Лаврова Ольга. Расскажи, расскажи, бродяга

Ольга Лаврова, Александр Лавров


Расскажи, расскажи, бродяга

   Постановление о продлении срока следствия было состав­лено загодя, и утром Знамен­ский направился к начальнику отде­ла Скопину. Туда же тянулись по одному и другие – был день визиро­вания отсрочек. Пружинистой поход­кой джигита прорысил Леонидзе; вероятно, заканителил что-нибудь по лени, обычно он укладывался в отведенный месяц.
   Скопин держал наготове ручку и уже занес ее над местом, где полага­лось расписаться, но поднял льви­ную голову с крупными красивыми чертами.
   – Зачем тебе? – спросил недо­уменно.
   Знаменский пожал плечами, словно извиняясь.
   Как передать те смутные впечат­ления, даже еще не впечатления, а неразборчивые сигналы, восприни­маемые за порогом слышимости и видимости. Они ощущались, может быть, кожей, может быть, сетчат­кой… или вызывали непривычный привкус во рту. Объяснению это не поддавалось. Скопин положил ручку.
   – Дай-ка, – потянулся он к папке с делом. Изучить ее содержимое можно было за три-четыре минуты. Скопину хватило одной.
   – Ну и что? – он закурил и жестом предложил стул.
   Знаменский сел. Но решительно нечем было удовлет­ворить любопытство начальника отдела. Стандартный с виду бродяга, стандартные допросы, стандартная бумаж­ная карусель проверок.
   – Вадим Александрович, он уже менял показания… – произнес Знаменский; вяло произнес, потому что не был увлечен делом, рад бы закруглить его, да отчего-то не получалось.
   Скопин щелчком стряхнул пепел, не дождался про­должения и поставил росчерк.
   В проходной Бутырки Томин сказал:
   – Насчет Ленинграда я сам прозондирую.
   – Сделай одолжение.
   Знаменский заполнял бланки вызова арестованных, Томин отошел поболтать с дежурной.
   – Тишина у вас – в ушах звенит.
   – Так ведь тюрьма… Кого будете вызывать?
   – Ковальского.
   Дежурная покопалась в картотеке:
   – Двадцать седьмая камера.
   – Ниночка, найди там еще Петрова! – попросил от стола Знаменский.
   – Тоже в двадцать седьмой, – откликнулась она и добавила простодушно: – Двадцать седьмая сегодня в бане была.
   – Слышь, Паша, оба чистенькие!
   – Рад за них.
   – А что у тебя за Петров?
   – Бомж и зэ.
   – Что-о? – поразился Томин.
   – Гражданин без определенного места жительства и занятий.
   – Что такое бомж, я как-нибудь понимаю. А вот как тебе сунули такую мелкоту? Больше некому возиться?
   – Данилыч возился. Теперь его дела роздали другим.
   – А-а…
   – Что с Данилычем? – встревожилась Ниночка.
   – Помяли его старые знакомые. В госпитале лежит.
   – А-ах! – жалобно протянула девушка.
   – Ничего, он крепкий, – успокоил Томин, но для перестраховки постучал по деревянному прилавочку пе­ред ее окошком.
   Знаменский сдал бланки и получил ключ.
   – Тридцать девятый кабинет, – сказала Ниночка, дрогнув ему навстречу ресницами.
   Знаменский благодарно улыбнулся: тридцать девятый в отличие от остальных относительно просторен и светел.
   Автоматическая железная дверь с лязгом отъехала вбок, и их приняло старинное каменное узилище, все недра которого круглосуточно и неистребимо пахли па­реной капустой.
   Ковальский был мошенник – обаятельная бесшабаш­ная личность лет тридцати семи. Допрос его длился не более получаса. С Ковальским работалось легко и споро, если только не пытаться его брать на пушку. Ему грозило два года (и какой уже раз!), что не лишало его юмора и оптимизма.
   – Весьма содержательно, – оценил он протокол. – А ленинградские проказы не мои, верьте слову. Ковальский производит тонкие операции по удалению лишних де­нег. – Подозрения Томина задели его, так как касались довольно грубого вымогательства.
   «Протокол с моих слов записан верно, замечаний и дополнений нет». Изящная кружевная строка и в конце фамилия в завитушках.
   – Это я освоил, – хмыкнул он. – Вообще, я все схватываю на лету, – сделал стремительный жест, будто поймал что-то в воздухе и сунул в карман. – Это мой главный недостаток. Верно, Пал Палыч?
   – Верно, Ковальский, верно. В следующий раз мы поговорим о гайке. Гаечку продали иностранному турис­ту, не припоминаете? Турист поверил, что гайка плати­новая и покрыта медью для маскировки, представляешь, Саша?
   Ковальский протестующе вскинулся:
   – Помилуйте, Пал Палыч!.. Александр Николаич!..
   В томинских глазах запрыгали смешинки.
   – И доказательства имеете? – огорчился Ковальский.
   – Имеем, – кивнул Знаменский.
   – Где только выкапываете?!
   – Здоровая была гайка? – поинтересовался Томин.
   Ковальский отмерил полмизинца, обозначив диаметр.
   – Ловко!
   – А! – отмахнулся он. – Я вот где-то вычитал: в человеческом мозгу четырнадцать миллионов клеток. Если б каждая клетка придумала чего-нибудь хоть на копей­ку – это ж капиталище!
   Знаменский уже намеревался вызвать конвой, когда Ковальский заерзал на привинченной к полу табуретке:
   – Пал Палыч, можно с просьбой обратиться? Похло­почите, ради бога, пусть мне разрешат в самодеятельно­сти участвовать! Разве в камере акустика? – Он взял ноту, чтобы показать, как плохо в маленьком помеще­нии звучит голос. – А репертуар? Ребята требуют: давай-давай блатные песни. Разлагаюсь на глазах.
   – Хорошо, попробую.
   Голос у Ковальского действительно был, и слух был.
   Заглянул конвоир.
   – Уведите. И сразу давайте второго.
   – До свидания, Александр Николаевич, до свида­ния, Пал Палыч!
   – До скорого, Ковальский.
   Томин встал, потянулся.
   – Подождешь меня? – не без тайной надежды на чутье друга спросил Знаменский.
   – Ну, если недолго…
   Однако Томина бродяга оставил безучастным. Рав­нодушный и вялый, умостился он на табуретке, не сочтя нужным здороваться. Говорит монотонно, как жвачку жует:
   – Работал, пробовал. Лет пять назад работал. В лес­промхозе. Не то «Лукьяновский», не то «Демьяновский». Архангельская область. Там и паспорт бросил, в лес­промхозе.
   Это называется: мне врать – вам записывать. Томин слушал, отвлекался, снова слушал. Чего Паша добивает­ся? Весь нацеленный, ищущий. Чего тут искать? Ветер странствий выдул из мужика человеческую начинку, ис­сушил и оборвал корешки. Пустую оболочку занесло в тридцать девятый кабинет, дальше понесет в колонию, выдует на свободу и поволочет куда придется, изредка забывая в затишке в темном углу. Единственная для Паши задача – поскорей сбыть с плеч наследство Данилыча. Чего рассусоливать!
   – Есть родные, близкие?
   – Да вы уже спрашивали. Никого. Вырос в детдоме.
   – Номер детдома? Где находится? Не вспомнили?
   – Нет. Забыл, гражданин начальник
   – Ну-с, беседа принимает затяжной характер, – под­нялся Томин. – Разреши откланяться.
   «Срочно. Арестантское. Начальнику следственного отдела Управления внутренних дел Архангельского об­лисполкома. Прошу проверить показания арестованного Петрова Ивана Васильевича, который утверждает, что работал в Архангельской области в леспромхозе с названием, сходным с «Демьяновский» или «Лукьяновский». Там же прошу предъявить фотографию Петрова для опознания. Выписка из протокола допроса Петрова при­лагается».
   «Срочно. Арестантское. Начальнику следственного от­дела Управления внутренних дел Костромской области. Прошу в порядке отдельного требования дать задание о проверке в архиве областного загса данных о регистрации рождения арестованного нами Петрова Ивана Василье­вича, который показал…»
   Куча этих запросов разойдется по адресам, и даль­ше – жди ответов. Ничего иного предпринять пока нельзя.
   При следующей встрече бродяга был менее флегмати­чен, даже изображал доброжелательство.
   – Получили ответы, гражданин следователь?
   – Получил. Интересует вас, что в них написано?
   – Интересует – не интересует, все равно скажете, верно?
   – Скажу. Вот справка, что в деревне Чоботы Кост­ромской области никогда не жили Петровы. Эта – о том, что, по данным загса, по области родилось в указанном вами году трое Иванов Петровых. Один из них умер, а нынешнее местожительство двух других известно мили­ции. Из Архангельска сообщают, что нет у них леспром­хоза с названием типа «Лукьяновский, Демьяновский». И все в том же духе.
   Бродяга не удивился.
   – Записываю в протокол вопрос, – Знаменский пи­сал и произносил вслух: – «Вам предъявляются докумен­ты, из которых явствует, что вы давали ложные показа­ния о своей личности. Ответьте, кем вы являетесь и по каким причинам ведете паразитический образ жизни, а также с какой целью вводили следствие в заблуждение?»
   Допрашиваемый выдержал паузу, вздохнул напоказ.
   – Да, придется рассказывать… Федотов я, Петр Васи­льевич. Родился в 1923 году в поселке Первомайский Курской области. Мать, как я говорил, Варвара Дмитри­евна, отец – Василий Васильевич. С отцом я не ладил сильно. Один раз ушел из дому с бригадой плотников по деревням, понравилось, решил не возвращаться. Моло­дой был. Начал пить, от товарищей отбился, документы где-то потерял, а может, сперли. Сам не заметил, как совсем стал доходягой.
   Тон вполне достоверный. Но он и раньше был досто­верный. Этот тип и Олегу Константиновичу был бы не по зубам, подумалось внезапно. Сердцеведу и лицедею, пе­ред которым любой как на духу выворачивал грешную свою изнанку.
   – Родственникам известно о вашей судьбе?
   – Нет… – потупясь, будто сконфужен. – И я вас прошу, гражданин следователь, пусть им не говорят – где и что со мной! Стыдно!
   – На сей раз действительно рассказали правду?
   – Клянусь вам!
   – Или снова – «меня солнышко пригрело, я уснул глубоким сном…»?
   Бродяга смотрел непонимающе.
   – Песня такая. Неужели не слыхали? «Расскажи, рас­скажи, бродяга… Ой, да я не помню, ой, да я не знаю…»
   – Ах, песня, – по лицу пробежала рябь. – Закурить не дадите?
   Знаменский достал сигареты. Не напрягаться, поду­мал он. Пусть само по себе отсеивается и крупицами оседает. И, когда немного подкопится, может, сгруппи­руется в некую молекулу, и авось удастся сообразить, что за субстанция такая неведомая. Он двинул по столу лист бумаги.
   – Напишите мне фамилию, имя, отчество и все ос­тальные сведения о себе и своих близких.
   Бродяга с усердием приступил. Шариковый каран­даш в крупных пальцах умещался ловко, однако строчки чуть спотыкались, в них чудилась странная неправиль­ность. Вероятно оттого, что Знаменский наблюдал их в опрокинутом виде. Или просто непривычное для челове­ка занятие.
   Просто? И можно избавиться от мороки? Нет, никак нельзя. Стало быть, не просто.
   Минул месяц. Знаменский изучил каждую пору этого лица, каждую модуляцию голоса. Но по-прежнему не ведал, кто перед ним. Данные по Федотову подтвердились полностью. Даже школа, в которой учился, до сих пор на том месте стояла. По отпечаткам пальцев он не был зарегистрирован, значит, не судим. По словесному порт­рету в розыске не числился. Однако вчера Знаменский взял вторую отсрочку. Теперь, кроме районной и городс­кой прокуратуры, пришлось бить челом и в республикан­ской, и только виза Скопина (молчаливо, но отчетливо выразившего при этом свое неудовольствие) убедила в необходимости нового продления следствия.
   – Зинуля, мы впали в ничтожество! – ябедничал Томин в столовой. – Паша два месяца валандается с нару­шителем паспортного режима!
   – Что, занятный бродяга?
   – Да видел я его – обычный врун и пропойца.
   Знаменский разозлился.
   – А ты видел, что на допросе ему было очень скучно? Если он раньше не судился, полагалось бы интересовать­ся следствием, а не зевать.
   – Ну а еще? – это Зина вместо того, чтобы поддер­жать Томина.
   – Есть и еще… разные мелочи. К тому же фотография, которую послали к нему на родину, вернулась неопоз­нанной. Некому ее показать. Петр Федотов ушел из дому лет десять назад. Отец умер, старший брат тоже. А мать в прошлом году совсем ослепла.
   – Знаешь, тут можно кое-что сделать. Пусть пришлют любую его фотографию, хоть детскую: я проверяю. Мето­дом совмещения основных точек лица.
   Томин выловил из компота щепку и воткнул в хлеб­ный огрызок. Стакнулись! Одержимая парочка!
   По дороге в Бутырку его осенило:
   – Слушай, ведь у тебя есть Ковальский! Кто тебе лучше обрисует бродягу? Пятую неделю в одной камере сидят.
   – Спекулировать на добрых отношениях с заклю­ченным…
   – Паша, что значит спекулировать? Ты спроси как умного, проницательного человека! Он же польщен бу­дет, что ценишь его мнение! Ну?
   – Там видно будет.
   Снова дежурила Ниночка и снова припасла Знаменс­кому тридцать девятый кабинет. Томин в который раз подумал, что она очень мила. А то, что неравнодушна к Паше, так только сам он мог не замечать.
   С Ковальским посмеялись над дурнем туристом, отва­лившим бешеный куш за гайку. Но на следующем эпизоде он снова заосторожничал:
   – Неужто был такой случай?
   – Был.
   – Пал Палыч, зачем мне бежать впереди прогресса? Вдруг у вас – извиняюсь – одно фу-фу, а я навешу на шею лишний эпизод!
   – Двадцать второго августа сего года у бензоколонки на Трубной улице вы познакомились с шофером черной «Волги». Пообещав двадцать рублей, уговорили поехать к магазину «Автомобили».
   – Да-да-да. Припоминаю… Всегда-то надеешься, как в песне поется, что никто не узнает и никто не придет. Но вот узнали и пришли. Так неприятно!
   – Каким образом вы познакомились с покупателями?
   – Пал Палыч, разве с покупателями знакомятся? Это они должны искать знакомства, иначе какое же дове­рие, – признав очередное поражение, Ковальский вдох­новлялся воспоминаниями. – В тот раз дело было так. Подъезжаю к магазину. На меня смотрят. Это я здесь, – оттянул борт модного пиджака, – в рванье сижу. А там вышел – на мне ниточки отечественной нет! Всем ясно: прибыл собственник с личным шофером. Чтобы прощу­пать публику, мне требуется минута, ну, полторы. При­мечаю двух «жучков». Насквозь вижу: в одном кармане – пачка купюр, в другом – липовая справка об аварии. Туда надо только проставить горзнак машины. Известна вам эта механика?
   – Известна.
   – Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: «Знаешь, – говорю, – до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься». Затылком чув­ствую – клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. «Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня ко­варно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.
   – Сколько? – вклинился Томин.
   – Выше государственной цены, Александр Нико­лаевич.
   – Дальше, Ковальский.
   – Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, пере­красят – и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимае­те? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся мили­ции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, – хлопнул себя по карману. – Милиционер берет под козырек, оставляю на него маши­ну, вроде иду за шофером, у него права. Десять – пятнад­цать шагов – и растворяюсь в воздухе.
   Знаменский усмехнулся.
   – Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Пред­ставьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество – тогда была бы кража. Вы не трид­цать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.
   Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.
   Знаменский подвинул к себе протокол допроса, со­бираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:
   – Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?
   – Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно бла­годарен!
   – А вообще жизнь?
   – Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хва­тает денег, в тюрьме – свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель – за взятки в институт принимал.
   – Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?
   Как-то одновременно Ковальский поскучнел и на­сторожился.
   – Да нет…
   – А какое у вас о нем впечатление?
   – Только из уважения, Пал Палыч, – произнес Ко­вальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.
   – Я не настаиваю.
   – Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.
   – Как он держится? – выспрашивал Томин. – Рас­сказывает о себе?
   – Мы знаем только, по какой статье сидит. А держит­ся спокойно. В камере его боятся.
   – Боятся?!
   – Да, был, знаете, случай – один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал – тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.
   – Та-ак… – сказал Знаменский и помолчал, ощу­щая, как еще крупинка осела на его «промывочном лот­ке». – Считаете, он не тот, за кого себя выдает?
   – Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я – я! – осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще – сколь­ко у него классов образования?
   – Говорит, десять.
   – Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Трид­цать восемь – сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.
   Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нече­го было добавить. Можно нажимать звонок.
   – Мы закончили, – обратился он к конвоиру. – Фе­дотова придержите пока.
   Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у заре­шеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:
   – Такой показался серый, лапчатый.
   – Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с ябло­ками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в кан­целярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься – врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.
   Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие не­уместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.
   – Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать – проверки как будто подходят к концу.
   – А чего мне радоваться? – хотя, конечно, испытал облегчение. – После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу – срок идет.
   – Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?
   – Ничего, сидим дружно.
   – И не скучно в четырех стенах?
   – Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспом­нишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.
   – А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.
   – Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…
   – Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.
   – Что-то допрос сегодня чудной, – кривовато хмык­нул тот.
   – Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!
   – Очень верно говорите. Каждый день – целая моро­ка. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… – причитания горемычного сиротки.
   – Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существова­ли. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.
   – Модус чего?
   – Образ жизни.
   – Официально? Ну, официально запишите так, – он продиктовал: – Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. – И по­яснил свою юридическую грамотность: – С культурными людьми сижу, всему научат.
   – Насчет случайных заработков подробнее.
   – Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь – на доро­гу троячок сунет.
   – На это не просуществуешь.
   – Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам – и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.
   – Охота вам лапти плести?
   – Лапти?
   – В смысле – языком.
   Еще частичка туда же, в осадок.
   – А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я прав­ду говорю, почем вы знаете?
   – В каких городах за последние годы побывали?
   – Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать – сами подумайте – на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.
   Это уж верно.
   – Откуда вы попали в Москву?
   – Откуда? Издалека.
   Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.
   – Поточнее, пожалуйста.
   – Ах, гражданин следователь, мир велик.
   – Мир-то велик, а в Москву-то зачем?
   – Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.
   Опять же своим, настоящим голосом.
   Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодуш­ные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал уви­деть…
   – Белокаменную? – неожиданно для себя тихо и мед­ленно произнес Знаменский.
   Хлоп! – глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:
   – Ну да, столицу нашей Родины.
   Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытя­нутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наважде­ние! Выпрямился, принял достойный вид, но с загрив­ком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.
   – Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.
   – Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.
   – Полюбуйся, Саша, амнезия.
   Тот передвинулся за спину Знаменского для удоб­ства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменско­му на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.
   – Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозритель­но! Категорическое нежелание называть какие-либо пун­кты, где…
   Знаменский испробовал металлический тембр, и тот­час бродяга взвинченно окрысился:
   – А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!
   – Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, – вполголоса возразил Знаменский.
   – Извините, гражданин следователь, погорячился, – он ссутулил широченные плечи в показном смирении. – У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.
   – Исключительно меткое замечание, – подхватил Томин. – Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?
   – Скажу, что такие ваши приемы противоречат нор­мам законности. Я буду жаловаться прокурору!
   Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.
   – Братишка.
   – Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего по­требуй у них документы, у неизвестных, – он разъеди­нился. – По-моему, мать просто подослала его выве­дать, скоро ли я.
   – Между прочим, не лишено актуальности.
   – Давай все-таки подумаем, что нам дал…
   – …этот пустой допрос?
   – Отсутствие информации – тоже своего рода ин­формация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.
   – Ну, давай пометем по сусекам.
   – Начнем с конца.
   – Почему он психанул? Он же не всерьез.
   – Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.
   – Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.
   – Нет, он решил закруглить допрос.
   – Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где – куда – откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» – и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площа­ди, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.
   – Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит «модус вивенди», понимает, что «амнезия» – потеря памяти. И не слышал песни «Расскажи, расскажи, бродяга». Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обостре­ния темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.
   – Преувеличиваешь, Паша.
   Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину.
   – Читай, я засеку время.
   – Лучше ты, я малограмотный.
   – Читай, говорят.
   Томин прочел.
   – Пятьдесят три секунды, – констатировал Знаменс­кий. – Против его сорока… У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать?