Страница:
– Ну и не дала? – усмехнувшись, спросил Лубянский.
– Не дала, – снова шмыгнув носом, ответила Мила.
– А он что?
– А он сказал, что партия наш МКЦ не для того учреждала, чтобы молодежи в подвалах порнуху в видеосалонах за деньги показывать, а…
– А и правда, для чего? – устало откинувшись на спинку стула и сладко потянувшись, полюбопытствовал Лубянский.
– А для того, чтобы наличными оплачивать некоторые экстренные счета райкома.
– Ни хрена себе он завернул! – весело мотнув головой, развеселился Володя, – Каков проходимец, однако!
– Вот и я так подумала, – кивнула Милая Мила.
Помолчали с минуту.
Володя терпеливо дожидался, покуда его коллега – старший лейтенант милиции Вадим Щукин, зашедший в кабинет, возьмет из сейфа свои бумаги и выйдет, снова оставив их с Милой вдвоем.
– В общем, вот что, – уже по-деловому, положив ладони на папку с бухгалтерскими документами Молодежного Центра, подытожил Лубянский, – криминала в вашей бухгалтерии вроде нет, дела никого мы возбуждать не будем, как бы там Красовский не елозил и не ершился, времена нынче не те…
Но видя, как Мила облегченно вздохнула, Володя продолжил с мужской, почти отеческой твердостью:
– Благодари еще своего главбуха, кто у вас там финансы в МКЦ вел, а то бы и правда, сидеть тебе за вашу коммерцию, как пить дать, на радость Красовскому с Хвастовым, но…
Мила напряглась, ожидая, что скажет ей Володя.
– Но, уходить тебе придется, я слышал, на место директора МКЦ сам Красовский теперь метит. Райкомы и горкомы со дня на день совсем закроют, партбилеты мешками народ в парткомы сдает… А работать где-то надо.
– А ты свой партбилет тоже сдал? – искоса поглядев на Лубянского, спросила Милая Мила.
Володя ответил не сразу.
Неторопливо достал из ящика стола сигареты, долго чиркал ломавшимися спичками…
– Я на войне там, – Володя мотнул головой в сторону воображаемых афганских гор, – я там на войне никого не предавал. Так что, зачем мне отказываться от того, куда я добровольно вступал? – помолчал и добавил: – Тем более, что вступал именно ТАМ. А там, Мила, там правда была, там все настоящее было, не как у твоего Красовского…
Уходя из Володиного кабинета Мила вдруг подумала, а может и зря тогда отказала ему? Он ведь настоящий. Такой как он – никогда не бросит.
Но в сердце у Милы был Дима Бальзамов.
А вот Дима Бальзамов – он ее бросил.
– Ах ты проститу-у-у-утка! – нараспев в каком-то самозабвенном упоении, возможно, навеянном самой мелодикой этого слова, протяжно провыла тетя Валя.
– Какая ж я проститутка?! – вспыхнула Мила.
– А рожать от неизвестно кого!!! – подбоченясь и раскрасневшись от прилившей к жирной шее гипертонической кровушки, грозно, с визгом закричала тетка Валя.
Не будь она маминой старшей сестрой, и не умри мама в прошлом году, ни за что не стала бы Милая Мила сносить такое отношение.
– Да уймись ты, тёть Валь, – примирительно сказала она. – Это поблядёшки не знают, от кого рожают, а я знаю, один он у меня.
– Поблядёшки? – всплеснув руками, возмутилась тетя Валя. – Да ты сама первая из них и есть!
Вот и поговори с родной тёткой!
Вместо того чтобы посочувствовать, обозвала грубым словом. Мила надеялась, что тётка обрадуется, станет уговаривать ее не делать глупостей, не ходить в абортарий, а та… Да ну её совсем! А еще после смерти мамы говорила на поминках, что теперь заменит Милке мать родную.
Разве мама повела бы себя так?
Мама бы, как лучший друг, прижала бы к себе, погладила бы по спине, заплакала бы от счастья и сказала бы: "Вот как хорошо, Мила, теперь у нас прибавленье будет, счастье-то какое!" – Безотцовщиной была, и еще безотцовщину плодить пошла-поехала, – злобно ворчала тетка Валя. – Соседям в глаза стыдно поглядеть! Проститутка, она и есть проститутка!
Да, Всеволожск городок маленький, все знали про ее роман с Димой с телевидения.
Он не раз подкатывал к конторе её Молодежного Культурного Центра то на редакционной "Волге" с надписью "Телевидение" по бортам, то на своей вишнёвой "восьмерке" "Жигулей". Вся любознательная округа тогда прилипала к окнам – поглазеть на чужое счастье. Только счастье оказалось коротким. И на смену этому короткому счастью пришел позор.
– Этот-то, на "Жигулях", перестал ездить, а живот у Милки растет, – шептали за спиной у семенящей в женскую консультацию Милы Самариной.
– Поматросил и бросил, – вздыхали бабушки, провожая Милу осуждающими взглядами.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Любовь-морковь не заезжала?
У Евтушенко есть про пятьдесят лет…
Когда тебе пятьдесят, "девушка особенно реагирует на защиту своей верхней пуговки".
Ну, это смотря какие девушки, – внутренне бодрил себя Бальзамов, – это Евтушенко пускай переживает о том, что ему не дают расстегнуть верхнюю пуговку, а мы, телевизионщики, мы – элита, нам все дают. Мы как дорогое вино: чем старше, тем лучше. При виде некоторых наших даже и семидесятилетних режиссеров, девчонки из лифчиков выпрыгивают. А мне так вообще сорок пять – цветущий возраст.
А потому что это телевидение, а не поэзия.
Однако самовнушения на уровне заклинаний вроде "я молод, я полон сил, я могуч и умен" иногда вызывали обратную реакцию.
В памяти Бальзамова хранились несколько неприятных этапных открытий, которые он делал для себя, глядясь в утреннее зеркало.
Первое произошло, когда ему еще не исполнилось и двадцати пяти. Он тогда впервые заметил, что на лице возле глаз начали появляться непроходящие морщинки.
Ну, вроде, и плевать он на это сто раз хотел, он не девчонка и не фотомодель.
Красота мужская не в этом. Однако это было первым открытием, подтверждавшим личный опыт конечности собственного бытия.
Потом были наводящие уныние декуврэ, что он лысеет, и что глубокие залысины, придававшие его лицу вечное выражение умного человека, к тридцати годам стали настолько глубокими, что уже перестали быть залысинами, а слились воедино, отодвинув блондинистую растительность за горизонт выпуклого черепа на его затылок.
Потом были еще открытия, и еще…
И вот, в тридцать пять он стал ревниво замечать, что те девушки, которые не знали его, как телевизионного деятеля и медиа-босса, проходили теперь мимо, даже не подарив его оценивающим взглядом. Это было обидно, и от этого под сердцем ледышкой зарождался страх, что когда-нибудь настанет момент, когда с личной жизнью будет покончено.
Но покуда он был телевизионным боссом – личная жизнь кипела.
Хотя…
Тоже все было теперь не так, как было в годы молодые.
Теперь очередная двести пятая или двести восьмая в донжуанском списке девчонка, увлекаемая в укромный уголок с какой-нибудь вечеринки – будь то в "Золоте" или в "Короне", или в "Твин Пиггс", или в "Эль Гаучо", или в "Метле" – скорее сама увлекала модного телепродюсера в уголок. И едва позволив снять с себя лифчик, тут же начинала выпрашивать либо роль, либо деньги, либо поездку за границу.
А ведь было время, когда они позволяли себя целовать за просто так, не обговаривая никаких кондиций..
В какой момент произошел этот перелом?
Когда в донжуанском списке счет пошел на вторую сотню?
Как и положено хорошим и добрым девочкам, Лана во всем копировала маму. Хорошие добрые девочки всегда стремятся подражать своим мамам, особенно когда в семьях нет пап.
– Такая красивая, и не замужем, – ворчливо шептались дворовые пенсионерки.
– А потому что гордая очень, вот и не замужем.
– И девчонку, а не парня родила.
– Девчонка безотцовщина – это лучше чем пацанчик без отца.
– Да, девочки они ласковые.
– Не все…
А Ланочка росла ласковая.
Маленькая у них была семья, маленькая, но дружная.
Мама, тётя Валя и Ланочка.
Вообще, по свидетельству о рождении и по паспорту она была не Ланочка, а Светлана Дмитриевна Самарина. Но оттого, что была она гибкой, тонкой и легкой, как сказочная лесная лань, звали ее Ланой. С детского садика это пошло.
Светланка-Ланка. А потом первая часть имени-прозвища пропала, и в школе уже само собой как-то получилось, что, тоненькая девочка с огромными, как у лесной лани, черными глазами стала подписывать свои тетрадки Лана Самарина.
Тетрадь по чистописанию ученицы первого А класса Ланы Самариной…
А со второго класса и в классном журнале ее стали записывать как Лану. И в детской поликлинике в карточке было написано – Лана Самарина. И когда лесная лань пошла получать паспорт, на семейном совете думали, записаться ли в паспорт Светланой, как в свидетельстве о рождении, или Ланой Дмитриевной, как сложилось по жизни?
Но по совету соседа по лестничной площадке, опытного во всех отношениях военного пенсионера Матвея Борисовича, решили, что пусть в паспорте Ланочка запишется полным именем.
– А то путаница потом выйти может, – сказал исполненный жизненного опыта, Матвей Борисович. – Потеряются какие-нибудь документы, а останется свидетельство о рождении, тогда могут трудности возникнуть, всякое бывало…
И Матвей Борисович принимался запугивать своих соседок рассказом о том, как его бабка Наталья Васильевна никак не могла получить в наследство от своей умершей старшей сестры полдома на Псковщине, потому как в завещании сестра прописала ее Натальей, а в паспорте она была Наталия, без мягкого знака…
– Вот и будет ваша Светлана-Лана мучиться, если по документам имя разное, – поучал Матвей Борисович.
Ему эта менторская роль и нравилась, и удавалась. А то как же! В семье у соседок мужика в доме нет, случись что, всегда к нему и тётя Валя, и Мила обращались. И кран подвернуть, и гвоздь забить или отогнуть, и лампочку сломавшуюся в патроне выкрутить…
Основным домашним воспитателем Ланочки была тетя Валя.
Мама все время на работах.
С одной – на другую, а то, порою, чтобы деньги на отпуск заработать, и третью работу брала. И зарабатывала. И в отпуск с Ланочкой ездила каждый год – и в Крым, и в Сочи, и в Турцию… Зарабатывала так, что не стыдно было Ланочку одеть и на детский праздник, и на первые ее дискотеки в школьном спортзале.
Однако время на дворе такое было, что не угонишься за иными подругами в нарядах да с дорогими мобильными телефончиками. И сколько бы мама не брала халтур, сколько бы не бегала с одной работы на другую, все равно те девочки, у которых были папы, и при этом папы эти работали – кто в таможне, кто в банке, а кто в модном автосалоне, – такие девочки и одевались лучше, и телефончики имели куда как более модные и навороченные!
– Не дружи с этой Надькой! – назидательным тоном говорила тётя Валя.
Ланочка надувала губки и обижалась, делая вид, что не понимает, о чем таком тетя Валя говорит.
– Почему я не должна дружить с Надей?
– Потому что они богатые, потому что за ними не угонишься.
– А я и не гонюсь, – пожимала плечиками Лана – Будешь и гнаться, будешь и завидовать, – вздыхала тётя Валя, – как начнете женихов делить, так и зависть появится. А тебе за богатыми не угнаться. Гляди какую этот таможенник домину отгрохал, ничего люди не боятся!
Ланочка ходила на день рожденья к своей школьной подружке Наде Бойцовой.
У Нади был папа. Он носил зеленую форму с погончами и ездил на "мерседесе".
Работал папа Нади Бойцовой на Выборгской таможне. Дом у Бойцовых был и правда очень большой. Кирпичный, с башенками. В три этажа.
Был у них в этом доме и зимний сад с попугаями и канарейками, без привычных клеток порхавшими здесь с экзотической ветки на экзотическую ветку. А в зимнем саду находился еще и бассейн под пальмами, в котором росли розовые лотосы и расцветала королева цветов – Регина-регия. Впрочем, кроме декоративного бассейна для души, имелся в доме и утилитарный бассейн для тела, ничуть не уступавший по длине и ширине тому бассейну районного Физкультурно-Оздоровительного Комплекса при ДСШ, в который девочки их класса ходили на уроки физкультуры – сдавать зачет по плаванию.
В доме у Бойцовых было много всяких чудес.
И огромная игровая с барной стойкой, со столами для американского пула и русского бильярда, а также с кегельбаном на четыре дорожки боулинга.
И огромный экран плазменного домашнего кинотеатра с набором больших звуковых колонок, смотреть на котором кино было совсем не так, как дома у телевизора.
И сауна, и солярий, и тренажерный зал.
А у самой Нади Бойцовой была не одна комната, а целых три.
На втором этаже располагалась как бы ее целая отдельная квартира с гостиной, где девочка могла принимать подружек, кабинетом, где Надя готовила уроки, и спальней, где дочка таможенника могла комфортно спать.
Вечером следующего дня, после того, как Лана сходила на день рожденья к Наде, и после того как она в детской непосредственности своей поделилась восторгами от увиденных чудес, тётя Валя шепталась на кухоньке с мамой Милой.
– Ты понимаешь, теперь совершенно невозможно принимать ее гостей у нас, после того, как они собирались у этих Бойцовых и Филипповых, – шептала мама Мила.
Шептала, боясь, что услышит их Ланочка, делавшая в своей комнате уроки.
– Я ей и говорю, не дружи с богатыми, – кивала тётя Валя.
– А как ей не дружить? – горестно хмыкала мама Мила. – Учатся-то в одном классе.
– Не верю я в такую дружбу, не могут дружить разного поля ягоды, – ворчала тетя Валя.
– А я думаю, день рождения-то все равно ведь Ланочке надо устраивать.
– И что делать будем?
– А кафе снимем.
– Кафе? Такие деньжищи…
– А что делать?
Надя Бойцова своего отца панически боялась.
А что лучше?
Панически бояться своего отца, или не иметь отца вовсе, как его не имела Лана?
Когда пьяный и ничего не видящий Вадим Бойцов рыскал по своему дому, он напоминал немецкий танк "тигр"… Такой же огромный, такой же страшный и такой же подслеповатый – ничего не различающий сквозь заплывшие жиром и алкоголем смотровые щелки…
Своих баб, как Вадим Вадимович называл жену, дочь и тёщу, полковник таможенной службы Бойцов люто ненавидел. И тёщу – Анастасию Максимовну, и жену Ирку, и дочку – Надю…
Дом огромный, Надина "девичья половина" аж на другом этаже и в другом крыле, вдали от маминого будуара, но тем не менее перепуганной девочке не раз доводилось слышать, как сопровождая свои хлесткие удары яростной матерщиной, отец кричал на мать: "Ты, блядь! Ждешь, что меня посадят! Ждешь, сука, что меня загребут! Чтобы со своей долбаной мамашей тут бордель развести! А вот отсосёте обе! Если меня посадят, то все государству по суду отойдет!" И ржал потом.
"Все государству по суду отойдет, и хер я вам кому это все завещаю! Нищими, нищими по свету поползете! И старуха эта Анастасия Максимовна ёбнутая, и ты – блядища, и дочка твоя!" Вадим Вадимович очень сына хотел.
А его Ирина родила ему дочь. И потом еще сделала два аборта, после которых врачи беременеть не рекомендовали.
Когда папаша приезжал, Надю начинала бить дрожь.
А когда его не было дома – было тревожное ожидание, что вот приедет…
В принципе, домочадцы отвечали главе семьи чувствами адекватным его ненависти.
Только выражалось все это у всех по-разному. Анастасия Максимовна позволяла себе делать открытые высказывания вроде "когда этого идола только удар хватит!".
Мать Нади, Ирина Леонидовна, соблюдала некий материнский этикет и при дочери с негативными декларациями не выступала. Правда, выглядело это порою ненатурально.
Особенно когда после очередного вечернего пьяного "правежа" у своего супруга, выходила в столовую с распухшей губой и плохо припудренным бланшем.
А Надя?
А сперва, пока не начала ощущать себя взрослой, Надя отца своего просто панически боялась.
Уже потом Надя стала понимать, что отец более всего опасался ее взрослости и самостоятельности. Он все силы прилагал к тому, чтобы повязать всех своих семейных, чтобы приучить всех баб своих жить не самостоятельно, а только принимая жизненные блага из его рук. Ручными, прирученными, беспомощными – они ему были нужны.
Отцу они были нужны для того, чтобы он мог их ненавидеть и презирать. Презирать, как ни к чему неспособных и бесполезных существ, вроде их карликового резеншнаутцера Карлушки, которого выкинь из дома – так через день и подохнет с голоду на улице, так как ни на что не способен – ни пищу себе добыть, ни даже у слабого ее отнять.
Так и эти, "ничтожные его бабы", какими их полагал Вадим Вадимыч, должны были подохнуть в канаве под забором, если с ним что случится.
Вадим Вадимыч порою в злобе орал на жену: "Бордель хотите здесь устроить, когда помру? Ёбнутая старуха будет тут вроде мадам, а ты как ходовая шлюха, а эта дочка твоя, как шлюха начинающая?" Хоть дом и очень большой, но Надя наслушалась такого вдосталь. И очень переживала.
Бывало, ляжет в своей спальне – нет отца дома.
А от каждого звука снаружи – просыпается, вздрагивает…
Вот, хрустя широкими шинами по красному гравию садовых дорожек, подъехал к парадному крыльцу папашкин джип.
Вот мягко хлопнули дверцы дорогого авто.
Вот шофер с помощником вытаскивают пьяного папашу, ведут его к крыльцу…
Сейчас начнется брожение танка "тигр" по залам и коридорам…
На бабушкину половину танк "тигр" не заползал. Там была как бы "заминированная для его гусениц территория".
Папашка как-то спьяну сцепился с бабулей – убью, суку старую!
А Анастасия Максимовна ему сразу контрудар – милицию вызову, протокол тебе на работу в твоё главное таможенное управление перешлют, а я еще и в налоговую копию попрошу, чтобы послали, уволят тебя, зятек мой любимый-золотой.
Папаша тогда полчаса без повторов матерился, но бабулю пальцем не тронул.
На матери отыгрался потом.
Мама неделю два симметричных бланша под обоими глазами пудрила-пудрила, а все равно заметны были… Эти следы папашкиной страсти.
– А интересно, он когда ее бьёт, он ее трахает потом? Или только бьёт? – рассуждала Надя.
– Дура ты, разве так можно о матери и об отце? – возмущалась подружка Ланочка.
– Можно, – отвечала Надя, – мне вот еще интересно, он оргазм испытывает, когда мамашу по морде бьёт, или нет?
Ланочка пожимала худенькими плечиками и ничего не отвечала.
У нее отца не было.
Но у нее не было и такого огромного дома, не было столько платьев, компьютеров и велосипедов с роликами, сколько этого добра имелось у Нади.
Так и что лучше?
Иметь отца? Или не иметь?
А когда она повторила этот свой вопрос вслух, Надя вдруг рассмеялась.
– Иметь отца? Это ты в смысле трахаться с папашкой, что ли?
Ланочка аж вспыхнула-зарделась – ну ты, Надька, совсем.
– А что совсем? – поджав губки фыркнула Надя. – Почитай вон в интернете на слово ИНЦЕСТ. Думаешь, не бывает такого?
– Может и бывает, – ответила Лана, вздохнув, – но мне всегда хотелось иметь… – она запнулась на этом слове. – Мне всегда хотелось, чтобы у меня был отец.
– Такой, как у меня? – хмыкнула Надя.
– Не знаю, – отвернувшись, тихо ответила Лана.
Изо всех Ланочкиных подруг Надя была самой интересной. Не в смысле того, что дом Нади было полной чашей, что в ее владениях была целая тьма кукол, компьютеров, электронных игр, бильярдов, кегельбанов, и даже бассейнов, где девчонки могли вдоволь разгуляться и повеселиться, покуда страшный Вадим Вадимыч на работе…
Он, кстати говоря, гостей дочери никогда не выгонял и не шугал, но так уж было принято, что если Надин папа находился дома, девочки в гости к Наде не заходили, а когда он приезжал, старались побыстрее смыться.
– Взгляд у него тяжелый какой-то, – жаловалась одна из подружек. – Такое впечатление, будто с укором каким-то смотрит или ждет чего-то.
– Это он тебе просто под юбку заглянуть хочет, – хмыкала в ответ Надя, закатывая к небу свои красивые карие глаза.
Да, Надя была самой интересной из Ланочкиных подруг, но не потому что у той были блага, которыми, кстати, все подружки очень и очень любили попользоваться. Нет, Ланочку тянуло к Наде, потому что та была не по годам взрослой. И рассуждала не как девочка, а как взрослая женщина.
– А откуда ты все это знаешь? – порою спрашивала изумленная Ланочка.
– Оттуда и знаю, – самодовольно хмыкала Надя, делая многозначительную мину, и тоном, позой и выражением лица как бы намекала на какое-то секретное знание, которым она в отличие от своих ровесниц располагала.
Да, Надя была самой интересной. Ее и парни все побаивались. Ну, не только потому что знали, кто у нее отец, и что случись какая-нибудь неприятность, можно будет и получить, так что мало не покажется. И родителям достаться сможет на орехи.
Уважали и по… Как бы это… По имущественному статусу, из-за богатства.
Но парни Надю не только за положение ее страшного папашки уважали.
И сама Надя умела за себя постоять.
Все на Котовом поле помнили тот случай, когда пьяные, обкуренные анашой цыгане забрели на школьную дискотеку, а Надя с Ланочкой учились тогда в девятом, и начали эти смуглые ребята к девочкам приставать.
Принялись руки распускать, выражаться.
И из парней с их школы никто тогда не вступился за девочек. Все цыган боялись.
Прямо оцепенение какое-то от страха напало на мальчишек из десятого и из одиннадцатого классов.
А Надя, когда ее за талию попытался обнять самый пьяный и самый наглый из непрошенных гостей, маникюрными ножницами этому "роме" по морде и в живот!
Кровищи было!
Тут сразу и скорая, и милиция.
Ну, и кабы не папаша – полковник, порезали бы потом цыгане Надю.
По-крайней мере, грозились подкараулить по дороге из школы..
Но папашка Надин ездил на стрелку с местным бароном, после чего цыганские пацаны за километр стали обходить дискотеку на Котовом…
Такой вот Надюха девчонкой была.
– И откуда ты про все такое знаешь? – спрашивала Ланочка, недоверчиво вскидывая красивые дуги бровей.
– Знаю, – бурчала Надя, – в Интернете нашла и прочитала.
Говорили подруги про все. И про кино, и про мобильные телефончики, и про модные тряпочки, и про Бритни с Дженнифер…
Но обо всем этом можно было поговорить с любой из Ланочкиных подружек. И суть разговора всегда была бы примерно одинаковой, не изменяющейся от перемены собеседницы.
Однако про одну вещь по-настоящему душевно можно было поговорить только с Надей.
Только Надя могла сказать про отношения с мужчинами так веско и так убедительно, что ей Ланочка сразу верила.
И Любочка Тимофеева, и Оленька Разбаш – тоже с удовольствием болтали о парнях и про все такое. Но их познания основывались на киношках и рассказах старших родственниц и подруг. То, что говорили про взрослые отношения Любочка с Оленькой, – звучало как-то по-детски. Словно девочки детсадовского возраста в песочнице играют в кухню и пластмассовыми ножиками режут нарванную на газоне травку, подражая маме и бабушке, готовящим обед…
А вот Надя говорила про взрослые отношения так, как будто ей было тридцать лет.
Так, как будто она уже замужем побывала.
– И откуда ты это знаешь? – спрашивала Лана.
– Знаю, – отвечала Надя.
– Дайте нам, пожалуйста, двадцать рублей! Нам очень нужно…
Эти две девчонки смотрели на него как на последнюю надежду.
Глаза, словно четыре габаритных огонька у двух тонущих на море судёнышек.
Спасите наши души.
SOS.
Баринов давно знал это свойство своей внешности, из-за которого попрошайки всегда выделяли его из толпы, как самого доброго, что ли, самого покладистого, не способного не подать.
Он, и правда, никогда никому не отказывал. И даже нагло врущим наркоманкам, которые, сделав грустную гримаску, лгали, будто им не хватает на лекарство для ребенка. И его не разочаровывало и не обижало, если, получив из его рук мятую бумажку, врунья тут же сбрасывала с себя притворную грусть и радостно бежала к поджидавшему ее возле аптеки наркоману, поделиться удачей, мол, развела глупого лоха… Баринова это не обижало. Он рассуждал так: подав этим двум наркоманам, он избавил их от необходимости совершить какое-нибудь преступление. Ограбить слабую старушку, украсть, а то и убить… Он им дал денег и тем самым спас и их от греха, и бабульку какую-нибудь уберёг от удара по голове в темной подворотне.
Сейчас Баринов только что вышел из церкви.
Стоял вторую половину службы, литургию верных, и говорил с Богом про себя.
Ему было в чем покаяться.
Тяжелы грехи…
Ну…
И как тут не подать, если две пары таких глазок смотрят на тебя?
Лана никогда не решилась бы сама попросить.
Наверное, умирала бы с голоду, умирала бы в лихорадке без лекарств, но не перешагнула бы через свою природную стеснительность.
Это Надя, решительная в своей практичности, это она подошла к доброму дяденьке и стала рассказывать ему, что они в Москве остались без денег.
– А знаете, девочки, если собирать по двадцать рублей, вы так много не насобираете. Нарветесь еще на каких-нибудь проходимцев или злых людей, обидят вас, – сказал Баринов с улыбкой, раскрывая бумажник. – А давайте-ка лучше отведу я вас в хорошее кафе тут за углом, и мы вместе плотненько позавтракаем, а?
Девушки глядели на него с недоверием.
– Не дала, – снова шмыгнув носом, ответила Мила.
– А он что?
– А он сказал, что партия наш МКЦ не для того учреждала, чтобы молодежи в подвалах порнуху в видеосалонах за деньги показывать, а…
– А и правда, для чего? – устало откинувшись на спинку стула и сладко потянувшись, полюбопытствовал Лубянский.
– А для того, чтобы наличными оплачивать некоторые экстренные счета райкома.
– Ни хрена себе он завернул! – весело мотнув головой, развеселился Володя, – Каков проходимец, однако!
– Вот и я так подумала, – кивнула Милая Мила.
Помолчали с минуту.
Володя терпеливо дожидался, покуда его коллега – старший лейтенант милиции Вадим Щукин, зашедший в кабинет, возьмет из сейфа свои бумаги и выйдет, снова оставив их с Милой вдвоем.
– В общем, вот что, – уже по-деловому, положив ладони на папку с бухгалтерскими документами Молодежного Центра, подытожил Лубянский, – криминала в вашей бухгалтерии вроде нет, дела никого мы возбуждать не будем, как бы там Красовский не елозил и не ершился, времена нынче не те…
Но видя, как Мила облегченно вздохнула, Володя продолжил с мужской, почти отеческой твердостью:
– Благодари еще своего главбуха, кто у вас там финансы в МКЦ вел, а то бы и правда, сидеть тебе за вашу коммерцию, как пить дать, на радость Красовскому с Хвастовым, но…
Мила напряглась, ожидая, что скажет ей Володя.
– Но, уходить тебе придется, я слышал, на место директора МКЦ сам Красовский теперь метит. Райкомы и горкомы со дня на день совсем закроют, партбилеты мешками народ в парткомы сдает… А работать где-то надо.
– А ты свой партбилет тоже сдал? – искоса поглядев на Лубянского, спросила Милая Мила.
Володя ответил не сразу.
Неторопливо достал из ящика стола сигареты, долго чиркал ломавшимися спичками…
– Я на войне там, – Володя мотнул головой в сторону воображаемых афганских гор, – я там на войне никого не предавал. Так что, зачем мне отказываться от того, куда я добровольно вступал? – помолчал и добавил: – Тем более, что вступал именно ТАМ. А там, Мила, там правда была, там все настоящее было, не как у твоего Красовского…
Уходя из Володиного кабинета Мила вдруг подумала, а может и зря тогда отказала ему? Он ведь настоящий. Такой как он – никогда не бросит.
Но в сердце у Милы был Дима Бальзамов.
А вот Дима Бальзамов – он ее бросил.
– Ах ты проститу-у-у-утка! – нараспев в каком-то самозабвенном упоении, возможно, навеянном самой мелодикой этого слова, протяжно провыла тетя Валя.
– Какая ж я проститутка?! – вспыхнула Мила.
– А рожать от неизвестно кого!!! – подбоченясь и раскрасневшись от прилившей к жирной шее гипертонической кровушки, грозно, с визгом закричала тетка Валя.
Не будь она маминой старшей сестрой, и не умри мама в прошлом году, ни за что не стала бы Милая Мила сносить такое отношение.
– Да уймись ты, тёть Валь, – примирительно сказала она. – Это поблядёшки не знают, от кого рожают, а я знаю, один он у меня.
– Поблядёшки? – всплеснув руками, возмутилась тетя Валя. – Да ты сама первая из них и есть!
Вот и поговори с родной тёткой!
Вместо того чтобы посочувствовать, обозвала грубым словом. Мила надеялась, что тётка обрадуется, станет уговаривать ее не делать глупостей, не ходить в абортарий, а та… Да ну её совсем! А еще после смерти мамы говорила на поминках, что теперь заменит Милке мать родную.
Разве мама повела бы себя так?
Мама бы, как лучший друг, прижала бы к себе, погладила бы по спине, заплакала бы от счастья и сказала бы: "Вот как хорошо, Мила, теперь у нас прибавленье будет, счастье-то какое!" – Безотцовщиной была, и еще безотцовщину плодить пошла-поехала, – злобно ворчала тетка Валя. – Соседям в глаза стыдно поглядеть! Проститутка, она и есть проститутка!
Да, Всеволожск городок маленький, все знали про ее роман с Димой с телевидения.
Он не раз подкатывал к конторе её Молодежного Культурного Центра то на редакционной "Волге" с надписью "Телевидение" по бортам, то на своей вишнёвой "восьмерке" "Жигулей". Вся любознательная округа тогда прилипала к окнам – поглазеть на чужое счастье. Только счастье оказалось коротким. И на смену этому короткому счастью пришел позор.
– Этот-то, на "Жигулях", перестал ездить, а живот у Милки растет, – шептали за спиной у семенящей в женскую консультацию Милы Самариной.
– Поматросил и бросил, – вздыхали бабушки, провожая Милу осуждающими взглядами.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОСТАНКИНО
Глава 1
Любовь-морковь не заезжала?
У Евтушенко есть про пятьдесят лет…
Когда тебе пятьдесят, "девушка особенно реагирует на защиту своей верхней пуговки".
Ну, это смотря какие девушки, – внутренне бодрил себя Бальзамов, – это Евтушенко пускай переживает о том, что ему не дают расстегнуть верхнюю пуговку, а мы, телевизионщики, мы – элита, нам все дают. Мы как дорогое вино: чем старше, тем лучше. При виде некоторых наших даже и семидесятилетних режиссеров, девчонки из лифчиков выпрыгивают. А мне так вообще сорок пять – цветущий возраст.
А потому что это телевидение, а не поэзия.
Однако самовнушения на уровне заклинаний вроде "я молод, я полон сил, я могуч и умен" иногда вызывали обратную реакцию.
В памяти Бальзамова хранились несколько неприятных этапных открытий, которые он делал для себя, глядясь в утреннее зеркало.
Первое произошло, когда ему еще не исполнилось и двадцати пяти. Он тогда впервые заметил, что на лице возле глаз начали появляться непроходящие морщинки.
Ну, вроде, и плевать он на это сто раз хотел, он не девчонка и не фотомодель.
Красота мужская не в этом. Однако это было первым открытием, подтверждавшим личный опыт конечности собственного бытия.
Потом были наводящие уныние декуврэ, что он лысеет, и что глубокие залысины, придававшие его лицу вечное выражение умного человека, к тридцати годам стали настолько глубокими, что уже перестали быть залысинами, а слились воедино, отодвинув блондинистую растительность за горизонт выпуклого черепа на его затылок.
Потом были еще открытия, и еще…
И вот, в тридцать пять он стал ревниво замечать, что те девушки, которые не знали его, как телевизионного деятеля и медиа-босса, проходили теперь мимо, даже не подарив его оценивающим взглядом. Это было обидно, и от этого под сердцем ледышкой зарождался страх, что когда-нибудь настанет момент, когда с личной жизнью будет покончено.
Но покуда он был телевизионным боссом – личная жизнь кипела.
Хотя…
Тоже все было теперь не так, как было в годы молодые.
Теперь очередная двести пятая или двести восьмая в донжуанском списке девчонка, увлекаемая в укромный уголок с какой-нибудь вечеринки – будь то в "Золоте" или в "Короне", или в "Твин Пиггс", или в "Эль Гаучо", или в "Метле" – скорее сама увлекала модного телепродюсера в уголок. И едва позволив снять с себя лифчик, тут же начинала выпрашивать либо роль, либо деньги, либо поездку за границу.
А ведь было время, когда они позволяли себя целовать за просто так, не обговаривая никаких кондиций..
В какой момент произошел этот перелом?
Когда в донжуанском списке счет пошел на вторую сотню?
***
Как и положено хорошим и добрым девочкам, Лана во всем копировала маму. Хорошие добрые девочки всегда стремятся подражать своим мамам, особенно когда в семьях нет пап.
– Такая красивая, и не замужем, – ворчливо шептались дворовые пенсионерки.
– А потому что гордая очень, вот и не замужем.
– И девчонку, а не парня родила.
– Девчонка безотцовщина – это лучше чем пацанчик без отца.
– Да, девочки они ласковые.
– Не все…
А Ланочка росла ласковая.
Маленькая у них была семья, маленькая, но дружная.
Мама, тётя Валя и Ланочка.
Вообще, по свидетельству о рождении и по паспорту она была не Ланочка, а Светлана Дмитриевна Самарина. Но оттого, что была она гибкой, тонкой и легкой, как сказочная лесная лань, звали ее Ланой. С детского садика это пошло.
Светланка-Ланка. А потом первая часть имени-прозвища пропала, и в школе уже само собой как-то получилось, что, тоненькая девочка с огромными, как у лесной лани, черными глазами стала подписывать свои тетрадки Лана Самарина.
Тетрадь по чистописанию ученицы первого А класса Ланы Самариной…
А со второго класса и в классном журнале ее стали записывать как Лану. И в детской поликлинике в карточке было написано – Лана Самарина. И когда лесная лань пошла получать паспорт, на семейном совете думали, записаться ли в паспорт Светланой, как в свидетельстве о рождении, или Ланой Дмитриевной, как сложилось по жизни?
Но по совету соседа по лестничной площадке, опытного во всех отношениях военного пенсионера Матвея Борисовича, решили, что пусть в паспорте Ланочка запишется полным именем.
– А то путаница потом выйти может, – сказал исполненный жизненного опыта, Матвей Борисович. – Потеряются какие-нибудь документы, а останется свидетельство о рождении, тогда могут трудности возникнуть, всякое бывало…
И Матвей Борисович принимался запугивать своих соседок рассказом о том, как его бабка Наталья Васильевна никак не могла получить в наследство от своей умершей старшей сестры полдома на Псковщине, потому как в завещании сестра прописала ее Натальей, а в паспорте она была Наталия, без мягкого знака…
– Вот и будет ваша Светлана-Лана мучиться, если по документам имя разное, – поучал Матвей Борисович.
Ему эта менторская роль и нравилась, и удавалась. А то как же! В семье у соседок мужика в доме нет, случись что, всегда к нему и тётя Валя, и Мила обращались. И кран подвернуть, и гвоздь забить или отогнуть, и лампочку сломавшуюся в патроне выкрутить…
Основным домашним воспитателем Ланочки была тетя Валя.
Мама все время на работах.
С одной – на другую, а то, порою, чтобы деньги на отпуск заработать, и третью работу брала. И зарабатывала. И в отпуск с Ланочкой ездила каждый год – и в Крым, и в Сочи, и в Турцию… Зарабатывала так, что не стыдно было Ланочку одеть и на детский праздник, и на первые ее дискотеки в школьном спортзале.
Однако время на дворе такое было, что не угонишься за иными подругами в нарядах да с дорогими мобильными телефончиками. И сколько бы мама не брала халтур, сколько бы не бегала с одной работы на другую, все равно те девочки, у которых были папы, и при этом папы эти работали – кто в таможне, кто в банке, а кто в модном автосалоне, – такие девочки и одевались лучше, и телефончики имели куда как более модные и навороченные!
– Не дружи с этой Надькой! – назидательным тоном говорила тётя Валя.
Ланочка надувала губки и обижалась, делая вид, что не понимает, о чем таком тетя Валя говорит.
– Почему я не должна дружить с Надей?
– Потому что они богатые, потому что за ними не угонишься.
– А я и не гонюсь, – пожимала плечиками Лана – Будешь и гнаться, будешь и завидовать, – вздыхала тётя Валя, – как начнете женихов делить, так и зависть появится. А тебе за богатыми не угнаться. Гляди какую этот таможенник домину отгрохал, ничего люди не боятся!
Ланочка ходила на день рожденья к своей школьной подружке Наде Бойцовой.
У Нади был папа. Он носил зеленую форму с погончами и ездил на "мерседесе".
Работал папа Нади Бойцовой на Выборгской таможне. Дом у Бойцовых был и правда очень большой. Кирпичный, с башенками. В три этажа.
Был у них в этом доме и зимний сад с попугаями и канарейками, без привычных клеток порхавшими здесь с экзотической ветки на экзотическую ветку. А в зимнем саду находился еще и бассейн под пальмами, в котором росли розовые лотосы и расцветала королева цветов – Регина-регия. Впрочем, кроме декоративного бассейна для души, имелся в доме и утилитарный бассейн для тела, ничуть не уступавший по длине и ширине тому бассейну районного Физкультурно-Оздоровительного Комплекса при ДСШ, в который девочки их класса ходили на уроки физкультуры – сдавать зачет по плаванию.
В доме у Бойцовых было много всяких чудес.
И огромная игровая с барной стойкой, со столами для американского пула и русского бильярда, а также с кегельбаном на четыре дорожки боулинга.
И огромный экран плазменного домашнего кинотеатра с набором больших звуковых колонок, смотреть на котором кино было совсем не так, как дома у телевизора.
И сауна, и солярий, и тренажерный зал.
А у самой Нади Бойцовой была не одна комната, а целых три.
На втором этаже располагалась как бы ее целая отдельная квартира с гостиной, где девочка могла принимать подружек, кабинетом, где Надя готовила уроки, и спальней, где дочка таможенника могла комфортно спать.
Вечером следующего дня, после того, как Лана сходила на день рожденья к Наде, и после того как она в детской непосредственности своей поделилась восторгами от увиденных чудес, тётя Валя шепталась на кухоньке с мамой Милой.
– Ты понимаешь, теперь совершенно невозможно принимать ее гостей у нас, после того, как они собирались у этих Бойцовых и Филипповых, – шептала мама Мила.
Шептала, боясь, что услышит их Ланочка, делавшая в своей комнате уроки.
– Я ей и говорю, не дружи с богатыми, – кивала тётя Валя.
– А как ей не дружить? – горестно хмыкала мама Мила. – Учатся-то в одном классе.
– Не верю я в такую дружбу, не могут дружить разного поля ягоды, – ворчала тетя Валя.
– А я думаю, день рождения-то все равно ведь Ланочке надо устраивать.
– И что делать будем?
– А кафе снимем.
– Кафе? Такие деньжищи…
– А что делать?
Надя Бойцова своего отца панически боялась.
А что лучше?
Панически бояться своего отца, или не иметь отца вовсе, как его не имела Лана?
Когда пьяный и ничего не видящий Вадим Бойцов рыскал по своему дому, он напоминал немецкий танк "тигр"… Такой же огромный, такой же страшный и такой же подслеповатый – ничего не различающий сквозь заплывшие жиром и алкоголем смотровые щелки…
Своих баб, как Вадим Вадимович называл жену, дочь и тёщу, полковник таможенной службы Бойцов люто ненавидел. И тёщу – Анастасию Максимовну, и жену Ирку, и дочку – Надю…
Дом огромный, Надина "девичья половина" аж на другом этаже и в другом крыле, вдали от маминого будуара, но тем не менее перепуганной девочке не раз доводилось слышать, как сопровождая свои хлесткие удары яростной матерщиной, отец кричал на мать: "Ты, блядь! Ждешь, что меня посадят! Ждешь, сука, что меня загребут! Чтобы со своей долбаной мамашей тут бордель развести! А вот отсосёте обе! Если меня посадят, то все государству по суду отойдет!" И ржал потом.
"Все государству по суду отойдет, и хер я вам кому это все завещаю! Нищими, нищими по свету поползете! И старуха эта Анастасия Максимовна ёбнутая, и ты – блядища, и дочка твоя!" Вадим Вадимович очень сына хотел.
А его Ирина родила ему дочь. И потом еще сделала два аборта, после которых врачи беременеть не рекомендовали.
Когда папаша приезжал, Надю начинала бить дрожь.
А когда его не было дома – было тревожное ожидание, что вот приедет…
В принципе, домочадцы отвечали главе семьи чувствами адекватным его ненависти.
Только выражалось все это у всех по-разному. Анастасия Максимовна позволяла себе делать открытые высказывания вроде "когда этого идола только удар хватит!".
Мать Нади, Ирина Леонидовна, соблюдала некий материнский этикет и при дочери с негативными декларациями не выступала. Правда, выглядело это порою ненатурально.
Особенно когда после очередного вечернего пьяного "правежа" у своего супруга, выходила в столовую с распухшей губой и плохо припудренным бланшем.
А Надя?
А сперва, пока не начала ощущать себя взрослой, Надя отца своего просто панически боялась.
Уже потом Надя стала понимать, что отец более всего опасался ее взрослости и самостоятельности. Он все силы прилагал к тому, чтобы повязать всех своих семейных, чтобы приучить всех баб своих жить не самостоятельно, а только принимая жизненные блага из его рук. Ручными, прирученными, беспомощными – они ему были нужны.
Отцу они были нужны для того, чтобы он мог их ненавидеть и презирать. Презирать, как ни к чему неспособных и бесполезных существ, вроде их карликового резеншнаутцера Карлушки, которого выкинь из дома – так через день и подохнет с голоду на улице, так как ни на что не способен – ни пищу себе добыть, ни даже у слабого ее отнять.
Так и эти, "ничтожные его бабы", какими их полагал Вадим Вадимыч, должны были подохнуть в канаве под забором, если с ним что случится.
Вадим Вадимыч порою в злобе орал на жену: "Бордель хотите здесь устроить, когда помру? Ёбнутая старуха будет тут вроде мадам, а ты как ходовая шлюха, а эта дочка твоя, как шлюха начинающая?" Хоть дом и очень большой, но Надя наслушалась такого вдосталь. И очень переживала.
Бывало, ляжет в своей спальне – нет отца дома.
А от каждого звука снаружи – просыпается, вздрагивает…
Вот, хрустя широкими шинами по красному гравию садовых дорожек, подъехал к парадному крыльцу папашкин джип.
Вот мягко хлопнули дверцы дорогого авто.
Вот шофер с помощником вытаскивают пьяного папашу, ведут его к крыльцу…
Сейчас начнется брожение танка "тигр" по залам и коридорам…
На бабушкину половину танк "тигр" не заползал. Там была как бы "заминированная для его гусениц территория".
Папашка как-то спьяну сцепился с бабулей – убью, суку старую!
А Анастасия Максимовна ему сразу контрудар – милицию вызову, протокол тебе на работу в твоё главное таможенное управление перешлют, а я еще и в налоговую копию попрошу, чтобы послали, уволят тебя, зятек мой любимый-золотой.
Папаша тогда полчаса без повторов матерился, но бабулю пальцем не тронул.
На матери отыгрался потом.
Мама неделю два симметричных бланша под обоими глазами пудрила-пудрила, а все равно заметны были… Эти следы папашкиной страсти.
– А интересно, он когда ее бьёт, он ее трахает потом? Или только бьёт? – рассуждала Надя.
– Дура ты, разве так можно о матери и об отце? – возмущалась подружка Ланочка.
– Можно, – отвечала Надя, – мне вот еще интересно, он оргазм испытывает, когда мамашу по морде бьёт, или нет?
Ланочка пожимала худенькими плечиками и ничего не отвечала.
У нее отца не было.
Но у нее не было и такого огромного дома, не было столько платьев, компьютеров и велосипедов с роликами, сколько этого добра имелось у Нади.
Так и что лучше?
Иметь отца? Или не иметь?
А когда она повторила этот свой вопрос вслух, Надя вдруг рассмеялась.
– Иметь отца? Это ты в смысле трахаться с папашкой, что ли?
Ланочка аж вспыхнула-зарделась – ну ты, Надька, совсем.
– А что совсем? – поджав губки фыркнула Надя. – Почитай вон в интернете на слово ИНЦЕСТ. Думаешь, не бывает такого?
– Может и бывает, – ответила Лана, вздохнув, – но мне всегда хотелось иметь… – она запнулась на этом слове. – Мне всегда хотелось, чтобы у меня был отец.
– Такой, как у меня? – хмыкнула Надя.
– Не знаю, – отвернувшись, тихо ответила Лана.
Изо всех Ланочкиных подруг Надя была самой интересной. Не в смысле того, что дом Нади было полной чашей, что в ее владениях была целая тьма кукол, компьютеров, электронных игр, бильярдов, кегельбанов, и даже бассейнов, где девчонки могли вдоволь разгуляться и повеселиться, покуда страшный Вадим Вадимыч на работе…
Он, кстати говоря, гостей дочери никогда не выгонял и не шугал, но так уж было принято, что если Надин папа находился дома, девочки в гости к Наде не заходили, а когда он приезжал, старались побыстрее смыться.
– Взгляд у него тяжелый какой-то, – жаловалась одна из подружек. – Такое впечатление, будто с укором каким-то смотрит или ждет чего-то.
– Это он тебе просто под юбку заглянуть хочет, – хмыкала в ответ Надя, закатывая к небу свои красивые карие глаза.
Да, Надя была самой интересной из Ланочкиных подруг, но не потому что у той были блага, которыми, кстати, все подружки очень и очень любили попользоваться. Нет, Ланочку тянуло к Наде, потому что та была не по годам взрослой. И рассуждала не как девочка, а как взрослая женщина.
– А откуда ты все это знаешь? – порою спрашивала изумленная Ланочка.
– Оттуда и знаю, – самодовольно хмыкала Надя, делая многозначительную мину, и тоном, позой и выражением лица как бы намекала на какое-то секретное знание, которым она в отличие от своих ровесниц располагала.
Да, Надя была самой интересной. Ее и парни все побаивались. Ну, не только потому что знали, кто у нее отец, и что случись какая-нибудь неприятность, можно будет и получить, так что мало не покажется. И родителям достаться сможет на орехи.
Уважали и по… Как бы это… По имущественному статусу, из-за богатства.
Но парни Надю не только за положение ее страшного папашки уважали.
И сама Надя умела за себя постоять.
Все на Котовом поле помнили тот случай, когда пьяные, обкуренные анашой цыгане забрели на школьную дискотеку, а Надя с Ланочкой учились тогда в девятом, и начали эти смуглые ребята к девочкам приставать.
Принялись руки распускать, выражаться.
И из парней с их школы никто тогда не вступился за девочек. Все цыган боялись.
Прямо оцепенение какое-то от страха напало на мальчишек из десятого и из одиннадцатого классов.
А Надя, когда ее за талию попытался обнять самый пьяный и самый наглый из непрошенных гостей, маникюрными ножницами этому "роме" по морде и в живот!
Кровищи было!
Тут сразу и скорая, и милиция.
Ну, и кабы не папаша – полковник, порезали бы потом цыгане Надю.
По-крайней мере, грозились подкараулить по дороге из школы..
Но папашка Надин ездил на стрелку с местным бароном, после чего цыганские пацаны за километр стали обходить дискотеку на Котовом…
Такой вот Надюха девчонкой была.
– И откуда ты про все такое знаешь? – спрашивала Ланочка, недоверчиво вскидывая красивые дуги бровей.
– Знаю, – бурчала Надя, – в Интернете нашла и прочитала.
Говорили подруги про все. И про кино, и про мобильные телефончики, и про модные тряпочки, и про Бритни с Дженнифер…
Но обо всем этом можно было поговорить с любой из Ланочкиных подружек. И суть разговора всегда была бы примерно одинаковой, не изменяющейся от перемены собеседницы.
Однако про одну вещь по-настоящему душевно можно было поговорить только с Надей.
Только Надя могла сказать про отношения с мужчинами так веско и так убедительно, что ей Ланочка сразу верила.
И Любочка Тимофеева, и Оленька Разбаш – тоже с удовольствием болтали о парнях и про все такое. Но их познания основывались на киношках и рассказах старших родственниц и подруг. То, что говорили про взрослые отношения Любочка с Оленькой, – звучало как-то по-детски. Словно девочки детсадовского возраста в песочнице играют в кухню и пластмассовыми ножиками режут нарванную на газоне травку, подражая маме и бабушке, готовящим обед…
А вот Надя говорила про взрослые отношения так, как будто ей было тридцать лет.
Так, как будто она уже замужем побывала.
– И откуда ты это знаешь? – спрашивала Лана.
– Знаю, – отвечала Надя.
***
– Дайте нам, пожалуйста, двадцать рублей! Нам очень нужно…
Эти две девчонки смотрели на него как на последнюю надежду.
Глаза, словно четыре габаритных огонька у двух тонущих на море судёнышек.
Спасите наши души.
SOS.
Баринов давно знал это свойство своей внешности, из-за которого попрошайки всегда выделяли его из толпы, как самого доброго, что ли, самого покладистого, не способного не подать.
Он, и правда, никогда никому не отказывал. И даже нагло врущим наркоманкам, которые, сделав грустную гримаску, лгали, будто им не хватает на лекарство для ребенка. И его не разочаровывало и не обижало, если, получив из его рук мятую бумажку, врунья тут же сбрасывала с себя притворную грусть и радостно бежала к поджидавшему ее возле аптеки наркоману, поделиться удачей, мол, развела глупого лоха… Баринова это не обижало. Он рассуждал так: подав этим двум наркоманам, он избавил их от необходимости совершить какое-нибудь преступление. Ограбить слабую старушку, украсть, а то и убить… Он им дал денег и тем самым спас и их от греха, и бабульку какую-нибудь уберёг от удара по голове в темной подворотне.
Сейчас Баринов только что вышел из церкви.
Стоял вторую половину службы, литургию верных, и говорил с Богом про себя.
Ему было в чем покаяться.
Тяжелы грехи…
Ну…
И как тут не подать, если две пары таких глазок смотрят на тебя?
Лана никогда не решилась бы сама попросить.
Наверное, умирала бы с голоду, умирала бы в лихорадке без лекарств, но не перешагнула бы через свою природную стеснительность.
Это Надя, решительная в своей практичности, это она подошла к доброму дяденьке и стала рассказывать ему, что они в Москве остались без денег.
– А знаете, девочки, если собирать по двадцать рублей, вы так много не насобираете. Нарветесь еще на каких-нибудь проходимцев или злых людей, обидят вас, – сказал Баринов с улыбкой, раскрывая бумажник. – А давайте-ка лучше отведу я вас в хорошее кафе тут за углом, и мы вместе плотненько позавтракаем, а?
Девушки глядели на него с недоверием.