Лаврова Ольга. Третейский судья

   – Суд проведу объективно. Документы о страховых выплатах представишь. Сколько надо времени?
   И Ландышев пасует:
   – Дня два… не знаю… да пришлю я, Олег Иваныч.
   – Максим Алексеич!
   – Максим Алексеич, – кисло поправляется Ландышев.
   Он идет вон из гостиницы, еще не оправившийся от поражения, но уже распаляемый новой злобой на Коваля. Бормочет:
   – Собака… Козел…
   К утру злоба перерастает в ненависть. Ландышев чув­ствует, что Коваль его унизил, что он, падло, его прези­рает, неизвестно с какой, стати. Снести этого Ландышев не может…
 
   Ему назначено на пустой загородной дороге в полях. В машине, кроме Ландышева и шофера, Руслан с охранни­ком. Ждут.
   Подкатывают два джипа – навороченный и попроще. Из второго выпрыгивают четверо телохранителей, стано­вятся квадратом. Ландышев вылезает, вступает внутрь квадрата. Двинувшегося за ним охранника Руслан при­держивает:
   – Сиди, не положено. Это ж крышак приехал.
   Сам он выходит и скромно занимает место в сто­ронке.
   Ландышев кланяется «крыше» – тощему блондину с гвардейской выправкой – и начинает поносить приезже­го австрийца.
   Блондин слушает, глядя в сторону, – такая манера.
   Руслан напрасно старается разобрать, о чем речь.
   – Уже не в мои только – в наши дела лезет, – жалуется Ландышев.
   Блондин коротко зыркает на собеседника: проняло.
   – Не годится, – роняет блондин.
   – А вроде намекнул, что из законников.
   – Темнит, – сообщает блондин. – Как ты про него первый раз сказал, мы проверили. Он приехал сам по себе. Если кто за ним стоит, нам неизвестно. Вена Москву не предупреждала. Что мы ему – ангелы-хранители?
   – Ничуть не ангелы, – оживляется Ландышев.
   – Ну и… – «крыша» выбрасывает из кулака указа­тельный палец, как дети изображают пистолет.
   Руслан отмечает этот жест.
   – Только вот немножко… – угодливо улыбается Лан­дышев. – Все-таки третейский судья… случись что – пят­но на моей репутации.
   – Это уж твоя проблема, Ландышев, пятно от себя отвести. Все?
   – Да, спасибо, прости, что побеспокоил.
   – Будь здоров.
   Блондин садится в джип, охранники вскакивают в другой. Ландышев смотрит, как они отъезжают. Подходит Руслан.
   – Я ему устрою венский вальс, – удовлетворенно бормочет Ландышев.
   Руслан понимает. На душе у него гнусно.
 
   В кабинете Знаменского работают три монитора. На первом экране солидного вида мужчина рассказывает без понуканий:
   – Не знаю, кто там верховодит, но они подгребают транспортные фирмы под себя. Синдикат, наверное, вар­ганят.
   – Каким образом? – интересуется следователь.
   – Разоряют и захватывают. С дефолта началось. Силь­ному и дефолт на пользу… Только это все не для протоко­ла, извините. Пристукнут еще.
   Входит оперативник Андрей, Знаменский делает ему знак посидеть и переключается на следующий монитор, где Канделаки беседует с представительной дамой.
   – Что я понимаю? – говорит дама, изображая наи­вность. – Я ведь только женщина.
   – Вижу, что женщина. Трудно было бы не заметить. Просто невозможно.
   – То есть?.. – Дама не поймет, надо ли обижаться.
   – Примите как искренний комплимент, – успокаи­вает ее Канделаки. – Надеюсь, вы тоже замечаете, что я мужчина…
   Знаменский усмехается: эту Василий расколет. А вот у Юрьева упрямый человек сидит. Юрьев допрашивает Ав­деева.
   – Вы сегодня скрытничаете. Вот этот случай с зато­нувшим грузом…
   – Внутренняя проблема. Мы ведем переговоры. Воп­рос завтра-послезавтра будет решен.
   – Почему вы не хотите быть откровенным? – допы­тывается Юрьев.
   Авдеев разводит руками:
   – Ландышев, какой он ни будь, он мой деловой партнер. Что-то вам про него говорить – совершенно неэтично.
   – Другими словами, вы в целом за правовое государ­ство. Но устраняете закон от регулирования ваших дело­вых проблем.
   Авдеева формулировка приводит в некоторое смуще­ние. Он что-то говорит, но Знаменский убирает звук и отворачивается к входящим Томину и Китаевой.
   – Здравствуйте, господа офицеры! – сияет улыбкой Китаева. На ней сегодня надето нечто такое… Знаменский никогда не разбирался в женских нарядах, но чувствует, что это писк моды. И ей идет. Впрочем, ей все идет.
   – Кто там? – спрашивает Томин о мониторах.
   – Хозяева транспортных фирм, – поясняет Знаменс­кий. – Кто-то их постепенно съедает. В этой игре Ланды­шев со своим дорожным разбоем не ферзь, но и не пешка.
   – Но, Паша, Интерполу и, следовательно, мне Лан­дышев нужен как подельщик Мокрого по грабежам юве­лиров! Я с этим Ландышевым загублю карьеру.
   – А ты шевелись. Нечего крутиться возле Татьяны.
   – Татьяну я привел по служебной надобности. В по­рядке подготовки допроса Янова – Коваля. Прошу, – он отвешивает полупоклон в сторону Китаевой.
   – Томин, – начинает она, – уговорил меня…
   – Немножко поработать, – подсказывает тот.
   – Уговорил на некую самодеятельность, – доканчивает Китаева. – В номере Янова сняли его отпечатки пальцев.
   – Негласно? – уточняет Знаменский.
   Отвечает Андрей:
   – А как иначе, Пал Палыч? Я аккуратненько. Надо же обставиться доказухой.
   – Дальше?
   – Вы помните, по делу Марголиной – об убийстве подруги – в квартире во множестве были обнаружены чужие отпечатки. Я их сравнила с отпечатками в номере. Вывод однозначный: тот, кто называет себя сейчас Яновым, был постоянным гостем убитой.
   – Неплохо, если будет отрицать знакомство. Но вооб­ще-то я посидел, подумал… Пожалуй, не просто так он выдержал десять лет и только потом приехал. Рассчитыва­ет, что в случае чего его защитит от нас срок давности.
   – Разве давность на него распространяется? – удив­ляется Китаева.
   – Непростой вопрос. Смотрите – ни по наркотикам, ни по убийству он в розыске не состоял. Стало быть, формально и от следствия не скрывался.
   – Но он же не знает наверняка, засвечен он в тех делах или нет! – возражает Китаева. – Он же их не читал.
   – Через кого-то и из Австрии мог проверить, – заме­чает Томин. – Выйти на связь с адвокатами – задача разрешимая.
   – Можно врезать словечко? – подает голос Андрей.
   – Да, ты ведь с чем-то пришел, – вспоминает Зна­менский.
   – Вчера вечером Ландыш был у Янова в гостинице. Сидел двадцать пять минут. Непонятка, про что базар был. Но вышел Ландыш злой, как собака.
   – Что-то происходит, а мы не понимаем что! – доса­дует Пал Палыч.
   – Да-а, попотеем мы с тобой на его допросе, – пред­чувствует Томин.
   Если он придет на допрос. Если не бросит все свои контракты и не рванет в Вену. Может. И ничего с ним не поделаешь.
 
   Но Коваль приходит. Говорит заготовленные фразы:
   – Я подданный Австрии. Показания буду давать толь­ко при сотруднике консульства.
   Знаменский – чтобы не восседать в начальственной позе – встречает его стоя.
   – Но мы как раз расследуем убийство австрийского гражданина, – мило улыбается он. – Можем мы просто побеседовать?
   Слова Знаменского несколько успокаивают Коваля, он ожидал иного.
   – А кого убили? – спрашивает он.
   Все, ловушка сработала, допрос начался.
   – Вот, – показывает Пал Палыч фотографию, – Александр Нуриев.
   – Не встречал никогда. И фамилию не слышал.
   – А этого встречали? Кличка Мокрый, – поверх пер­вой ложится вторая фотография.
   Коваль берет ее совершенно спокойно.
   – Про кличку не знаю. Но он мне знаком.
   – В связи с чем? – вскидывается Томин.
   – Жил у меня в прошлом году. В доме, который мне принадлежит.
   – Когда вы ехали сюда, он о чем-то вас просил? – продолжает Томин.
   – Нет. Я его давно не видел.
   – Можно осведомиться о цели вашего приезда? – снова берет разговор в свои руки Знаменский.
   – Налаживание деловых контактов.
   – И ваши впечатления о родине?
   – Пестрые.
   – Вы знаете в Москве человека по фамилии Ландышев?
   Коваль напрягается: Ландышеву известно о нем мно­гое. Не «стукнул» ли он, хоть и блатарь?
   Только бы не зазвонил телефон, думает Знаменский. Он отключил все аппараты, кроме того, который им самим отключен быть не может. Но ведь и единственный способен затрещать не в пору.
   – М-м… – осторожничает Коваль. – Раз мы просто беседуем, я тоже осведомлюсь: в связи с чем вопрос?
   Томин с Пал Палычем понимают друг друга с полу­взгляда, так что Томин, безусловно отдавая Пал Палычу роль «коренника» в допросе, вклинивается со своими репликами именно тогда, когда это уместно.
   – Мы предполагаем, что вы выполняете некое пору­чение Мокрого в отношении Ландышева, – Томин дела­ет открытую попытку напрямую замкнуть Коваля на двух интересующих следствие персонажей.
   – Уже ответил – никаких поручений.
   Любопытная штука: на Ландышева он реагирует, от поручения Мокрого отрекается невозмутимо.
   – А что вас с Ландышевым связывает? – это снова Знаменский.
   – Небольшое конфиденциальное дело. Оно возникло по приезде в Россию.
   – Какого рода дело?
   – Конфиденциальное, – повторяет Коваль.
   И по тону ясно, что в этом направлении давить бесполезно.
   – Общие знакомые у вас есть? За границей или тут?
   – С Ландышевым? Н-нет.
   – А Екатерина Репина? Она ведь работает у него в офисе.
   – Послушайте, это моя частная жизнь. Не вижу осно­ваний, чтобы высокому министерству интересоваться Ка­тей Репиной. Или даже мной.
   Пока он это произносит – с долей надменности – Знаменский и Томин секундно переглядываются: тема Ландышева отыграна. Начинается новый этап допроса. Про другое.
   – Не скажите, – говорит Знаменский. – У высокого министерства есть сведения, что вы – не Янов.
   – И тогда ваш иностранный паспорт фальшивый, – добавляет Томин.
   Коваль завибрировал, но голосом владеет прекрасно:
   – Я получал австрийское гражданство как Янов.
   – А кто вы в действительности? – спрашивает Зна­менский.
   – Естественно, Янов. Пока мне не докажут, что я ошибаюсь.
   – Разумная позиция… Вас не интересует, откуда сомнения на ваш счет?
   – Полагаю, вы все равно расскажете. – Коваль ви­дит, что теперь разговор и пошел такой, какого он опасался.
   – Расскажем, конечно, – Знаменский «передает эс­тафету» Томину.
   – Вы посещаете могилу женщины, которую назвали своей матерью. Однако она не мать Янова, – жестко говорит Томин.
   – Не стыдно устраивать подобную слежку? – Коваля передергивает, ему гадко, что за ним подглядывали.
   – Есть немножко, – признает Знаменский, и затем они с Томиным молчат, давая понять, что ждут объяс­нений.
   Коваль придумывает, как выкрутиться:
   – Да, разумеется, она, – он не смог выговорить «не моя мать», – не мать Янова.
   – Чья же?
   – Олега Ивановича Коваля. Уважаемый бизнесмен. Перед моим отъездом из Вены просил навестить могилу. На кладбище я назвался сыном просто для удобства.
   – Вы там бываете то и дело, – Томин в откровенную пользуется материалами наружного наблюдения.
   – Люблю кладбищенскую тишину.
   – Есть фотография: вы на коленях перед этой моги­лой. Посторонний человек?
   Коваль оборачивается к Томину и рассматривает его как бы в задумчивости.
   – Возможно, я что-то там приводил в порядок и это была удобная поза.
   – Ох, Олег Иваныч, – качает головой Знаменский.
   – Я не Олег Иваныч.
   – А почему вы боитесь оказаться Ковалем? За ним крутые дела?
   – Он производит порядочное впечатление.
   – Вижу, – усмехается Знаменский. – Что вы делаете в психоневрологическом интернате?
   – И это вы называете беседой?! – немножко срывает­ся Коваль, но берет себя в руки: – Опять-таки просьба Коваля – позаботиться о сироте.
   – Неплохо, – иронически хвалит его Знаменский за изворотливость. – У Коваля какие-то моральные обяза­тельства перед Любовью Николаевной Хомутовой?
   – Возможно, – буркает Коваль.
   – Но если обязательства у Коваля, почему опеку над ее сыном вы хотите оформить на себя?
   – Я, собственно, только прощупывал почву… как это вообще делается, – снова выскальзывает Коваль из сетей.
   Зазвонил-таки начальственный аппарат, чтоб его обо­драло! Томин аж сморщился.
   – Да, – говорит Пал Палыч и некоторое время слу­шает. – Нет, такого постановления не подпишу… Нет… Нет… Только если вы отстраните меня отдела… Я напишу объяснение, – он кладет трубку и проходится по кабине­ту. – Мы говорили о Хомутовой, – Пал Палыч чуть-чуть упустил не нить, конечно, но ритм разговора. – Она была осуждена за участие в наркобизнесе. Проявила ред­костную преданность шефу, который скрылся. По-чело­вечески понятно, что его наконец взяла совесть.
   Карты выложены. Коваль пробует отмолчаться, но не выдерживает давления паузы и спрашивает не вполне удачно:
   – Думаете, это тот Коваль, которого я видел в Авс­трии?
   – Когда смотрелись в зеркало, – уточняет Томин.
   Коваль делает вид, что ему неловко от глупой шутки Томина. Какой упорный мужик. Сильный. Гибкий. Даже приятно – есть с кем потягаться.
   Снова телефонный звонок.
   Знаменский косится, но трубку не берет. Говорит Томину:
   – Саша, нам бы промочить горло.
   Томин достает из холодильника две бутылки пива, стаканы. Наливает. Ковалю разрядка нужна особенно, он не протестует. Томин подсаживается поближе к Пал Палычу, все трое оказываются как бы в кружке, и тон разговора на некоторое время становится благодушнее.
   – Пивом австрийского подданного, конечно, не уди­вишь, – говорит Томин.
   – Нет, неплохое пиво, – отзывается Коваль.
   – Главное, кстати… – подытоживает Знаменский об­мен мнениями и закладывает новый вираж в допросе: – Мы заметили, уж извините, что вас привлекает еще одно место: дом, к которому вы проходите по набережной Яузы. И потом долго перед ним стоите.
   – Тоже просьба австрийского знакомого? – подсмеи­вается Томин.
   – Всегда любил гулять по набережной.
   – А дом, дом?
   – Можете не верить, но Ковалю было интересно, сохранился ли он… не знаю почему.
   – Я вам объясню, – говорит Знаменский все еще тоном «разговора за пивом». – Там жила Вероника. Де­вушка, которую он любил. И там же она была убита.
   Точное попадание. Коваль ставит стакан, помолчав, произносит:
   – У вас жестокая профессия.
   – Знаете, нет, – возражает Пал Палыч «по-свойс­ки». – Наоборот, она обращена против жестокости и всякого зла. – Он доливает стакан Коваля. – Пейте, Олег Иваныч.
   – Я не Олег Иваныч.
   – Да ладно вам. Если Олег Иваныч Коваль – который не вы – был другом убитой Вероники, то как вы объяс­ните, что в ее квартире были обнаружены отпечатки ваших пальцев?
   При той линии защиты, какую ведет Коваль, вопрос сокрушительный. Он молчит. Знаменский не торопит. Тихо в кабинете. Воздух наэлектризованный.
   – Это… доказано? – спрашивает наконец Коваль.
   – В номере отеля сняли ваши отпечатки, – говорит Томин, – сравнили с теми, все совпало. Вы запутались. Пора признаться, что вы – Коваль.
   Тот внутренне мечется, ища лазейку. И смотрите-ка, находит:
   – Что отпечатки совпали – не доказательство, что я Коваль. Я вас – гипотетически – спрошу: почему Янов, Янов не мог десять лет назад бывать у этой погибшей девушки? Да, я ее знал. Бывал. Теперь хожу, вспоминаю. Это криминал?
   Он понимает, что добыл очко в свою пользу. Понима­ют это и Знаменский с Томиным.
   – Вы упорно защищаетесь, – говорит Пал Палыч. – Изобретательно. Любому адвокату впору. Но мы-то с вами знаем правду.
   – Сейчас вы мне еще скажете, как у Достоевского: «Да вы же и убили», – Коваль ободрился, идет на обо­стрение.
   Пал Палыч длинно улыбается, может быть, предвку­шает, как и впрямь скажет, по Достоевскому. Но не сразу, погодя.
   – Сначала, – говорит он, – я скажу вам кое-что дру­гое. То дело по наркотикам вел я. Мы оба, – кивает он на Томина.
   Новость встряхивает Коваля, новость пугающая.
   У него с противниками, оказывается, давние счеты.
   – Вы ушли тогда, канули, казалось, безвозвратно. И вот – через десять лет – вы здесь. Вам не кажется, что нас свела судьба? Олег Иваныч?
   – Я не Олег Иваныч, – уже машинально.
   – Да-да, я говорю о Ковале. Как мы тогда его искали, как добивались от сообщников: имя, адрес, приметы! Вижу их как сейчас – Хомутова, Феликс, Крушанский, другие. Зафлаженная стая без вожака. И все промолчали. В них как бы отраженно виделись его черты. Человек ум­ный, волевой, прекрасный организатор, по-своему спра­ведливый. Возможно, он для них олицетворял даже некое нравственное начало. Теперь я знаю еще и о вашей… работе Коваля на Севере. Он там остался как легенда. И все-таки да, по Достоевскому – он и убил.
   Коваля рассказ Знаменского не только занимает, но затрагивает, затягивает. Знаменский на то и рассчитывал.
   – Поскольку вам, я вижу, интересно, открою секрет, на чем погорел его бизнес. Смотрим – зелье у наркома­нов стало вдруг стандартное. Даже химический состав идентичный. Значит, один источник и массовое произ­водство. И вот вышли мы на пеньковую фабрику. А уже к вечеру и на дачу Хомутовой и на ваш офис под вывеской «КСИБЗ». Все были на месте, всех взяли, кроме главного человека. Почему? Потому что после убийства – как раз в тот день – он был в шоке. В подобных случаях из-за эмоциональной перегрузки убийцы почти всегда несколь­ко часов спят… Выходит, убийство спасло его от ареста.
   – Арест, наоборот, мог спасти от убийства, – встав­ляет Томин. – Ирония судьбы.
   – Но за что Коваль убил любимую девушку? Вам не хочется рассказать? – вдруг спрашивает Пал Палыч.
   Пал Палыч не напрасно допытывается. На самом деле Ковалю хочется рассказать. Если человек десять лет молчит, а потом его доводят до кондиции, ему, конечно, хочется выплеснуть правду. Правда – странная вещь, она всегда наружу просится. Но не всегда ее наружу пускают. Коваль не пустит.
   Коваль глухо молчит, лицо безжизненное.
   – Неужели не хочется?.. Ладно, попробую я, – реша­ет Пал Палыч.
   Он делает знак, и Томин достает еще пива. Но теперь оно уже не производит расслабляющего действия, все слишком напряжены.
   – Я думал о вас, перечитывал дела о наркотиках и убийстве. Ходил с вами по набережной. Я влез в вашу шкуру и – мне кажется – понял. Коваль занимался наркоторговлей, но терпеть не мог наркоманов. Лучше других он знал, что это погибшие люди. Среди его соратников наркоманов не было.
   – Паша, был один, но как-то странно помер, – на­поминает Томин, имея в виду скоропостижно скончав­шегося Снегирева.
   – Верно. Это подтверждает мою мысль. Вероника ко­лолась. У меня тут есть запись протокола осмотра с места убийства. «Положение тела», «трупные пятна», «окочене­ние». Включим?
   – Прошу вас, – задушенно говорит Коваль, делая протестующий жест.
   Пал Палыч смотрит на него, страдающего, и отказы­вается от жестокого эксперимента, который обычно дает эффект. Томин, взявшийся было за кнопку магнитофона, досадливо отходит: вечно Паша со своим благородством.
   – По словам подруги, она принимала таблетки, а колоться стала незадолго до смерти. Представим себе, что испытал Коваль, узнав, что Вероника наркоманка. Это было потрясение. Мне кажется, он убил в состоянии аффекта. А попросту – от отчаяния. А?
   Коваль как-то подается назад, словно подальше от Пал Палыча, который обнажает его темные душевные глубины.
   – У наркодельца любимую женщину отняла наркота. Это разве не судьба?
   Томин доливает стакан Коваля, тот жадно пьет.
   – Вы были знакомы с ее подругой, Аней Марголиной? – спрашивает Томин. – Она без вины отбыла во­семь лет лагерей.
   – Она приохотила Веронику к этой гадости. Она ее погубила! – вырывается у Коваля.
   – Могу я считать это признанием и вашей вины перед людьми, которые погибли от наркотиков? – спра­шивает Знаменский.
   Коваль не отвечает.
   – Никаких признаний… – невесело произносит Пал Палыч. – Что ж, Бог вам судья. Но вы играете с судьбой. Вы играете с судьбой… А у вашей судьбы что-то тяжелая поступь… Давайте пропуск.
   Коваль не сразу понимает.
   – Пропуск, – повторяет Пал Палыч.
   В молчании он подписывает пропуск. В молчании идет к двери не чаявший так просто вырваться Коваль. Внешне выигравший в поединке, но внутренне разгромленный и понимающий, что остался на крючке.
 
   Он мог бы уехать в Вену первым же поездом. Сослать­ся перед деловыми партнерами на какую-нибудь сроч­ность и уехать. Пусть «высокое министерство» попробует его достать.
   Однако банальная, но истина – от себя ни в каком поезде не уедешь.
   Коваль привык принимать себя таким, каков есть, и всегда был сам с собой согласен. Не пересматривал своих поступков, не мучился сожалениями; решая что-то, де­лал и шел дальше. Но в кабинете Знаменского «положе­ние тела»… «трупные пятна»… и потом по дороге в гости­ницу и в номере из глубокого подполья души выполз невыносимый вопрос: имел ли он право отнять у Верони­ки жизнь? А где правильно поставленный вопрос, там недалеко до правильного ответа.
   Он отсылает Катерину, стараясь не смотреть в ее похожее лицо. Долго сидит в ресторане один, пока не начинают петь цыгане. Поднимается в номер. Заказывает бутылку коньяку. Потом вторую. Пьет. Мается. Дошел до определенной грани, а дальше хмель не берет. На ковре валяется сотовый телефон и подает сигналы.
   Ночь проходит в полузабытьи, коротких тревожных снах. Утром он с отвращением умывается холодной водой. Застегивает рубашку непослушными пальцами. Поднима­ет с полу пиджак.
 
   В отчете наружки будет отмечено, что объект покинул отель «Советский» раньше, чем обычно, и с признаками алкогольного опьянения. Что направился пешком по Ле­нинградскому проспекту в сторону Белорусского вокза­ла, миновав который, на Тверской улице остановил свободное такси. Что некоторое время без видимой цели ездил по городу, не стараясь, однако, оторваться от «хвоста». Что вышел на набережной Яузы и постоял на горбатом пешеходном мостике, ни с кем не общаясь. Что снова взял машину и поехал к церкви, где прежде бывал дважды и где на сей раз пробыл около сорока минут, так как было безлюдно, то за ним не входили, дожидаясь снаружи. Затем объект направился на кладбище, в глубь которого его тоже сопровождать не стали, зная наизусть его привычный маршрут…
 
   Для Томина рабочий день начинается с Риммы Анато­льевны – она звонит по номеру, который был ей дан на совершенно экстренный случай. Спеша и волнуясь, женщи­на докладывает, что «иностранец из Австрии оказался тре­тейский судья. Будет разбирать спор босса с Авдеевым – это наш клиент. И Авдеев собирается его убить – иностранца. Босс говорил кому-то по секрету, я сама слышала!»
   Томин несет новость Знаменскому, тот пожимает пле­чами:
   – Третейских судей не убивают. И потом, Авдеев на это не способен, другого плана человек, вот если сам Ландышев… и готовит, так сказать, алиби?
   – Если Ландышев… – задумчиво тянет Томин. – Это вариант. Что-то у них с Яновым есть, кроме третейского суда. А?
   – Да, на Ландышева он вибрировал.
   Звонит телефон Томина, он выслушивает сообщение и отвечает:
   – Не трогайте, я сам.
   Затем сообщает Знаменскому:
   – Любопытные дела! В гостиницу пришло письмо на имя Нуриева. И отправитель – тот же Нуриев. На конвер­те надпись: «В случае моей смерти вскрыть». Я помчался! И предостерегу все-таки Коваля.
 
   Давно ли у Транспортбанка Руслан столкнулся вдруг с Ковалем – в первый момент как поленом по голове треснули, обалдел, шарахнулся прятаться. Но сразу и обрадовался, что видит снова, что перед Ковалем суетят­ся: значит, он в порядке, в силе и не скрывается. И когда Коваль стал босса прижимать, Руслан втайне посмеивал­ся, довольный.
   А потом прищучило – и продал за пачку «зелени». Громадную подлянку хорошему человеку устроил! И стал опасаться бывшего хозяина. Хоть Ландышев и уве­рял, что источника информации не назвал, да он и соврет запросто.
   И вот новый поворот – Коваль под прицелом. На этот случай у босса уже исполнитель есть, проверенный. Кранты Олегу Иванычу. И виноват Руслан, сука позорная!..
   Но если предупредить, может, убережется? Ребята рассказывали, он через все прошел, и из любой воды, бывало, сухой… Надо предупредить, решает Руслан. Будь что будет, надо предупредить, а там уж как карта ляжет.
   Казалось бы, задача простейшая, если знаешь номер мобильника. А вот ничего не получается. Уже в администрацию отеля Руслан звонил, и в Транспортбанк тыкался. Ничего.
   Хоть бы Катерина пришла, сегодня должна прийти, зарплатный день. Наконец-то цокает каблучками по ко­ридору. Руслан заступает ей дорогу, заталкивает в комна­ту охраны, где сейчас пусто.
   – Ты сдурел? – выдирается она из его рук.
   – Тсс. Серьезный разговор. Я с утра звоню, Олег Иваныч не отвечает. Надо его срочно найти!
   – Какой Олег Иваныч?
   – Янов, Янов. Надо ему передать, что его заказали. Ты поняла? Хотят убить.
   – Кто? Почему?
   – Неважно. Передай – Руслан предупредил. Я его знал раньше, давно. Он вспомнит.
   – О господи!
   Катька вихрем скатывается по лестнице.
 
   Прочтя посмертное письмо Нуриева, Томин расплы­вается в улыбке: далась в руки долгожданная удача! На душе было бы насквозь хорошо, если б не некий психо­логический дискомфорт, связанный с Ковалем. На воп­рос о нем ответили, что ушел рано утром, но ключа не сдал и, по осторожному определению швейцара, был «без галстука».
   Оказавшись в номере, Томин понимает, что швейцар был прав и в прямом и переносном смысле: на полу валялся галстук, разбитая рюмка и сотовый телефон.
   Томин звонит по мобильнику:
   – Андрей, быстро узнай, где Янов, и перезвони.
   Разъединяется и звонит Знаменскому:
   – Паша, поздравь, карьера спасена! В письме Нурие­ва сказано в двух словах следующее. Он едет на встречу с Ландышевым, но опасается, что тот его уберет. Поэтому пишет подробно о грабежах в Австрии, чтобы милиция с Ландышевым разобралась, если что. Ландышеву крышка! Судя по штемпелю, заказное письмо шло восемь дней. Что это за почта в Москве!
   Брошенный сотовый телефон опять подает сигналы. Одновременно в номер врывается Катерина.
   – Я свяжусь попозже, – говорит Томин.
   Катерина смотрит на Томина, на звонящую трубку на полу:
   – Где Макс?!
   – Вы, по-видимому, Катя?
   Та, не отвечая, кидается в спальню, в ванную. Возвра­щается.
   – Где он?!
   – Хотел бы я знать.
   – Вы кто?
   – Друг. Вы тоже о нем беспокоитесь?
   Катерина не в силах соблюдать конспирацию.
   – Он с утра не отвечает на звонки… Мне сказали, что… что его могут убить…
   – Кто сказал?
   – Руслан… начальник охраны.
   Томин вспоминает – он играл с ним в очко. Мобильник Коваля умолк, но теперь подает голос тот, что в кармане у Томина.
   – Да, Андрей… Где?.. Скажи ребятам, что на него возможно покушение. Пошли подмогу!
 
   Коваль идет по кладбищу. Перелетая с дерева на дере­во, словно сопровождая его, зловеще каркает ворона.
   Сзади из-за памятника высовывается пистолет с глу­шителем. Выстрел ударяет Коваля в шею.
   Ему кажется, что он бежит к могиле матери. Но падает он на чужой холмик. И тянет руку ухватиться за крест.
   В отчете наружки появится заключительная фраза: «После поступления указания уплотнить наблюдение объект был обнаружен на кладбище застреленным неус­тановленным лицом».
 
   Катерина продала подаренные Ковалем кольцо и се­режки: понадобились деньги. Она уволилась от Ландышева, но встречалась и разговаривала с Русланом. Вскоре Ландышев был убит при выходе с ипподрома двумя выстрелами: одним в грудь, другим в голову. На следую­щий день Катерина уехала домой в провинцию.
   Томин отбыл в Лион, а затем в Вену, чтобы оформить арест Мокрого австрийской полицией по ордеру Интер­пола. Срок его откомандирования в Интерпол истечет через десять месяцев.
   Главврач психоневрологического интерната не может успокоиться после визита Канделаки, он перевел Ми­шеньку в лучшую палату и оформляет над ним опеку (на себя).
   Мишенька ежедневно сидит у ворот с крохотным узелочком (там его «имущество») и замызганным шар­фом на шее. Он собрался за границу. Если сердобольная нянечка зовет его в дом, Мишенька отвечает:
   – Дя-дя… Зди, з-зди.