Лефорт Гертруд фон. Башня Постоянства

   – Ренет, – вновь заговорил он с волнением, – если вы не поможете мне, мой юный подданный – погиб!.. Ведь не станете же вы требовать от меня, чтобы я взял свое честное слово обратно!
   Тем временем маркиза оправилась от своего испуга.
   – Успокойтесь, герцог, – ответила она. – Аудиен­ции у короля я сейчас обещать не могу, но все же поста­раюсь вам помочь: ступайте от моего имени к отцу Ларошу и расскажите ему, ничего не утаивая, обо всем, что произошло в Эг-Морте. Если кто-то и может сейчас ула­дить ваше дело с самим королем, так это он. И поторо­питесь, пока дело не получило огласки!
   Герцог поднялся. Он теперь и в самом деле почув­ствовал какое-то странное облегчение оттого, что мар­киза отказалась выступить в роли посредника между ним и королем, хотя по отношению к патеру он тоже испытывал внутреннее сопротивление. Ибо тот принад­лежал к ордену иезуитов, который был не только ярым противником его друзей-философов, но и прославил­ся как враг гугенотов. Однако выбора не было.
   Он отправился к патеру. Тот принял гостя со свет­ской любезностью, ничуть не удивившись его визиту. Герцог вручил ему записку, написанную маркизой в знак того, что это и ее просьба. Патер сломал печать и при­нялся читать вполголоса:
   – «Движимая глубокой заботой о сохранении на­шей священной веры и безмерно благодарная судьбе за возможность оказать хотя бы маленькую услугу Свя­той Церкви…»
   Патер прервал чтение и звонко рассмеялся.
   Узнаю маркизу! Ах, как это на нее похоже! – вос­кликнул он с искренним весельем. Казалось, он тем са­мым хотел сказать: опять она пытается меня провести! Потом, уже молча дочитав послание до конца, произ­нес: – Вы и в самом деле оказались в весьма затрудни­тельном положении, дорогой герцог. Неужели госпо­жа маркиза так и не смогла вам ничего пообещать?
   – Она обещала мне вашу помощь, и ничего более, – отвечал герцог несколько раздраженно.
   По лицу патера скользнула полуироническая-по­луснисходительная улыбка. Это было еще молодое лицо с мужественными, но необыкновенно суровыми чертами, так что лицо это, несмотря на всю показную непосредственность, казалось почти непроницаемым.
   – Да, маркиза, маркиза… – произнес он со вздо­хом. – Уж если она что-то задумала, то ни за что не от­ступится от своего желания.
   Так и не дождавшись объяснения этой мысли, гер­цог тем не менее пришел к убеждению, что его покро­вительница посредством той миссии, которую словно ненароком возложила на него, хотела добиться от па­тера все той же пресловутой абсолюции и что патер это прекрасно понял, хотя и не проронил об этом ни слова.
   – Вы ведь и сами испытываете определенную при­верженность к протестантской вере, не правда ли, гер­цог?
   – Нет, нисколько, я – атеист. Но, благодаря узни­кам Эг-Морта, у меня открылись глаза на истинную веру, – ответил герцог. Несмотря на щекотливость сво его положения, он почувствовал острое желание уяз­вить этого иезуита, подчеркнув стойкость еретиков.
   Патер прекрасно расслышал в его словах вызов, но продолжал сохранять невозмутимое спокойствие.
   – И что же именно гласит приказ, оставленный вами в Эг-Морте? – деловито поинтересовался он.
   Герцогу очень хотелось сорвать с этого иезуита маску радушной любезности.
   – Я как наместник короля приказал немедленно освободить несчастных узников, – заявил он высокомер­но. Он не смог удержаться от того, чтобы еще раз ощу­тить триумф своего могущества.
   Но патер не доставил ему удовольствия, ужаснув­шись его смелости, как это сделала маркиза.
   – Понимаю вас, герцог, – молвил он одобритель­но. – С точки зрения гуманности совершенно с вами согласен. Мы, иезуиты, – продолжал он с тонкой улыб­кой, – тоже в конце концов извлекли полезные выво­ды из наблюдений за развитием духа. Этот рациона­лизм, каким бы роковым ни оказалось его влияние на религию, должен был наступить: сама религия не смог­ла совладать с фанатизмом.
   Герцог уже не знал, чему удивляться. Между тем патер продолжал все более непринужденно:
   – Я с искренним уважением отношусь к отданно­му вами в Эг-Морте приказу, герцог, однако, согласи­тесь, он не должен был приводиться в исполнение, так как не был подкреплен королевской грамотой.
   – И тем не менее он был приведен в исполнение, – произнес герцог с нажимом. Он испытывал растущее удовлетворение от того, что не отрекся от своего по­ступка, и продолжал наслаждаться своим триумфом. – Молодой комендант, конечно же, исполнил приказ, за­ручившись лишь моим словом, что получит грамоту задним числом.
   – А вы уверены в том, что аудиенция у короля при­несет вам желаемый результат и вы получите грамо­ту? – спросил патер.
   – Почему бы и нет! – Герцог упрямо вскинул под­бородок. – Король ведь не ханжа… – Он намеренно выбрал это оскорбительное для Церкви слово, однако патер и его равнодушно пропустил мимо ушей и даже повторил:
   – Да, король не ханжа. Но он связан определенны­ми религиозными обязательствами: присяга короля обязывает его к искоренению ереси. Вы забываете, гер­цог, что, покровительствуя ее сторонникам, вы восста­ете не столько против Церкви, сколько против госу­дарственной власти, которой нужен единомыслящий народ. – Он помедлил немного и продолжал: – Как я уже сказал, вы попали в весьма затруднительное поло­жение, дорогой герцог, – меня сейчас больше волнует не участь молодого коменданта, а ваша собственная участь: комендант, в конце концов, выполнял приказ своего начальника, вы же, по сути, нарушили приказ вашего начальника. Боюсь, что вам грозит суд.
   У герцога при этих словах патера появилось чув­ство, будто его совершенно неожиданно втолкнули в кромешную тьму некоего пространства, из которого нет пути обратно и о зловещем существовании которого он до этой минуты сознательно не желал думать. Все это время он беспокоился лишь о своем юном подданном, полагая себя в полной безопасности благодаря своему имени и исключительному положению. И вот шутли­вые слова маркизы: «Вы что же, решили сами пере­браться в тюрьму Эг-Морта?» – обернулись для него ужасной реальностью.
   Герцог Бово отнюдь не был героем по натуре, он был тонким аристократом, привыкшим к иносказательно­му языку царедворцев и прекрасным, возвышенным иде­алам своих философов; он всегда служил лишь успеху и предпочитал жизнь своего привилегированного клас­са каким бы то ни было, даже самым ничтожным жерт­вам. При мысли о том, на что намекнул патер, он испы­тал ужас, подобный тому, который испытал перед лицом страданий узницы Марии Дюран, только теперь этот ужас адресован был ему самому и его собственной судь­бе! Он знал, что обозначенная патером возможность пе­чального исхода имела под собой совершенно реальную почву: ведь несколько лет тому назад уже как будто был случай, когда перед судом предстали дворяне, уличен­ные в том, что слушали протестантскую проповедь. И если его положение избавит его от участи раба на гале­рах, то заточения – в Венсеннский замок, а может быть, в Безансон или и в самом деле в ту Башню Постоянства – ему вряд ли удастся избежать! И он сам это чувство­вал еще до разговора с патером, однако прогонял мысли об этом. И вот, похоже, его жизнь, еще вчера озаренная блеском Версаля, уподобляется унылому пейзажу Эг-Морта, так испугавшему его. Он вновь увидел перед со­бой этот пейзаж в его невыразимо тоскливой безбреж­ности, покрытый солью засохших слез моря, которое все отступало и отступало от берега в свою собственную недосягаемую свободу! Да, посещение тюремной баш­ни в Эг-Морте и в самом деле стало для него дорогой в иной мир, из которого нет пути обратно.
   От патера не укрылось глубокое замешательство собеседника.
   – И все же, несмотря на это, было бы разумно обо всем рассказать королю, – продолжал он, как бы стара­ясь смягчить действие своих предыдущих слов. – И тут, мне кажется, маркиза как раз и есть тот единственный человек, которому, может быть, удалось бы добиться его милости. Не к несчастным узникам – это, к сожа­лению, невозможно, – а к вам самому. – Он умолк, так как герцог покачал головой с невероятно красноречи­вым выражением.
   – Понимаю вас, – сказал патер. – Вы не верите в искренность желания маркизы помочь вам. Голова ее сейчас и в самом деле занята другим. Не могу не согла­ситься с вами: момент для вашей просьбы действитель­но не самый благоприятный. – Он не стал изъяснять­ся более определенно.
   Но герцог и сам уже давно понял, о чем идет речь.
   – Патер! – страстно произнес он, не в силах более сдерживать волнения. – Вы не могли бы дать маркизе абсолюцию и тем самым развязать ей руки?
   Патер с какой-то почти юношеской живостью по­качал головой.
   – Только если маркиза готова навсегда покинуть Париж, – сказал он с улыбкой. – В противном случае – нет. О морали так же бессмысленно спорить, как и о вере. А между тем, мой дорогой герцог, именно в ее отсутствии и заключается единственная надежда: я имею в виду некую особую власть, которая еще, возможно, способна заставить короля немного мягче истолковать смысл королевской присяги – разумеется, только в отношении вас, но не в отношении узников. И если я не ошибаюсь, вы уже не раз имели случай испытать эту власть.
   Он прервал свою речь, заметив, что с герцогом про­исходит нечто неожиданное.
   – Или, может быть, вам по каким-то причинам не хотелось бы принимать помощь маркизы? – спросил он затем удивленно.
   Герцог медлил с ответом. Наконец он произнес сдавленным голосом:
   – Да, мне не хотелось бы принимать ее.
   То, что он до сих пор лишь смутно чувствовал, те­перь вдруг обернулось абсолютной ясностью: мрачная тень тюремной башни в Эг-Морте легла и на его отно­шения с маркизой! Тревога, тихо шевельнувшаяся в его груди перед дверью в ее покои, – нет, еще раньше, в карете, по дороге в Париж, – внезапно превратилась в ужасающую очевидность: он не мог, не смел больше просить эту женщину о помощи!
   Патер, стоявший напротив него с опущенными гла­зами, взглянул на него быстрым, умным взглядом.
   – Понимаю, – чутко откликнулся он на его слова. – Увиденное вами в Эг-Морте не только потрясло вас как человека, но и внутренне преобразило вас: вы предпо­читаете довериться Богу…
   Патер умолк, так как герцог вдруг закрыл лицо обе­ими руками: он отчетливо ощутил свою беспомощность и неотвратимость суда, которая медленно, но уверенно отнимала у него последние крохи надежды.
   Несколько минут оба молчали. Наконец герцог от­ветил:
   – Нет, этого-то я как раз и не могу. Я утратил в Эг-
   Морте свой атеизм. Я убедился, что есть еще христи­анская вера, но сам я далек от этой веры… Патер!.. – воскликнул он вдруг с решимостью отчаяния. – Я дол­жен говорить с королем! Неужели с вашей стороны, я имею в виду ваш орден, для меня нет совершенно ни­какой возможности спасения?
   Патер посмотрел на герцога с искренним сочув­ствием:
   – Я посоветовал бы вам покинуть страну, и немед­ленно. Капеллан был свидетелем случившегося в Эг-Морте, и никто не может упрекнуть его в том, что ондоложил обо всем своему церковному начальству, а вы, верно, и сами знаете, герцог, какую позицию занимает высшее духовенство во Франции по отношению к инаковерующим, хотя почти все они сами кокетничают с атеистической философией. И все же духовенство дав­но уже утратило решающий голос в таких делах – мне кажется, герцог, вы неверно воспринимаете истинное положение вещей. Мы имеем дело с государственной властью!
   Герцог наконец не выдержал: в нем вдруг ожили все бытовавшие в обществе слухи о безграничной власти ордена иезуитов.
   – Но что значит государство, если девиз могуще­ственного ордена, который вы, патер, здесь представ­ляете, гласит: «Терпимость!» – воскликнул он.
   – «Терпимость» никогда не была девизом ордена, который я здесь представляю, – возразил патер, – и никогда им не станет. Речь идет о вещах более тонких и глубоких – о человечности и о сострадании, в котором нельзя отказывать даже тем, с чьей верой борешься. Однако час сострадания в этой стране еще не про­бил. Но он придет, быть может, через сто или триста лет. Наш разговор, – он улыбнулся, – происходит, так сказать, в будущих веках. Они наступят, эти века, ког­да нас сурово упрекнут в жестокости по отношению к нашим узникам: все пострадавшие и прикованные за свою веру к галерам ведут лодку Петра навстречу буре обвинений. А ведь Отец Небесный открыл нам, что пути Христа совсем иные и что отпавших от веры ве­дут в Церковь, а не тащат туда на веревке. Но побор­ники галликанских свобод ^[9] не торопятся внимать го­лосу Отца.
   – Но ведь о вашем ордене говорят, что он такой мудрый и всемогущий и что вы можете добиться всего, чего пожелаете, – наивно стоял на своем герцог, бук­вально цепляясь за своего собеседника, как утопающий за соломинку.
   – Увы, мы ровным счетом ничего не можем добить­ся, – возразил патер, – даже хотя бы мало-мальски приличествующей двору короля-христианина морали, как это показывает случай с маркизой. Если говорить правду, то нам грозит не меньшая опасность, чем вам, герцог… – Он помедлил секунду и продолжил с улыб­кой: – Нет, в самом деле, герцог, наше положение в ка­кой-то мере подобно вашему: против нас плетутся опас­ные интриги, которые доходят до самого Рима и имеют целью упразднение ордена. Я не удивлюсь, если и нам в один прекрасный день тоже придется покинуть страну.
   Герцог опять не знал, что и сказать от удивления.
   – Стало быть, у вас явно проигрышная позиция? – спросил он с сомнением.
   – Разумеется! Христианин всегда находится в про­игрышной позиции, – весело ответил патер. – И это не так уж плохо: иметь проигрышную позицию – зна­чит занимать ту самую позицию, которую занимал на этой земле и Христос. Опасный оборот дело принима­ет лишь тогда, когда христианин ради своего спасения поднимает знамя сего мира.
   Герцог беспомощно смотрел на патера. Он никак не мог понять его. Что это было – пресловутая святая индифферентность, полное, совершенное равнодушие к какому бы то ни было личному успеху или проигры­шу, которое приписывалось иезуитам?
   – Но я могу поднять лишь знамя сего мира! – в от­чаянии воскликнул он. – Ибо этот мир мне очень, очень дорог – у меня нет иного мира, который я мог бы поте­рять!
   Самообладание его достигло своего предела.
   Патер смотрел на него уже с неподдельной трево­гой. Он молча оценивал душевные силы своего собе­седника. Как опытный сердцевед, он видел, насколько земное око позволяет видеть, что сил этих явно недостаточно.
   – Ну что же, – сказал он, – давайте спасем этот мир, герцог. Но возможно это лишь через маркизу: власть ее над королем безгранична; не он, а она – истинный пра­витель страны. Подождите-ка одну минуту.
   Он поспешно набросал на листе бумаги несколько строк и протянул записку герцогу. Видя, что тот мед­лит, не решаясь взять ее, он с улыбкой прибавил:
   – С этим письмом не связана никакая интрига, хоть вы, вероятно, судя по вашим представлениям о нас, иезуитах, и опасаетесь этого. Просто я счастлив заверить маркизу, что она, вопреки ее собственному мнению, окажет Церкви услугу, поддержав вашу просьбу перед королем. Вы меня понимаете – Церкви будущего.
 
   По крышам Парижа уже скользили косые лучи по­слеполуденного солнца, когда герцог расстался с пате­ром. Он пребывал в самом прекрасном настроении, ка­кое только можно себе вообразить. Только острое нежелание принимать помощь своей бывшей возлюб­ленной все еще не давало ему покоя. Может быть, сто­ило вначале попытать счастья со своими друзьями-фи­лософами? Ведь говорили же, что они имеют серьезное влияние на духовенство. И почему бы этим господам не воспользоваться случаем, чтобы наконец проложить своим теориям о человечности дорогу к победе? Он решил заглянуть в одну уютную кофейню, где их мож­но было встретить в это время.
   Ему повезло. При его появлении со своего места поднялся, чтобы приветствовать пришедшего, не кто иной, как сам господин Вольтер.
   – Как мило, что вы пришли, дорогой герцог: я сго­раю от нетерпения! О вас рассказывают невероятнейшие вещи. Ваш капеллан утверждает, будто бы вы в Эг-Морте сыграли роль этакого протестантского героя-подвижника. Я ожидал, что вы явитесь не иначе как с Библией в руках… – Его уродливое лицо растянулось в гримасу ве­селья.
   Герцог покраснел.
   – А я ожидал, что общество, обращенное вами в религию разума, не станет верить подобным байкам! – раздраженно ответил он.
   Господин Вольтер рассмеялся своим лилипутским смехом.
   – Поздравляю вас с вашим оптимизмом, – произ­нес он ядовито. – Сам я, увы, пришел к убеждению, что разум – хотя и прекрасное, но весьма редкое явление. Я только удивляюсь, отчего этот факт не бросился вам в глаза именно в Эг-Морте. Ведь судьба ваших несчаст­ных узников являет собой яркое доказательство отсут­ствия какого бы то ни было разума у наших высокопо­ставленных современников.
   – И прежде всего – какой бы то ни было человеч­ности, – ответил герцог. – А вы, почтеннейший, если мне не изменяет память, взывали к нам и от ее имени. Могу ли я сейчас апеллировать к вашей человечнос­ти?
   – Господь с вами, герцог! Вы же не станете про­сить меня о заступничестве в связи с тем, что вы совер­шили в Эг-Морте! – Лицо знаменитого философа ис­казила сердитая гримаса. – Я нынче в немилости при дворе. Они дерзнули устроить публичное сожжение моей книги палачом! Дерзнули сжечь – мою книгу!..
   Герцог встал. Он вдруг со всей ясностью понял, что эти люди не могли, да и не стали бы даже пытаться спас­ти его, ведь он уже больше не принадлежал к ним! Он впервые почувствовал разочарование в этом великом че­ловеке, сидящем напротив, чья вера в разум поколебалась лишь оттого, что он сам впал в немилость, – какое тще­славие! Неужели это тот самый друг, который когда-то здесь же, в этой ароматной кофейне, давал волю свое­му могучему духу? И что значит этот дух в сравнении I тем, что он увидел в Эг-Морте? Что значит одна сожжен­ная книга в сравнении с жертвой целой человеческой жизни?
   Теперь ему не оставалось ничего другого, как при­нять помощь маркизы. И он уже второй раз за этот день отправился в Версаль. К тому же, видит Бог, времени у него уже почти не оставалось, в этом его убедил г-н Воль­тер, проявив поразительную осведомленность о его зло­ключениях в Эг-Морте.
   Вечерние сумерки медленно опускались на землю, когда его экипаж остановился у ворот замка. Было странно тихо и призрачно для столь раннего часа. Гер­цогу сообщили, что встреча за игорным столом, по обыкновению собиравшим в этот час придворное об­щество, была отменена и маркиза уже удалилась в свою опочивальню. Он, несмотря на это, велел слуге доло­жить о себе.
   Когда он вошел, камеристки раздевали госпожу. У него вдруг появилось фатальное чувство, что маркими ожидает короля, и ему стало не по себе. В то же время он ощутил остро волнующее колдовство ее комнаты, ин­тимные предметы которой напомнили ему о тех вече­рах, когда его самого ждала любимая женщина. Камеристка перекинула через золоченую спинку стула ночную сорочку госпожи, потом взбила подушки и наконец, по­винуясь знаку маркизы, почтительно и бесшумно скры­лась. Как хорошо был знаком ему этот знак, и с каким трепетом нетерпения ожидал он его когда-то сам! Сегод­ня этот жест пронзил его жгучей болью, которая на мгно­вение даже заглушила страх, пригнавший его сюда.
   Тем временем маркиза внимательно читала пись­мо, которое ему вручил патер, и черты ее заметно про­яснялись. Очевидно, патер нашел нужные слова.
   – Хорошо, дорогой герцог, я организую аудиенцию.
   Вы с патером останетесь довольны, – произнесла она с многообещающей улыбкой. Она была уверена, что при­близилась к своей цели.
   Как ни странно, но герцогу ее слова не принесли облегчения.
   – Ренет, – промолвил он неуверенно. – Порой мне бывает стыдно за ваше покровительство… Вы меня по­нимаете?
   – Нет, не понимаю! – резко ответила она, и эта резкость убедила герцога в том, что она отгадала его мысли.
   При этом лицо ее, с которого камеристка удалила румяна и пудру, побледнело, и на нем отчетливо про­ступили следы увядания; они исполнили его щемящей нежности к ней. Он вдруг почувствовал соблазн отбро­сить от себя все блага и почести, добытые ею. Разве зем­ная любовь не есть сокровище, которым нельзя было жертвовать ради внешнего успеха? Тень поездки в Эг-Морт коснулась уже и этой стороны его жизни! Насту­пило неловкое молчание.
   Между тем маленькие часы на камине по-детски звонко пробили очередной час. Маркиза насторожен­но прислушалась – снаружи послышались шаги, дверь отворилась, и в спальню вошел король. Он, как и мар­киза, был в неглиже, сквозь вольные складки которого обозначились очертания его хорошо сложенного тела. На его все еще прекрасном лице лежала едва заметная печать томления, чуть дряблые черты выдавали чрезмер­ную любовь к наслаждениям. При виде герцога король удивленно остановился: он явно не привык встречать здесь в эту пору других гостей. Может быть, маркиза на­меренно не предотвратила эту встречу, согласившись принять своего бывшего почитателя? Может быть, она просто уступила желанию исполнить просьбу патера и решилась использовать единственную возможность? Во всяком случае это была опасная игра. Несколько се­кунд все стояли как парализованные. Наконец марки­за бросилась к королю, схватила его руку и нежно при­жала ее к своему сердцу.
   – Сир!.. – вымолвила она слегка дрожащим голо­сом. – Не гневайтесь на присутствие герцога Бово. Он пришел, повинуясь своему отчаянию, чтобы просить вас о милости. Умоляю вас: сжальтесь над ним и вы­слушайте его!..
   На лице короля отразилось чувство мучительной неловкости.
   – Как я могу отказать в вашей просьбе!.. – нере­шительно произнес он. – Итак, говорите, герцог. Чего вы желаете? – Голос его был слегка скован.
   Вожделенная аудиенция наступила, но герцог не в состоянии был ею воспользоваться. То ли от внезапно­сти встречи, то ли оттого, что она имела иной характер, чем он ожидал. Он чувствовал, как неудержимо растет его нежелание принимать помощь маркизы. Теперь у него уже не было сомнений в том, что король знает о его прежних отношениях с Ренет; ему даже пришло в голову, что, быть может, это и есть ключ к тайне всех его успехов, причина его головокружительного взлета: этот взлет был, так сказать, компенсацией за утрату лю­бимой женщины! Перед глазами его опять возникла мрачная тень Эг-Морта.
   Тем временем король ждал ответа. Маркиза уже дрожала всем телом.
   – Сир! – пролепетала она. – Позвольте мне изло­жить просьбу герцога. Речь идет об одной неосторожности, которую, быть может, простит ваше великоду­шие. Герцог был в Эг-Морте и освободил тамошних узников-гугенотов. И теперь он обращается к вашему доброму, щедрому сердцу с покорнейшей просьбой под­твердить своей волей его приказ.
   При этих словах она вскинула вверх свои красивые руки, так что легкие рукава скользнули вниз, обнажив их обворожительную прелесть. И герцогу вновь пришло на ум сравнение с вытянувшейся во весь рост блестящей змеей, которая танцует в лунном свете свой соблазни­тельный танец.
   Король при словах маркизы поднял смело очерчен­ные, но, пожалуй, чересчур густые брови, так что они нависли над его челом, как грозовое облако.
   – Знаю, знаю, – произнес он небрежно. – Капел­лан герцога исполнил свой долг и доложил архиепис­копу о случившемся в Эг-Морте. Вам придется пред­стать перед судом, герцог, ибо поступок ваш во всех смыслах противозаконен. Я очень сожалею, что не могу дать вам другого совета, кроме как немедленно поки­нуть Францию. Я позабочусь о том, чтобы вы беспре­пятственно могли пересечь границу. Тем временем ос­вобожденные вами узники вновь будут задержаны, и дело скоро забудется. Через несколько месяцев вы сно­ва сможете вернуться в Париж. Благодарите не меня, а маркизу.
   Последние слова короля герцог болезненно ощу­тил как выражение тайного триумфа, который тот ис­пытывал по отношению к нему. Он по-прежнему не произнес ни звука. Может быть, до него не дошел смысл слов короля – слов, которые внезапно избавили его от всех забот, вернули его безопасность, освободили от гнетущего страха перед заточением в тюрьму? Он дол­жен уйти от суда, отсидевшись за границей, вернуться в недалеком будущем обратно, и все станет как прежде: он будет частым гостем при дворе, успех и блеск по-прежнему будут его верными спутниками, он будет принимать участие в приемах большого света, сидеть по вечерам за игорным столом, танцевать торжествен­ные гавоты и наслаждаться всеми преимуществами сво­его высокого положения – одним словом, этот блестя­щий спектакль его жизни начнется сначала, ему нужно лишь протянуть руку и взять все это!
   Но он не мог протянуть руку: он совершенно от­четливо услышал тихий, слабый голос, прошептавший прямо ему в ухо незабываемое «resistez». Он знал, что в мире нет силы, способной заставить его отмахнуться от этого слова: оно будет преследовать его до конца жизни, всякий раз являясь, чтобы запретить ему отречь­ся от истинного или высшего блага!