На все запросы подполковник Кузнецов коротко обрывал: "Ждать!" Наконец вдалеке показалось облако пыли, из которого по приближению выплыли и остановились две ГАЗ-66-е. Из первой выпрыгнул рослый человек с типичной славянской внешностью, но в афганской военной форме:
   - Здорово, мужики!
   - Здорово, - сказал я, подумав: "Советник, значит!"Вслед за советником из той же кабины буквально выпала фигура, при виде которой я расхохотался, и было отчего. Фигура принадлежала очень пожилому, с морщинистым, похожим на печеное яблоко лицом, человечку. Рост метр с кепкой на коньках. Зато - уж где они их взяли, Бог весть - на голове у человечка красовалась известная по кинофильмам времен Великой Отечественной войны эсэсовская каска с рожками. Эс-эс, как известно, войска были отборные, и народ туда подбирали представительный. На таких и каски смотрелись. Человечку каска была - ну просто очень велика! Он постоянно смыкал ее пальцем на затылок, но она упрямо возвращалась в исходное положение, оставляя видимыми только жесткие седые усы, большой рот и маленький, как у ребенка, подбородок.
   Пока я хохотал, из другой машины выпрыгнул и подошел еще один советник. Человечек, наконец, кое-как сладил с каской и через переводчика представился: "Командир 26-го пехотного полка..." Из машин стали выпрыгивать такие же маленькие и рогатенькие солдаты. Я кончил смеяться.
   - Это у вас что, боевое охранение? Тогда почему в первой машине командир полка? И сколько вас можно ждать? Когда будет полк?
   Рослый советник как-то очень грустно посмотрел на меня:
   - Это весь полк!
   Веселье с меня как ветром сдуло.
   - Как весь?
   Передо мной, кое-как построенные в две шеренги, стояли 26 человек. Мне неприятно сейчас об этом вспоминать, но тогда я был очень неправ. Это были хорошие люди. Полк, в котором и так-то было около 150 человек, под влиянием проведенной пропаганды разбежался, а они, эти маленькие, рогатенькие, остались. В большинстве своем это были такие же пожилые, как и командир полка, явно нестроевые мужики, с тяжелыми не по росту, натруженными руками, но все это я разглядел позже. Тогда ж представил, как я лез через чертовы дувалы, ободрался сам, ободрал донельзя людей, убил время и ноги, чтобы проторчать здесь, как тополь на Плющихе, еще почти два часа, чтобы в конце концов дождаться этих... этих...
   Пока я буйствовал, командир полка и советники скорбно поникли.
   Я вышел на Кузнецова. Командир полка, против обыкновения, хладнокровно и рассудительно заявил:
   - Командир полка есть?
   - Есть!
   - Значит, полк! Сколько есть - все твои. Если тебе от этого будет легче, назначь его на время операции командиром взвода. И вперед.
   Батальон с приданным ему полком "прочесали" Мирбачакот, но это была чисто формальная "проческа". Когда ты сидишь на горушке и видишь, как против тебя в течение пяти часов выстраивается боевой порядок, ждать, когда эта пружина распрямится и даст в лоб, будет только круглый идиот. Душманы таковыми не являлись. Это - воины!
   ... Арганхейль... На этот раз операция была на редкость удачна: ни одного убитого, ни одного раненого, ни одного подрыва. Для меня это главный показатель. Зато было до трех десятков стволов трофеев, здоровенный узел весьма небезынтересных документов, десяток пленных, добрая половина из которых холеностью лиц и рук никак не вписывалась в надетую ими на себя личину крестьян.
   Я закончил операцию и доложил о ее результатах командиру полка. Впервые услышав: "Ты, кажется, научился работать. Поздравляю!"
   Оставался пустячок: преодолеть 600 - 700 метров и выйти к бронегруппе, которая была уже видна. Сначала ушла первая рота, за ней - вторая, затем - я с управлением. Прикрывала отход и отошла последней третья рота. Бронегруппа стояла тремя колоннами, несколько изогнувшись влево в соответствии с конфигурацией местности. Моя "кашаэмка" находилась за последней машиной второй роты. Я подошел к машине, оглянулся. Голова колонны третьей роты виднелась метрах в 250. Механик-водитель протянул фляжку с чаем. Не успел я поднести ее к губам, как впереди в колонне второй роты раздались сильный взрыв и крики. Фляжка полетела в сторону. Я бросился к месту взрыва. В голове молнией мелькнуло: "Броня стояла на блокировании, какой-то остолоп загнал гранату в ствол и забыл разрядить! Второй нажал на электроспуск значит, граната попала в башню впереди стоящей машины и ..." Я примерно представил себе, что сейчас увижу. Когда я подбежал к машине командира роты, мои худшие опасения подтвердились. Справа от машины лежал труп. Голова и левая рука отдельно от тела. Что-то резануло глаз. Что? Грудная клетка, вид изнутри. Слева от машины солдаты поднимали из лужи с загустевшей грязью командира роты старшего лейтенанта Ковальчука. По правой стороне головы Ковальчука, правому плечу и боку, сквозь грязь густо проступали кровавые точки. На броне лежал, обхватив голову руками, и отчетливо, витиевато матерился старшина. Несколько в стороне сидя корчились словившие по осколку еще два солдата. Что же произошло?
   У старшего лейтенанта Ковальчука за ординарца, телохранителя, повара и вообще за все на свете был рядовой Петров, здоровенный, как шкаф сибиряк, огромного трудолюбия, огромной физической силы и потрясающей молчаливости парень. Солдаты иногда дружески юродствовали в присутствии Петрова, высказывая сомнения, а может ли он говорить вообще? Но не более того. Обидеть, а тем более оскорбить этого медведя не рисковал никто. Черт их, этих медведей, знает!...
   Пока вторая рота шастала по Арганхейлю, кто-то из солдат нашел и представил командиру роты трофеи - две противопехотные мины ПМН отечественного производства. Ротный был занят делом, поэтому не посмотрел, на месте ли взрыватели, и отмахнулся: "Петров, мины в рюкзак!"
   Петров опустил роковые мины на дно рюкзака. По завершении операции Ковальчук, опытный, что называется, битый ротный, оценил обстановку и сделал вывод, что война окончилась. Поэтому он с легкой душой снял с себя и передал Петрову радиостанцию Р-148. - В рюкзак!
   Петров передал радиостанцию ближайшему солдату и молча ткнул себя большим пальцем за спину.
   Солдат, не ведая, что творит, положил радиостанцию на мины.
   Рота вышла к бронегруппе.
   Ковальчук скомандовал посадку, забрался в люк башни. В левый люк начал усаживаться старшина. Петров, по свидетельству очевидцев, забрался на броню, несколько секунд постоял во весь рост о чем-то размышляя, и спрыгнул с машины. Спрыгнул неудачно. Попал в колею, пытаясь сохранить равновесие, оступился, со всего размаху ударился спиной о борт машины. ПМН противопехотная мина нажимная. Две мины плеснули взрывом у солдата на спине. Бронежилета Петров никогда не носил, он на нем смотрелся, как передничек. Да и не помог бы здесь бронежилет. Это его труп с вычищенной дочиста изнутри грудной клеткой увидел я первым. Положенная на мины радиостанция, разнесенная взрывом в клочья, сыграла роль своего рода рубашки. 46 осколков от этой радиостанции досталось на долю Ковальчука, девять - старшины, один солдат поймал два, другой - один осколок.
   Доктор с санинструкторами занимались перевязкой раненых, зам. комбата с двумя солдатами бережно собирали в плащ-палатку останки Петрова. А справа и слева на броне сидели солдаты первой и третьей рот - смотрели на эту картину, слушали, как продолжает материться старшина, и печально жевали сухпайки. И никого случившееся не удивляло и не коробило, в том числе и меня. Человеку, пока он жив, - человеково... С полночи пробегали. На часах 17 часов - ясно, проголодались. Как-то сразу померкла и съежилась ценность трофейных документов, пленных, стволов.
   На въезде в полк меня ждал еще один удар. Полковой оркестр в 30 душ наяривал что-то вроде "Гром победы раздавайся!" Я подскочил к дирижеру: "Заткни своих трубадуров!" Продолжая размахивать руками, дирижер ответствовал: "Не могу! Командир полка приказал вас, товарищ капитан, с оркестром встречать!"
   Ниджрабская операция
   С 25 февраля по плану армии полк принимал участие в Ниджрабской операции. Если посмотреть на карту, Ниджрабское ущелье очень похоже на большое красивое развесистое дерево. От основного мощного ствола вправо и влево раскинулось несколько ветвей-ущелий, густо заставленных кишлаками. Какие стратегические цели преследовало командование - не знаю. Знаю, что мне достался один из нижних "сучков", протяженностью 19,5 километра. Длительный марш к ущелью в батальоне и в целом в полку прошел без эксцессов. Правда, у мотострелков с моста упал БТР. Так уж получилось, что был тот БТР в колонне последним, а за ним шла моя третья рота, и вытаскивать из реки БТР и пострадавших пришлось ей. Из шести находящихся в БТР двое погибли сразу. Трое были крупно покалечены, один на вид совершенно цел, но парень тронулся. Дремали, по-видимому, ребятки в "бэтээре" и так во дреме, расслабленными хлопнулись с семиметровой высоты.
   Третьей роте, надо сказать, в этом отношении не везло. Командовал ею улыбчивый, добродушный на вид, но жесткий и грамотный капитан Борис Петров. В батальоне это была безусловно лучшая рота, но почему-то, а может быть, именно поэтому, самые кровавые дороги доставались именно ей.
   Теория, конечно, спорная, я ее никому не навязываю. Тем не менее я давно привык делить людей, машины и подразделения на везучих и невезучих. Есть люди, которые чувствуют свою смерть. Они еще живы, они еще ходят, жуют что-то, говорят, но у них уже на челе печать. Не остановил в свое время двоих таких, о чем жалею, но потом, после них, начал внимательно всматриваться в лица. И если замечал хорошо знакомые признаки, под любым надуманным предлогом, вплоть до прямой несправедливости, на операцию не брал. Не знаю, прав - не прав, но не брал. Если начинают долбить какую-то машину, такую желательно тоже оставить в парке, все равно добьют. Машина-то, по большому счету, черт с ней, но в ней люди. В отношении третьей роты нельзя было сказать, что она невезучая в чистом виде. Здесь были вариации. Рота всегда уверенно справлялась с поставленными задачами, но почему-то все засады, подрывы, падения с мостов, обстрелы, налеты и ликвидации их последствий выпадали на ее долю. За ротою в батальоне, а потом и в полку закрепилась соответствующая репутация. Как это ни странно, эта репутация солдат задорила. Вот и теперь, приняв доклад от Петрова о трупах-калеках, в голове мелькнуло: "Опять третья рота. Что за черт!" Но вышли, заняли исходное положение. Ущелье у основания метров 900. Кишлаки начинаются практически сразу. Дальше, согласно карте, ущелье все более суживается, суживается... и где-то на 17-м километре стоит последний нанесенный на карту одинокий дом. За ним идет примерно двухкилометровый нежилой "аппендицит", который упирается в покрытый снегом "трехтысячник".
   Боевой порядок известный: две роты по горам, одна по дну. Кто выше, тот и прав. В последний момент что-то где-то щелкнуло и изменилось. Командир полка передал команду, что до середины ущелья, до того места, где оно резко сужается и раздваивается, меня будет сопровождать третий батальон, мне "чесать" дно, а далее я - по левому отрогу, а третий батальон - по правому. Перестроились.
   Третий батальон полез в горы. Я прикрывал его выдвижение. Это только в кино автоматы стреляют бесконечно, все пули попадают в цель с потрясающей меткостью, герои, даже если гибнут, делают это красиво и с хрестоматийной правильностью, сопровождая свою гибель или победу соответствующими месту и моменту выкриками и восклицаниями. На деле это не так. Война - это тяжелая, грязная и кровавая работа. Именно работа! Сами боевые эпизоды, то, что, собственно, принято считать войной, достаточно скоротечны. Все остальное время ты выдвигаешься, ползешь, окапываешься, обслуживаешь и ремонтируешь технику, организуешь доставку боеприпасов и продовольствия. Это черный труд, героического здесь мало. Причем этот труд сопровождается массой неожиданностей объективного и субъективного характера. Вот и теперь... Я доложил командиру полка, что третий батальон исходное положение занял, у меня полтора боекомплекта и один сухпаек.
   Командир оборвал: "Ждать! Начало по общему сигналу. А за свои сухпайки не беспокойся. Я тебе их вертолетом заброшу".
   Ждать и догонять, говорят, хуже всего. Но кто на что учился... Батальон замер в томительном ожидании. Наступившую тишину прервал шипящий, как змей, сержант, бешено трепавший за грудки рослого, здорового, понуро стоящего солдата:
   - Я ему, а он... скотина...
   Выяснилось, что хлопчик по простоте душевной сложил в рюкзак банка на банку и замкнул два запасных комплекта аккумуляторов к радиостанции.
   Я был готов шипеть вслед за сержантом. Кто его знает, что там ждет впереди. Можно пройти ущелье парадным маршем, а можно драться за каждый километр. Я, конечно, горласт, но в ущелье такой ширины голосом много не накомандуешь. На связь вызвал командир полка: "Вперед!"
   Тронулись и пошли классически. Афганцы впереди, за ними - мои. Как и следовало ожидать, первый километр встретил нас абсолютно мертвой тишиной и подчеркнутым покоем. Ни души. Изредка тявкнет запертая где-то собака. Афганцы идут не торопясь, спокойно и уверенно. Они, как я довольно скоро разобрался, были прекрасным своего рода барометром опасности. Если шли так, как сейчас, - иди смело. Если начинают крутить головами, приседать, припадать за камни - все: жди, максимум через пять минут накроют. Как уж у них там это получалось - не знаю, механизм выяснить не удалось: то ли шестое чувство, то ли знание местных условий. На втором километре афганцы закрутились, и не зря. Обстреляли сразу с четырех мест. Третий батальон сверху, я снизу - ответили. Стрельба прекратилась.
   Несмотря на скоротечность огневого столкновения, без потерь не обошлось. Погиб мальчишка-афганец. Я его неоднократно видел и даже один раз с ним разговаривал. Было ему лет шестнадцать, не больше. В батальоне "командос" он был что-то вроде сына батальона. Наверное, именно поэтому единственный из всего батальона он был одет в каску и бронежилет. Может быть, именно это сыграло с ним злую шутку. Паренек решил, что он - танк. И за это жестоко поплатился. Пуля через бронежилет попала прямо в сердце. Кстати о бронежилетах. Стойкое недоверие к ним у меня выработалось тогда в Афганистане и сохранилось до сих пор. Может быть, есть бронежилеты, предназначенные для сильных мира сего, которые держат любую пулю и осколок. Может быть, не знаю, не встречал. Но тот ширпотреб, который начали поставлять тогда в войска, спасал от трех вещей: от холода, от камней и от тупой пули типа ПМ, ППШ. К этому можно добавить, что мог выдержать любую пулю, находящуюся на излете, и предохранить от касательной. Таскать тяжело, толку немного, плюс формирует у людей ложное чувство защищенности и до известной степени их этим расслабляет. Хороший мой товарищ, однокашник по академии, ныне Герой Советского Союза, генерал, а тогда просто комбат-три и майор В. А. Востротин, получив в батальон новую партию жилетов, решил заняться агитационно-пропагандистской работой. Построил батальон, сказал подобающую случаю речь о заботе партии и правительства, приказал вывесить бронежилет на расстоянии 100 метров и лично его обстрелял.
   - Неси, - приказал он.
   Солдат принес.
   Грудная и спинная пластины навылет.
   - Гм - гм, а ну-ка на двести.
   Отмерили, вывесили, обстреляли. Навылет. Отметили пробоины - вывесили на триста. Отделение обстреляло бронежилет сосредоточенным огнем.
   Навылет...
   Валерий Александрович потом долго плевался в "кулуарах".
   - Когда принесли и увидел свежие пробоины, ну думаю, вляпался. Хотел достичь одного эффекта, а достиг чего-то диаметрально противоположного. Надо как-то выкручиваться, ну я им и сказал: "Орлы, какое же оружие делают наши тульские и ижевские умельцы! Ни один бронежилет в мире не держит ни на 100, ни на 200, ни на 300 метров. С таким оружием не пропадешь. Хоть бронежилеты и хреновые, зато оружие хорошее. Не носил я его никогда и носить не буду". Тем временем как-то незаметно и ненавязчиво разгорелся нешуточный бой. Пули щелкали по дувалам, деревьям, по стенам домов. "Агээсники" подавляли огневые точки. Я выдвинул на огневые позиции приданный танковый взвод, развернул минометный взвод батальона. Били с окружающих склонов, били с прилепившихся к этим склонам домов. Роты третьего батальона находились выше тщательно замаскированных нор и пещер и практически как-либо серьезно воздействовать на них не могли. Исход боя решили танкисты. Два десятка прицельно посланных снарядов заставили замолчать несколько огневых точек, а за ними смолкли и все остальные. Помогла и все более усиливавшаяся метель. В считанные минуты видимость упала сначала до 100-120 метров, а потом и того меньше. В этой разыгравшейся дикой круговерти батальоны ползли в горы трое суток.
   Нам на дне ущелья было хорошо, а третьему батальону в горах еще лучше. Какие, к чертовой матери, вертолеты, какие сухпайки.
   В завываниях и сполохах метели где-то звучали автоматные очереди, одиночные выстрелы. Кто в кого стрелял и с каким результатом?.. Не завалился ли где-нибудь в какую расщелину раненый или убитый солдат, и если так, то заметет в считанные минуты; и навеки вечные на убиенном рабе божьем будет висеть клеймо "без вести пропавший"; и на без времени постаревших и поседевших родителей будут смотреть с недоверием и неприязнью: "Как это без вести пропал? Как это вообще можно без вести пропасть? У него что, командира взвода или роты нет - сбежал, наверное, легкой западной жизни захотелось? Идите... Идите... Мы по понедельникам не подаем".
   Мороз, тяжелая выкладка, беспрестанное движение, напряжение - все это отнимало много сил и требовало компенсации. Сухпайки быстро иссякли. Были подлизаны все корочки, крошечки, огрызочки. Метель и ... вперед, вперед! Вперед, она по прогнозу скоро кончится. А как только - так сразу - будут вам и вертолеты, будут вам и сухпайки, а пока - вперед.
   Навсегда осталось тягостное ощущение своего бессилия перед природой. Что хочешь делай: стучись головой о скалу, волком вой, топай ногами. Можешь в истерике забиться. А ей, природе, на тебя - пигмея - наплевать, ей угодно вот так вот завывать и систематически насмешливо швырять пригоршни колючего снега в твою обветренную физиономию с лопнувшей и раздвоенной, как у зайца, нижней губой.
   В застывших в метельной круговерти кишлаках не было дикого и ничего; ни людей, ни скота, за исключением козлов - черных, лохматых, похожих на чертей, с налитыми кровью глазами. Козел, он и есть козел. В нормальном человеческом обществе он как продукт питания - ничто, на них, на козлов, так по привычке и смотрели. Несколько позже, когда все, от комбата до солдата, убедились, что ничего другого нет и, судя по делам в небесной канцелярии, в ближайшем обозримом будущем не предвидится, козлы предстали в совершенно ином свете. С них стали сноровисто снимать шкуры. Сначала тебя тошнит от того, что нестерпимо хочется есть, потом от того, что ты без хлеба и соли откусил кусок бывшего козла. Народ и тут приспособился. Пальцами одной руки, как прищепками, зажимал нос, а второй сноровисто убирал козлятину. Тут главное - не принюхиваться. Так, воюя невесть с кем, добрались почти до середины ущелья, до того места, где оно резко сужалось и раздваивалось.
   Тут сразу масса позитивных событий произошла: прекратилась, наконец, чертова метель, удалось совершенно точно сосчитать людей и с великой радостью убедиться, что все живы, никто никуда не завалился, не выпал. Спустился с гор осатаневший от голода и холода третий батальон. Сел долгожданный вертолет с вожделенными сухпайками. Но сели, наконец, и аккумуляторы. Тоже нестрашно. Ширина ущелья, по которому мне предстояло лезть дальше, не превышала 250 метров, а это уже и голосом управлять можно. Не без напряжения, но можно. В общем, все хорошо. Тут еще доктор подрулил:
   - Товарищ капитан, вот вертолетчики комбату посылку передали!
   - Что это за добрая душа? Неужели командир полка?
   - Нет, не командир!
   - А кто?
   Они чего-то сказали, но я за грохотом движка не расслышал.
   - Ладно, все равно спасибо! Раздели, Гера, промеж всех по-братски,сказал я.
   Гера был настоящий десантник. Он знал два действия арифметики: отнимать и делить. Он тут же отлистнул всему управлению по восхитительно оранжевому апельсину, по паре галет и куску колбасы. После козлятины это было чудо.
   - О, товарищ капитан, а тут на дне, похоже, здоровенный шматок сала!
   При слове "сало" солдаты разом прекратили чистить апельсины.
   - Не, не, это вечером, - возразил я, - это не спеша. Дружный горестный вздох по поводу такой жестокости. Последний солдат отшвырнул от себя корку и вытер о штаны пальцы. Жизнь снова была прекрасна и удивительна. Солдат-десантник, вооруженный сухпайком, непобедим!
   Третий батальон, отзавтракав, отобедав и отужинав за три дня, понежился на солнышке полчасика и полез в свой отрог. Разделились афганцы. Их две роты и управление ушли с третьим батальоном, одна рота осталась у меня. Все в соответствии с ранее разработанным планом. Тронулись в гору и мои: первая и вторая роты.
   Какой-то философ представлял жизнь в виде полос: черного, серого и белого цвета разной ширины. Пожалуй, он прав. Расслабились немного - и будет! Не успели мы продвинуться по ущелью и семьсот метров, как подорвался на фугасе танк. Достаточно удачно наехал на мину внешней стороной гусеницы: улетело два катка, метра полтора гусеницы, экипаж впал в состояние "повышенной веселости".
   Подрыв послужил как бы сигналом к открытию огня. Со склонов, из домов по нам били со всей пролетарской ненавистью. Но без метели уже проще. Находящиеся на склонах подразделения обозначили себя дымами. Авианаводчик навел на цель две пары вертолетов МИ-24. Одновременно огонь вели два уцелевших танка, "Агээсники", минометчики. Один из танков Т-62 вел огонь, заняв позицию на небольшом, очень плоском поле под чисто символическим прикрытием двух или трех чахлых деревьев. До взвода афганцев сосредоточились под прикрытием танка и достаточно беспорядочно вели огонь по склонам. Особенность Т-62 состоит в том, что стреляная гильза экстрагируется наружу через небольшой лючок, находящийся сзади башни.
   Танкист медленно поводил стволом, ища цель. Нашел. Выстрел. Башня выплюнула гильзу, которая угодила в лицо и грудь афганскому солдату. Двое его товарищей, поставив автоматы на предохранитель и переведя их в положение за спину, поволокли ушибленного куда-то в тыл. Остальные еще плотнее сгрудились за танком и еще энергичнее продолжили огонь. Выстрел. Очередной солдат словил гильзу, и два боевых товарища поволокли его в тыл. На моих глазах в течение одной минуты взвод растаял на одну треть, воистину, чудаки украшают мир.
   Общими усилиями огневые точки подавили. "Веселые" танкисты более-менее пришли в себя и сноровисто занялись ремонтом танка. Высланные вперед саперы в течение десяти минут извлекли три стандартные итальянские мины и один самодельный фугас. Я заставил их еще раз проверить участок дороги и обочины. В это время высланная вперед разведка доложила, что в четырехстах метрах выше по ущелью дорога непроходима. Трудолюбивые душманы отвели с горы на нее ручей, и участок дороги метров пять-шесть был полностью размыт и не-проходим ни для какого вида техники. За размытым участком на дороге демонстративно красовались произвольно набросанные огромные глыбы весом на глаз в тонну-полторы. Некоторые даже больше. Горячий лейтенант-танкист предложил расстрелять их кумулятивными снарядами. Я остудил его пыл:
   - Сколько глыб, сосчитал?
   - Сосчитал: 37!
   - Сколько у тебя в боеукладке кумулятивных?
   - Пять.
   - Значит, если со всех танков собрать, будет 15. Вы расстреляете все кумулятивные, а заодно осколочно-фугасные. Промоину вам не преодолеть. А если и преодолеете, на кой черт вы там мне без боеприпасов нужны?
   Лейтенант остыл.
   Я принял решение продвигаться дальше в пешем порядке. Технику оставить, рассредоточив, насколько возможно, под охраной. Командир полка решение утвердил. Перегруппировались. Без особых проблем продвинулись километра на полтора. Вошли в достаточно обширный кишлак. Как это ни странно - народу в кишлаке было, как селедок в бочке. Всякого, как положено, мужского и женского пола - всех возрастов. На входе в кишлак разведку встретила демонстративно открыто стоявшая группа "аксакалов". Они объяснили, что кишлак мирный, ни с кем не воюет. Люди сильно напуганы близкой стрельбой. Шурави готовы пропустить (эта фраза в исполнении Азимова мне особенно понравилась). Поскольку в кишлаке было очень много детей и женщин, то желательно было, как бы это помягче сказать, чтобы шурави просто прошли через кишлак.
   Через переводчика я довел до аксакалов, что так не бывает. Женщины и дети - это не по моей части. У меня к ним вопросов нет. А вот мужиков - всех в кучу. Разберемся, что за нечистая сила стреляет.
   Довольно быстро собралось человек 70. Из них человек 50 - молодых, крепких, здоровых. Смотрели ни весело, ни печально. Вели себя непринужденно. Напряжения не чувствовалось. Откуда-то вывернулись командир и замполит приданной мне афганской роты. Доложили, что у них есть приказ всех жителей мужского пола соответствующего возраста после профилактической работы призывать в ряды Народной армии. Попросили дать им возможность поработать.