Страница:
Но доброта мистера Блютнера не ограничивалась тем, что он взял его в свой дом. Пендель начал заниматься портняжным делом, и фирма под названием «Блютнер Компанья Лимитада» даже выделила ему шестимесячный кредит на обзаведение собственным делом, и не кто иной, как сам мистер Блютнер, посылал к нему первых клиентов и всегда держал двери дома открытыми для Пенделя. А когда он, Пендель, пытался выразить благодарность этому маленькому морщинистому старичку с блестящей лысиной, тот лишь качал головой и говорил: «Скажи спасибо своему дяде Бенни». А потом непременно добавлял, в качестве совета: «Найди себе хорошую еврейскую девушку, Гарри. И не оставляй нас».
Даже женившись на Луизе, Пендель продолжал навещать мистера Блютнера, правда, визиты эти носили несколько вороватый характер. Дом и семья Блютнера стали для него тайным раем, которым он ни с кем не хотел делиться, неким святилищем, которое следовало посещать одному и обязательно под каким-нибудь удобоваримым предлогом. А мистер Блютнер, в качестве ответной меры, предпочитал игнорировать существование Луизы.
– Тут возникла небольшая проблема с ликвидностью, мистер Блюнтер, – сказал Пендель, когда они сидели за шахматной доской на северной веранде. Веранды располагались по всем четырем сторонам дома, и мистер Блютнер всегда мог выбрать ту, где был защищен от ветра.
– Ликвидностью рисовой фермы? – спросил мистер Блютнер.
Когда он не улыбался, маленький его подбородок словно окаменевал, а как раз сейчас он не улыбался. А старые мудрые глаза словно спали. Вот и сейчас спали тоже.
– Плюс еще ателье, – сказал Пендель и покраснел.
– Хочешь заложить ателье, чтоб профинансировать эту рисовую ферму?
– Ну, если можно так выразиться, мистер Блютнер, – он пытался шутить. – Ну и вот, ищу какого-нибудь сумасшедшего миллионера.
Мистер Блютнер имел привычку впадать в долгое раздумье, особенно когда сидел за шахматами или же когда у него просили денег. Впав в раздумье, он сидел совершенно неподвижно и, казалось, даже не дышал. Пендель вспомнил, что старые каторжники вели себя в точности так же.
– Человек или сумасшедший, или же он миллионер, – сделал наконец вывод мистер Блютнер. – Это закон. По-другому, Гарри, мальчик мой, просто не бывает. Каждому человеку приходится платить за свои мечты.
Он ехал к ней по Авеню 4-го июля, где некогда пролегала граница Зоны канала, и, как всегда, немного нервничал. Слева и чуть ниже – залив. Справа высился холм Анкон. Между ними пролегал реконструированный район Эль Чорилло с полоской какой-то ненатурально зеленой травы – в том месте, где некогда находилась комендатура. Здесь же выросла группа довольно унылых заново отстроенных жилых высотных домов, окрашенных в пастельные тона. Марта жила в среднем из них. Он осторожно поднимался по загаженной лестнице, вспомнив, что когда был здесь последний раз, какой-то негодяй помочился на него сверху, из темноты, и весь подъезд тогда огласился дикими кошачьими криками, гиканьем и утробным смехом.
– Добро пожаловать, – мрачно приветствовала она его, отперев запертую на целых четыре замка дверь.
Они лежали на хорошо знакомой ему постели, где лежали всегда, одетые и не касаясь друг друга. Пендель сжимал в ладонях маленькие сухие пальчики Марты. Кресел в комнате не было. Квартира состояла из крошечной комнаты, разделенной коричневой занавеской, душевой кабинки, еще одного закутка, где можно было приготовить поесть, и этой так называемой спальни. У левого уха Пенделя стоял стеклянный коробок, битком набитый фарфоровыми зверушками – они принадлежали еще матери Марты. А его ноги в носках упирались в керамического тигра трех футов в высоту, которого ее отец подарил матери на двадцать пятую годовщину свадьбы – ровно за три дня до того, как оба они погибли, превратились в ничто. И если б в тот вечер Марта пошла вместе с родителями навестить свою замужнюю сестру, то не лежала бы потом на больничной койке с разбитым лицом, а тоже превратилась бы в ничто, поскольку сестра ее жила на улице, первой подвергшейся обстрелу. Пусть даже сегодня от нее и не осталось следа, от этой улицы, как не осталось следа от родителей Марты, ее сестры, мужа сестры, их шестимесячного младенца и рыжего кота по кличке Хемингуэй. Человеческие тела превратились в кашу, смешались с мусором, улица перестала существовать.
– Хотел бы, чтоб ты перебралась на прежнее место, – в очередной раз сказал он ей.
– Не могу.
Не могу, потому что на том месте, где стоял теперь этот дом, жили ее родители.
Не могу, потому что сердце ее было вместе с ними, с умершими.
Говорили они мало, предпочитали размышлять над той чудовищной историей, которая их соединила.
Молодая красивая женщина, служащая фирмы и идеалистка, принимала участие в массовой демонстрации против тирана. Утром она приезжает на работу и страшно нервничает. Наступает вечер, начальник предлагает отвезти ее домой – с тайным умыслом стать ее любовником, это несомненно, поскольку напряжение последних нескольких недель стало для них обоих просто невыносимо. Мечта о лучшей Панаме сопоставима лишь со сладкой мечтой о совместной жизни, и даже Марта согласна с тем, что только янки, заварившие всю эту кашу, могут исправить ситуацию и что этим самым янки не следует медлить. По пути их останавливают на блокпосту «дингбаты» – им кажется подозрительным, что на Марте белая блузка, белый цвет является символом сопротивления режиму Норьеги. Не получив удовлетворивших их объяснений, они уродуют ей лицо. Пендель втаскивает истекающую кровью Марту к себе в машину и, ослепленный паникой и страхом, мчится на бешеной скорости в университет – Мики в те дни тоже был студентом. И – о чудо! – находит Мики в библиотеке, а Мики единственный на свете человек, который, по его мнению, может помочь.
Мики знает одного врача, звонит ему, угрожает, обещает большие деньги. Потом садится за руль машины Пенделя, а сам Пендель размещается на заднем сиденье рядом с Мартой, и голова Марты лежит у него на коленях, и все брюки насквозь в крови, и обивка безнадежно испорчена. Доктор исполняет свою работу спустя рукава, Пендель уведомляет о случившемся родителей Марты, дает денег, потом, уже в ателье, принимает душ и переодевается. Потом берет такси и едет домой, к Луизе, и на протяжении трех дней, терзаемый страхом и чувством вины, не решается рассказать ей о случившемся. А вместо этого изобретает очередную невероятную историю об идиоте водителе, который умудрился врезаться ему в бок, сущий отморозок, Лу, теперь придется покупать новую машину, я уже переговорил с ребятами из страховой компании, так что здесь проблем не будет. Лишь дней через пять он находит в себе мужество в самой осторожной форме поведать жене о Марте, о том, что она была замешана в студенческих волнениях, получила серьезные ранения, лицо изуродовано, нужны пластические операции. А когда поправится, я обещал взять ее к себе на работу, Лу.
– О, – только и говорит Луиза.
– А Мики угодил в тюрьму, – добавляет он вне всякой связи, забыв объяснить жене, что малодушный врач донес на него властям. И на Пенделя бы тоже донес, вот только не знал его имени.
– О, – снова говорит Луиза.
– Разум успешно функционирует лишь тогда, когда подключены чувства, – сказала Марта, поднесла пальцы Пенделя к губам и перецеловала каждый по очереди.
– И что же сие означает?
– Где-то вычитала. Ты, похоже, чем-то озабочен. Думала, возможно, это поможет.
– Разум – это прежде всего логика, – возражает он.
– Нет никакой логики, если чувства не подключены. Ты хочешь сделать что-то, так сделай! Это логично. Ты хочешь что-то сделать и не делаешь этого, стало быть, не хватило желания или чувства. И разум тебя подвел.
– Ну, если так, то, наверное, ты права, – сказал Пендель, не доверявший абстрактным рассуждениям, за исключением своих собственных. – К тому же следует признать, эти книги, они обогащают твой словарный запас, верно? Тебя послушать, так говоришь прямо как какой-нибудь маленький профессор, а ведь пока еще даже экзаменов не сдала.
Она никогда на него не давила, наверное, именно поэтому ему нравилось приходить к ней. И еще, похоже, она знала, что Пендель ни разу никому не сказал правды, но делал он это, как считала она, просто из деликатности. А потому то немногое, чем он делился с ней, казалось им обоим особенно ценным.
– Ну, как там твой Оснард? – спросила она.
– А что Оснард?
– С чего это он вообразил, что может распоряжаться тобой как угодно?
– Просто он кое-что знает, – ответил Пендель.
– О тебе, да?
– Да.
– А я об этом знаю?
– Не думаю.
– Что-то очень плохое, да?
– Да.
– Я сделаю все, что он захочет. Я помогу тебе, что бы ни случилось. Хочешь, убью его? Убью и сяду в тюрьму.
– Ради другой Панамы, да?
– Ради тебя.
У Рамона Радда была своя доля акций в одном из казино в старом городе, и он любил ходить туда, немного расслабиться. Они сидели на обитом бархатом диванчике и разглядывали женщин с обнаженными плечами и крупье с заплывшими глазками, что собрались за круглым столом для игры в рулетку.
– Я собираюсь рассчитаться с долгами, Рамон, – сказал Пендель. – Выплатить все: и основную сумму, и набежавшие проценты. Хочу начать жизнь с чистого листа.
– Интересно, с каких таких доходов?
– Ну, допустим, встретил одного сумасшедшего миллионера.
Рамон посасывал лимонный сок через соломинку.
– Хочу выкупить у тебя твою ферму, Рамон. Она слишком мала, чтоб зарабатывать на ней деньги, а сам ты здесь вовсе не для того, чтоб заниматься фермерством. Ты здесь для того, чтоб ободрать меня как липку.
Рамон Радд посмотрел на себя в зеркало и, похоже, был ничуть не тронут тем, что увидел.
– У тебя что, имеется на стороне какой-то другой бизнес? Что-то, о чем я не знаю?
– Об этом можно лишь мечтать, Рамон.
– Что-то незаконное, да, Гарри?
– Ничего подобного, Рамон.
– Потому что, если это так, мне хотелось бы знать цену. Я одалживаю тебе денег и хочу знать, в чем заключается этот твой бизнес. Мне кажется, это честно. В моральном плане.
– Знаешь, Рамон, если честно, мне сейчас не до моральных соображений.
Радд призадумался, затем с самым несчастным видом заявил:
– Что ж, раз у тебя имеется сумасшедший миллионер, то возьму я с тебя по три тысячи за акр.
Пендель уговорил его сбросить тысячу и поехал домой.
У Ханны поднялась температура.
Марк выиграл подряд три партии в пинг-понг.
Служанка, занимавшаяся стиркой, снова была беременна.
Служанка, убиравшая дом, пожаловалась, что ей сделал предложение садовник.
Садовник заявил, что, дожив до семидесяти лет, он, черт возьми, имеет право делать предложения кому считает нужным.
Праведник Эрнесто Дельгадо вернулся из Токио домой.
На следующее утро, войдя в ателье, Гарри Пендель с самым мрачным видом инспектировал свои поточные линии. Начал с цеха отделочных работ, затем перешел к итальянцам, занимавшимся пошивом брюк, потом – к китайцам, специалистам по пошиву пальто и пиджаков. И, наконец, навестил сеньору Эсмеральду, полную пожилую мулатку с рыжими волосами, которая денно и нощно занималась только одним – пошивом жилетов. Он обозревал своих служащих, точно генерал армию перед битвой, и для каждого у него находилось слово утешения, хотя в этот момент в утешении нуждался скорее он сам, а не его доблестные войска. Ведь сегодня был день зарплаты, и все они пребывали в самом приподнятом настроении. Затем Пендель вошел в раскроенную, заперся там, развернул на столе два метра коричневой бумаги, открыл блокнот на нужной страничке, прислонил его к специальной деревянной подставке и под мелодичные жалобные звуки Альфреда Деллера принялся осторожно очерчивать контуры первого из заказанных Эндрю Оснардом пиджаков из альпаки – производства «Пендель и Брейтвейт Ко., Лимитада», портных при дворе ее величества королевы, обитавших прежде на Сейвил Роу.
Зрелый Человек Дела, Мастер Принятия Важнейших Решений, Хладнокровный Оценщик Ситуаций голосовал большими портняжными ножницами.
Глава 7
Даже женившись на Луизе, Пендель продолжал навещать мистера Блютнера, правда, визиты эти носили несколько вороватый характер. Дом и семья Блютнера стали для него тайным раем, которым он ни с кем не хотел делиться, неким святилищем, которое следовало посещать одному и обязательно под каким-нибудь удобоваримым предлогом. А мистер Блютнер, в качестве ответной меры, предпочитал игнорировать существование Луизы.
– Тут возникла небольшая проблема с ликвидностью, мистер Блюнтер, – сказал Пендель, когда они сидели за шахматной доской на северной веранде. Веранды располагались по всем четырем сторонам дома, и мистер Блютнер всегда мог выбрать ту, где был защищен от ветра.
– Ликвидностью рисовой фермы? – спросил мистер Блютнер.
Когда он не улыбался, маленький его подбородок словно окаменевал, а как раз сейчас он не улыбался. А старые мудрые глаза словно спали. Вот и сейчас спали тоже.
– Плюс еще ателье, – сказал Пендель и покраснел.
– Хочешь заложить ателье, чтоб профинансировать эту рисовую ферму?
– Ну, если можно так выразиться, мистер Блютнер, – он пытался шутить. – Ну и вот, ищу какого-нибудь сумасшедшего миллионера.
Мистер Блютнер имел привычку впадать в долгое раздумье, особенно когда сидел за шахматами или же когда у него просили денег. Впав в раздумье, он сидел совершенно неподвижно и, казалось, даже не дышал. Пендель вспомнил, что старые каторжники вели себя в точности так же.
– Человек или сумасшедший, или же он миллионер, – сделал наконец вывод мистер Блютнер. – Это закон. По-другому, Гарри, мальчик мой, просто не бывает. Каждому человеку приходится платить за свои мечты.
Он ехал к ней по Авеню 4-го июля, где некогда пролегала граница Зоны канала, и, как всегда, немного нервничал. Слева и чуть ниже – залив. Справа высился холм Анкон. Между ними пролегал реконструированный район Эль Чорилло с полоской какой-то ненатурально зеленой травы – в том месте, где некогда находилась комендатура. Здесь же выросла группа довольно унылых заново отстроенных жилых высотных домов, окрашенных в пастельные тона. Марта жила в среднем из них. Он осторожно поднимался по загаженной лестнице, вспомнив, что когда был здесь последний раз, какой-то негодяй помочился на него сверху, из темноты, и весь подъезд тогда огласился дикими кошачьими криками, гиканьем и утробным смехом.
– Добро пожаловать, – мрачно приветствовала она его, отперев запертую на целых четыре замка дверь.
Они лежали на хорошо знакомой ему постели, где лежали всегда, одетые и не касаясь друг друга. Пендель сжимал в ладонях маленькие сухие пальчики Марты. Кресел в комнате не было. Квартира состояла из крошечной комнаты, разделенной коричневой занавеской, душевой кабинки, еще одного закутка, где можно было приготовить поесть, и этой так называемой спальни. У левого уха Пенделя стоял стеклянный коробок, битком набитый фарфоровыми зверушками – они принадлежали еще матери Марты. А его ноги в носках упирались в керамического тигра трех футов в высоту, которого ее отец подарил матери на двадцать пятую годовщину свадьбы – ровно за три дня до того, как оба они погибли, превратились в ничто. И если б в тот вечер Марта пошла вместе с родителями навестить свою замужнюю сестру, то не лежала бы потом на больничной койке с разбитым лицом, а тоже превратилась бы в ничто, поскольку сестра ее жила на улице, первой подвергшейся обстрелу. Пусть даже сегодня от нее и не осталось следа, от этой улицы, как не осталось следа от родителей Марты, ее сестры, мужа сестры, их шестимесячного младенца и рыжего кота по кличке Хемингуэй. Человеческие тела превратились в кашу, смешались с мусором, улица перестала существовать.
– Хотел бы, чтоб ты перебралась на прежнее место, – в очередной раз сказал он ей.
– Не могу.
Не могу, потому что на том месте, где стоял теперь этот дом, жили ее родители.
Не могу, потому что сердце ее было вместе с ними, с умершими.
Говорили они мало, предпочитали размышлять над той чудовищной историей, которая их соединила.
Молодая красивая женщина, служащая фирмы и идеалистка, принимала участие в массовой демонстрации против тирана. Утром она приезжает на работу и страшно нервничает. Наступает вечер, начальник предлагает отвезти ее домой – с тайным умыслом стать ее любовником, это несомненно, поскольку напряжение последних нескольких недель стало для них обоих просто невыносимо. Мечта о лучшей Панаме сопоставима лишь со сладкой мечтой о совместной жизни, и даже Марта согласна с тем, что только янки, заварившие всю эту кашу, могут исправить ситуацию и что этим самым янки не следует медлить. По пути их останавливают на блокпосту «дингбаты» – им кажется подозрительным, что на Марте белая блузка, белый цвет является символом сопротивления режиму Норьеги. Не получив удовлетворивших их объяснений, они уродуют ей лицо. Пендель втаскивает истекающую кровью Марту к себе в машину и, ослепленный паникой и страхом, мчится на бешеной скорости в университет – Мики в те дни тоже был студентом. И – о чудо! – находит Мики в библиотеке, а Мики единственный на свете человек, который, по его мнению, может помочь.
Мики знает одного врача, звонит ему, угрожает, обещает большие деньги. Потом садится за руль машины Пенделя, а сам Пендель размещается на заднем сиденье рядом с Мартой, и голова Марты лежит у него на коленях, и все брюки насквозь в крови, и обивка безнадежно испорчена. Доктор исполняет свою работу спустя рукава, Пендель уведомляет о случившемся родителей Марты, дает денег, потом, уже в ателье, принимает душ и переодевается. Потом берет такси и едет домой, к Луизе, и на протяжении трех дней, терзаемый страхом и чувством вины, не решается рассказать ей о случившемся. А вместо этого изобретает очередную невероятную историю об идиоте водителе, который умудрился врезаться ему в бок, сущий отморозок, Лу, теперь придется покупать новую машину, я уже переговорил с ребятами из страховой компании, так что здесь проблем не будет. Лишь дней через пять он находит в себе мужество в самой осторожной форме поведать жене о Марте, о том, что она была замешана в студенческих волнениях, получила серьезные ранения, лицо изуродовано, нужны пластические операции. А когда поправится, я обещал взять ее к себе на работу, Лу.
– О, – только и говорит Луиза.
– А Мики угодил в тюрьму, – добавляет он вне всякой связи, забыв объяснить жене, что малодушный врач донес на него властям. И на Пенделя бы тоже донес, вот только не знал его имени.
– О, – снова говорит Луиза.
– Разум успешно функционирует лишь тогда, когда подключены чувства, – сказала Марта, поднесла пальцы Пенделя к губам и перецеловала каждый по очереди.
– И что же сие означает?
– Где-то вычитала. Ты, похоже, чем-то озабочен. Думала, возможно, это поможет.
– Разум – это прежде всего логика, – возражает он.
– Нет никакой логики, если чувства не подключены. Ты хочешь сделать что-то, так сделай! Это логично. Ты хочешь что-то сделать и не делаешь этого, стало быть, не хватило желания или чувства. И разум тебя подвел.
– Ну, если так, то, наверное, ты права, – сказал Пендель, не доверявший абстрактным рассуждениям, за исключением своих собственных. – К тому же следует признать, эти книги, они обогащают твой словарный запас, верно? Тебя послушать, так говоришь прямо как какой-нибудь маленький профессор, а ведь пока еще даже экзаменов не сдала.
Она никогда на него не давила, наверное, именно поэтому ему нравилось приходить к ней. И еще, похоже, она знала, что Пендель ни разу никому не сказал правды, но делал он это, как считала она, просто из деликатности. А потому то немногое, чем он делился с ней, казалось им обоим особенно ценным.
– Ну, как там твой Оснард? – спросила она.
– А что Оснард?
– С чего это он вообразил, что может распоряжаться тобой как угодно?
– Просто он кое-что знает, – ответил Пендель.
– О тебе, да?
– Да.
– А я об этом знаю?
– Не думаю.
– Что-то очень плохое, да?
– Да.
– Я сделаю все, что он захочет. Я помогу тебе, что бы ни случилось. Хочешь, убью его? Убью и сяду в тюрьму.
– Ради другой Панамы, да?
– Ради тебя.
У Рамона Радда была своя доля акций в одном из казино в старом городе, и он любил ходить туда, немного расслабиться. Они сидели на обитом бархатом диванчике и разглядывали женщин с обнаженными плечами и крупье с заплывшими глазками, что собрались за круглым столом для игры в рулетку.
– Я собираюсь рассчитаться с долгами, Рамон, – сказал Пендель. – Выплатить все: и основную сумму, и набежавшие проценты. Хочу начать жизнь с чистого листа.
– Интересно, с каких таких доходов?
– Ну, допустим, встретил одного сумасшедшего миллионера.
Рамон посасывал лимонный сок через соломинку.
– Хочу выкупить у тебя твою ферму, Рамон. Она слишком мала, чтоб зарабатывать на ней деньги, а сам ты здесь вовсе не для того, чтоб заниматься фермерством. Ты здесь для того, чтоб ободрать меня как липку.
Рамон Радд посмотрел на себя в зеркало и, похоже, был ничуть не тронут тем, что увидел.
– У тебя что, имеется на стороне какой-то другой бизнес? Что-то, о чем я не знаю?
– Об этом можно лишь мечтать, Рамон.
– Что-то незаконное, да, Гарри?
– Ничего подобного, Рамон.
– Потому что, если это так, мне хотелось бы знать цену. Я одалживаю тебе денег и хочу знать, в чем заключается этот твой бизнес. Мне кажется, это честно. В моральном плане.
– Знаешь, Рамон, если честно, мне сейчас не до моральных соображений.
Радд призадумался, затем с самым несчастным видом заявил:
– Что ж, раз у тебя имеется сумасшедший миллионер, то возьму я с тебя по три тысячи за акр.
Пендель уговорил его сбросить тысячу и поехал домой.
У Ханны поднялась температура.
Марк выиграл подряд три партии в пинг-понг.
Служанка, занимавшаяся стиркой, снова была беременна.
Служанка, убиравшая дом, пожаловалась, что ей сделал предложение садовник.
Садовник заявил, что, дожив до семидесяти лет, он, черт возьми, имеет право делать предложения кому считает нужным.
Праведник Эрнесто Дельгадо вернулся из Токио домой.
На следующее утро, войдя в ателье, Гарри Пендель с самым мрачным видом инспектировал свои поточные линии. Начал с цеха отделочных работ, затем перешел к итальянцам, занимавшимся пошивом брюк, потом – к китайцам, специалистам по пошиву пальто и пиджаков. И, наконец, навестил сеньору Эсмеральду, полную пожилую мулатку с рыжими волосами, которая денно и нощно занималась только одним – пошивом жилетов. Он обозревал своих служащих, точно генерал армию перед битвой, и для каждого у него находилось слово утешения, хотя в этот момент в утешении нуждался скорее он сам, а не его доблестные войска. Ведь сегодня был день зарплаты, и все они пребывали в самом приподнятом настроении. Затем Пендель вошел в раскроенную, заперся там, развернул на столе два метра коричневой бумаги, открыл блокнот на нужной страничке, прислонил его к специальной деревянной подставке и под мелодичные жалобные звуки Альфреда Деллера принялся осторожно очерчивать контуры первого из заказанных Эндрю Оснардом пиджаков из альпаки – производства «Пендель и Брейтвейт Ко., Лимитада», портных при дворе ее величества королевы, обитавших прежде на Сейвил Роу.
Зрелый Человек Дела, Мастер Принятия Важнейших Решений, Хладнокровный Оценщик Ситуаций голосовал большими портняжными ножницами.
Глава 7
Безрадостное сообщение посла Молтби о том, что некий мистер Эндрю Оснард – что за птица? в голосе посла явственно слышалось недоумение – прибудет вскоре в качестве подкрепления в посольство Великобритании в Панаме, вселило сомнение и самые мрачные предчувствия в доброе сердце главы консульского отдела Найджела Стормонта.
Любой нормальный посол на месте Молтби отвел бы главу консульства в сторонку. Этого требовали просто правила приличия. «О, Найджел, думаю, вам первому следует знать…» Но через год-другой совместной работы они перешли на ту стадию отношений, где соблюдение правил приличий уже не считалось само собой разумеющимся. К тому же Молтби просто обожал преподносить разного рода сюрпризы. И получив информацию, не делился ею ни с кем вплоть до понедельника, когда по утрам сотрудники посольства вызывались на обязательный брифинг, последний всегда казался Стормонту самым никчемным времяпрепровождением.
Слушателей было четверо – одна красивая женщина и трое мужчин, включая Стормонта. Все они сидели за столом на расставленных полукругом хромированных стульях. И Молтби взирал на них как на представителей более многочисленной и низшей расы. Было ему под пятьдесят, высокий, шесть футов три дюйма, мужчина с неопрятным хохолком черных волос на лбу, дипломом с отличием по какой-то бесполезной науке и постоянной ухмылкой на губах, которую никак нельзя было принять за улыбку. Иногда взгляд его останавливался на красивой женщине, но вскоре он спохватывался, что так глазеть дальше неприлично, и стыдливо отводил глаза, начинал разглядывать стену, а ухмылка оставалась. Пиджак от костюма всегда висел на спинке стула, и перхоть поблескивала в лучах утреннего солнца. Рубашки он выбирал до неприличия яркие и пестрые – к примеру, сегодня на нем красовалась в широкую полоску из девятнадцати разных цветов. Именно столько насчитал Стормонт, ненавидевший Молтби всеми фибрами души.
Раз уж Молтби не соответствовал импозантному облику официального британского представительства за рубежом, то уж тем более не соответствовало ему и помещение посольства. Никаких вам ворот из фигурного железа, никаких портиков, блистающих позолотой, и величественных ступеней у главного входа, одним своим видом призванных унизить представителей других, менее породистых рас и наций. Никаких вам портретов великих людей восемнадцатого века, развешанных в холле. Владения Молтби были ограничены несколькими этажами в небоскребе, принадлежащем крупнейшей адвокатской фирме в Панаме и увенчанном вывеской какого-то швейцарского банка.
Правда, входная дверь в посольство была сделана из пуленепробиваемой стали и облицована шпоном с узором из дубовых листьев. Попасть сюда можно было на бесшумном скоростном лифте. В просторных помещениях были установлены кондиционеры, попахивало пластиком и еще почему-то – похоронами. Окна, так же, как двери, были укреплены с целью защиты от ирландских террористов и тонированы – с целью защиты от солнца. Сюда не проникало ни шепотка из реального мира. Потоки машин, бесшумно проплывавшие за окнами, строительные краны, верфи, старый город и новый город, бригада женщин в оранжевых фартуках, подметающих листву на Авенида Бальбоа – вот какое зрелище представало из этой инспекционной палаты ее величества. Стоило хотя бы одной ногой оказаться в этом воздушном экстерриториальном пространстве Британии, и ты начинал смотреть в себя, а не наружу.
На брифинге вкратце обсуждались следующие проблемы: шансы присоединения Панамы к Североамериканскому соглашению по свободной торговле (с точки зрения Стормонта, почти равны нулю); взаимоотношения Панамы с Кубой (по мнению Стормонта, тут прослеживался чисто торговый интерес, особенно в том, что касалось продажи наркотиков), а также влияние выборов в Гватемале на расстановку политических сил в Панаме (нулевое, как уже успел сообщить в министерство иностранных дел все тот же неутомимый Стормонт). Молтби, как всегда, остановился на навязшей в зубах теме канала, на чрезмерном присутствии здесь японцев и континентальных китайцев, выдающих себя за представителей Гонконга. А также на слухах, получивших распространение в местной прессе, о некоем франко-перуанском консорциуме, который якобы выразил желание купить канал с помощью французских ноу-хау и колумбийских денег, вырученных от продажи наркотиков. Именно во время обсуждения этой последней проблемы Стормонт, отчасти из-за скуки, отчасти с целью защититься от всех этих глупостей, принялся анализировать всю свою беспокойную жизнь вплоть до настоящего момента.
Стормонт Найджел, родился давным-давно, получил не слишком блестящее образование, сначала в колледже «Шрубери и Джезус» в Оксфорде, затем – на историческом факультете того же университета, словом – как все. Разведен, так же, как все, за тем, пожалуй, исключением, что моя маленькая эскапада стала материалом для статей в воскресных газетах. В конце концов, женился на Пэдди, сокращенно от Патриции, несравненной бывшей супруге cher collegue [11]из британского посольства в Мадриде, после чего последний пытался принести меня в жертву на большом рождественском приеме, запустив в голову заздравную серебряную чашу. В настоящее время отбываю трехлетний срок заключения в Синг-Синге, сиречь Панаме, население 2,6 миллиона человек, четверть из них безработные, половина живет ниже уровня бедности. Что потом со мной делать, еще не решено, если начальство вообще способно принимать какие-то решения и делать выводы. Скорее всего нет, судя хотя бы по вчерашнему ответу на мой отчет, посланный полтора месяца тому назад. И кашель у Пэдди все не проходит – когда наконец эти чертовы доктора сообразят, чем его вылечить?
– А почему бы, ради разнообразия, не какой-нибудь несчастный британский консорциум? – жалобным тонким голосом задавал риторический вопрос Молтби. – Лично я просто мечтаю стать центром дружественного британского заговора. Но так ни разу и не довелось. А вы, Фрэн?
Красавица Франческа Дин рассеянно улыбнулась и коротко бросила:
– Увы.
– Увы, да?
– Увы, нет.
Молтби был далеко не единственным мужчиной, которого Франческа свела с ума. За ней увивалась половина Панамы. Тело, ради которого можно убить, так мало того – имелись еще и мозги. Блондинка с изумительной сливочно-кремовой кожей – предел мечтаний любого латиноамериканца. Иногда Стормонт видел ее на приемах и вечеринках в окружении целой толпы сливок местного мужского общества, и каждый из этих жеребцов умолял ее о свидании. Но к одиннадцати она всегда была дома, ложилась в постель с книжкой, а на следующее утро, ровно в девять, уже сидела за своим столом в строгом черном костюме и без грима.
– Не кажется ли вам, Галли, что за всем этим стоит строго секретное желание Британии превратить канал в ферму по разведению форели? Это было бы забавно, ей-богу! – Сейчас Молтби со слоновьей неуклюжестью заигрывал уже с крохотным, безупречно одетым и подтянутым Галливером, лейтенантом ВМС Великобритании в отставке, руководившим в посольстве отделом поставок. – Представляете? Мальков можно разводить в шлюзах Мирафлорес, подросшую рыбу выпускать в Педро Мигель, а взрослых особей – в озеро Гатун. Идея, как мне кажется, просто замечательная.
Галли громко расхохотался. Менее всего на этом свете его волновали поставки. Главной его задачей было спихнуть оружие английского производства, особенно фугасные бомбы, любому, у кого окажется достаточно денег.
– Замечательная идея, посол, просто грандиозная! – прогудел он с присущей ему сердечностью, затем извлек из нагрудного кармана платок в горошек и звучно в него высморкался. – Кстати, в прошлый уик-энд вытащил просто шикарную семгу. Потянула на двадцать два фунта. Правда, пришлось потратить два часа, чтоб добраться до места, где водятся такие вот мутанты, но дело того стоило!
Галливер принимал участие в небезызвестной заварушке на Фолклендских островах и сделал на этом приличную карьеру. С тех пор, насколько было известно Стормонту, он никогда не покидал этой стороны Атлантики. Иногда, напиваясь, Галливер поднимал бокал и предлагал тост за здоровье «некой терпеливой маленькой леди по ту сторону пруда» и испускал при этом глубокий вздох. Но то был скорее вздох облегчения и благодарности, нежели скорби.
– Чиновник от политики? – эхом откликнулся Стормонт.
Должно быть, он произнес эти слова громче, чем сам ожидал. Возможно, просто задремал, а потом вдруг проснулся. Что, впрочем, неудивительно, ведь он просидел с Пэдди всю ночь.
– Я чиновник от политики, посол. Консульство – это политический отдел. Почему не затребовать на него бумаги от консульства, в котором он работал прежде? Скажите им «нет». Проявите характер.
– Боюсь, что им нельзя говорить ничего подобного, Найджел. И потом, все уже решено, дело сделано, – ответил Молтби. При виде его чванливой ухмылки Стормонта всякий раз выворачивало наизнанку. – В определенных параметрах, разумеется. Прислан факс с уведомлением об изменениях в штате. Прошел по открытой линии, так что многого тут не расскажешь. Стоимость кодированных сигналов в наши дни достигает просто астрономических сумм. Все эти машины и умные женщины… – ухмылка сменилась заискивающей улыбкой в адрес Франчески. – И, естественно, каждый защищает свои интересы. И ответ их вполне предсказуем. Выразят сочувствие, но не отступятся. Что, впрочем, вполне можно понять. А как иначе, по-вашему, может ответить чиновник, работающий в отделе кадров? Таким образом, получается, у нас просто нет выхода, правильно? В данных обстоятельствах.
Это слово – «обстоятельства», выставленное в конце в качестве постскриптума, было первым намеком на истинное положение дел. Стормонт понял это, но молодой Саймон Питт его опередил. Саймон, высокий, вечно ехидничающий мужчина, носил белокурые волосы собранными в конский хвост. Жена Молтби несколько раз просила его остричь эту косичку. Он был здесь новичком, временно ответственным за самую неприятную и хлопотную в посольстве работу: визы, информацию, эксплуатацию посольских компьютеров, местных, впрочем, немногочисленных британских подданных и все, что с ними связано.
– Может, он возьмет на себя часть моих обязанностей, сэр? – нахально осведомился Питт. – Как насчет «Мечты Альбиона» в качестве гвоздя программы? – добавил он. Речь шла о передвижной экспозиции собрания ранних английских акварелей, гниющих сейчас, к отчаянию британского совета по изобразительному искусству, на панамской таможне.
Молтби подбирал ответные слова с большей, чем обычно, тщательностью.
– Нет, Саймон, благодарю вас. Но, боюсь, он будет просто не в состоянии заняться «Мечтами Альбиона», – сказал посол, взял со стола скатанное в трубочку послание по факсу и начал разворачивать своими гибкими паучьими пальцами. – Дело в том, что этот Оснард, строго говоря, не один из нас. Он скорее один из них, если вы, конечно, понимаете, о чем я".
Тут уж Стормонт не выдержал:
– Простите, посол, что-то я вас не совсем понимаю. Один из кого?Он что, контрактник или в этом роде? Молтби, разглядывая бумагу, испустил горестный вздох.
– Нет, Найджел, насколько мне известно, нет. Хотя, конечно, все может быть. Короче, я не знаю. Совершенно ничего не знаю о его прошлом и совсем мало – о настоящем. А уж его будущее… так тем более закрытая книга. Он – Друг. Не друг, поспешу заметить, в обычном понимании этого слова, хотя все мы здесь искренне и от души надеемся, что он со временем станет таковым. Он один из тех самых друзей. Теперь понимаете?
И посол сделал долгую паузу, давая возможность присутствующим осмыслить услышанное.
– Он с той стороны парка, Найджел. Прошу прощенья, теперь реки. Надеюсь, все вы слышали, что они переехали. И там, где прежде был парк, теперь река.
Стормонт наконец обрел дар речи:
– Так вы хотите сказать, что Друзья открывают здесь свое Подразделение? Здесь, в Панаме? Быть того не может.
– Вот это интересно. Почему же нет?
– Но они ушли. Свернули свой лагерь и убрались отсюда. Как только закончилась «холодная война», закрыли свою лавочку и предоставили поле деятельности американцам. Предварительно заключив с ними сделку по совместному использованию и пообещав, что будут держать дистанцию. Я сам являюсь членом объединенного комитета, надзирающего за обменом информацией.
– Именно так, Найджел. Но с одним, позвольте заметить, маленьким отличием.
– А что, собственно, изменилось?
Любой нормальный посол на месте Молтби отвел бы главу консульства в сторонку. Этого требовали просто правила приличия. «О, Найджел, думаю, вам первому следует знать…» Но через год-другой совместной работы они перешли на ту стадию отношений, где соблюдение правил приличий уже не считалось само собой разумеющимся. К тому же Молтби просто обожал преподносить разного рода сюрпризы. И получив информацию, не делился ею ни с кем вплоть до понедельника, когда по утрам сотрудники посольства вызывались на обязательный брифинг, последний всегда казался Стормонту самым никчемным времяпрепровождением.
Слушателей было четверо – одна красивая женщина и трое мужчин, включая Стормонта. Все они сидели за столом на расставленных полукругом хромированных стульях. И Молтби взирал на них как на представителей более многочисленной и низшей расы. Было ему под пятьдесят, высокий, шесть футов три дюйма, мужчина с неопрятным хохолком черных волос на лбу, дипломом с отличием по какой-то бесполезной науке и постоянной ухмылкой на губах, которую никак нельзя было принять за улыбку. Иногда взгляд его останавливался на красивой женщине, но вскоре он спохватывался, что так глазеть дальше неприлично, и стыдливо отводил глаза, начинал разглядывать стену, а ухмылка оставалась. Пиджак от костюма всегда висел на спинке стула, и перхоть поблескивала в лучах утреннего солнца. Рубашки он выбирал до неприличия яркие и пестрые – к примеру, сегодня на нем красовалась в широкую полоску из девятнадцати разных цветов. Именно столько насчитал Стормонт, ненавидевший Молтби всеми фибрами души.
Раз уж Молтби не соответствовал импозантному облику официального британского представительства за рубежом, то уж тем более не соответствовало ему и помещение посольства. Никаких вам ворот из фигурного железа, никаких портиков, блистающих позолотой, и величественных ступеней у главного входа, одним своим видом призванных унизить представителей других, менее породистых рас и наций. Никаких вам портретов великих людей восемнадцатого века, развешанных в холле. Владения Молтби были ограничены несколькими этажами в небоскребе, принадлежащем крупнейшей адвокатской фирме в Панаме и увенчанном вывеской какого-то швейцарского банка.
Правда, входная дверь в посольство была сделана из пуленепробиваемой стали и облицована шпоном с узором из дубовых листьев. Попасть сюда можно было на бесшумном скоростном лифте. В просторных помещениях были установлены кондиционеры, попахивало пластиком и еще почему-то – похоронами. Окна, так же, как двери, были укреплены с целью защиты от ирландских террористов и тонированы – с целью защиты от солнца. Сюда не проникало ни шепотка из реального мира. Потоки машин, бесшумно проплывавшие за окнами, строительные краны, верфи, старый город и новый город, бригада женщин в оранжевых фартуках, подметающих листву на Авенида Бальбоа – вот какое зрелище представало из этой инспекционной палаты ее величества. Стоило хотя бы одной ногой оказаться в этом воздушном экстерриториальном пространстве Британии, и ты начинал смотреть в себя, а не наружу.
На брифинге вкратце обсуждались следующие проблемы: шансы присоединения Панамы к Североамериканскому соглашению по свободной торговле (с точки зрения Стормонта, почти равны нулю); взаимоотношения Панамы с Кубой (по мнению Стормонта, тут прослеживался чисто торговый интерес, особенно в том, что касалось продажи наркотиков), а также влияние выборов в Гватемале на расстановку политических сил в Панаме (нулевое, как уже успел сообщить в министерство иностранных дел все тот же неутомимый Стормонт). Молтби, как всегда, остановился на навязшей в зубах теме канала, на чрезмерном присутствии здесь японцев и континентальных китайцев, выдающих себя за представителей Гонконга. А также на слухах, получивших распространение в местной прессе, о некоем франко-перуанском консорциуме, который якобы выразил желание купить канал с помощью французских ноу-хау и колумбийских денег, вырученных от продажи наркотиков. Именно во время обсуждения этой последней проблемы Стормонт, отчасти из-за скуки, отчасти с целью защититься от всех этих глупостей, принялся анализировать всю свою беспокойную жизнь вплоть до настоящего момента.
Стормонт Найджел, родился давным-давно, получил не слишком блестящее образование, сначала в колледже «Шрубери и Джезус» в Оксфорде, затем – на историческом факультете того же университета, словом – как все. Разведен, так же, как все, за тем, пожалуй, исключением, что моя маленькая эскапада стала материалом для статей в воскресных газетах. В конце концов, женился на Пэдди, сокращенно от Патриции, несравненной бывшей супруге cher collegue [11]из британского посольства в Мадриде, после чего последний пытался принести меня в жертву на большом рождественском приеме, запустив в голову заздравную серебряную чашу. В настоящее время отбываю трехлетний срок заключения в Синг-Синге, сиречь Панаме, население 2,6 миллиона человек, четверть из них безработные, половина живет ниже уровня бедности. Что потом со мной делать, еще не решено, если начальство вообще способно принимать какие-то решения и делать выводы. Скорее всего нет, судя хотя бы по вчерашнему ответу на мой отчет, посланный полтора месяца тому назад. И кашель у Пэдди все не проходит – когда наконец эти чертовы доктора сообразят, чем его вылечить?
– А почему бы, ради разнообразия, не какой-нибудь несчастный британский консорциум? – жалобным тонким голосом задавал риторический вопрос Молтби. – Лично я просто мечтаю стать центром дружественного британского заговора. Но так ни разу и не довелось. А вы, Фрэн?
Красавица Франческа Дин рассеянно улыбнулась и коротко бросила:
– Увы.
– Увы, да?
– Увы, нет.
Молтби был далеко не единственным мужчиной, которого Франческа свела с ума. За ней увивалась половина Панамы. Тело, ради которого можно убить, так мало того – имелись еще и мозги. Блондинка с изумительной сливочно-кремовой кожей – предел мечтаний любого латиноамериканца. Иногда Стормонт видел ее на приемах и вечеринках в окружении целой толпы сливок местного мужского общества, и каждый из этих жеребцов умолял ее о свидании. Но к одиннадцати она всегда была дома, ложилась в постель с книжкой, а на следующее утро, ровно в девять, уже сидела за своим столом в строгом черном костюме и без грима.
– Не кажется ли вам, Галли, что за всем этим стоит строго секретное желание Британии превратить канал в ферму по разведению форели? Это было бы забавно, ей-богу! – Сейчас Молтби со слоновьей неуклюжестью заигрывал уже с крохотным, безупречно одетым и подтянутым Галливером, лейтенантом ВМС Великобритании в отставке, руководившим в посольстве отделом поставок. – Представляете? Мальков можно разводить в шлюзах Мирафлорес, подросшую рыбу выпускать в Педро Мигель, а взрослых особей – в озеро Гатун. Идея, как мне кажется, просто замечательная.
Галли громко расхохотался. Менее всего на этом свете его волновали поставки. Главной его задачей было спихнуть оружие английского производства, особенно фугасные бомбы, любому, у кого окажется достаточно денег.
– Замечательная идея, посол, просто грандиозная! – прогудел он с присущей ему сердечностью, затем извлек из нагрудного кармана платок в горошек и звучно в него высморкался. – Кстати, в прошлый уик-энд вытащил просто шикарную семгу. Потянула на двадцать два фунта. Правда, пришлось потратить два часа, чтоб добраться до места, где водятся такие вот мутанты, но дело того стоило!
Галливер принимал участие в небезызвестной заварушке на Фолклендских островах и сделал на этом приличную карьеру. С тех пор, насколько было известно Стормонту, он никогда не покидал этой стороны Атлантики. Иногда, напиваясь, Галливер поднимал бокал и предлагал тост за здоровье «некой терпеливой маленькой леди по ту сторону пруда» и испускал при этом глубокий вздох. Но то был скорее вздох облегчения и благодарности, нежели скорби.
– Чиновник от политики? – эхом откликнулся Стормонт.
Должно быть, он произнес эти слова громче, чем сам ожидал. Возможно, просто задремал, а потом вдруг проснулся. Что, впрочем, неудивительно, ведь он просидел с Пэдди всю ночь.
– Я чиновник от политики, посол. Консульство – это политический отдел. Почему не затребовать на него бумаги от консульства, в котором он работал прежде? Скажите им «нет». Проявите характер.
– Боюсь, что им нельзя говорить ничего подобного, Найджел. И потом, все уже решено, дело сделано, – ответил Молтби. При виде его чванливой ухмылки Стормонта всякий раз выворачивало наизнанку. – В определенных параметрах, разумеется. Прислан факс с уведомлением об изменениях в штате. Прошел по открытой линии, так что многого тут не расскажешь. Стоимость кодированных сигналов в наши дни достигает просто астрономических сумм. Все эти машины и умные женщины… – ухмылка сменилась заискивающей улыбкой в адрес Франчески. – И, естественно, каждый защищает свои интересы. И ответ их вполне предсказуем. Выразят сочувствие, но не отступятся. Что, впрочем, вполне можно понять. А как иначе, по-вашему, может ответить чиновник, работающий в отделе кадров? Таким образом, получается, у нас просто нет выхода, правильно? В данных обстоятельствах.
Это слово – «обстоятельства», выставленное в конце в качестве постскриптума, было первым намеком на истинное положение дел. Стормонт понял это, но молодой Саймон Питт его опередил. Саймон, высокий, вечно ехидничающий мужчина, носил белокурые волосы собранными в конский хвост. Жена Молтби несколько раз просила его остричь эту косичку. Он был здесь новичком, временно ответственным за самую неприятную и хлопотную в посольстве работу: визы, информацию, эксплуатацию посольских компьютеров, местных, впрочем, немногочисленных британских подданных и все, что с ними связано.
– Может, он возьмет на себя часть моих обязанностей, сэр? – нахально осведомился Питт. – Как насчет «Мечты Альбиона» в качестве гвоздя программы? – добавил он. Речь шла о передвижной экспозиции собрания ранних английских акварелей, гниющих сейчас, к отчаянию британского совета по изобразительному искусству, на панамской таможне.
Молтби подбирал ответные слова с большей, чем обычно, тщательностью.
– Нет, Саймон, благодарю вас. Но, боюсь, он будет просто не в состоянии заняться «Мечтами Альбиона», – сказал посол, взял со стола скатанное в трубочку послание по факсу и начал разворачивать своими гибкими паучьими пальцами. – Дело в том, что этот Оснард, строго говоря, не один из нас. Он скорее один из них, если вы, конечно, понимаете, о чем я".
Тут уж Стормонт не выдержал:
– Простите, посол, что-то я вас не совсем понимаю. Один из кого?Он что, контрактник или в этом роде? Молтби, разглядывая бумагу, испустил горестный вздох.
– Нет, Найджел, насколько мне известно, нет. Хотя, конечно, все может быть. Короче, я не знаю. Совершенно ничего не знаю о его прошлом и совсем мало – о настоящем. А уж его будущее… так тем более закрытая книга. Он – Друг. Не друг, поспешу заметить, в обычном понимании этого слова, хотя все мы здесь искренне и от души надеемся, что он со временем станет таковым. Он один из тех самых друзей. Теперь понимаете?
И посол сделал долгую паузу, давая возможность присутствующим осмыслить услышанное.
– Он с той стороны парка, Найджел. Прошу прощенья, теперь реки. Надеюсь, все вы слышали, что они переехали. И там, где прежде был парк, теперь река.
Стормонт наконец обрел дар речи:
– Так вы хотите сказать, что Друзья открывают здесь свое Подразделение? Здесь, в Панаме? Быть того не может.
– Вот это интересно. Почему же нет?
– Но они ушли. Свернули свой лагерь и убрались отсюда. Как только закончилась «холодная война», закрыли свою лавочку и предоставили поле деятельности американцам. Предварительно заключив с ними сделку по совместному использованию и пообещав, что будут держать дистанцию. Я сам являюсь членом объединенного комитета, надзирающего за обменом информацией.
– Именно так, Найджел. Но с одним, позвольте заметить, маленьким отличием.
– А что, собственно, изменилось?