– Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернётся.
– Так. А если – нет?
– Он вернётся. Так гласит пророчество.
– Кесаревна, помимо пророчеств есть ещё и долг! Мой долг – увести вас и укрыть от врага…
– Вы можете вместе со мной дождаться утра.
– Будет поздно… – Конрад впадал в отчаяние.
– Возможно, – она пожала плечами. – Но и у меня есть свой неисполненный долг…
– Сейчас ваш долг – позаботиться о своей безопасности!
– Вы забываетесь, потаинник.
– Простите… Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя…
– Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто применяетесь к обстановке?
Конрад посмотрел на неё, перевёл взгляд на Афанасия. Афанасий ответил ему едва различимой ухмылкой.
– Сейчас… – Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развёл руки. Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щёк. – Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил всё своё чутьё… У меня задание: найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его, погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки…
– Но был же ещё эскорт! – удивился Афанасий.
– На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него… потом… оказались кровавые мозоли. От вёсел, я думаю. И у его помощников тоже. По времени получается…
– Вот зачем тебе Кама, – сказал Афанасий.
– Да.
– Кто вас послал? – резко спросила Отрада.
– Потаинник Юно Януар.
– С целью?
– Не допустить захвата государя нашего кесаря… живым.
– Я запрещаю вам делать это, – медленно сказала Отрада. В горле её что-то опасно клёкотнуло, и она поняла, что ещё миг – и может случиться… может случиться всё. Она зарыдает… или убьёт этого человека… или бросится бежать – туда, по дороге, навстречу… – Я запрещаю, – повторила она.
– Кесаревна, – Конрад посмотрел ей прямо в глаза, – я не могу принять это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы можете теперь приказать мне… скажем, покончить с собой, и я это сделаю – после того, как выполню приказ.
– Акрит, – яростно повернулась Отрада к Афанасию, – арестуйте этого человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря.
– Ты арестован, Конрад Астион, – сказал Афанасий.
Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию.
– Отдаю себя в ваши руки, кесаревна, – сказал он со странным облегчением.
Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались… Дура.
– Заприте его где-нибудь рядом, – сказала она. – Я решу, что делать дальше…
Глава шестая
Степь, Дорона
Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали – и всё равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя ротонду в саду отдохновений.
Ему было о чём подумать.
Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и перекрёстках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь приемлемые корабли и ходить на них по морям…
Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за полётом бабочек и стрекоз… Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского актёра, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх провала, с которым справлялся привычным усилием – но избавиться, конечно, не мог. За этот страх его можно было уважать… Кроме того – вследствие всё того же страха – ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления – там, где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всём том он отлично знал, что останется здесь хотя бы потому, что ещё не всё закончено с Астерием…
Потом… потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в сегодняшний вечер будет решающая битва. Всё, что придёт потом, – решится здесь и скоро.
Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже наиважнейшим, доверив произведённому в стотысячники Феодоту решение всех вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало.
– Государь, – быстро поклонившись, проговорил служка, – пленённый чародей скончался…
– Да?..
Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зелёную с бронзовыми блёстками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок…
– Тебя послали, потому что боялись моего гнева? – спросил император.
– Да, государь, – служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся. – Они так старались…
– От чего же умер чародей? Ты был там? Видел?
– Видел, государь, но не знаю, смею ли судить…
– Говори.
– Он умер от смеха, государь.
– От смеха?
– Все поражены до глубины души, государь, никто не поймёт, как это могло случиться… Он вдруг начал смеяться, всё сильнее и сильнее. Около часа его пытались… успокоить. Потом он… он испустил дух.
– Пошли, поглядим, – вздохнул император.
Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и расступились. Он подошёл к клетке. Растянутый множеством цепей и цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел.
Он долго рассматривал труп, обошёл вокруг. Чего-то этой картине не хватало. Потом он понял, чего.
– В клетке убирали, Горгоний? – не оборачиваясь, спросил он старшего из своих чародеев.
– Нет, государь…
– Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается – ты, я, он… Дерьмо где, я спрашиваю?
– Но…
– Ладно, чародеи… заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам сбежал, аспид, а шкурку ненужную бросил. Полибий… И след его теперь ни одна собака не возьмёт.
Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император – и скажет: вот ты, ты и ты – на кол.
– Собака, может, и не возьмёт, – вдруг звонко сказал молодой южанин Калистрат, – а я попробую…
– Хорошо, – просто сказал император. – Ты пробуй нащупать его самого, а остальные – ищите Белого Льва. Но если вы упустите ещё и Льва…
Степь. Граница
Новое тело было упругим и сильным, и Астерий даже попенял себе, почему тянул до последнего момента, а не переселился окончательно сразу, как только завладел им. Если бы не самоуверенность конкордийских глупцов… а ведь был момент, когда он действительно поверил в собственную гибель. Как человек, смытый волной в море и выплывший благодаря лишь везению, а не силе и мастерству, Астерий начинал испытывать страх перед тем, что могло случиться. Страх, опрокинутый в уже прошедшее. У него ведь был едва ли один шанс из… он не стал уточнять, из скольки. Шанс был, и он его использовал. Этого достаточно.
Не ликуй, одёрнул он себя. Ты слишком многое проиграл за минувший день, и позиция твоя не из лучших. Думай.
…Городок Меёва располагался в горной долине у места слияния двух быстрых речек. По южной речке, Сипоте, верхнем притоке Суи, проходила нынешняя граница между Конкордией и Степью, установленная после заключения мира… Вдоль границы тянулся древний каменный тракт, извилистый, вгрызшийся в щёки гор, со множеством мостов и даже с туннелями. Долгое время он был заброшен и пустынен, но в последние полгода ожил. По нему к Долине Качающихся Камней брели десятки и сотни людей: кто под конвоем, а кто и свободно… с мешками, с тележками, редко – с навьюченными осликами и лошадьми…
Мало кто ехал верхом. Астерий ощущал на себе взгляды. Завистливые: он будет там раньше…
У поворота на городок он придержал коня, зачем-то оглянулся назад. Но позади, можно сказать, не было ничего.
Тракт проходил в трети версты от городской окраины. Вдоль этой короткой дороги росли громадные тополя, выбеленные мелом до высоты человеческого роста. Между тополями стояли каменные прилавки под истрёпанными навесами. Валялись какие-то раздавленные клетки и корзины, клёпки бочек, мешковина. Казалось, что всё затянуто паутиной, покрыто пылью…
Астерий даже сейчас, после утраты многих атрибутов могущества, являл собой как бы небольшой отряд. Впереди шла невидимая разведка; причём для этого ему не требовалось подчинять неразумные живые существа, он делал иначе: заглядывал в самого себя примерно на полминуты вперёд. Жаль, что умение это годилось лишь для тихих малолюдных мест… Примерно так же он прикрывал себя сзади: оставлял за собой маленькие вихри, живущие минуту-две – но успевающие тихо вскрикнуть при малейшей опасности. Сам же всадник был и грубым рубакой, и стрелком, и чародеем, умеющим надёжно закрываться от чужих чар, разить в ответ молниями и насылать огонь…
Но что это значит в сравнении с тем, кем он был, спокойно засыпая вчера?
Нет, приказал он себе, об этом я буду думать, когда верну всё. Когда верну Льва. Сейчас же – думать только о том, как вернуть Льва.
Если это ещё возможно…
Город, конечно, был покинут. Пуст. Долина Качающихся Камней высосала его досуха. Астерий ехал по захламлённым пустым улицам, и звук копыт отдавался от стен и множился, множился… Окна домов, в основном деревянных, закрыты были ставнями – люди уходили, как правило, по ночам. Оставшиеся без защиты окна зияли провалами: кто-то выбил все стёкла.
Потом он увидел большое зеркало, прислонённое к стене. Зеркало было прикреплено к дубовому столику, у которого остались только две ножки. Через зеркало наискось тянулась трещина, амальгама в углу была отслоена, и это что-то напомнило Астерию… В зеркале отразилось смугловатое скуластое молодое лицо, обрамлённое давно не стриженными русыми волосами.
Неплохо, подумал Астерий. Однако – самый вид этого зеркала смутно тревожил…
Что-то из прошлого.
Не знаю. Если и знал, то забыл. Он попытался представить себе, сколько всего он забыл (не навсегда, конечно, но вот так – выбросил из повседневной памяти), и улыбнулся. Хватит на сотню мудрецов…
Отражение не улыбнулось ответно. Смотрело в упор.
Расседлав и поставив во дворе коня, он вошёл в дом, к которому прислонилось это суровое зеркало. Двери были распахнуты, внутри стоял полумрак. Что не было вынесено – валялось разбитое. Пахло погребом, сырым и затхлым. Чёрные пятна на стенах… Кто-то не так давно ходил по этим комнатам, трусливый и наглый. Астерий как бы увидел чёрные тонкие усики и шрам от ножа на щеке. Три массивных перстня на правой руке…
Он прогнал видение. Следовало затаиться.
Его ищут. Пока, наверное, поблизости от столицы…
Глупцы, глупцы, глупцы!
Он и радовался, и негодовал на них. Они позорили ремесло.
На втором этаже были комнаты детей. Здесь грабители тоже побывали, но взяли мало и разоряли не так яростно. Астерий закрыл изнутри решётчатые ставни окна, вместо шкворня вставил ножны и меч – крестом. Забравшись на стул, кончиком ножа нацарапал на потолке пентаграмму, пять крестов и десять рун, отвращающих взоры небесные. Попроще. Важно не перестараться… Потом спустился вниз. Кормить коня было нечем, утром отдал последнюю краюху, но воды он из колодца достал. Это недолго, сказал он коню. Походил ещё по первому разорённому этажу, стараясь отрешиться, почувствовать себя слабым. Поднялся в обережённую комнату. Да, здесь всё как будто нормально. Без перебора. В глазах уже плавали сиреневые и голубые звёздочки. Он рухнул на охнувшую под его телом слишком короткую кроватку и велел: пока не опустится ночь…
Мелиора. Болотьё
Прихватили на отходе: полтора десятка верховых. Налетели из жидкой рощицы, по жёлтому лугу: легко, ходко, посылая на скаку стрелы – почти в упор. Могли и осилить, но вот чего-то не хватило в последний миг: куража, натиска… не пошли в мечи, не решились, а хотели закружить, расстрелять издали, не покидая сёдел…
Это и сгубило чёрных.
А поначалу казалось: не наша взяла, и Алексей шарил руками по земле, ища ускользнувший нож – обрезать ремни, которыми хобот пушки прикрутили к передку, да перетянули узел… на этом узле вдруг сошлось всё, не было времени перебежать ко второй пушке, или ловить раненого коня: к седлу были приторочены и лук, и колчан… кто-то рухнул рядом, воя и корчась, Алексей даже не посмотрел, кто… надо было, конечно, выхватывать меч и рубить злосчастный этот ремень, но он почему-то всё тупо пытался нащупать нож… поберегись! – и странный звук, будто трещит хворост, и – ложиииись!!!
И такая сила была в этом последнем крике, что Алексей вскочил. Не подчинился команде…
Один миг он видел это, но потом долго не мог отделаться от чувства, что – многие минуты длилось всё, а то и весь час.
Трубач Главан стоял спиной к нему на согнутых ногах, как-то странно откинувшись – и держа на плечах два пушечных ствола! Глухие их концы смотрели Алексею прямо в лицо, фитили сыпали искры – а перед дулами гарцевали, пытаясь разлететься, зарыться, исчезнуть – пять, или шесть, или семь, не понять, они так смешались, что почти переплелись – чёрных всадников.
И так же, как они, изо всех сил бросился исчезать Алексей. Воздух стал подобен прозрачной смоле, его следовало продавливать…
Алексей плыл – тонул – к земле, когда басовито и протяжно взревел первый выстрел. Он не мог этого видеть, но лучи света, наверное, шли сейчас даже не по кривой, а по какой-то сложной ломаной линии. И поэтому он видел всё. Не мог видеть, но видел. Бывает и так.
Главана этим выстрелом убило. В первый короткий миг с ним вроде бы ничего не произошло, но Алексей понял, почувствовал чем-то в себе, что трубач перестал быть. На месте, только что занятом им в мире, возникла пустота, провал… Тело его, однако, не упало, а в судороге подпрыгнуло, чуть развернулось в вязком воздухе – и тут догорел второй фитиль.
Один ствол взрыл собой землю у самых подошв Алексеевых сапог, отлетел в небо и, кувыркаясь, скрылся из виду. Второй разбил в щепы пушку, с которой так бездарно долго провозился сам Алексей…
Дым застил всё, но тем же открывшимся вдруг внутренним чутьём Алексей знал, что там, за дымом, невредимых нет, только мёртвые и искалеченные… болью и смертью пахнуло оттуда, а ещё страхом.
Потом всё понеслось обычно, но ещё долго, ещё много дней ему казалось, что в этом обычном восприятии он не успевает схватить и потому пропускает что-то очень важное. Пропускает то самое внутреннее чутьё, когда все близкие тебе сосредоточены где-то возле сердца, и всегда знаешь, что с ними…
В дыму азахи рубили чёрных. Четверо против неизвестно скольких – но: бойцы против жертв. Выстрелы раздали роли тем и другим. Никто не посмел возразить…
Скоро всё кончилось.
Главана положили на телегу с ранеными. Никто не стал возражать против соседства с мёртвым телом, хоть и шло это поперёк обычаев и устоев.
Семеро осталось невредимы, только семеро… и ещё трое держались на отваге.
Алексей понимал, что план его проваливается. Слишком многих потерял. Ещё даже не кончился день.
Как раз полпути пройдено между рубежом первого боя – и деревней Хотибой…
Чёрные уважительно держались в отдалении. Пока держались в отдалении. Они будут держаться в отдалении…
До темноты.
Мелиора. Форт Сваж. Сорок семь верст до Столии
Командующий соединённой армией вторжения стотысячник Демир Иерон по прозванию "Железный сапог" обедал поздно. Такая у него выработалась привычка за многие годы приграничных боёв и погонь: днём следует быть лёгким. И к ночи следует быть лёгким. Поэтому пищу он принимал дважды: на рассвете и в преддверие заката. Время, когда и бой, и набег вероятны не слишком.
Штаб его, приученный к тому же самому, в эти часы не работал. Иерон считал, что при нормальной постановке дела время для отдыха находится и на войне – и более того, без отдыха невозможна эта самая нормальная постановка дела. Правда, многих архатов, набранных для пополнения штаба после испепеления при Кипени, это приводило в изумление. Порой – в неприятное изумление.
Он опять вспомнил про Кипень…
Три четверти его штаба, лучшие из лучших, испарились, обратились в искры и дым. Сам он уцелел случайно, вывезенный из сечи с разбитой головой… Хуже всего было то, что в бессознательном состоянии он знал, что проиграл это сражение, – и даже когда ему сказали, что это не так, всё равно знал, что он – проиграл. Выиграл кто-то другой. Тот, кто недрогнувшей рукой обрушил пламя небесное на головы и чужих, и его собственных солдат.
Он пытался не позволять себе думать об этом, но всё равно думал.
Новый штаб был не в пример слабее старого, и тем, кто уцелел и испепелён не был, пришлось очень стараться, находя среди строевых архатов тех, у кого ещё не высохли мозги на всех ветрах, – и учить их, учить свирепо, начиная с азов.
Многие архаты и понятия не имели, за счёт чего движется армия. Они уверены были, что стоит скомандовать: "Марш!" – и войска придут в движение. Велико же было их изумление…
Расположились и четвёртый день стояли в полуразрушенном форте Сваж, на холме при перекрёстке старых заросших дорог. То есть заросли эти, конечно, прорубили и растоптали за последние месяцы, но всё равно ясно было, что прежде по этим дорогам очень долго не ходили и не ездили. Мелиора переживала не лучшие времена, и вторжение шло ей только на пользу.