Страница:
по поводу статьи
"Материалы для биографии А.П.Ермолова"
---------------------------------------------------------------------
Книга: И.И.Лажечников.
"Басурман. Колдун на Сухаревой башне. Очерки-воспоминания"
Издательство "Советская Россия", Москва, 1989
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 ноября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
В "Русском Вестнике" помещен ряд статей М.П.Погодина{443}: "Материалы
для биографии А.П.Ермолова" - драгоценные материалы, за которые нельзя не
поблагодарить почтенного их собирателя. Читая их, переносишься мыслию и
сердцем в великую эпоху 1812-1815 годов, этот "век богатырей", как называл
его наш знаменитый партизан и поэт Давыдов. Из плеяды личностей, блиставших
в эту дивную эпоху, ярко выступает А.П.Ермолов. Да, природа редко создает
таких мужей, в которых богатырская наружность соединялась бы с такими
богатырскими силами ума и духа, какими он был наделен. Присоедините к этому
дар слова, дар обворожать своим обращением всех, кто к нему приближался, и
особенно своих подчиненных "боевых товарищей", как он их называл.
Подчиненных - сказал я потому, что с высшими он не умел ладить, вследствие
ли своего характера, с которым знакомят нас статья Погодина и собственные
записки Ермолова{443} (к сожалению, написанные латинским строем), или
вследствие того, что его проницательный ум быстро замечал чужие ошибки и
недостатки, скрывать которые он не считал нужным, или вследствие врожденной
его склонности к сарказму, для успеха которого он пренебрегал иногда
благоразумием. Во всяком случае, можно сказать, что в его благородной натуре
не было умения подлаживаться.
Я сказал, что Ермолов имел дар особенно привлекать своих подчиненных.
Только одного современного ему, также знаменитого генерала, знал я с
подобным даром: - это был H.H.Раевский. Но у этого он выливался безрасчетно,
от душевной доброты, а у Ермолова, может быть, и от расчетов ума. Алексей
Петрович выигрывал в этом отношении еще своим остроумием. Известно, что его
остроты электрически расходились по армии и приобретали ему немало жарких
почитателей, особенно среди молодежи, но немало и непримиримых врагов между
теми, на кого были устремлены. Раевский терял еще и тем, что, по
расстройству слухового органа, не мог надлежащим образом поддерживать
разговор.
В должности адъютанта генерала Полуектова{444}, которого Ермолов любил
за его умную, приятную беседу, часто приправленную, с грехом пополам,
красным словцом, я имел счастие служить под начальством Алексея Петровича во
время походов 1814 и 15 годов, когда он командовал гренадерским корпусом, и
часто видел его в офицерском кругу. Здесь-то, душою весь нараспашку, он
очаровывал своих сослуживцев простотой и любезностью обращения; здесь не
было чинов, и офицеры, забывая их, никогда, однако ж, не забывали, что
находятся перед Ермоловым, к которому привыкли питать глубокое уважение,
благоговейную любовь и преданность.
Армия наша была только в нескольких лье от Парижа. Расположась в
какой-то крестьянской избушке на ночлег, закусив чем попало и завернувшись в
походную шинель, я только что хотел предаться сну, как услыхал зловещий
сбор. Что за притча? подумал я. Уж не сделал ли неприятель нечаянного
нападения на нас? Не сыграл ли Наполеон одну из своих смелых стратегических
штук, которыми изумлял нас в пароксизмах своего гения после Бриеннского
дела? Так, он отхватил целый отряд наш, покоившийся в объятиях обломовщины,
с генералами*, пушками и знаменами, выставленными потом в торжественной
процессии на потеху парижан. Но нас успокоивала мысль, что с нами целая
армия, что в среде ее сам государь и блюдет ее своими зоркими очами. На этот
раз мы узнали, что Наполеон очутился позади нашей армии, чтоб оттянуть ее от
Парижа к Рейну. В первые часы тревоги, произведенной этим отчаянным
маневром, нам велено было отступать. Но это движение продолжалось только
несколько дней. Скоро в военном ареопаге, благодаря совету князя
П.М.Волконского и энергической воле государя, решено было не поддаваться на
удочку, закинутую ловким рыбаком, а идти твердо, всеми силами, на столицу
Франции. Ему оставлен на приманку немногочисленный отряд, который своими
усиленными бивуачными огнями должен был представить декорацию большого
корпуса, готового дать неприятелю сражение. Пока происходили в главной
квартире совещания и сделаны распоряжения, мы ночью шли скорым маршем на
попятную. Что это за смутная, тяжелая ночь была! Солдаты, не успевшие
отдохнуть от дневного похода, падали полусонные в сомкнутых колоннах,
офицеры, будто опьянелые, ныряли на своих лошадях.
______________
* Здесь взят в плен генерал-майор Константин Маркович Полторацкий{444}.
В изданной им брошюре он описал разговор свой с Наполеоном и свой плен.
Солдатам вообще на походе надоедали экипажи сановников, особенно не
боевых, для которых надо было расступаться целым колоннам корпусов. При этом
происходили смешные вещи. Например: едет маркитант главной квартиры, а
командир гвардейского корпуса Лавров, не расслышав хорошо, скомандует:
"раздайся! адъютант главной квартиры!" И колонны раздаются, сопровождая
хохотом маркитанта в его торжественной колеснице. Надо прибавить, что к
лишению сна примешивалось неудовольствие на отступление, которого не любит
русский солдат. Известно, каким тяжелым, незаслуженным укором пало оно на
голову великого полководца{444}, который перед русским людом виноват был
только в том, что носил немецкую фамилию и не хотел драться во что бы ни
стало, а перед некоторыми насмешниками в том, что нечисто изъяснялся
по-французски. Вот мы и плетемся в сумраке ночи по большой дороге опять к
Труа. Что до меня, отъедешь несколько десятков сажен вперед колонны своего
корпуса, слезешь с лошади, присядешь близ дороги, крепко обхватив поводья, и
погрузишься в судорожную дремоту. Дремлешь, а чуткое ухо настороже.
Услышишь, что шум шагов слабеет, встрепенешься... идет арьергард. Опять на
коня, и опять принимаешься за тот же маневр. Отошли мы несколько лье назад и
стали на обетованные бивуаки. Какие-то огромные сараи промелькнули в глазах,
и через пять, десять минут их не стало. Они пошли на дрова. Таковы
неминуемые следствия войны. Между тем, в русской армии соблюдалась
строжайшая дисциплина; за мародерство в неприятельской земле солдат примерно
наказывался. Под Бриенном при мне расстреляны были за неважное похищение
собственности у крестьянина - артиллерист и казак. Помню, как у солдат,
отряженных от каждого полка армии, неустрашимых в делах с неприятелями,
дрожали руки, когда они стреляли в своего товарища, за несколько часов
стоявшего в их рядах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут же расстрелян был и мэр, за возбуждение крестьян своей деревни к
какому-то партизанскому нападению на наших, которое не удалось, но могло бы
иметь для нас дурные последствия, послужив опасным примером для других
подобных проявлений. До сих пор слышу раздирающие душу слова, произнесенные
им, когда наш русский священник напутствовал его в жизнь вечную: "Ma pauvre
femme, mes pauvres enfants!"*
______________
* Моя бедная жена, мои бедные дети! (фр.)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вообще, прибавлю кстати, народная война во Франции, по тогдашнему
настроению французов и, как я сказал, вследствие строгой дисциплины в
русском войске, не имела малейшего успеха, несмотря на желание Наполеона
затеять ее. Нам случалось в одиночку ехать по глухим местам и сталкиваться с
толпою рабочих, и никто нас не только что не тронул, но даже не оскорбил
словом. Дрались армии, народ был в стороне. Противопоставьте нашествие
французов на русскую землю в двенадцатом году. Не мстили мы теперь за
тогдашние оскорбления их, не ставили конюшен в церквах, не предавались
грабежу. До чего личность каждого мирного гражданина была уважаема, приведу
один случай из многих подобных, прося извинения у моих читателей, что
отвлекаюсь беспрестанно от главного предмета моей статьи. Мы остановились в
какой-то французской деревне под Ножаном на ночлег. Капитану нашего полка
отвели вместе со мною квартиру. В одной из комнат стояла постель под
ситцевым пологом, с мягкою периной, чистым бельем и одеялом.
- Славно же я послужу нынешнюю ночь Храповицкому, - сказал капитан, и
раздевался уже, чтобы возлечь на привлекательном ложе, как вошел хозяин
дома, крестьянин, и, разгорячившись, объявил, что на этой постели спит
обыкновенно его мать старушка, и он не позволит никому лечь на ней. Русский
варвар крякнул только и приказал устроить себе постель из соломы на полу.
Спрашиваю, сделал ли бы это неприятель-француз в России?
Возвращаюсь к главному предмету моего рассказа.
Зажглись на бивуаке бесконечные костры, и среди них задвигались тысячи
темных фигур, разлился гул говора. Передаю лошадь свою Ларивону, бывшему
некогда моим дядькою, а тогда исполнявшему при мне должность денщика. Спешу
броситься на клок сена и, убаюканный расходившимся от качки на лошади
волнением крови, погружаюсь в глубокий сон. Шекспиров Ричард отдавал
полцарства за коня, а я не взял бы тогда полцарства за этот сон. Увы! только
минут пять, десять наслаждаюсь им. Раздаются вдоль бивуака оклики:
"Адъютанта такого-то!" - ходят от одного расстояния к другому, ближе и
ближе, наконец, почти над самым моим ухом. Слышу сквозь сон свое имя, но не
шевелюсь. Кто-то меня немилосердно толкает, говорит, что меня требуют к
моему генералу. Стал я на ноги. Передо мною длинное, предлинное привидение -
солдат вестовой со словами:
- Пожалуйте, ваше благородие, к генералу.
- Куда? - спрашиваю.
- В деревне, недалеко, рукой махнуть. Он у Ермолова. Темненько;
извольте за меня держаться.
Иду машинально, ухватясь за рукав моего вожатого.
Вошли в какую-то каменную ограду.
- Поосторожнее, - говорит мой проводник, - не наткнитесь на мертвое
тело... Было здесь сражение, не успели зарыть убитых.
Действительно, тут было сражение (вчера, третьего дня - не помню хорошо
места и числа). Зарево бивуака осветило передо мною два-три беловосковые
лика воинов, честно павших, но лишенных честного погребения.
Покойный Фаддей Венедиктович Булгарин в своих "Воспоминаниях" говорит,
что, ночуя на месте сражения, он положил себе под голову, вместо подушки,
убитого неприятеля. Признаюсь, у меня недостало бы такого хладнокровия.
Да ведь Фаддей Венедиктович был во всех случаях не чета другим - герой!
Подходим к крестьянскому домику, входим во двор. На дворе множество
лошадей, ни одного экипажа, около них вьюки, седла и, ближе к воротам, осел
с двумя плетеными корзинами по бокам. В одной, свернувшись калачиком, спит
безмятежным сном ребенок; на земле, около него, сидит мужчина лет сорока, в
синей холщовой блузе, усердно уплетающий куски мяса, распластанные на
огромном ломте белого хлеба.
- Как ты сюда попал, Антуан? - спрашиваю блузника.
- Mon commendant* (так называл он генерала Полуектова), - отвечал мне
блузник, не забыв приложить руку к козырьку замасленного картуза, -
представил меня генералу Ermolo**, и вот я, накормив и убаюкав mon petit
morveux***, по милости их excellences****, подкрепляю свои силы от щедрой их
трапезы. Выкинул же le corsicain***** под конец своих подвигов штуку, чтоб
ему...
______________
* Мой командир (фр.).
** Ермолов (фр.).
*** Моего маленького соплячка (фр.).
**** Их превосходительств (фр.).
***** Корсиканец (фр.).
И посыпалась крупная брань на Бонапарта, осмелившегося потревожить
блузника в его путешествии к Парижу. А на брань французы большие мастера,
хоть и уступают в этом художестве русским.
Кто такой был Антуан, никто у нас не знал; знаю только, что он не имел
крова и за душою ни одного су, недавно овдовел, на походе под Труа пристал
со своим двухлетним сынишком и ослом к московскому гренадерскому полку,
которым командовал Полуектов, и состоял под его особенным покровительством.
В русском войске он находился как в своей семье, а ребенок его, вскоре
баловень полка, так привык к нашим офицерам и солдатам, что охотно ходил к
ним на руки. При втором нашем приближении к Парижу он исчез с своим сынишком
и ослом.
Антуан говорил, что если бы не связывал его ребенок, которого он
страстно любил, и если бы не сестра, ожидавшая его в Париже, так ушел бы с
ними в Россию. И в самом деле ушел бы тогда.
Француз от природы простодушен, легковерен, идет скоро на ласку, скоро
дружится, особенно с русскими, к тому ж авантюрист и космополит. Его
отечество там, где ему хорошо. Антуану нужно было пробраться к сестре в
Париж, и вот он на первый ласковый звук французской речи в русском войске
пробирается туда с сынишком среди неприятелей-варваров, которые, как
разглашали бюллетени, рассыпанные по деревням, пожирают маленьких детей.
Когда мы выходили из Парижа, не было отбою от французиков, просившихся с
нами в нашу гиперборейскую страну. Я и брат мой взяли с собою по мальчику
лет 11-15. Мой накопил несколько сот франков и с этим богатством возвратился
восвояси, братнин остался в России, где своим хорошеньким личиком сделал
себе блестящую карьеру... (vive les dames russes!)* Чтобы довершить
характеристику французов, скажу, что нет народа славолюбивее. Во время
похода мы квартировали в французских деревнях и особенно под Лангром стояли
несколько дней (кажется, во время какого-то перемирия), даже катались на
импровизованных санях по обыденному снегу, который будто с собою нанесли, и
ходили с скороспелыми приятелями-французами охотиться на кабанов (заметьте,
в военное время, на неприятельской земле). В этих деревнях мы были
свидетелями, как отцы и матери горько плакали и осыпали проклятиями
императора за то, что вел детей их на ежедневную бойню: мы слышали, как
роптали мужички, конскрипты, отправляясь в ряды военные. И что ж? при первом
смотре маленького капрала те же отцы и матери осушали свои слезы и с
гордостью глядели на своих детей в военном строю - будущих маршалов; те же
конскрипты-мужички, очарованные магическим взглядом и словом гениального
полководца, клялись умереть за него.
______________
* да здравствуют русские дамы! (фр.)
Вхожу в избушку, ярко освещенную. На пышном соломенном ложе,
разостланном на полу, расположилось в разных позах целое общество генералов,
штаб- и обер-офицеров и между ними Алексей Петрович Ермолов. Если б я не
видал его лица, то мог бы узнать его по огромной, львиной голове. Сюртук его
нараспашку, на широкой груди висит наперсный крест с ладанкой, в которой
зашит псалом: "Живый в помощи вышнего" - благословение отцовское. С этим
талисманом он никогда не расстается, с ним он носится в бою, как будто
окрыленный силами небесными. Тут же и генерал мой.
- А вот и свидетель, - сказал А[лексей] П[етрович], коварно мигнув
сидевшему подле него (помнится) Дамасу*, потом, обращаясь ко мне, прибавил:
"Извини, что мы тебя потревожили. Надо тебя предупредить, что ты призван
сюда не по службе, и потому, птенец, садись или ложись между нами, как тебе
лучше.
______________
* Впоследствии министр Карла X.
Когда я уселся на место, которое мне очистили двое из собеседников,
генерал мой начал передавать мне пресмешной, но невероятный анекдот,
которого я будто бы был свидетелем.
- Могу только сказать, - отвечал я, - что моей личности при этом случае
не было.
- Вспомни хорошенько, мой золотой, - начал убеждать меня Полуектов, -
это было там-то, в такой-то день и т.д.
- Вспомните, генерал, - отозвался я, - что я поступил к вам в
адъютанты, когда полк со всею армией перешел уже через Рейн, а случай, о
котором вы говорите, был до перехода этого, и я находился тогда на пути из
Мекленбурга.
- Ну, так виноват, - сказал Б.В., - это было наверно при полковом
адъютанте.
Полуектов был благороднейший и добрейший из смертных и в жизнь свою ни
на кого не сердился, тем менее на меня. Надо заметить, что в анекдотах его
было много ума и нисколько оскорбительного злословия.
Кончилась эта история тем, что все от души смеялись, в том числе и сам
виновник смеха. Разговор обратился на другой предмет. Долго еще сыпались
анекдоты, остроты, пока хозяин не сказал, что пора на покой.
Но я по-стариковски заболтался и невольно отдалился от статьи
M.H.Погодина; обращаюсь к ней.
Он предлагает только материалы, которые, прежде чем попасть в историю,
должны пройти сквозь веялку критики. Не мое дело и не по моим способам
писать им полный критический разбор. Но долг каждого человека, который был
свидетелем эпохи и знал людей, из ней описываемых, обязан сказать то, что
ему об них известно, если он мало-мальски владеет пером. И потому я буду
говорить только то, что имел случай знать об них. Многоуважаемый мною автор
статьи извинит меня, если я как-нибудь, ради истины, найду его лично
виноватым перед судом истории за то, что он, хоть и со слов других, поместил
в своей статье некоторые неверности. Он мог бы их избегнуть, если бы слегка
бросил на материалы, в ней помещенные, критический взгляд. Кстати я коснусь
записок Ермолова и Давыдова. Я должен также признаться, что главным
побуждением моим писать о статье Погодина было желание защитить память
одного из замечательных деятелей великой эпохи - память, оскорбленную
несправедливыми и неверными отзывами о нем, помещенными в материалах. Итак,
к делу.
В статье Погодина я прочел, что Ермолов, в царствование императора
Павла Петровича, был сослан вместе с Платовым{450} в Кострому. При этом
случае я вспомнил рассказ одного костромского старожила, переданный мне лет
двадцать тому назад и обрисовывающий характер Алексея Петровича. Вот что он
мне рассказал.
Когда Ермолов, в чине подполковника, жил в ссылке в Костроме, он в
зимнее время возил на салазках для своей хозяйки, старушки-мещанки, у
которой квартировал и которая любила его как сына, воду в ушате или кадке с
реки, по обледенелой горе. Иногда присаживался на салазки мальчуган, внучек
хозяйки.
Если б я был художник, я написал бы будущего главнокомандующего на
Кавказе в этом виде. Можно было бы прибавить, для полноты картины, старичка
мещанина, благоговейно скинувшего перед ним шапку, и хозяйку, радостно
встречающую поезд у ворот своего дома. Ближе к главному лицу, для более
полной характеристики его, я поместил бы двух пригожих, с веселыми лицами,
костромитянок, которые, неся ведра с водою на коромыслах, посылают молодому
офицеру приветствие рукою.
В записках Ермолова сказано:
"В ночи на третьи сутки, в Витебске*, главнокомандующий согласился
послать корпус пехоты и несколько кавалерийских полков навстречу неприятелю
по левому берегу Двины. Я предложил генерал-лейтенанта графа Остермана,
блистательную репутацию в прошедшую войну сделавшего и известного упорством
в сражении. Надобен был генерал, который бы дождался сил неприятеля и они
его не устрашили".
______________
* Витебск замечателен особенно своим, так называемым дворцом. Во время
похода 1812 года в нем квартировал Наполеон и с балкона его делал смотр
своей гвардии, дефилировавшей перед ним на площадке, довольно безобразной. В
этом доме скончался великий князь Константин Павлович. Окрестности полны
воспоминаний славной эпохи.
Только-то, чтобы не устрашили? Подобных генералов было у нас довольно.
Назначая генерала с большим корпусом на такое важное дело,
главнокомандующий, конечно, имел в нем в виду качества более важные, нежели
одна неустрашимость. Заметьте слова, мною нарочно подчеркнутые, они
пригодятся нам в другом месте.
Я имел в руках своих подлинную записку, вероятно, дополнительную к
приказу главнокомандующего, написанную по этому случаю и подписанную
начальником штаба Ермоловым. К сожалению, она у меня затерялась. Помню
только, что она написана была на четвертушке листа прекрасным, четким
почерком, красноречиво, хотя и без обилия слов, и в очень лестных для графа
выражениях. В ней сказано было, что главнокомандующий, поручая ему это дело,
не дает никакой особенной инструкции, уверенный, что если сказано ему
удержать или разбить неприятеля, то это будет исполнено.
"Таков был Остерман, - продолжает Ермолов в своих записках, - и он
пошел с 4-м корпусом! В двенадцати верстах встретил он небольшую часть
неприятельских передовых войск и преследовал их до местечка Островно. Здесь
предстали ему силы неприятельские превосходные и дело началось жарчайшее...
Ночь прекратила сражение... Урон с обеих сторон был весьма значащий... и
проч.".
К этому описанию прибавлю: здесь графу Остерману-Толстому надо было,
имея против себя двойные силы, особенно на первых порах кампании, отстоять
честь русского оружия. Это дело, в армии Барклая, было почти одновременно с
дашковским в армии Багратиона, где, говоря словами Ермолова, "Раевский, с
малыми силами, в сравнении с неприятельскими, употребил и распорядительность
(здесь уж и распорядительность), ему свойственную, и храбрость, его
отличавшую: взяв знамя, он пошел в голове колонны, ведя за собою двух
сыновей, из коих одному было не более одиннадцати лет". (В сражении под
Парижем я видел одного из них, помнится в егерском мундире, лет четырнадцати
или пятнадцати, и любовался, как этот стройный, красивый мальчик весело
разъезжал в свите нашего дивизионного генерала Паскевича по цепи стрелков).
Здесь, говорю, надо было графу Остерману-Толстому искусною
распорядительностью* и неустрашимостью, особенно на первых порах кампании,
отстоять честь русского войска, и он ее отстоял. Когда в самом пылу сражения
от разных подчиненных ему начальников прискакивали к нему адъютанты с
донесением, что ряды наши редеют более и более и едва держатся под
смертоносным огнем, и спрашивали, что он прикажет делать, - он отвечал
только: "Стоять и умирать!" И стояли русские воины, и умирали, ограждая
своими телами безопасность движений целой армии Барклая, которой надо было,
чего бы ни стоило, соединиться с армией Багратиона. Этот лаконический ответ,
известный всей русской армии, к сожалению, почему-то не попал в материалы
Погодина. Ему дал, однако ж, почетное место военный историк Богданович в
своем описании "Отечественной войны". Он напомнил мне другой, подобный ответ
графа. Когда в одном военном обществе рассказывали о каком-то героическом
подвиге, и рассказчик прибавил: "Это подвиг, достойный римлянина", - граф
возразил с неудовольствием: "Почему же не русского?"
______________
* Коновницын{452} говорит о ней (стр. 108 "История Отечественной войны"
Богдановича{452}).
В статье Погодина на стр. 198 и 199 выписано из Давыдова:
"Фигнеру{453} не удалось перейти Лужу, тщательно охраняемую
неприятельскими пикетами. Сеславин успел перейти реку и приблизился к
Боровской дороге. Здесь, оставив свою партию, он пешком (заметьте, пешком)
пробрался до Боровской дороги сквозь лес, на котором было еще немного
листьев. Достигнув дороги, он увидал глубокие неприятельские колонны,
следовавшие одна за другою к Боровску; он заметил самого Наполеона,
окруженного своими маршалами и гвардией. Неутомимый и бесстрашный Сеславин
(кстати заметим, эти эпитеты повторяются до приторности, когда самый подвиг
показывает качества лица, его совершившего, иногда некстати, как мы увидим),
выхватив (слушайте! слушайте!) из колонны старой гвардии унтер-офицера,
связал его, перекинул через седло и быстро направился к корпусу Дохтурова".
Воля ваша, это было как-нибудь не так. В противном случае подвиг
Сеславина может стать наряду с сказочными Еруслана Лазаревича. Как, пешком
вторгнуться в колонны наполеоновской гвардии, выхватить из них унтер-офицера
(должно предполагать, дотащить его до своей лошади), перекинуть через седло
и ускакать с своей добычей? И гвардейский унтер-офицер, который, конечно,
был немалого десятка и не трус, сверх того не безоружный, так-таки дал себя
выхватить из колонны и связать, не защищаясь, и ротозеи-товарищи не
двинулись в защиту его? Заметьте, Сеславин все это совершил в виду Наполеона
и маршалов его. Это невероятно, даже если бы наш партизан был Голиаф и на
лошади. Позвольте, многоуважаемый мною М.П., упрекнуть вас за то, что вы не
остереглись поместить это мифическое сказание. Оно не пройдет в историю,
даже под щитом имени Давыдова. Статья ваша, богатая драгоценными
материалами, могла бы обойтись без всякого балласта. Ермолов в своих
записках говорит только (стр. 217):
"Ночью, на поле, сталкиваюсь вдруг с Сеславиным... Скрыв в лесу свою
партию, он, в четырех верстах от села Фоминского, осмотрел шедшие
неприятельские войска, которые состояли из всей пешей и конной гвардии
Наполеона и из всего корпуса маршала Нея. Схваченные им несколько человек
показали и пр.".
Вероятно, он это совершил уже с своею партией и над одиночными
солдатами, отсталыми или отдалившимися в сторону от своих колонн...
Так и есть. По написании этих строк я прочел в описании войны 1812 года
Богдановича следующий рассказ об этом событии:
"Партизан Сеславин донес, что он, укрывшись в лесу, не доходя
Фоминского 4 версты, видел Наполеона со всею его свитой и также французскую
гвардию и другие войска в значительном числе. Пропустив их мимо своего
отряда, Сеславин захватил несколько отсталых гвардейцев и привез с собою
одного из них, расторопного унтер-офицера".
Вот это уж не сказки!
Оборачивание листов с поверкою их в иной книге бывает очень потешно. На
"Материалы для биографии А.П.Ермолова"
---------------------------------------------------------------------
Книга: И.И.Лажечников.
"Басурман. Колдун на Сухаревой башне. Очерки-воспоминания"
Издательство "Советская Россия", Москва, 1989
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 ноября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
В "Русском Вестнике" помещен ряд статей М.П.Погодина{443}: "Материалы
для биографии А.П.Ермолова" - драгоценные материалы, за которые нельзя не
поблагодарить почтенного их собирателя. Читая их, переносишься мыслию и
сердцем в великую эпоху 1812-1815 годов, этот "век богатырей", как называл
его наш знаменитый партизан и поэт Давыдов. Из плеяды личностей, блиставших
в эту дивную эпоху, ярко выступает А.П.Ермолов. Да, природа редко создает
таких мужей, в которых богатырская наружность соединялась бы с такими
богатырскими силами ума и духа, какими он был наделен. Присоедините к этому
дар слова, дар обворожать своим обращением всех, кто к нему приближался, и
особенно своих подчиненных "боевых товарищей", как он их называл.
Подчиненных - сказал я потому, что с высшими он не умел ладить, вследствие
ли своего характера, с которым знакомят нас статья Погодина и собственные
записки Ермолова{443} (к сожалению, написанные латинским строем), или
вследствие того, что его проницательный ум быстро замечал чужие ошибки и
недостатки, скрывать которые он не считал нужным, или вследствие врожденной
его склонности к сарказму, для успеха которого он пренебрегал иногда
благоразумием. Во всяком случае, можно сказать, что в его благородной натуре
не было умения подлаживаться.
Я сказал, что Ермолов имел дар особенно привлекать своих подчиненных.
Только одного современного ему, также знаменитого генерала, знал я с
подобным даром: - это был H.H.Раевский. Но у этого он выливался безрасчетно,
от душевной доброты, а у Ермолова, может быть, и от расчетов ума. Алексей
Петрович выигрывал в этом отношении еще своим остроумием. Известно, что его
остроты электрически расходились по армии и приобретали ему немало жарких
почитателей, особенно среди молодежи, но немало и непримиримых врагов между
теми, на кого были устремлены. Раевский терял еще и тем, что, по
расстройству слухового органа, не мог надлежащим образом поддерживать
разговор.
В должности адъютанта генерала Полуектова{444}, которого Ермолов любил
за его умную, приятную беседу, часто приправленную, с грехом пополам,
красным словцом, я имел счастие служить под начальством Алексея Петровича во
время походов 1814 и 15 годов, когда он командовал гренадерским корпусом, и
часто видел его в офицерском кругу. Здесь-то, душою весь нараспашку, он
очаровывал своих сослуживцев простотой и любезностью обращения; здесь не
было чинов, и офицеры, забывая их, никогда, однако ж, не забывали, что
находятся перед Ермоловым, к которому привыкли питать глубокое уважение,
благоговейную любовь и преданность.
Армия наша была только в нескольких лье от Парижа. Расположась в
какой-то крестьянской избушке на ночлег, закусив чем попало и завернувшись в
походную шинель, я только что хотел предаться сну, как услыхал зловещий
сбор. Что за притча? подумал я. Уж не сделал ли неприятель нечаянного
нападения на нас? Не сыграл ли Наполеон одну из своих смелых стратегических
штук, которыми изумлял нас в пароксизмах своего гения после Бриеннского
дела? Так, он отхватил целый отряд наш, покоившийся в объятиях обломовщины,
с генералами*, пушками и знаменами, выставленными потом в торжественной
процессии на потеху парижан. Но нас успокоивала мысль, что с нами целая
армия, что в среде ее сам государь и блюдет ее своими зоркими очами. На этот
раз мы узнали, что Наполеон очутился позади нашей армии, чтоб оттянуть ее от
Парижа к Рейну. В первые часы тревоги, произведенной этим отчаянным
маневром, нам велено было отступать. Но это движение продолжалось только
несколько дней. Скоро в военном ареопаге, благодаря совету князя
П.М.Волконского и энергической воле государя, решено было не поддаваться на
удочку, закинутую ловким рыбаком, а идти твердо, всеми силами, на столицу
Франции. Ему оставлен на приманку немногочисленный отряд, который своими
усиленными бивуачными огнями должен был представить декорацию большого
корпуса, готового дать неприятелю сражение. Пока происходили в главной
квартире совещания и сделаны распоряжения, мы ночью шли скорым маршем на
попятную. Что это за смутная, тяжелая ночь была! Солдаты, не успевшие
отдохнуть от дневного похода, падали полусонные в сомкнутых колоннах,
офицеры, будто опьянелые, ныряли на своих лошадях.
______________
* Здесь взят в плен генерал-майор Константин Маркович Полторацкий{444}.
В изданной им брошюре он описал разговор свой с Наполеоном и свой плен.
Солдатам вообще на походе надоедали экипажи сановников, особенно не
боевых, для которых надо было расступаться целым колоннам корпусов. При этом
происходили смешные вещи. Например: едет маркитант главной квартиры, а
командир гвардейского корпуса Лавров, не расслышав хорошо, скомандует:
"раздайся! адъютант главной квартиры!" И колонны раздаются, сопровождая
хохотом маркитанта в его торжественной колеснице. Надо прибавить, что к
лишению сна примешивалось неудовольствие на отступление, которого не любит
русский солдат. Известно, каким тяжелым, незаслуженным укором пало оно на
голову великого полководца{444}, который перед русским людом виноват был
только в том, что носил немецкую фамилию и не хотел драться во что бы ни
стало, а перед некоторыми насмешниками в том, что нечисто изъяснялся
по-французски. Вот мы и плетемся в сумраке ночи по большой дороге опять к
Труа. Что до меня, отъедешь несколько десятков сажен вперед колонны своего
корпуса, слезешь с лошади, присядешь близ дороги, крепко обхватив поводья, и
погрузишься в судорожную дремоту. Дремлешь, а чуткое ухо настороже.
Услышишь, что шум шагов слабеет, встрепенешься... идет арьергард. Опять на
коня, и опять принимаешься за тот же маневр. Отошли мы несколько лье назад и
стали на обетованные бивуаки. Какие-то огромные сараи промелькнули в глазах,
и через пять, десять минут их не стало. Они пошли на дрова. Таковы
неминуемые следствия войны. Между тем, в русской армии соблюдалась
строжайшая дисциплина; за мародерство в неприятельской земле солдат примерно
наказывался. Под Бриенном при мне расстреляны были за неважное похищение
собственности у крестьянина - артиллерист и казак. Помню, как у солдат,
отряженных от каждого полка армии, неустрашимых в делах с неприятелями,
дрожали руки, когда они стреляли в своего товарища, за несколько часов
стоявшего в их рядах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут же расстрелян был и мэр, за возбуждение крестьян своей деревни к
какому-то партизанскому нападению на наших, которое не удалось, но могло бы
иметь для нас дурные последствия, послужив опасным примером для других
подобных проявлений. До сих пор слышу раздирающие душу слова, произнесенные
им, когда наш русский священник напутствовал его в жизнь вечную: "Ma pauvre
femme, mes pauvres enfants!"*
______________
* Моя бедная жена, мои бедные дети! (фр.)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вообще, прибавлю кстати, народная война во Франции, по тогдашнему
настроению французов и, как я сказал, вследствие строгой дисциплины в
русском войске, не имела малейшего успеха, несмотря на желание Наполеона
затеять ее. Нам случалось в одиночку ехать по глухим местам и сталкиваться с
толпою рабочих, и никто нас не только что не тронул, но даже не оскорбил
словом. Дрались армии, народ был в стороне. Противопоставьте нашествие
французов на русскую землю в двенадцатом году. Не мстили мы теперь за
тогдашние оскорбления их, не ставили конюшен в церквах, не предавались
грабежу. До чего личность каждого мирного гражданина была уважаема, приведу
один случай из многих подобных, прося извинения у моих читателей, что
отвлекаюсь беспрестанно от главного предмета моей статьи. Мы остановились в
какой-то французской деревне под Ножаном на ночлег. Капитану нашего полка
отвели вместе со мною квартиру. В одной из комнат стояла постель под
ситцевым пологом, с мягкою периной, чистым бельем и одеялом.
- Славно же я послужу нынешнюю ночь Храповицкому, - сказал капитан, и
раздевался уже, чтобы возлечь на привлекательном ложе, как вошел хозяин
дома, крестьянин, и, разгорячившись, объявил, что на этой постели спит
обыкновенно его мать старушка, и он не позволит никому лечь на ней. Русский
варвар крякнул только и приказал устроить себе постель из соломы на полу.
Спрашиваю, сделал ли бы это неприятель-француз в России?
Возвращаюсь к главному предмету моего рассказа.
Зажглись на бивуаке бесконечные костры, и среди них задвигались тысячи
темных фигур, разлился гул говора. Передаю лошадь свою Ларивону, бывшему
некогда моим дядькою, а тогда исполнявшему при мне должность денщика. Спешу
броситься на клок сена и, убаюканный расходившимся от качки на лошади
волнением крови, погружаюсь в глубокий сон. Шекспиров Ричард отдавал
полцарства за коня, а я не взял бы тогда полцарства за этот сон. Увы! только
минут пять, десять наслаждаюсь им. Раздаются вдоль бивуака оклики:
"Адъютанта такого-то!" - ходят от одного расстояния к другому, ближе и
ближе, наконец, почти над самым моим ухом. Слышу сквозь сон свое имя, но не
шевелюсь. Кто-то меня немилосердно толкает, говорит, что меня требуют к
моему генералу. Стал я на ноги. Передо мною длинное, предлинное привидение -
солдат вестовой со словами:
- Пожалуйте, ваше благородие, к генералу.
- Куда? - спрашиваю.
- В деревне, недалеко, рукой махнуть. Он у Ермолова. Темненько;
извольте за меня держаться.
Иду машинально, ухватясь за рукав моего вожатого.
Вошли в какую-то каменную ограду.
- Поосторожнее, - говорит мой проводник, - не наткнитесь на мертвое
тело... Было здесь сражение, не успели зарыть убитых.
Действительно, тут было сражение (вчера, третьего дня - не помню хорошо
места и числа). Зарево бивуака осветило передо мною два-три беловосковые
лика воинов, честно павших, но лишенных честного погребения.
Покойный Фаддей Венедиктович Булгарин в своих "Воспоминаниях" говорит,
что, ночуя на месте сражения, он положил себе под голову, вместо подушки,
убитого неприятеля. Признаюсь, у меня недостало бы такого хладнокровия.
Да ведь Фаддей Венедиктович был во всех случаях не чета другим - герой!
Подходим к крестьянскому домику, входим во двор. На дворе множество
лошадей, ни одного экипажа, около них вьюки, седла и, ближе к воротам, осел
с двумя плетеными корзинами по бокам. В одной, свернувшись калачиком, спит
безмятежным сном ребенок; на земле, около него, сидит мужчина лет сорока, в
синей холщовой блузе, усердно уплетающий куски мяса, распластанные на
огромном ломте белого хлеба.
- Как ты сюда попал, Антуан? - спрашиваю блузника.
- Mon commendant* (так называл он генерала Полуектова), - отвечал мне
блузник, не забыв приложить руку к козырьку замасленного картуза, -
представил меня генералу Ermolo**, и вот я, накормив и убаюкав mon petit
morveux***, по милости их excellences****, подкрепляю свои силы от щедрой их
трапезы. Выкинул же le corsicain***** под конец своих подвигов штуку, чтоб
ему...
______________
* Мой командир (фр.).
** Ермолов (фр.).
*** Моего маленького соплячка (фр.).
**** Их превосходительств (фр.).
***** Корсиканец (фр.).
И посыпалась крупная брань на Бонапарта, осмелившегося потревожить
блузника в его путешествии к Парижу. А на брань французы большие мастера,
хоть и уступают в этом художестве русским.
Кто такой был Антуан, никто у нас не знал; знаю только, что он не имел
крова и за душою ни одного су, недавно овдовел, на походе под Труа пристал
со своим двухлетним сынишком и ослом к московскому гренадерскому полку,
которым командовал Полуектов, и состоял под его особенным покровительством.
В русском войске он находился как в своей семье, а ребенок его, вскоре
баловень полка, так привык к нашим офицерам и солдатам, что охотно ходил к
ним на руки. При втором нашем приближении к Парижу он исчез с своим сынишком
и ослом.
Антуан говорил, что если бы не связывал его ребенок, которого он
страстно любил, и если бы не сестра, ожидавшая его в Париже, так ушел бы с
ними в Россию. И в самом деле ушел бы тогда.
Француз от природы простодушен, легковерен, идет скоро на ласку, скоро
дружится, особенно с русскими, к тому ж авантюрист и космополит. Его
отечество там, где ему хорошо. Антуану нужно было пробраться к сестре в
Париж, и вот он на первый ласковый звук французской речи в русском войске
пробирается туда с сынишком среди неприятелей-варваров, которые, как
разглашали бюллетени, рассыпанные по деревням, пожирают маленьких детей.
Когда мы выходили из Парижа, не было отбою от французиков, просившихся с
нами в нашу гиперборейскую страну. Я и брат мой взяли с собою по мальчику
лет 11-15. Мой накопил несколько сот франков и с этим богатством возвратился
восвояси, братнин остался в России, где своим хорошеньким личиком сделал
себе блестящую карьеру... (vive les dames russes!)* Чтобы довершить
характеристику французов, скажу, что нет народа славолюбивее. Во время
похода мы квартировали в французских деревнях и особенно под Лангром стояли
несколько дней (кажется, во время какого-то перемирия), даже катались на
импровизованных санях по обыденному снегу, который будто с собою нанесли, и
ходили с скороспелыми приятелями-французами охотиться на кабанов (заметьте,
в военное время, на неприятельской земле). В этих деревнях мы были
свидетелями, как отцы и матери горько плакали и осыпали проклятиями
императора за то, что вел детей их на ежедневную бойню: мы слышали, как
роптали мужички, конскрипты, отправляясь в ряды военные. И что ж? при первом
смотре маленького капрала те же отцы и матери осушали свои слезы и с
гордостью глядели на своих детей в военном строю - будущих маршалов; те же
конскрипты-мужички, очарованные магическим взглядом и словом гениального
полководца, клялись умереть за него.
______________
* да здравствуют русские дамы! (фр.)
Вхожу в избушку, ярко освещенную. На пышном соломенном ложе,
разостланном на полу, расположилось в разных позах целое общество генералов,
штаб- и обер-офицеров и между ними Алексей Петрович Ермолов. Если б я не
видал его лица, то мог бы узнать его по огромной, львиной голове. Сюртук его
нараспашку, на широкой груди висит наперсный крест с ладанкой, в которой
зашит псалом: "Живый в помощи вышнего" - благословение отцовское. С этим
талисманом он никогда не расстается, с ним он носится в бою, как будто
окрыленный силами небесными. Тут же и генерал мой.
- А вот и свидетель, - сказал А[лексей] П[етрович], коварно мигнув
сидевшему подле него (помнится) Дамасу*, потом, обращаясь ко мне, прибавил:
"Извини, что мы тебя потревожили. Надо тебя предупредить, что ты призван
сюда не по службе, и потому, птенец, садись или ложись между нами, как тебе
лучше.
______________
* Впоследствии министр Карла X.
Когда я уселся на место, которое мне очистили двое из собеседников,
генерал мой начал передавать мне пресмешной, но невероятный анекдот,
которого я будто бы был свидетелем.
- Могу только сказать, - отвечал я, - что моей личности при этом случае
не было.
- Вспомни хорошенько, мой золотой, - начал убеждать меня Полуектов, -
это было там-то, в такой-то день и т.д.
- Вспомните, генерал, - отозвался я, - что я поступил к вам в
адъютанты, когда полк со всею армией перешел уже через Рейн, а случай, о
котором вы говорите, был до перехода этого, и я находился тогда на пути из
Мекленбурга.
- Ну, так виноват, - сказал Б.В., - это было наверно при полковом
адъютанте.
Полуектов был благороднейший и добрейший из смертных и в жизнь свою ни
на кого не сердился, тем менее на меня. Надо заметить, что в анекдотах его
было много ума и нисколько оскорбительного злословия.
Кончилась эта история тем, что все от души смеялись, в том числе и сам
виновник смеха. Разговор обратился на другой предмет. Долго еще сыпались
анекдоты, остроты, пока хозяин не сказал, что пора на покой.
Но я по-стариковски заболтался и невольно отдалился от статьи
M.H.Погодина; обращаюсь к ней.
Он предлагает только материалы, которые, прежде чем попасть в историю,
должны пройти сквозь веялку критики. Не мое дело и не по моим способам
писать им полный критический разбор. Но долг каждого человека, который был
свидетелем эпохи и знал людей, из ней описываемых, обязан сказать то, что
ему об них известно, если он мало-мальски владеет пером. И потому я буду
говорить только то, что имел случай знать об них. Многоуважаемый мною автор
статьи извинит меня, если я как-нибудь, ради истины, найду его лично
виноватым перед судом истории за то, что он, хоть и со слов других, поместил
в своей статье некоторые неверности. Он мог бы их избегнуть, если бы слегка
бросил на материалы, в ней помещенные, критический взгляд. Кстати я коснусь
записок Ермолова и Давыдова. Я должен также признаться, что главным
побуждением моим писать о статье Погодина было желание защитить память
одного из замечательных деятелей великой эпохи - память, оскорбленную
несправедливыми и неверными отзывами о нем, помещенными в материалах. Итак,
к делу.
В статье Погодина я прочел, что Ермолов, в царствование императора
Павла Петровича, был сослан вместе с Платовым{450} в Кострому. При этом
случае я вспомнил рассказ одного костромского старожила, переданный мне лет
двадцать тому назад и обрисовывающий характер Алексея Петровича. Вот что он
мне рассказал.
Когда Ермолов, в чине подполковника, жил в ссылке в Костроме, он в
зимнее время возил на салазках для своей хозяйки, старушки-мещанки, у
которой квартировал и которая любила его как сына, воду в ушате или кадке с
реки, по обледенелой горе. Иногда присаживался на салазки мальчуган, внучек
хозяйки.
Если б я был художник, я написал бы будущего главнокомандующего на
Кавказе в этом виде. Можно было бы прибавить, для полноты картины, старичка
мещанина, благоговейно скинувшего перед ним шапку, и хозяйку, радостно
встречающую поезд у ворот своего дома. Ближе к главному лицу, для более
полной характеристики его, я поместил бы двух пригожих, с веселыми лицами,
костромитянок, которые, неся ведра с водою на коромыслах, посылают молодому
офицеру приветствие рукою.
В записках Ермолова сказано:
"В ночи на третьи сутки, в Витебске*, главнокомандующий согласился
послать корпус пехоты и несколько кавалерийских полков навстречу неприятелю
по левому берегу Двины. Я предложил генерал-лейтенанта графа Остермана,
блистательную репутацию в прошедшую войну сделавшего и известного упорством
в сражении. Надобен был генерал, который бы дождался сил неприятеля и они
его не устрашили".
______________
* Витебск замечателен особенно своим, так называемым дворцом. Во время
похода 1812 года в нем квартировал Наполеон и с балкона его делал смотр
своей гвардии, дефилировавшей перед ним на площадке, довольно безобразной. В
этом доме скончался великий князь Константин Павлович. Окрестности полны
воспоминаний славной эпохи.
Только-то, чтобы не устрашили? Подобных генералов было у нас довольно.
Назначая генерала с большим корпусом на такое важное дело,
главнокомандующий, конечно, имел в нем в виду качества более важные, нежели
одна неустрашимость. Заметьте слова, мною нарочно подчеркнутые, они
пригодятся нам в другом месте.
Я имел в руках своих подлинную записку, вероятно, дополнительную к
приказу главнокомандующего, написанную по этому случаю и подписанную
начальником штаба Ермоловым. К сожалению, она у меня затерялась. Помню
только, что она написана была на четвертушке листа прекрасным, четким
почерком, красноречиво, хотя и без обилия слов, и в очень лестных для графа
выражениях. В ней сказано было, что главнокомандующий, поручая ему это дело,
не дает никакой особенной инструкции, уверенный, что если сказано ему
удержать или разбить неприятеля, то это будет исполнено.
"Таков был Остерман, - продолжает Ермолов в своих записках, - и он
пошел с 4-м корпусом! В двенадцати верстах встретил он небольшую часть
неприятельских передовых войск и преследовал их до местечка Островно. Здесь
предстали ему силы неприятельские превосходные и дело началось жарчайшее...
Ночь прекратила сражение... Урон с обеих сторон был весьма значащий... и
проч.".
К этому описанию прибавлю: здесь графу Остерману-Толстому надо было,
имея против себя двойные силы, особенно на первых порах кампании, отстоять
честь русского оружия. Это дело, в армии Барклая, было почти одновременно с
дашковским в армии Багратиона, где, говоря словами Ермолова, "Раевский, с
малыми силами, в сравнении с неприятельскими, употребил и распорядительность
(здесь уж и распорядительность), ему свойственную, и храбрость, его
отличавшую: взяв знамя, он пошел в голове колонны, ведя за собою двух
сыновей, из коих одному было не более одиннадцати лет". (В сражении под
Парижем я видел одного из них, помнится в егерском мундире, лет четырнадцати
или пятнадцати, и любовался, как этот стройный, красивый мальчик весело
разъезжал в свите нашего дивизионного генерала Паскевича по цепи стрелков).
Здесь, говорю, надо было графу Остерману-Толстому искусною
распорядительностью* и неустрашимостью, особенно на первых порах кампании,
отстоять честь русского войска, и он ее отстоял. Когда в самом пылу сражения
от разных подчиненных ему начальников прискакивали к нему адъютанты с
донесением, что ряды наши редеют более и более и едва держатся под
смертоносным огнем, и спрашивали, что он прикажет делать, - он отвечал
только: "Стоять и умирать!" И стояли русские воины, и умирали, ограждая
своими телами безопасность движений целой армии Барклая, которой надо было,
чего бы ни стоило, соединиться с армией Багратиона. Этот лаконический ответ,
известный всей русской армии, к сожалению, почему-то не попал в материалы
Погодина. Ему дал, однако ж, почетное место военный историк Богданович в
своем описании "Отечественной войны". Он напомнил мне другой, подобный ответ
графа. Когда в одном военном обществе рассказывали о каком-то героическом
подвиге, и рассказчик прибавил: "Это подвиг, достойный римлянина", - граф
возразил с неудовольствием: "Почему же не русского?"
______________
* Коновницын{452} говорит о ней (стр. 108 "История Отечественной войны"
Богдановича{452}).
В статье Погодина на стр. 198 и 199 выписано из Давыдова:
"Фигнеру{453} не удалось перейти Лужу, тщательно охраняемую
неприятельскими пикетами. Сеславин успел перейти реку и приблизился к
Боровской дороге. Здесь, оставив свою партию, он пешком (заметьте, пешком)
пробрался до Боровской дороги сквозь лес, на котором было еще немного
листьев. Достигнув дороги, он увидал глубокие неприятельские колонны,
следовавшие одна за другою к Боровску; он заметил самого Наполеона,
окруженного своими маршалами и гвардией. Неутомимый и бесстрашный Сеславин
(кстати заметим, эти эпитеты повторяются до приторности, когда самый подвиг
показывает качества лица, его совершившего, иногда некстати, как мы увидим),
выхватив (слушайте! слушайте!) из колонны старой гвардии унтер-офицера,
связал его, перекинул через седло и быстро направился к корпусу Дохтурова".
Воля ваша, это было как-нибудь не так. В противном случае подвиг
Сеславина может стать наряду с сказочными Еруслана Лазаревича. Как, пешком
вторгнуться в колонны наполеоновской гвардии, выхватить из них унтер-офицера
(должно предполагать, дотащить его до своей лошади), перекинуть через седло
и ускакать с своей добычей? И гвардейский унтер-офицер, который, конечно,
был немалого десятка и не трус, сверх того не безоружный, так-таки дал себя
выхватить из колонны и связать, не защищаясь, и ротозеи-товарищи не
двинулись в защиту его? Заметьте, Сеславин все это совершил в виду Наполеона
и маршалов его. Это невероятно, даже если бы наш партизан был Голиаф и на
лошади. Позвольте, многоуважаемый мною М.П., упрекнуть вас за то, что вы не
остереглись поместить это мифическое сказание. Оно не пройдет в историю,
даже под щитом имени Давыдова. Статья ваша, богатая драгоценными
материалами, могла бы обойтись без всякого балласта. Ермолов в своих
записках говорит только (стр. 217):
"Ночью, на поле, сталкиваюсь вдруг с Сеславиным... Скрыв в лесу свою
партию, он, в четырех верстах от села Фоминского, осмотрел шедшие
неприятельские войска, которые состояли из всей пешей и конной гвардии
Наполеона и из всего корпуса маршала Нея. Схваченные им несколько человек
показали и пр.".
Вероятно, он это совершил уже с своею партией и над одиночными
солдатами, отсталыми или отдалившимися в сторону от своих колонн...
Так и есть. По написании этих строк я прочел в описании войны 1812 года
Богдановича следующий рассказ об этом событии:
"Партизан Сеславин донес, что он, укрывшись в лесу, не доходя
Фоминского 4 версты, видел Наполеона со всею его свитой и также французскую
гвардию и другие войска в значительном числе. Пропустив их мимо своего
отряда, Сеславин захватил несколько отсталых гвардейцев и привез с собою
одного из них, расторопного унтер-офицера".
Вот это уж не сказки!
Оборачивание листов с поверкою их в иной книге бывает очень потешно. На