ближайшего магазина. В машине Томин спрашивает:
   – Почему в Москве деревья не поливают? В Париже вода уж, наверно, не дешевле.
   – Ох, Саша, тебя удивляет только это? – отзывается Пал Палыч.
   Когда делают покупки, подходит бравый преуспеваю­щий человек: бывший следователь Зыков, который ког­да-то работал со Знаменским на Петровке.
   – Знаменский! – восклицает он. – Сколько лет, сколько зим! И Томин! Где трудишься? – спрашивает он последнего.
   – За рубежом.
   – Хвалю. А ты, Пал Палыч?
   – В министерстве.
   – Да брось! Как ты можешь? Коррупция, развал и прочее. С твоими-то принципами!
   – А ты, я слыхал, ушел в охранную структуру. Новых русских друг от друга охраняешь. За большую, надо ду­мать, зарплату. Тоже мне принципиальность! – Знаменс­кий равнодушно отворачивается от собеседника, но тот берет его за локоть:
   – Знаменский, не ругайся. Мы друзья.
   – Зачем тебе моя дружба?
   – Для самоуважения… – как-то не вполне понятно возражает Зыков.
 
   На даче, поужинав, друзья сидят в саду. Из дома доносится стук печатной машинки.
   – Маргарита Николаевна стучит?
   – Статью куда-то. «Некоторые вопросы теории Бехте­рева о психических эпидемиях на материале финансовых пирамид».
   – Ишь ты! По малограмотности я и не выговорю, – прибедняется Томин.
   – Ладно, хватит бездельничать. Я еще не знаю твоих кладбищенских похождений.
   – Короткая повесть, Паша. В могиле, на которую ходит господин Янов, похоронена его мать. Он сам ска­зал тамошней тетке. В книге регистрации тоже значится, что хоронил сын. Но записан сын как Коваль Олег Ива­нович.
   – Очень хорошо. Дальше.
   – Дальше я двинул в архив адресного бюро и прове­рил там этого сына. Получил сведения, где он был про­писан. Там имел удовольствие найти старую домовую книгу, и в ней их двое: Майкова и Коваль. Про Коваля есть отметка, что работал на Севере, была броня на площадь. Повесть окончена.
   – Ты не копал дальше? – не верит Пал Палыч.
   – Копал, да попусту. Дом сломали, жильцов помести­ли в переселенческий фонд. Оттуда они порознь выезжали в новые квартиры. И тут след Коваля исчез, он квартиры не получал.
   – Стало быть, Коваль Олег Иванович, – повторяет Знаменский.
   Вторгается телефон.
   – Мобильник – бич нашего времени, – говорит Пал Палыч. – Слушаю… То есть исповедь умирающего? Не поеду… Во-первых, не верю, что он умирает, это уже было. Во-вторых, я в общем знаю, что он скажет, это не имеет доказательственной силы… Нет, в таких случаях приглашают священника, а не следователя. Все­го доброго.
   Разъединившись, оборачивается к Томину:
   – Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же – как мы установили – Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?
   – Н-нет.
   – А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?
   – Погоди… – начинает вспоминать Томин. – Было дело о наркоторговле…
   – И изготовлении наркотиков, – подсказывает Пал Палыч.
   Томин вскакивает:
   – Хомутова! Они захватили пеньковую фабрику и вместо веревок гнали наркоту?
   – Ну да!
   – Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со сво­ими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие вос­поминания!.. Но Янов – Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!
   – Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?
   – Точно, на Олега. Выходит, Янов – это Коваль, а Коваль – тот наркоделец? – Томин сцепляет указатель­ные пальцы, словно замыкая цепочку.
   – Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? – ставит точку Знаменский.
   – Слушай, до чего же земля круглая! – радуется То­мин. – Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!
   – Это еще не все, Саша, – подливает масла в огонь Знаменский. – Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».
   – Олег! – повторяет Томин.
   – Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов – Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.
   – Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как фи­зически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..
 
   …В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.
   Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.
   Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.
   Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого челове­ка ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.
   – Я хочу исповедаться, – говорит он.
   Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.
   – Идемте.
   Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, скло­няется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:
   – Расскажите, что на душе.
   Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.
   – Не могу. Простите, в следующий раз.
   Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то разглядев скрытое, произносит тревожно:
   – У вас мало времени.
 
   Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.
   Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидя­щему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляют­ся за Ковалем.
   Ландышев, несколько «согревшийся», в последую­щей встрече нагличает, упивается возможностью постра­щать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.
   Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.
   – Назрела необходимость поговорить, – объясняет развязно и садится в кресло.
   Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопыт­ством.
   – Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.
   – Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.
   А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом – ему не­свойственно копаться в своих эмоциях.
   – Кон-текст… Какие слова нам доступны! – начинает куражиться Ландышев. – Есть еще кон-венция, кон-вер-генция, пре-зумпция…
   Ах, сколько мудреных звучных слов знал он в быт­ность свою доцентом. Как бойко их писал и говорил. Этому дерьмовому третейскому козлу и не снилось! Он был набит цитатами из классиков и мог изъясняться ими на любую тему.
   – Господин Ландышев, вы то ли пьяны, то ли нездо­ровы. Зачем вы пришли?
   – Затем, чтобы ты рассудил в мою пользу! И при­знал, что Авдеев не имеет права на страховку!
   Коваль, настораживается: причина наглости Ландышева непонятна, но это не просто попытка «взять на горло», наглость на чем-то основана. И, проявляя осмотритель­ность, Коваль реагирует довольно сдержанно:
   – Если бы не просьба уважаемого мной человека, я бы давно с вами распрощался. Все эти проволочки и увертки осточертели.
   – Значит, я нечестный, да? А не лучше ль на себя, кума, оборотиться – как сказал великий баснописец. – Ты-то какой есть на самом деле?
   – Какой же? Договаривайте.
   Невозмутимость Коваля и эта его поза превосходства все пуще «заводят» Ландышева.
   – Ты еще ничего не понял, – говорит он. – Дума­ешь, я пришел к Янову? Хрен-то! Я разговариваю с Ковалем Олегом Ивановичем. Та-ак-то вот. И Олег Иваныч сделает хенде хох. Он будет судить, как я велю.
   Конечно, отправляясь на родину, Коваль просчиты­вал возможность встречи с кем-то из прошлого. Встреча такая весьма неприятна, однако не фатальна.
   – Я под любым именем не привык, чтобы мне хами­ли. Я этого не разрешаю, – раздельно произносит он.
   – Ах, ты не разрешаешь! Хочешь быть весь в белом! А я тебя спрошу: ты когда ее подушкой душил, ты ее при этом трахал?
   Понимая, что Коваль сейчас на него бросится, Ландышев кричит телохранителям:
   – Эй, ребята!
   В дверь всовывается голова:
   – Мы нужны?
   Ландышев, чуть помедлив, жестом показывает, что нет, не нужны. Этой заминки хватает Ковалю, чтобы овладеть собой.
   – И какое у нее было имя в этой сказке? – спраши­вает он.
   – Ха, проверочка. Галина не Галина, Марина не Ма­рина… – наслаждается Ландышев. – А была она, пожа­луй, Вероника. Так ведь?
   Коваль молчит. Ландышев обнаружил знание того, что Коваль считал надежно скрытым. Что еще ему извес­тно? А тот продолжает свою линию:
   – Говорят, красивая была девочка. Небось и цветочка на могилку не снес?
   Он повторяется и слово «наркотики» не произносит. Странно, но, похоже, выложил все, что знал, – догады­вается Коваль и задает контрольный вопрос:
   – Больше за мной грехов нет?
   Ландышев озадачен ироническим его тоном.
   – Мало, что ли? Убийство же. Мокрятины наделал!
   Откуда он знает? Откуда?! Ладно, об этом я подумаю после, а пока:
   – Если что и было десять лет назад… «если», я сказал… то, вероятно, велось следствие, виновных наказали. Если где было мокро, то высохло. Зря думаешь, что ты на меня наехал. Как говорят в уголовном мире, затыренное клеймо мне лепишь. Если по фене петришь – почеши ногу! – Коваль почуял в Ландышеве уголовную струю и вспомнил время, когда на Севере работал с заключенны­ми и знал блатной жаргон.
   Ландышев опешил от неожиданности, растерялся, понимая, что не одолел Коваля. А Коваль довершает победу: