«Крепость Киева, называемая также Самватас» — одна из давних загадок русской истории [128, с. 66-72]. Известный советский историк А.И.Лященко, специально исследовавший этот текст, пришел к выводу, что название «Самват» относится не ко всему киевскому градообразованию, а именно к крепости (у которой собираются суда). Термин castron, многократно использованный Константином, появляется в III в.н.э., когда античные города, до того в значительной части неукрепленные, стали обносить укреплениями, отрезавшими часть застройки. В VII-XII вв. castron и polis четко различаются. Первый из них — государственная крепость, находящаяся под императорским контролем; castron называлось также любое новооснованное укрепление, даже небольшое (венецианцы построили в своей области свыше двух десятков castro; многочисленные castro отмечены у хорватов, у сербов) (Const. Porph., 27, 31) (консультация Г.Л.Курбатова 24 февраля 1978 г. — прим. авт.).
   Крепость на Лысой горе полностью отвечает этим характеристикам. Сравнительно небольшое новооснованное укрепление контролировало, во-первых, речную гавань Почайны (вблизи от наиболее емкой и удобной для скапливания судов ее части); во-вторых, к северо-востоку от Лысой горы находился важный перекресток сухопутных дорог на Белгород, Вышгород и Василев, летописные Дорожичи, впервые упомянутые под 980 г. [71, с. 299-300, 342].
   Материалы как поселения, так и могильника у Лысой горы ограничены X в. [39, с. 115]. Основные датированные комплексы относятся именно ко временам Константина Багрянородного, более ранних находок здесь нет. Появление княжеской крепости на северной окраине Киева можно отнести ко времени после 882 г., когда из Новгорода «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи» и, без боя заняв Смоленск («прия град»), взял затем Любеч, вышел к Киеву и в урочище Угорском (куда олеговы ладьи могли незаметно для киевлян выйти речным рукавом Черторыя) [228, с. 14] расправился с князьями киевской династии (Аскольдом). После этого, сообщает ПВЛ, «Олег нача городы ставити» [ПВЛ, 882 г.]. Возможно, князь-пришелец (опиравшийся на воинов северных восточноевропейских племен и дружины варягов, истребивший местную династию) предпочел поселиться не в самом Киеве, а в особом «городе», господствующем над столицей полян и контролирующем важнейшие речные и сухопутные коммуникации. Тогда понятно и летописное предание о погребении Олега — на Щекавице, вне киевского основного некрополя и в непосредственном соседстве с «Самватом», если отождествлять его с городищем на Лысой горе.
   Уже при ближайших преемниках Олега это укрепление теряет свое значение и одновременно начинается бурный рост основного ядра киевского градообразования. Строительство «города Владимира», а затем — «города Ярослава» завершает создание грандиозного урбанистического организма, с великокняжеским «градом» на Старокиевской горе, где поднялась Десятинная церковь Богородицы, с поясом укреплений (охватившим площадь около 70 га), величественным архитектурным ансамблем киевской Софии, храмов Георгия и Ирины (патронов великокняжеской четы Ярослава и Ингигерд), княжескими дворцами, гражданскими и культовыми постройками. Новые укрепления «на Горе» в социально-политическом плане противостояли обширному торгово-ремесленному посаду на Подоле, с его вечевым самоуправлением.
   К концу X — началу XI в. в сложившемся виде выступает киевское «околоградье», богатая и населенная округа, где возникли многочисленные усадьбы и села (Предславино, Берестово, Выдубнцы и др.). Их можно рассматривать как структурные единицы феодального землевладения, очерчивающие великокняжеский «домен» внутри первичного государственного образования, «Русской Земли» вокруг Киева, Чернигова и Переяславля.
   В структуре этого качественно нового, определяющего важнейшие характеристики раннефеодального Древнерусского государства явления, объединяющего огромный город с плотно заселенной и организованной округой, нет никаких признаков сколько-нибудь ощутимого варяжского воздействия. Норманны, пришедшие в составе войск и ближайшего окружения Олега, их прямые потомки при дворе Игоря, Ольги, Святослава были полностью растворены среди киевского боярства, разделяли цели и средства этого высшего слоя феодального сословия. Собственно, вклад варягов проявился только в некоторых элементах культуры, языка, ономастики, 'которые прослеживаются лишь в течение X в. Уже во времена Владимира и Ярослава этот ассимилированный варяжский компонент противостоял пришлым контингентам наемных воинов, роль которых была чрезвычайно ограниченной и служебной, находясь под постоянным великокняжеским контролем. Единичное варяжское погребение этой поры (камерная могила № 114) в соотношении с современными ему богатыми срубными гробницами достаточно наглядно раскрывает место и роль северных пришельцев в Киеве времен «конунга Ярицлейва».
   Подобное положение складывается и в других городских центрах «Русской Земли». В конце X — начале XI в. здесь разворачивается интенсивное городское строительство. Перестраивается детинец Чернигова, здесь возводятся каменные дворцовые постройки, а в 1030-х годах начинается сооружение Спасо-Преображенского собора. Ко времени Владимира относится строительство укреплений Переяславля, где во второй половице XI в. были сооружены каменные стены и ряд храмов, строятся мощные княжеские крепости в Вышгороде, Витичеве, Белгороде, Василеве, Воине, Новгороде-на-Стугне. Строительство этих крепостей, для которых Владимир «поча нарубати муже лучшие от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады», было общерусским государственным мероприятием, которое знаменовало новый шаг в укреплении древнерусской государственности, превращение среднеднепровской «Русской Земли» в центральную область Киевской Руси. Показательно, что среди участников в создании и заселении оборонительных крепостей названы (как и в походах 882-980 гг.) многие северные племена, но варяги уже не упоминаются. В конце X — начале XI в. скандинавский компонент «руси» практически полностью растворился, остались лишь воспоминания об участии варягов в походах первых князей, о происхождении некоторых боярских родов новгородцев «от рода варяжьска», о каких-то далеких временах, когда некие варяги «зваху ся русь». Обрусевшие северные пришельцы вместе с князем и его славянскими боярами противопоставляют себя варягам-наемникам или знатным гостям из северных стран.
   Это противопоставление, равно как процесс постепенного исчезновения варяжского компонента не только в среде русской знати, но и в составе княжеских войск, проявилось в археологических материалах второго по значению центра «Русской Земли», Чернигова. Поблизости от города (в 12 км) в первой половине X в. был построен укрепленный военный лагерь — княжеская крепость, от которой сохранилось городище у с. Шестовицы и расположенный поблизости курганный могильник. По материалам 130 насыпей, систематизированным в последние годы, выясняется, что в составе кладбища наряду со славянскими представлены погребения варяжских дружинников:
   около 10 богатых камерных могил, некоторые сожжения (в трех женских погребениях найдены наборы скандинавских фибул, в мужских — мечи типов H, Y и типа W — единственная на Руси находка, на Западе представленная серией комплексов первой половины X в.; мечи, вместе с однолезвийными норманнскими боевыми ножами скрамасаксами найдены в парных погребениях воина, в сопровождении женщины и коня, близких камерным могилам типа F в Бирке) [21; 275].
   В Шестовицах, очевидно, была дислоцирована дружина киевского князя, в составе которой находились и варяжские воины.
   Эта пришлая военная организация, призванная обеспечить великокняжеский контроль над городом и размещенная за его пределами, в известной мере противостояла местной боярско-дружинной, землевладельческой знати. Некрополи черниговских бояр и их приближенных плотным кольцом окружают город (могильник летописного Гюричева, курганы «в Березках», группа насыпей «Пять Углов», Олегово Поле, Болдино, Троицкая группа и др.). Монументальные курганы, подобные центральным насыпям всех этих групп, есть и в составе собственно городского могильника — Черная Могила, Курган княжны Чорны [180, с. 51-53]. В обряде Черной Могилы, Гульбища, Безымянного кургана, исследованных археологами, выступает исключительно сложный и пышный ритуал языческих сожжений, близкий по масштабам обрядности гнездовских «больших курганов», но в целом развивающийся на основе несколько иных, средне-днепровских, традиций и никак не связанный с варяжским обычаем сожжений в ладье, составляющим специфику обрядности гнездовских «бояр». Д.А.Мачинский, сопоставив комплекс оружия из Черной Могилы (два меча и сабля, неизвестная в русских дружинных курганах того времени) с рассказом «Повести временных лет» под 968 г., высказал интересное предположение о том, что в Черной Могиле похоронен герой летописного предания, воевода Претич. Во главе воинства «оноя страны», Днепровского Левобережья он пришел на помощь Киеву, осажденному печенегами (т.е. пришел из Чернигова). Переговоры с кочевниками завершились обменом дарами: «...въдасть печенёжьский князь Претичю конь, саблю, стрелы. Он же дасть ему броне, щит, мечь». Этот обмен оружием документально подтвержден находками в Черной Могиле (доклад на научной сессии Гос. Эрмитажа — прим. авт.). В таком случае Претич в Чернигове выполнял функции наместника киевского князя, а погребальный обряд черниговских курганов — свидетельство единства и мощи бояр «Русской Земли» во второй половине X в.
   Время наивысшей консолидации Древнерусского государства (вторая половина X — начало XI в.) связано с качественными изменениями в организации, культуре, самосознании древнерусского феодального господствующего класса. Эти изменения подвели итог социальной деятельности «русов» предшествующих поколений, действовавших на ранних этапах образования Древнерусского государства, в IX-X столетиях.
   Принадлежность к общественному слою, который в 830-880-х годах «прозваша ся русь», определялась в отечественных источниках понятием «русин». «Русская Правда» при Ярославе Мудром кодифицировала статус этого слоя. Великокняжеская администрация выступает при этом для «русина» гарантом тех же прав, которые свободным общинникам гарантировала родоплеменная организация: «русин» обеспечен той же вирой в 40 гривен, что и свободный «муж», безопасность которого защищали три поколения ближних и двоюродных родичей [Правда роськая, 1].
   В той же статье раскрыт социальный состав этого слоя: русин — «любо гридин, любо коупчина, любо ябетник, любо мечник». Данная в Новгороде «Правда Ярослава» подчеркивает, что княжеская защита распространяется на этот дружинно-торговый класс вне зависимости от племенной принадлежности, «аще изъгои боудеть, любо Словении» [Правда роськая, 1].Всем им гарантирована та же защита, что и непосредственным членам княжеской администрации, огражденным двойной вирой в 80 гривен, которой оплачивается «муж княж» — огнищанин, или тивун княж, «конюх старый», или мечник, выполняющий обязанности вирника-сборщика [Правда роськая, 18, 21, 32].
   Новые археологические данные (деревянные замки — «меты» с надписями) свидетельствуют, что вся эта раннефеодальная титулатура была в живом употреблении во второй половине X — начале XI о. [252, с. 138-157]. «Русин» этого времени был полноправным и активным членом хорошо организованного общественного слоя, верхушка которого составляла основу великокняжеской администрации, а основная масса, опираясь на мощь раннефеодального государства, успешно противостояла свободной общине.
   Облику и деятельности этих «русов» уже в IX в. даны яркие характеристики в сочинениях арабских авторов, внимательно и подробно описывавших население Восточной Европы. «Русы» как особый общественный «разряд» четко противопоставлены земледельческому славянскому населению по всем этнографическим показателям (занятия, жилища, погребальные обычаи, одежда) [111, с. 21-24; Ибн-Фадлан; Каспийский свод]. «Русы», в коротких куртках или кафтанах с золотыми пуговицами, шароварах до колен, гетрах, с золотыми браслетами, постоянно вооружены (франкскими мечами и секирами). Их женщины носят скорлупообразные фибулы («коробочки» Ибн-Фадлана) и мониста. И материальные реалии, и погребальные обряды (сожжение в ладье, погребение в камерной могиле) хорошо известны по дружинным могильникам как скандинавский вклад в дружинную культуру Киевской Руси.
   На кораблях, небольшими отрядами «русы» ходят по землям славян («постоянно по сотне и по двести они ходят на славян». — Гардизи) — эти сообщения Б.А.Рыбаков рассматривает как отражение в восточных источниках механизма полюдья киевских князей [186, с. 329]. Кроме того, они занимаются торговлей мехами (Ибн-Хордадбех, Ибн-Русте). Эти известия раскрывают основные звенья системы раннефеодальной эксплуатации: сбор даней пушниной во время полюдья и затем превращение пушнины в товар на внешних рынках. Необходимо констатировать сложение этой системы в государственном масштабе не позднее середины IX в., так как Ибн-Хордадбех писал в 846 (885?) г., Ибн-Русте — в 903 г., фиксируя уже сложившуюся ситуацию.
   Образ «русов», военно-торговой, дружинной среды, насыщенной варяжскими элементами, сложился в арабской литературе на базе непосредственных наблюдений последних десятилетий IX — первых десятилетий X в. В пределах этого хронологического интервала, уточняя его временем княжения Олега в Киеве, с 882 по 912 (922) г., Б.А.Рыбаков выделил «норманнский период» русской истории [182, с. 36; 184, с. 488-491]. Именно в этот период варяжский компонент в среде «русов» наиболее ощутим.
   Однако при оценке обстоятельств появления варягов во главе с Олегом в Киеве 882-922 гг. обычно несколько переоценивается пришлый характер этого контингента, не учитывается длительная, насчитывающая более столетия предыстория «норманнского периода». Его подоснова, заложенная славяно-скандинавскими контактами 750-830-х годов, отчетливо выступает и в письменных, и в археологических источниках. Вопреки распространенному мнению, летопись не рассматривает Олега как пришельца, он впервые упомянут (в 879 г.) как родич Рюрика («от рода его суща»), спустя почти два десятилетия после «призвания». Родичем ладожско-новгородского князя вполне мог быть и представитель одного из местных знатных семейств. Несомненно, Олег был тесно связан с пришлой варяжской дружиной, это явствует и из текста летописи, и из имен его ближайшего окружения. В варяжской, может быть даже западноскандинавской, среде IX — начала X в. складывался и бытовал цикл эпических мотивов, вошедших и в русские летописные предания о Вещем Олеге, и в норвежскую сагу об Орвар-Одде [189, с. 173—192]. Однако, независимо от того, был ли Олег словенином, породнившимся с ладожскими норманнами, либо — норвежским викингом, ушедшим, как полагает Б.А.Рыбаков, умирать за море [186, с. 312], он, несомненно, значительно более тесно, чем с викингами скандинавских стран, был связан с русской, притом общерусской, средой, и прежде всего — дружинно-феодальной. Связь эта отразилась и в топонимике («Олеговы могилы» показывали не только в Киеве и Ладоге XII в., но и во многих местах Новгородской земли); и в ономастике, где его имя, причем сразу же в славянизированной форме — Ольг, Олег, было принято в княжеской среде (в отличие от имени Рюрика, включенного в древнерусский ономастикой лишь в XII в.); и в обилии относящихся к нему эпических, народных преданий, где с Олегом из киевских князей может соперничать лишь Владимир Красное Солнышко русских былин. Этой стихийно сложившейся оценке Олега вполне соответствовал масштаб его политической деятельности (объединение Среднеднепровской и Верхней Руси в единую державу, подчинение давних противников Полянского Киева — древлян, высвобождение из-под хазарской дани северян и радимичей, локализация не только хазарской, но и угорской угрозы, создание общерусского войска, совершившего поход 907 г. на Византию, увенчавшийся заключением первых сохранившихся в русских архивах договоров Руси с греками). Размах и направленность этой деятельности, даже если считать Олега варягом-пришельцем, свидетельствуют о единстве его интересов с интересами киевских «русов», и не только киевских, но и новгородско-ладожских, и ростовских, словом, всей той выделившейся из словен и полян, кривичей и древлян, радимичей, вятичей, северян, хорватов, дулебов и тиверцев, чуди и мери раннефеодальной дружинной силы, в составе которой нашли место и варяжские дружины с их предводителями, породнившимися со славянской знатью и постепенно сливающимися с нею [327, с. 20-24].
   Процесс этого слияния достаточно ясно выступает в основных, наиболее достоверных документах эпохи, договорах 907, 912, 945 гг. Под Константинополем Олег, начиная переговоры с греками, «посла к нима в град Карла, Фарлофа, Вельмуда, Рулава и Стемида». Вовсе не обязательно все эти люди со скандинавскими именами были варягами; они могли получить имя в честь варяжского родича или отцова товарища по дружине... тем не менее сама концентрация варяжского элемента — показательна для характеристики «русов» 907 г. Также выглядит ономастикой 912 г.: «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегельд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид». 33 года спустя из этих «варяго-русских» сподвижников Олега, возможно, лишь Фост (Фаст), Гуды и Труан (Туад?) оставались в среде «княжья и боляр» киевского великого князя. В 945 году «Либиар Фастов», «Алвад Гудов», «Фудри Туадов» выступают посланцами от представителей старшего поколения, но действуют они уже среди нового, судя по именам, разноплеменного поколения «боляр». В этом поколении распространяются бесспорно славянские имена — как среди княжеского рода (Святослав), так и на других уровнях (Володислав, Передъслава, Синко, Борич).
   Одному из варягов в среде русского боярства 940-970-х годов посвятил в 1966 г. блестящий биографический этюд М.И.Артамонов: Свенельд, воевода Игоря, Ольги, Святослава и Ярополка, на протяжении 30 лет занимал один из высших постов киевской феодальной иерархии.
   «Этот вельможа, варяг по происхождению, выдвинувшийся, по-видимому, благодаря своей храбрости и полководческим талантам, как и многие его соплеменники, остался на Руси и стал одним из создателей Русского государства, самым влиятельным советником княгини Ольги и молодого Святослава»
[17, с. 34].
   Свенельд выступает одним из организаторов и руководителей таких важных внешнеполитических акций, как походы в Закавказье, на Булгар и Хазарию, балканские войны Святослава. Он оказался одним из первых, засвидетельствованных по имени ленников киевского князя, получив право сбора даней с уличей (940 г.) и с древлян (942 г.). Дружина его, «изодевшаяся оружием и порты» в далеких грабительских походах, вызывала зависть великокняжеских дружинников.
   Блестящая карьера Свенельда, завершившаяся в 977 г., — своего рода эпилог «норманнского периода» истории Киевской Руси. В середине X в. начинается политическая стабилизация Древнерусского государства. Внешняя экспансия сменяется углубленным внутренним строительством. Место военных предводителей «героической поры» постепенно, но неуклонно занимает феодализирующаяся землевладельческая знать. Интересам этой знати, феодального класса служило создаваемое им государство, административный и военный аппарат. Эти процессы значительно труднее уловить и представить во всей конкретности; сведений о «землеустроителях» в летописи сохранилось значительно менее, чем о полководцах, однако они есть.
   В договоре 945 г. перечень послов князя Игоря заключает имя «Боричь». В состав посольства входили, во-первых Ивор («сол Игорев»), а также послы великокняжеской семьи (Вуефаст, Искусеви, Слуды); во-вторых, «объчии ели», названные по именам их сюзеренов; в-третьих, 26 послов, перечисленных без особых указаний на лиц или группы, их пославшие. Это деление посольства подтверждено заключительной формулой, также трехчленной: «...от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья, и от всех людий Руския земли» [ПВЛ, 945 г.]. Судя по месту в списке, Борич относился к третьей группе послов. Он представлял в Константинополе интересы «людий Руския земли», и очевидно, занимал среди них какое-то руководящее положение.
   Имя «Боричь» сопоставляется с топонимом «Боричев увоз» в Киеве. Ссылки на дворы и угодья киевских бояр обычны в летописи. «Боричев увоз» назван уже в событиях того же 945 года; древлянские послы к Ольге «присташа под Боричевым в лодьи». Бытовал этот топоним в Киеве до XII в., когда он упоминается в заключительных строках «Слова о полку Игореве». Боричев ввоз находился на склоне Старокиевской горы, в непосредственной близости от княжеского «града Киева». Вероятно, здесь же, по соседству с княжеской резиденцией, стоял и «Боричев двор». Ввоз был важной коммуникацией, которая связывала город на горе с устьем Почайны, речной гавани Киева. Он, безусловно, служил значительным источником боярского дохода. Видимо, здесь же находилась и старинная переправа через Днепр, тот самый «перевоз Киев», который дал основания для известной топонимической легенды о Кие-"перевозчике". Опровергая ее, летописец тем не менее отметил, что «седяше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев» [ПВЛ, I, с. 13].
   Новое имя, вместе с владельцем, утвердилось за перевозом и «увозом» вряд ли ранее середины X в. Из письменных источников больше ничего о деятельности Борича в Киеве нам не известно. Однако контекст этой неизвестной нам деятельности освещен с достаточной полнотой.
   Древлянских послов в 945 г. предали мучительной казни в непосредственной близости от двора Борича. Вполне правомерно предположение, что и он принял участие в экзекуции: яму для древлян вырыли буквально у него за усадьбой. Наверное, Борич с другими знатными «киянами» (а не только Свенельд и Асмуд) руководил карательной экспедицией Ольги в Древлянскую землю, во главе каких-нибудь «людий Руския земли». Не зря ведь две трети древлянской дани Ольга назначила Киеву, его боярам.
   Два года спустя Ольга кодифицировала государственные поборы на севере, в Новгородской земле. У нас нет данных о непосредственных исполнителях этой акции. Но характерный почерк землевладельческой знати позволяет и здесь предположить участие если не самого Борича, то социально очень близких ему людей.
   В середине 960-х годов Святослав и Свенельд, а с ними «вой многи и храбры» уходят в далекие походы. В Киеве остается Ольга с боярами. Ощущается своего рода поляризация сил молодого господствующего класса. На одном полюсе — Святослав и его воинственные соратники, варяг Свенельд. На другом — безымянные «кияне», Претич во главе «людий оноя страны», а возможно — и Борич, представитель Полянского, киевского боярства. Вероятно, из родов, выдвинувшихся в последние десятилетия IX в.; после гибели местной княжеской династии, он завладел «выморочным» племенным имуществом (выгодными городскими угодьями, переправой); утвердился (как и Претич) во главе территориальной организации, связанной и с распределением податей, и с военными отношениями, и с торговлей (в Царьграде он блюдет именно торговые интересы «людий Руския земли»). Вероятно, он должен был стать и одним из сторонников (по крайней мере потенциальных) христианства: «русь» 945 г. уже делилась на язычников и христиан, поддержавших позднее крещение Ольги. Эта боярская знать, посягавшая на племенные земли, освященные вековыми языческими обычаями, вряд ли была тверда в вере отцов и дедов (ср. Добрыню, то утверждавшего в Новгороде перунов кумир, то низвергавшего его). Словом, в противоположность героическим хищникам, рыщущим бесстрашно в поисках «чюжея земли» — перед нами рачительный, оседлый, может быть даже благочестивый феодальный хозяин. В 940-х годах он скромно держится в хвосте киевской знати, замыкая список варяго-русских послов, но два-три десятилетия спустя именно эта боярская знать станет главной политической силой Руси. Именно такие вот Боричи создавали густую сеть из «многих тысяч боярских вотчин, составлявших устойчивую основу русского феодального общества» [186, с. 430]. Не зря имена новых владельцев закрепляются на столетия. Будущее Руси — за Боричем, Претичем, Добрыней.
   Союз с этой боярской знатью княжеской власти стал основой дальнейшего развития феодального Древнерусского государства. Десятинная церковь на Старокиевской горе, заложенная три десятилетия спустя после запустения Самвата, соль и слава которого полегла в походах Святослава, воплощала не только торжество новых идей, но и новых, феодальных норм эксплуатации. Фундамент ее, и не только в буквальном смысле, стоял на срубных гробницах Борича и его современников русов середины — второй половины X столетия.
 
   Среднеднепровская Русская земля была ядром этой, феодальной Киевской державы. Здесь достигли расцвета новые формы раннефеодальной древнерусской культуры: так, мечи «местных», русских типов (в том числе изделие «коваля Людоты») сосредоточены в пределах «Русской земли» Среднего Поднепровья (82, № 82-84, 86, 87). Именно здесь концентрировались новые силы и средства, и прежде всего отсюда исходили социальные, политические, культурные импульсы, определявшие со времен «каганата росов» на протяжении IX-XII вв. ход, направление, сферы русско-скандинавских отношений. Варяги на Руси в той или иной мере оказывались участниками строительства грандиозного государственного организма, цели и средства которого были подчинены общественным потребностям восточного славянства и с которыми должны были согласовывать свои цели, иногда жертвуя ими, дружины викингов.