Ле Фаню. Кармилла

   Возле постели горели свечи. Она сидела, откинувшись на подушки, стройная и прелестная, в расшитом цветами шелковом стеганом капоте, которым ее мать укрыла ей ноги, когда она лежала без чувств.
   Но едва я подошла к ней и вымолвила первое слово, которое было у меня на устах, как вдруг онемела и невольно отпрянула. Почему? Сейчас скажу.
   Я увидела то самое лицо, которое возникло передо мною ночью в раннем детстве; я запомнила его до ужаса отчетливо и все эти годы с ужасом вспоминала, втайне от всех. Красивое, даже очаровательное лицо; и такое же печальное, как было тогда. Внезапно его озарила странная, тихая улыбка узнавания.
   Мы промолчали с минуту, и наконец она заговорила: я бы не смогла,
   - Как удивительно! - воскликнула она. - Двенадцать лет назад я видела вас во сне, и с тех пор не могу забыть ваше лицо.
   - Да, как удивительно! - эхом отозвалась я, одолевая ужас, оцепеневший язык. - Двенадцать лет назад, не знаю, во сне или наяву, я видела ваше лицо, и оно застыло у меня перед глазами.
   Улыбка ее смягчилась, стала вовсе не странной, на щеках показались ямочки и ласковым пониманием просияли глаза.
   У меня на душе полегчало, и я сказала все те радушные слова, которые приготовила: что она здесь желанная гостья, что ее случайное пребывание у нас - подарок судьбы, а для меня это просто счастье.
   Я робко взяла ее руку - у меня ведь никогда еще не было подруги, - но, разговорившись, осмелела. А она отвечала крепким пожатием, жаркая ладонь легла на мое запястье, и взор ее вспыхнул; она взглянула мне в глаза, улыбнулась и покраснела.
   По части любезностей она тоже не осталась в долгу. Я уселась возле нее на постели, все еще сама не своя, а она молвила:
   - Я расскажу вам, как я вас увидела; это ведь, право, так странно, что мы с вами в детстве приснились друг другу такими, каковы мы сейчас. Мне тогда было шесть лет, я очнулась от смутного тяжкого сна и оказалась в комнате, обшитой темными панелями, совсем не похожей на мою детскую. Кругом стояли шкафы, кресла и скамейки, кровати все пусты; в покое одна я. Оглядевшись, я приметила красивый двойной чугунный подсвечник - узнала бы его и сейчас - и полезла под кровать к окну, где он стоял; а выбравшись из-под кровати, вдруг услышала чей-то плач. Не вставая с колен, я подняла голову - и увидела вас, доподлинно вас, такую же, как вижу сегодня: юную красавицу, золотоволосую, с большими голубыми глазами, и губы - ваши губы словом, тогда, как теперь. Я была очарована, я взобралась на постель, обняла вас, и мы, кажется, уснули вместе. Вскрик разбудил меня: это вскрикнули вы, почему-то сидя. Я испугалась, соскользнула на пол и, кажется, потеряла сознание, а когда пришла в себя, была снова в своей детской. Но ваше лицо мне осталось памятно: тут не сходство, нет. Вас-то я тогда и видела.
   Настал мой черед рассказывать, и она ужасно изумилась.
   - Вот уж теперь не знаю, кому кого бояться, - сказала она, опять улыбаясь. - Были б вы не такая красивая, я бы очень вас испугалась, но вы самая красивая на свете, и обе мы еще так молоды... а я чувствую, что знакома с вами уже двенадцать лет, что это недаром; наверняка это значит, что нам с вами с раннего детства суждено стать подругами. Вы скажите - вы чувствуете, что вас так влечет ко мне, как меня к вам? У меня никогда не было подруги - неужели нашлась?
   Она вздохнула, и ее дивные темные глаза нежно глядели на меня.
   По правде говоря, я испытывала непонятное чувство. Да, меня к ней "влекло", это она верно сказала; и что-то меня в ней отталкивало. Однако же влечение было гораздо сильнее. Она очаровала и покорила меня: такая прекрасная, такая пленительная.
   Я заметила, что силы покидают ее, и поспешила пожелать ей доброй ночи.
   - Доктор велел, - сказала я, - чтобы горничная находилась при вас неотлучно. Есть у нас ночная служанка, вот вы увидите, она и расторопная, и вас не обеспокоит.
   - Спасибо, какие вы заботливые! Только я не усну, если кто-нибудь будет в спальне. Нет, пожалуйста, не надо. Признаться, я боюсь грабителей. Наш дом дважды ограбили и двух слуг убили, так что я теперь всегда запираюсь. Что делать, привыкла; умоляю, простите мой странный обычай. Вон и ключ, я вижу, в замке. Ее нежные руки обвили меня, и она прошептала:
   - Доброй ночи, дорогая, как мне не хочется расставаться, и все же доброй ночи. Завтра, только не слишком рано, увидимся.
   Она откинулась на подушки, дивные глаза ее проводили меня печальным и ласковым взглядом, и она тихо повторила:
   - Доброй ночи, милая моя подруга.
   В юности сближаются и влюбляются нечаянно. Меня обворожила ее нежданная и горячая нежность. Я была польщена ее мгновенным доверием и почувствовала себя избранницей.
   Настало утро, и мы увиделись. Моя новая подруга все больше восхищала меня. При дневном свете она была еще краше, глаз не оторвешь; а что я накануне испугалась ее лица, виденного в детском сне, так испугалась от неожиданности, и всякий испуг прошел. Она призналась мне, что и сама была поражена, когда увидела и узнала меня - потом-то с радостью, а сперва, как и я, с безотчетной неприязнью.
   И мы обе посмеялись над нашими глупыми' страхами.
   Глава IV
   ЕЕ ОБЛИК И НРАВ. ПРОГУЛКА.
   Я сказала, что меня почти все в ней пленяло; однако же кое-что и смущало.
   Для начала опишу ее. Она была выше среднего роста, стройная и удивительно грациозная. Только уж очень томная - чересчур томная, подчас даже вялая, хоть с виду вовсе не больная. Румяным и свежим было ее точеное личико, большие темные глаза сверкали; а когда она распускала по плечам свои длинные густые волосы, мягкие и шелковистые, темно-каштановые с золотистым отливом, я, бывало, взвешивала их на руке и смеялась от изумления. Я любила смотреть, как они ниспадают тяжелой волной, когда подруга моя полулежала в кресле; я слушала ее тихий нежный голос, заплетая и расплетая пышные пряди. Господи! Если б я знала!
   Так что же меня все-таки смущало? Доверчивость ее покорила меня в первый же вечер, но потом я заметила, что о себе, о своей матери, о своем детстве - словом, обо всем, что связано с ее жизнью, надеждами, родней, она не проговаривалась ни словом. Конечно, не надо было допытываться, нехорошо это было, раз моему отцу это столь сурово запретила дама в черном бархатном платье. Но ведь любопытство неотвязно, как страсть, и ни с чем не считается: легко ли девушке стерпеть неутоленное любопытство? Я так жаждала узнать о ней побольше - кому какой вред был бы от этого? Что она, считала меня безрассудной или бесчестной? Я же клятвенно обещаю: ни единой живой душе ни слова -- почему она мне не верит?
   Не по летам ей, казалось, такое спокойствие и грустное упорство, с каким она отказывалась приоткрыть мне хоть краешек своей жизни.
   Споров об этом у нас с нею не было: она ни о чем никогда не спорила. Зря я к ней приставала, бессовестно и невежливо, а главное - попусту; но совладать с собой не могла.
   И я удрученно подумала, что не знаю о ней ничего. Всего-то я и выведала:
   Во-первых, что ее зовут Кармиллой.
   Во-вторых, что род ее древний и знатный.
   В-третьих, что живут они где-то на западе,
   Она скрыла их родовое имя, отказалась описать родовой герб; я не знала, как зовутся их владения, не знала даже, где они, в какой стране.
   Не думайте, однако, что я к ней с этим без конца приставала:
   лишь при случае, и то скорее намекала. Раз-другой спросила напрямик и наткнулась на ту же стену. Тщетны были упреки и уговоры. Но она избегала ответов с такой грустной укоризной, так нежно ласкалась ко мне, обещая, что со временем я все-все узнаю - ну разве можно было на нее долго обижаться!
   Она обвивала мою шею нежными руками, притягивала меня к себе и, щека к щеке, горячо шептала мне на ухо:
   - Милая, твое сердечко ранено; не думай, что я жестокая оттого, что повинуюсь непреложным законам силы моей и слабости; вместе с твоим раненым сердцем кровоточит и мое. Изнемогая от страстного самоунижения, я погружаюсь в твою теплую жизнь, и ты умрешь, так сладостно умрешь, слившись со мною. Что будет, то будет: сейчас тебя влечет ко мне, а ты будешь, в свой черед, привлекать других и узнаешь жестокую негу, с которой любовь нераздельна. Потерпи немного, не допытывайся; доверься мне, слушайся своей влюбленной души.
   Так она увещевала меня и трепетно прижимала к себе, и нежные поцелуи обжигали мою щеку.
   Не понимала я ни ее речей, ни волненья. Эти жаркие ласки - впрочем, нечастые - меня ужасно смущали, мне хотелось высвободиться, однако сил не хватало. Ее вкрадчивый голос убаюкивал, я забывалась и приходила в себя, лишь когда она разжимала объятья.
   Да, все это мне не нравилось. Меня томило непонятное волненье, мне было и сладко, и страшно, и немного противно. Я словно бы забывалась - и любовь моя к ней доходила до обожания, чем-то отвратительного. Несуразица, конечно: но разъяснять не стану.
   Пишу я через десять с лишним лет, дрожащей рукой записываю сбивчивые, жуткие воспоминания о пережитом. Многое забылось - я ведь не понимала, как испытывает меня судьба, - но главное я помню ярко и отчетливо. Впрочем, это, наверно, у всех так: когда чувства заглушают и замутняют рассудок, потом едва догадываешься, что было на самом деле.
   Иногда, пролежав час-другой без движенья, моя скрытная красавица-подруга брала меня за руку и сжимала ее все нежнее и крепче; лицо ее розовело, она впивалась в мои глаза томным горящим взором и дышала так часто, что оборки на ее груди трепетали. Это было похоже на любовный пыл; я стыдилась, но противиться не могла; жадные глаза притягивали меня, я поникала в ее объятиях, жаркие влажные губы скользили по моим щекам, и она прерывисто шептала:
   - Ой, ты моя, ты будешь моей, мы будем с тобой вместе навечно.
   Потом она снова откидывалась в кресле, закрыв глаза маленькими ладонями, а я не могла унять дрожь.
   - Разве мы с тобой кровная родня? - спрашивала я. - О чем ты говоришь? Верно, я напоминаю тебе о возлюбленном - и все же не надо, не надо так говорить и так ласкаться ко мне: я тебя не понимаю и сама себе становлюсь непонятна.
   У меня был такой голос, что она горько вздыхала, отворачивалась и выпускала мою руку
   Напрасно я силилась как-то объяснить эти ее порывы - добро бы она притворялась! Нет, ни малейшего притворства: брала свое неподдельная, подавленная страсть. Но может, хоть мать ее и утверждала обратное, она все-таки подвержена галлюцинациям? Или она переодетая, как в одном старом романе? Что если влюбленный юноша ищет моей любви в женском обличьи по совету и с помощью ловкой старой сводни? Но уж очень все не сходилось, хоть и льстило моему тщеславию.
   Поминутными знаками внимания, какими одаряет мужская любовь, она меня не баловала. Минуты страстной нежности проходили, и она была то спокойная, то веселая, то опечаленная, и тогда мне казалось, что я ей совсем безразлична: правда, порой я ловила взгляд, скорбный и огненный, провожавший меня. Девушка как девушка: лишь приливы таинственного волнения ее меняли. И всегда медлительно томная, мужчины такими не бывают.
   Странные у нее были привычки. Вам, городским, может, и покажется, что ничего особенного, но мы-то деревенские. Она спускалась в гостиную очень поздно, обычно далеко за полдень, выпивала чашку шоколада, а есть не ела. Потом мы с ней"" шли гулять, но она быстро уставала, и мы либо возвращались в замок, либо отдыхали в ближнем лесу на скамейке, благо их там хватало. Ум ее как бы противился телесной немощи: говорила она живо и очень умно.
   Иногда она мельком упоминала о родном доме, рассказывала какую-нибудь историю, описывала памятное с детства происшествие - и вырисовывались люди не здешние, живущие иными обычаями, вовсе нам незнакомыми. Должно быть, она приехала издалека; поначалу это было непонятно.
   Однажды мы так сидели в лесу, и мимо нас потянулась похоронная процессия. Хоронили дочку нашего лесника, очень милую девушку, я ее часто видела. Согбенный безутешным горем отец понуро брел за гробом единственного своего ребенка. Крестьяне шли следом по двое и пели погребальную песнь.
   Я почтительно встала и присоединилась к тихому песнопению.
   Моя подруга вдруг дернула меня за рукав, и я изумленно обернулась к ней. Она сказала сухо и резко:
   - Ты что, не слышишь, как они фальшивят?
   - Да нет, по-моему, очень стройно поют, - возразила я, озадаченная и огорченная: не хватало, чтобы заметили наши неуместны перекоры!
   И снова запела вместе с ними, но Кармилла оборвала меня еще резче.
   - Не терзай мне слух! - сердито сказала она и заткнула уши пальчиками. - Да почем ты знаешь, что мы с тобой одной веры? Мне ваши обряды противны, и похороны я ненавижу. Какая дурацкая суета! Зачем она? Ты тоже умрешь, и все умрут, и чем скорее, тем лучше. Пойдем домой.
   - Отец со священником на кладбище. Я думала, ты знаешь, что ее сегодня хоронят.
   - Ее? Кого это - ее? Какое мне дело до крестьян! Не знаю, кто она такая.
   - Бедненькая, ей тому с полмесяца привиделся призрак; она захворала и вчера умерла.
   - Не говори мне о призраках, я спать не буду.
   - Минуй нас мор и погибель, но похоже, что не минуют, - продолжала я. Молодая жена свинопаса умерла неделю назад:
   ей померещилось, будто кто-то во сне впился ей в горло, и она чуть не задохнулась. Папа говорит, что в гнилой горячке чудятся всякие ужасы. Накануне она была совсем здорова - и вот, исчахла за неделю.
   - Ну, ее-то, надеюсь, уже похоронили, напелись над нею и не будут изводить нас заунывным воем и мужицким наречием. Ох, как я переволновалась. Сядь со мною рядом, поближе, возьми мою руку, сожми ее - крепче - еще крепче.
   Мы пошли к замку, и она едва добрела до следующей скамейки, опустилась на нее - и я в страхе оцепенела. Лицо ее стало иссиня-черным; она стиснула зубы и кулаки, насупилась, сжала губы, уставилась в землю и затряслась, как в лихорадке. Изо всех сил старалась она, задыхаясь, подавить этот приступ; наконец у нее вырвался сдавленный мучительный вопль, и она понемногу успокоилась.
   - Ну вот! - проговорила она. - Погребальные песнопения до добра не доводят! Держи, держи мою руку. Прошло, почти прошло.
   Потом и совсем прошло; и, наверно, чтоб сгладить тяжелое впечатление, она необыкновенно оживилась и разговорилась.
   Впервые я вспомнила слова ее матери о ее хрупком здоровье, и впервые она почти рассердилась. Но через полчаса нездоровья и гнева как не бывало: точно растаяло летнее облачко. Лишь однажды случилось ей вновь прогневаться. Об этом стоит рассказать.
   Мы сидели с нею у одного из высоких окон гостиной, когда во двор замка вошел через подъемный мост бродяга, мне хорошо знакомый. Он к нам обычно наведывался раза два в год.
   У него было длинное угловатое лицо горбуна с острой черной бородкой и ухмылкой от уха до уха, обнажающей белые клыки. Желтое, черное, красное тряпье облекало его; на перевязях, ремнях и подпоясках болтались всевозможные побрякушки. За спиной у него висел волшебный фонарь и два короба: в одном, я знала, была саламандра, в другом - мандрагора. Отец очень смеялся над этими чудищами, искусно сшитыми из резаных чучел обезьян, попугаев, белок, рыб и ежей. Была при нем скрипка, колдовской ящик, две рапиры и маски у пояса, еще какие-то мешочки и сумки; в руке он держал черный посох с медными ободьями. За ним бежал по пятам приблудный пес; у моста он вдруг замер и жалобно завыл.
   Между тем бродяга остановился посреди двора, приподнял свою невиданную шляпу и отвесил нам церемоннейший поклон, рассыпавшись в комплиментах на смехотворном французском и гаком же немецком наречиях. Потом он извлек свою скрипку и запиликал на ней, весело припевая вовсе не в такт и отплясывая с такими дурацкими ужимками, что я не могла не рассмеяться, несмотря на заунывный песий вой.
   Он, ободренный, подскочил к окну, ухмыляясь и паясничая, со шляпой в левой руке и скрипкой под мышкой, тараторя без умолку:
   обещал позабавить нас чудесами проворства и ловкости рук, предлагал на выбор диковинки, которых, по его словам, у него было видимо-невидимо.
   - Да вот не угодно ли купить амулеты против упыря, который, слышал я, волком рыщет по здешним лесам, - сказал он, обронив шляпу на плиты. - Кругом люди мрут, а мой талисман обережет вас как нельзя лучше: приколите его к подушке и хоть смейтесь упырю в лицо.
   Талисманы оказались полосками пергамента с кабалистической цифирью и диаграммами, и мы с Кармиллой тут же ими обзавелись,
   Он глядел на нас снизу вверх, а мы улыбались ему; я-то во всяком случае. Его пронзительные черные глаза точно что-то вдруг разглядели, и он раскрыл кожаную сумочку со стальными инструментами.
   - Изволите видеть, сударыня, - обратился он ко мне, - я ведь еще и зубы врачую. Да чтоб тебя, псина! - прикрикнул он. - Замолкнешь ты или нет? Ишь, развылся - барышням ничего не слышно! У вашей любезной, прекрасной подруги вырос такой длинный острый клык, сущее шило, игла, ха-ха-ха! Глаз у меня верный и зоркий, я снизу увидел и думаю - барышне-то во рту, небось, неудобно, а я вот он, вот у меня напилочек, бородочка, щипчики, я живенько сточу и скруглю этот зубик, с позволения барышни, и будет он не как у рыбки, а под стать молодой красавице. Э-гей! Неужто барышня обиделась? Я ведь со всем почтением, я - чтобы сделать как лучше!
   А барышня и правда, отпрянув от окна, яростно сверкнула глазами.
   - Бездельник, негодяй - как он смеет нас оскорблять? Где твой отец? Я этого так не оставлю! Да мой отец велел бы вздеть его на дыбу, исполосовать кнутом и заклеймить на память!
   Она отошла шага на два и опустилась в кресло, но едва обидчик исчез из виду, как внезапный гнев ее улетучился, голос стал прежним, и дерзкий горбун с его ужимками был забыт.
   Отец вернулся не в духе. Он рассказал нам, что объявилась третья жертва той же загадочной хвори. Сестра молодого крестьянина из нашего поместья, всего за милю от нас, тяжело занемогла - опять-таки после ночного удушья - и вряд ли поправится, ей хуже и хуже.
   - Причины тут наверняка самые естественные, - сказал отец. - Но поверья - они как поветрие, вот бедняги и повторяют соседские россказни об ужасных призраках.
   - Да это ведь и вправду ужасно, - возразила Кармилла.
   - Как так? - удивился отец.
   - Ужасно такое воображать; вообразишь - и сбудется.
   - Мы в руках Божиих; без воли Его не падет и волос, и для тех, кто возлюбит Eго, все кончится хорошо. Мы - Его творение, и Он не оставит нас своею милостью.
   - Творение! Естественные причины! - насмешливо повторила юная девица слова моего доброго отца. - А как же иначе: ведь недуг, поразивший ваши края, входит в состав творенья и, стало быть, имеет естественные причины. И в небесах, и на земле, и под землей все повинуется законам естества - разве нет?
   - Сегодня обещал приехать доктор, - сказал отец, помолчав. - Узнаем, что он думает об этом недуге и спросим его совета.
   - Я от докторов никогда толку не видела, - сказала Кармилла.
   - Ты, значит, была очень больна? - спросила я.
   - Была - и ты еще так не болела, - отозвалась она.
   - Давно?
   - Да, очень давно. Меня поразил этот самый недуг - я помню боль и слабость; но может статься, бывают хвори и пострашнее.
   - Это еще совсем в детстве?
   - Да, да; не будем говорить об этом. Ты же не хочешь огорчать подругу? - она ласково взглянула мне в глаза, нежно обняла за талию и увела из комнаты. Отец сидел у окна и разбирал какие-то бумаги,
   - Зачем твой папа нас пугает? - спросила она со вздохом и легкой дрожью.
   - Нет, дорогая Кармилла, он и не думает нас пугать.
   - И ты не боишься, милая?
   - Конечно, боялась бы, если б думала, что мне грозит участь этих бедняжек.
   - Ты боишься смерти?
   - Кто же ее не боится?
   - Но ведь можно умереть, как влюбленные, - умереть вместе и слиться навеки. В этом мире девушки все равно что гусеницы:
   потом они станут бабочками или мотыльками, но сперва надо превратиться в куколку или там в личинку - у всех по-разному, но судьба общая. Так пишет мсье Бюффон в той большой книге, что стоит на полке в соседней зале.
   К вечеру приехал доктор, и они уединились с папой. Он был опытный врач, лет шестидесяти с лишним, всегда напудренный и выбритыи глаже некуда. Когда они вышли из комнаты, я услышала, что папа смеется:
   -- Ну-ну, - говорил он, - удивили же вы меня, доктор. А как насчет гиппогрифов и драконов?
   С улыбкой покачав головой, доктор ответил:
   - Не берусь судить; зато жизнь и смерть - непроницаемые загадки, и мы не знаем, что за ними кроется.
   Они прошли мимо, и больше я не слышала ни слова. Тогда я не поняла, что имеет в виду доктор; теперь, кажется, догадываюсь.
   Глава V
   УДИВИТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО
   В тот же вечер из Граца приехала повозка, груженная двумя большими ящиками; строгий и смуглолицый сын живописца-реставратора привез наши картины. До Граца было тридцать миль, он у нас считался хоть и маленькой, но столицей, и если уж оттуда кто приезжал, то все домочадцы толпой собирались вокруг него - послушать новости.
   Словом, в нашем захолустье это был настоящий праздник. Ящики внесли в нижнюю залу, и слуги повели дорогого гостя ужинать. Потом мы собрались в зале; он вооружился молотком, стамеской и отверткой и принялся распаковывать ящики.
   Кармилла безучастно глядела, как обновленные картины, большей частью портреты, одна за другой озарялись свечами. Моя мать была из древнего венгерского рода, и почти все эти картины, которые мы хотели развесить, как прежде, достались нам от нее.
   Отец читал по списку, а художник извлекал нумерованные картины из ящика. Не знаю, хороши ли они были, но старинные без сомнения, а некоторые приковывали взор тем более, что я впервые могла их разглядеть - раньше они были совсем закопчены и запылены.
   - Что-то я не вижу одной картины, - сказал отец. - В ее верхнем углу, помнится, была надпись; насколько я разобрал, "Марция Карнштейн" и дата 1698-й. Любопытно, как она теперь выглядит.
   Художник достал ее и горделиво предъявил. Я ахнула: женщина изумительной прелести, казалось, вот-вот оживет. Это был портрет Кармиллы!
   - Кармилла, дорогая, ну и чудеса! Ты же совсем, как живая - улыбаешься, смотришь, сейчас заговоришь. Какая красота, папа! Смотри, даже родинка на горле.
   Отец рассмеялся и сказал:
   Да, удивительное сходство, - но вроде бы не очень и "дивился: почти тут же отвел глаза и продолжал беседу с реставратором, который, видно, был и живописцем, и знатоком живописи. Они обсуждали портреты и другие картины, вновь засиявшие красками; а я никак не могла прийти в себя от изумления.
   - Папа, можно я повешу этот портрет у себя в спальне? - спросила я.
   - Конечно, милая, - с улыбкой сказал он. - Я очень рад, что тебе видится такое дивное сходство. Значит, портрет еще прекраснее, чем я думал.
   Кармилла не обратила внимания на эту любезность, будто не расслышала ее. Она откинулась в кресле, и ее чудные глаза, затененные длинными ресницами, были устремлены на меня; она блаженно улыбалась.
   - Кстати же, - сказала я, - теперь можно как следует разглядеть надпись золотыми буквами в верхнем углу. Имя вовсе не Марция, а Миркалла, графиня Карнштейн; над титулом маленькая корона, а внизу - Anno Domini 1698. Я ведь и сама из рода Карнштейнов, - это я Кармилле, - ну, с материнской стороны.
   - А-а! - протянула она. - И я тоже им отдаленная, очень отдаленная родня. А сейчас Карнштейнов в "живых не осталось?
   - Род их заглох. Мужчины, кажется, все погибли во время гражданских войн, уже давно, однако развалины замка сохранились, они мили за три от нас.
   - Как интересно! - вяло промолвила она. - Ты посмотри, какая луна! она глядела в приоткрытую дверь залы. - Может, немного погуляем, полюбуемся на дорогу и на реку?
   - В такую же лунную ночь ты приехала,- заметила я. Она с улыбкой вздохнула, поднялась, и мы, обняв друг друга за талию, вышли во дворик, медленно, в молчании, миновали подъемный мост - и перед нами открылся осиянный луной пейзаж.
   - А ты вспоминаешь, как я приехала? - полушепотом спросила она. - И радуешься?
   - Не нарадуюсь, дорогая Кармилла, - отвечала я.
   - И ты попросила повесить у себя в спальне портрет, будто бы на меня похожий, - проговорила она со вздохом, теснее обняв меня, и уронила прелестную головку мне на плечо.
   - Какая ты романтичная, Кармилла, - сказал я. - Могу себе представить, что за повесть ты расскажешь мне когда-нибудь.
   Она молча поцеловала меня.
   - Ой, Кармилла, наверно, ты была влюблена, да и теперь, должно быть, кого-то любишь всем сердцем.
   - Никого я никогда не любила и не полюблю, - прошептала она, - кроме тебя.
   Как прекрасна была она в лунном свете! Как робко и жадно она зарылась лицом в мои волосы у затылка; бурные вздохи казались чуть не рыданиями; она трепетно сжимала мою руку. Ее нежная щека пылала.
   - Милая, милая, - простонала она. - Я жива тобою; и ты умрешь ради меня, ради моей любви.
   Я отпрянула - и встретила ее потухший, невидящий взор; бескровное лицо точно увяло.
   Холодом повеяло, да? - сонно спросила она. - Меня бьет дрожь; я не задремала? Пойдем домой, пойдем скорее.
   - Ты уж не больна ли, Кармилла? Тебе, видно, плохо стало. Глоток вина не повредил бы.
   - Да, верно. Мне уже лучше. Через несколько минут я совсем-совсем приду в себя. Ты права - дай мне глоток вина, - отвечала мне Кармилла, когда мы подходили к крыльцу. - Только погоди, давай оглянемся и постоим немного: может, это наше с тобой последнее полнолуние.
   - Кармилла, дорогая, ты как себя чувствуешь? Тебе взаправду лучше? спросила я, насмерть перепугавшись: уж не подхватила ли она здешнюю неведомую хворь?