Страница:
А русским языком проживающее в наших палестинах еврейство и без того преотлично владеет…
…И понятно ведь, что слову жидовскому верить нельзя ни при каких обстоятельствах.
И крещению ложному верить нельзя.
Но вот – уперлись церковники.
Просто рогом уперлись, можно сказать.
Вот и ставит жидяра Мейерхольд пиески в своем собственном театре «Эрмитаже», вместо того чтобы лес валить, как положено по «Русской правде», несмотря на то, что своего жидовского происхождения ни от кого не скрывает.
Даже, говорят, – гордится.
Говорит – библейская кровь…
…А недавно, прямо на глазах у господина генерального инспектора, его старого полкового товарища, девицу увел.
Невесту.
Потом бросил, разумеется.
Предварительно надсмеявшись.
Правильно ведь говорят: актеры – сукины дети.
И никак его не достанешь, ублюдка.
Крещен-с.
Против самого-то господина Мейерхольда господин директор, будучи, как уже писалось выше, выпускником и диссертантом Императорского Санкт-Петербургского Университета, и, разумеется, человеком довольно широких взглядов, – вообще ничего личного не имел.
А некоторые его спектакли – обожал.
Так утонченно издеваться над «Белой гвардией» почти что канонизированного Вождем Булакова мог только человек отчаянной отваги и особого дара.
Потомок старинного рода, в котором хватало и настоящих храбрецов, и утонченных безумцев, глава Четвертого главного внутреннего управления Имперской безопасности, аристократ по происхождению и жандарм по призванию, Никита Владимирович Ворчаков такие человеческие качества по-настоящему ценил.
К тому же некоторые молоденькие актрисульки в мейерхольдовском Эрмитаже были – само очарование.
Несмотря на, надо отдать должное, небесспорное происхождение.
Ничуть не хуже, чем, кстати, в столичной, питерской, Особой драматической группе, переименованной некоторое время назад в Большой Императорский драматический театр имени Валентина Катаева.
Вождь, кстати, в тот вечер, когда санкт-петербургскому драматическому присвоили его имя, рад и горд был чуть ли не больше, чем в день избрания Канцлером.
А актрисульки у Мейерхольда – и вправду – диво, как хороши.
Есть вкус, ничего не скажешь…
Но все едино, когда тебя фактически принуждают считать существо с таким богопротивным шнобелем чуть ли не равным себе самому…
И только потому, что какой-то тупой деревенский поп святой водичкой на жидовский кумпол побрызгать, сука такая, не побрезговал.
…Все-таки прав Альфред – надо воскрешать старых, несправедливо забытых языческих богов.
И – резать, резать, резать.
Не по праву веры, а – исключительно – по Праву Крови.
Только очистивший себя народ по-настоящему достоин величия.
Языческих же богов надо воскрешать просто потому, что они не возражают, когда от их имени говорят люди…
Не всякие, разумеется, люди.
Сильные.
Гордые…
Русские, одним словом.
Настоящие русские.
Такие настоящие русские люди, каковыми были их далекие предки до рокового иудеохристианского выбора великого князя Владимира, прозванного за предательство арийской славянской крови Равноапостольным…
Аэроплан тем временем жестковато ударился литыми резиновыми шасси о заново забетонированную дорожку Тушинского военно-гражданского аэродрома.
Дернулся.
Подпрыгнул.
Снова ударил колесами о ровный бетон.
Взревел запущенными в обратную сторону для торможения винтами и наконец уже спокойно побежал по полосе, что называется, «навстречу встречающим».
Инспектор усмехнулся.
Канцлер, будучи, несмотря на некоторую сомнительность происхождения (в двадцатые годы отдельные провокаторы говорили даже об изрядной толике жидовской крови, но Ворчаков совершенно точно знал, что это не так), человеком тонкого литературного вкуса, – в молодости писал стихи и, поговаривают, учился у самого академика Ивана Алексеевича Бунина, – ненавидел такие «встречи встречающих» даже в официальных отчетах.
Исключительно за стиль.
И своих помощников к тому приучал, причем, склонного к канцеляризмам юриста Ворчакова, совершенно безжалостно.
И кстати – напрасно.
Не всем быть поэтами.
Некоторым, к примеру, – приходится служить в жандармерии.
Глава 3
Глава 4
Глава 5
…И понятно ведь, что слову жидовскому верить нельзя ни при каких обстоятельствах.
И крещению ложному верить нельзя.
Но вот – уперлись церковники.
Просто рогом уперлись, можно сказать.
Вот и ставит жидяра Мейерхольд пиески в своем собственном театре «Эрмитаже», вместо того чтобы лес валить, как положено по «Русской правде», несмотря на то, что своего жидовского происхождения ни от кого не скрывает.
Даже, говорят, – гордится.
Говорит – библейская кровь…
…А недавно, прямо на глазах у господина генерального инспектора, его старого полкового товарища, девицу увел.
Невесту.
Потом бросил, разумеется.
Предварительно надсмеявшись.
Правильно ведь говорят: актеры – сукины дети.
И никак его не достанешь, ублюдка.
Крещен-с.
Против самого-то господина Мейерхольда господин директор, будучи, как уже писалось выше, выпускником и диссертантом Императорского Санкт-Петербургского Университета, и, разумеется, человеком довольно широких взглядов, – вообще ничего личного не имел.
А некоторые его спектакли – обожал.
Так утонченно издеваться над «Белой гвардией» почти что канонизированного Вождем Булакова мог только человек отчаянной отваги и особого дара.
Потомок старинного рода, в котором хватало и настоящих храбрецов, и утонченных безумцев, глава Четвертого главного внутреннего управления Имперской безопасности, аристократ по происхождению и жандарм по призванию, Никита Владимирович Ворчаков такие человеческие качества по-настоящему ценил.
К тому же некоторые молоденькие актрисульки в мейерхольдовском Эрмитаже были – само очарование.
Несмотря на, надо отдать должное, небесспорное происхождение.
Ничуть не хуже, чем, кстати, в столичной, питерской, Особой драматической группе, переименованной некоторое время назад в Большой Императорский драматический театр имени Валентина Катаева.
Вождь, кстати, в тот вечер, когда санкт-петербургскому драматическому присвоили его имя, рад и горд был чуть ли не больше, чем в день избрания Канцлером.
А актрисульки у Мейерхольда – и вправду – диво, как хороши.
Есть вкус, ничего не скажешь…
Но все едино, когда тебя фактически принуждают считать существо с таким богопротивным шнобелем чуть ли не равным себе самому…
И только потому, что какой-то тупой деревенский поп святой водичкой на жидовский кумпол побрызгать, сука такая, не побрезговал.
…Все-таки прав Альфред – надо воскрешать старых, несправедливо забытых языческих богов.
И – резать, резать, резать.
Не по праву веры, а – исключительно – по Праву Крови.
Только очистивший себя народ по-настоящему достоин величия.
Языческих же богов надо воскрешать просто потому, что они не возражают, когда от их имени говорят люди…
Не всякие, разумеется, люди.
Сильные.
Гордые…
Русские, одним словом.
Настоящие русские.
Такие настоящие русские люди, каковыми были их далекие предки до рокового иудеохристианского выбора великого князя Владимира, прозванного за предательство арийской славянской крови Равноапостольным…
Аэроплан тем временем жестковато ударился литыми резиновыми шасси о заново забетонированную дорожку Тушинского военно-гражданского аэродрома.
Дернулся.
Подпрыгнул.
Снова ударил колесами о ровный бетон.
Взревел запущенными в обратную сторону для торможения винтами и наконец уже спокойно побежал по полосе, что называется, «навстречу встречающим».
Инспектор усмехнулся.
Канцлер, будучи, несмотря на некоторую сомнительность происхождения (в двадцатые годы отдельные провокаторы говорили даже об изрядной толике жидовской крови, но Ворчаков совершенно точно знал, что это не так), человеком тонкого литературного вкуса, – в молодости писал стихи и, поговаривают, учился у самого академика Ивана Алексеевича Бунина, – ненавидел такие «встречи встречающих» даже в официальных отчетах.
Исключительно за стиль.
И своих помощников к тому приучал, причем, склонного к канцеляризмам юриста Ворчакова, совершенно безжалостно.
И кстати – напрасно.
Не всем быть поэтами.
Некоторым, к примеру, – приходится служить в жандармерии.
Глава 3
…Встречающих было немного, всего две машины, которым разрешили заехать прямо на взлетную полосу.
Зато какие!
Белый, чуть ли не усыпанный бриллиантами «Роллс-Ройс» Великой Княгини, и черный служебный бронированный и хромированный «Пежо»: к моделям этой фирмы лично заказывавший их для Имперской безопасности Канцлер был неравнодушен еще с дореволюционных времен.
Одесса.
Столица русской безвкусицы, что ни говори.
Сколько ни называй этот город «южной столицей Империи», сколько ни расселяй и ни расстреливай по оврагам каждого второго пейсатого жиденка, сколько ни размещай их в трудовых лагерях или за чертой оседлости, – отвратительный дух еврейского Привоза останется неистребимым.
Как полузасохшая герань на окне.
Как толстый еврейский мальчик со скрипочкой.
Как чесночный запах после жгучего малоросского борща с пампушками.
Этот пампушечный стиль Никита – сколько себя помнил – искренне ненавидел.
Проклятые метисы.
Потомки готовых ложиться под любого пана, – хоть ляха, хоть германца, хоть жида, – покорных малороссийских посполитых.
Дурная, испорченная кровь.
И почему-то эта жгучая ненависть проецировалось у полковника в том числе на ни в чем не повинный «Пежо».
Видимо, по ассоциации.
И хотя когда-то на авто именно этой французской марки ездили по России-матушке последние правящие представители столь любезного Верховному выморочного рода Романовых, инспектор, по правде говоря, предпочел бы отечественную «Эмку».
НгАЗ-М1.
Отличную русско-германскую модель, производство которой поставили на поток в Нижегородских механических мастерских бежавшие из Германии недорасстрелянные господами большевистскими комиссарами великолепные инженеры во главе со знаменитым Августом Хорьхом.
Хорошенькая получилась машинка.
Можно даже сказать – отличная.
Резвая.
Ничуть не хуже «пыжика» по комфорту, а уж по ходовым качествам – куда французу до немца. Даже если этот «немец» неожиданно для окружающих стал «русским».
Кстати, – не номинальным русским: нижегородское авто на двух последних парижских технических выставках уверенно занимало первые места именно как «русский» автомобиль.
Есть чем гордиться.
Впрочем, коммунисты оказались достаточно умны, а мы слишком нерасторопны, – поморщившись про себя, признал пестующий в себе чувство справедливости Никита.
И большую часть германских специалистов, отлаживавших почти фордовский по технологиям конвейер в Нижнем Новгороде, большевикам удалось довольно скоро вернуть обратно в Германию: переговоры с ними вел, говорят, чуть ли не лично с каждым, ставший незаменимым заместитель Тельмана «то-ва-рисч» Обер-Комиссар Германской Советской республики Лев Давыдович Троцкий.
Один из самых страшных врагов России.
Чуть ли не карикатурный жидяра и большевик.
Самый чудовищный из уже ставших былинными «красных комиссаров», едва не победивших Добровольцев в жестокой Гражданской войне.
Потерпевший незаслуженное, как он считал, поражение, а оттого – еще более опасный и непримиримый.
Его не любили рисовать даже бесстрашные карикатуристы Имперского Телеграфного Агентства, ИМПТА, пародировавшие в своих знаменитых «окнах» самого Верховного.
Их предводитель, не особенно любимый, но искренне уважаемый Вождем декадентский поэт Гумилев, едва не расстрелянный в свое время большевиками, казалось, давно никого не боялся – ни Бога, ни дьявола.
И сам не боялся, и другим не давал.
Они и не боялись.
Чем, кстати, непрестанно бравировали, распространяя обидные шаржи, пожалуй, на всех вождей разрозненного Белого движения.
А вот Троцкого – трусили.
…Как ни издевайся, как ни смейся, как ни шути, – этот стремительный разящий взгляд из-под круглых стеклянных очков вызывал лишь внутренний испуг и моментальное напряжение всех мышц тела: Троцкий и Ленин, проигравшие Гражданскую войну, но по-прежнему непобежденные, никогда не казались смешными ни для кого из победителей.
Потому что это были подлинные гении зла.
Инферно. В чистом виде инферно.
И им, надо сказать, в лице трудолюбивого и дисциплинированного германского народа, достался отличный материал для их адской постройки.
Большевистская промышленность Германии восстала из руин едва ли не быстрее Русской Имперской, пусть и жесточайшей ценой концлагерей, трудовых армий и постоянно голодающего населения.
Европейское автомобилестроение должно быть благодарно Тельману, ненавидящему всяческую роскошь и считающему постыдным любые ее проявления, лишь оттого и запретившего разработку и производство машин повышенной комфортности. Иначе оно было бы безжалостно разорено германским государственным автомобилестроительным монстром, построенным прямым распоряжением камрада Тельмана на базе баварских авиамоторных мастерских в когда-то чистеньком Мюнхене.
На массовое производство «народных автомобилей» Германской социалистической республики конкуренты пока посматривали свысока: слишком уж неудобная ниша.
Но их танки и самолеты уже были лучшими в Европе.
Это Ворчаков признавал.
И не только Ворчаков.
Слава богу, умных людей в Империи пока достаточно…
…Правда, и Имперской промышленности тоже есть чем гордиться.
Новые разработки Туполева, Сикорского, Лавочкина и Поликарпова не просто впечатляли. Они могли даже изменить сам характер будущей войны: особенно в этом отношении радовали боевые геликоптеры русского патриота и соратника Вождя в партийном строительстве Игоря Ивановича Сикорского, переименованные им недавно патриотически в «винтолеты».
Да и танки были хороши, не говоря уж о сверхсекретных реактивных минометах, Ворчаков присутствовал при их испытаниях.
Особенно впечатлил осмотр места попадания залпа: буквально выжженная земля.
И это была еще не главная новая военная разработка: имперские физики в закрытых сибирских лабораториях уже несколько лет пытались приручить энергию расщепленного атома.
И у них это неплохо получалось.
Но имперской промышленности мешала чрезмерная щепетильность в отношении частной собственности. Что, конечно, было вполне объяснимо после жестокой Гражданской войны, – иначе за что было бороться с «красными», – это даже Верховный признавал, хоть и был настоящим национал-социалистом.
Но немцам с их командной экономикой было намного легче.
Помогала, безусловно, и традиционная германская приверженность к порядку и дисциплине. Ворчаков хотел бы посмотреть на того же Либкнехта, если бы тот строил свои гидроэлектростанции не на Рейне, а скажем, на вольном малороссийском Днепре.
Сколько бы они там народу угробили, с их варварским отношением к любой человеческой жизни.
Н-да…
Упаси Господь…
Никита перекрестился.
И неожиданно зевнул.
Хотел было перекрестить как в детстве – испуганно – рот, но отчего-то постеснялся…
…Когда Троцкий с Тельманом внедрили разработанный сбежавшим к Троцкому марксистским теоретиком Бухариным план революционного НЭПа, признававший мелкую буржуазию и трудовое крестьянство попутчиком и союзником передового пролетариата, – уровень жизни в Красной Германии стал уже вровень с ведущими государствами Европы.
Хотя и был пока еще чуть ниже, чем у Имперских Англии и России, подлинных владык и вечных соперников не только старого континента, но и всего по-прежнему наглухо разъединенного человечества…
…Инспектор церемонно попрощался с Княгиней и ее хорошенькой компаньонкой, приложившись старообразно к ручкам. И незаметно сунул внезапно вспыхнувшей компаньонке написанную в туалете аэроплана записочку.
Очень, надо сказать, аккуратно.
Жандарм все-таки.
За обшлаг рукава строгого платья, окружавший предательски повлажневшую ладошку.
И пошел, точнее, побежал, – стремительно вниз, по легкому конструктивистскому трапу, у основания которого его уже ожидал затянутый в черное порученец.
Ну – вот…
…Отпуск, полный яркого крымского солнца, холодного белого вина, эстетских стихов господина Волошина на ночных дорожках южного парка и загадочных влюбленных глаз, по-отпускному свободных столичных красавиц, становившихся такими нежданно доступными в тенистой зелени, закончился, не дойдя до высшей точки.
Верховному Канцлеру Российской Империи вновь срочно понадобилась одна из его лучших ищеек в этом душном византийском городе – на праздновании пятнадцатилетия вступления в Златоглавую знаменитого Первого Ясского добровольческого полка.
Иногда Никита с иронией думал, что, возможно, для России было бы лучше, если бы в Гражданскую одолели господа максималисты.
«Красные».
Эти по крайней мере понимали чего хотели, и у них была хоть и человеконенавистническая, но вполне реализуемая программа.
А еще у них было единство взглядов.
И как следует из вышесказанного, пусть и не шибко грамотное, особенно после чуть ли не насильственной «командировки» товарища Троцкого в Красную Германию, – но все-таки единое руководство.
«Белые» же умудрились перегрызться сразу после того, как опальные ныне «дрозды» впечатали свой твердый гвардейский шаг в древнюю брусчатку древней площади древней столицы России.
Будучи фронтовым офицером и георгиевским кавалером, чуть не выхаркавшим собственные легкие после отравления германскими боевыми газами в мировую войну, Вождь не питал иллюзий по отношению к этой малонадежной и совершенно не ведающей страха и уважения публике.
И особенно – к «ясским дроздам», расквартированным еще указом адмирала Колчака почему-то именно в Москве.
Слишком много ненужной фронды, слишком много излишней «гвардейскости».
То ли город такой, то ли еще что.
В новой, имперской и империалистической, стремительно развивающейся индустриальной и «железной» России, это московское фанфаронство было бесполезно, а следовательно, должно было давно уже кануть во все размывающую Лету.
Но – так и не кануло.
Государственные праздники положено чтить, хотя бы в чисто агитационных целях. Вот потому-то на них Вождю нужны были самые бдительные, самые преданные, самые проверенные ищейки.
«Дрозды», естественно, не были врагами.
Ни Канцлера, ни – тем более – России.
Они были ее прошлым, а прошлое должно умереть.
Во имя будущего.
…«Пежо», попетляв по тушинским деревенским переулкам, выскочил наконец на широкое и прямое, как стрела, засыпанное июльским тополиным снегом Санкт-Петербургское шоссе, проложенное по личному распоряжению Верховного до Манежной площади. Здесь высилась, пугая обитателей древних кривых переулков, свежеотстроенная, оборудованная по последним американским конструктивистским стандартам и облюбованная привередливым питерским чиновничеством гостиница «Москва».
Господин директор Четвертого главного управления намеревался заселиться в гостиничный номер, принять душ и только после этого идти с инспекцией в московскую резиденцию Катаева.
То, что там и так все в порядке, он и без инспекции прекрасно знал: москвичи расшибутся в лепешку, но в грязь лицом перед Валентином Петровичем не ударят.
Хоть, признаться, Вождя и недолюбливают, в том числе за возвращение столицы в Питер.
Такой уж город.
Бывшая царская и бывшая большевистская столица.
Ревнивица.
…Его план, разумеется, пошел к черту: в просторном, отделанном хромом и мрамором вестибюле отеля его уже ожидала очередная «комиссия по встрече».
Грузный человек в штатском, московский начальник службы охраны Имперских резиденций, – насколько профессиональный, настолько же политически незначительный.
И худощавый очкастый грузин с погонами русского жандармского полковника, возглавлявший Имперское ведомство по делам национальных меньшинств и исправительных учреждений.
Короче, главный имперский тюремщик.
Бывший большевик и негодяй.
Негодяя звали Лаврентий Берия, и Никита его искренне, хотя и в основном заочно, ненавидел.
По праву происхождения – из семьи потомственных петербуржских интеллигентов. Семьи, дружившей в том числе с семьями людей, оказавшихся, несмотря на блестящее образование и воспитание, расово и духовно неполноценными. И оттого поступивших в полное распоряжение ведомства этого вынырнувшего на волне революции и контрреволюции рыбоглазого очкастого и расово неполноценного чудовища.
Короче – да, ненавидел.
Но уважал.
Порядок в поселениях у инородцев поддерживался идеальный. А конструкторские бюро живших на тюремном положении еврейских ученых и инженеров, которых Верховный вначале хотел депортировать, оказались очень полезны, в том числе для отечественной оборонной промышленности.
Никита поморщился.
Многие жиды в знаменитых «шарашках» – активно принимали православие.
И тем самым становились полноценными гражданами Новой России: сломить сопротивление возрожденного большевиками Патриархата пока не удалось. Церковники на правах новообращенных стояли твердо: многие иерархи и сами несли в себе изрядную долю поганой жидовской крови.
Новая партийная секретная служба под руководством Розенберга это успешно доказала, а Альфреду Владимировичу в еврейском вопросе можно было верить даже больше, чем самому себе: жидовско-большевистская камарилья погубила родину его предков, Германию.
И утвердилась в маленькой Эстонии, где он когда-то родился.
Гибели своей собственной «большой родины», любимой с детства России этот наполовину остзейский немец – наполовину французский гугенот с большой русской душой не мог допустить даже ценой утраты собственной жизни, – в этом Никита был уверен.
И вообще – Альфред ему нравился.
Они быстро сдружились, договорившись в том числе помогать друг другу по службе.
Но место в государственной иерархии, на которое они метили назначить Альфреда, занял этот деловитый и очкастый грузинский выблядок.
Тот самый Лаврентий Павлович Берия, которого Верховный теперь умилительно похлопывает по плечу и полупочтительно-полуфамильярно называет Палычем.
Никита снова поморщился.
Панибратство с инородцем, пусть и принявшим православие, его бесило, будь он, этот Берия, хоть трижды незаменимый.
Все равно – враг.
Не может не быть врагом, потому что инородец.
Мингрел.
Почти что – грузинский еврей…
Что ж, разберемся и с этим вопросом. Альфредовы выкладки и подсчеты выглядят вполне убедительно.
Великая Империя славянской и германской наций, а также патронируемых ими народов, предстает в них отнюдь не сияющей мечтой, а вполне реализуемым проектом.
И Верховный рано или поздно дрогнет.
Вопрос времени…
Привычным небрежным жестом «от сердца к солнцу» Никита вскинул руку в партийном приветствии, потом кивнул Лаврентию и поманил полового заказать крепчайший итальянский кофе, к которому приучился в союзном Риме, у неистового Дуче Муссолини, вождя безалаберной, но искренне любимой Италии.
Душ и отдых, похоже, отменялись.
Берия не тот человек, его не следовало заставлять себя ждать.
Вождь не напрасно настаивал на скорейшем прибытии Ворчакова в Москву: кажется, ему и вправду предстояла важная и крайне интересная работа…
Зато какие!
Белый, чуть ли не усыпанный бриллиантами «Роллс-Ройс» Великой Княгини, и черный служебный бронированный и хромированный «Пежо»: к моделям этой фирмы лично заказывавший их для Имперской безопасности Канцлер был неравнодушен еще с дореволюционных времен.
Одесса.
Столица русской безвкусицы, что ни говори.
Сколько ни называй этот город «южной столицей Империи», сколько ни расселяй и ни расстреливай по оврагам каждого второго пейсатого жиденка, сколько ни размещай их в трудовых лагерях или за чертой оседлости, – отвратительный дух еврейского Привоза останется неистребимым.
Как полузасохшая герань на окне.
Как толстый еврейский мальчик со скрипочкой.
Как чесночный запах после жгучего малоросского борща с пампушками.
Этот пампушечный стиль Никита – сколько себя помнил – искренне ненавидел.
Проклятые метисы.
Потомки готовых ложиться под любого пана, – хоть ляха, хоть германца, хоть жида, – покорных малороссийских посполитых.
Дурная, испорченная кровь.
И почему-то эта жгучая ненависть проецировалось у полковника в том числе на ни в чем не повинный «Пежо».
Видимо, по ассоциации.
И хотя когда-то на авто именно этой французской марки ездили по России-матушке последние правящие представители столь любезного Верховному выморочного рода Романовых, инспектор, по правде говоря, предпочел бы отечественную «Эмку».
НгАЗ-М1.
Отличную русско-германскую модель, производство которой поставили на поток в Нижегородских механических мастерских бежавшие из Германии недорасстрелянные господами большевистскими комиссарами великолепные инженеры во главе со знаменитым Августом Хорьхом.
Хорошенькая получилась машинка.
Можно даже сказать – отличная.
Резвая.
Ничуть не хуже «пыжика» по комфорту, а уж по ходовым качествам – куда французу до немца. Даже если этот «немец» неожиданно для окружающих стал «русским».
Кстати, – не номинальным русским: нижегородское авто на двух последних парижских технических выставках уверенно занимало первые места именно как «русский» автомобиль.
Есть чем гордиться.
Впрочем, коммунисты оказались достаточно умны, а мы слишком нерасторопны, – поморщившись про себя, признал пестующий в себе чувство справедливости Никита.
И большую часть германских специалистов, отлаживавших почти фордовский по технологиям конвейер в Нижнем Новгороде, большевикам удалось довольно скоро вернуть обратно в Германию: переговоры с ними вел, говорят, чуть ли не лично с каждым, ставший незаменимым заместитель Тельмана «то-ва-рисч» Обер-Комиссар Германской Советской республики Лев Давыдович Троцкий.
Один из самых страшных врагов России.
Чуть ли не карикатурный жидяра и большевик.
Самый чудовищный из уже ставших былинными «красных комиссаров», едва не победивших Добровольцев в жестокой Гражданской войне.
Потерпевший незаслуженное, как он считал, поражение, а оттого – еще более опасный и непримиримый.
Его не любили рисовать даже бесстрашные карикатуристы Имперского Телеграфного Агентства, ИМПТА, пародировавшие в своих знаменитых «окнах» самого Верховного.
Их предводитель, не особенно любимый, но искренне уважаемый Вождем декадентский поэт Гумилев, едва не расстрелянный в свое время большевиками, казалось, давно никого не боялся – ни Бога, ни дьявола.
И сам не боялся, и другим не давал.
Они и не боялись.
Чем, кстати, непрестанно бравировали, распространяя обидные шаржи, пожалуй, на всех вождей разрозненного Белого движения.
А вот Троцкого – трусили.
…Как ни издевайся, как ни смейся, как ни шути, – этот стремительный разящий взгляд из-под круглых стеклянных очков вызывал лишь внутренний испуг и моментальное напряжение всех мышц тела: Троцкий и Ленин, проигравшие Гражданскую войну, но по-прежнему непобежденные, никогда не казались смешными ни для кого из победителей.
Потому что это были подлинные гении зла.
Инферно. В чистом виде инферно.
И им, надо сказать, в лице трудолюбивого и дисциплинированного германского народа, достался отличный материал для их адской постройки.
Большевистская промышленность Германии восстала из руин едва ли не быстрее Русской Имперской, пусть и жесточайшей ценой концлагерей, трудовых армий и постоянно голодающего населения.
Европейское автомобилестроение должно быть благодарно Тельману, ненавидящему всяческую роскошь и считающему постыдным любые ее проявления, лишь оттого и запретившего разработку и производство машин повышенной комфортности. Иначе оно было бы безжалостно разорено германским государственным автомобилестроительным монстром, построенным прямым распоряжением камрада Тельмана на базе баварских авиамоторных мастерских в когда-то чистеньком Мюнхене.
На массовое производство «народных автомобилей» Германской социалистической республики конкуренты пока посматривали свысока: слишком уж неудобная ниша.
Но их танки и самолеты уже были лучшими в Европе.
Это Ворчаков признавал.
И не только Ворчаков.
Слава богу, умных людей в Империи пока достаточно…
…Правда, и Имперской промышленности тоже есть чем гордиться.
Новые разработки Туполева, Сикорского, Лавочкина и Поликарпова не просто впечатляли. Они могли даже изменить сам характер будущей войны: особенно в этом отношении радовали боевые геликоптеры русского патриота и соратника Вождя в партийном строительстве Игоря Ивановича Сикорского, переименованные им недавно патриотически в «винтолеты».
Да и танки были хороши, не говоря уж о сверхсекретных реактивных минометах, Ворчаков присутствовал при их испытаниях.
Особенно впечатлил осмотр места попадания залпа: буквально выжженная земля.
И это была еще не главная новая военная разработка: имперские физики в закрытых сибирских лабораториях уже несколько лет пытались приручить энергию расщепленного атома.
И у них это неплохо получалось.
Но имперской промышленности мешала чрезмерная щепетильность в отношении частной собственности. Что, конечно, было вполне объяснимо после жестокой Гражданской войны, – иначе за что было бороться с «красными», – это даже Верховный признавал, хоть и был настоящим национал-социалистом.
Но немцам с их командной экономикой было намного легче.
Помогала, безусловно, и традиционная германская приверженность к порядку и дисциплине. Ворчаков хотел бы посмотреть на того же Либкнехта, если бы тот строил свои гидроэлектростанции не на Рейне, а скажем, на вольном малороссийском Днепре.
Сколько бы они там народу угробили, с их варварским отношением к любой человеческой жизни.
Н-да…
Упаси Господь…
Никита перекрестился.
И неожиданно зевнул.
Хотел было перекрестить как в детстве – испуганно – рот, но отчего-то постеснялся…
…Когда Троцкий с Тельманом внедрили разработанный сбежавшим к Троцкому марксистским теоретиком Бухариным план революционного НЭПа, признававший мелкую буржуазию и трудовое крестьянство попутчиком и союзником передового пролетариата, – уровень жизни в Красной Германии стал уже вровень с ведущими государствами Европы.
Хотя и был пока еще чуть ниже, чем у Имперских Англии и России, подлинных владык и вечных соперников не только старого континента, но и всего по-прежнему наглухо разъединенного человечества…
…Инспектор церемонно попрощался с Княгиней и ее хорошенькой компаньонкой, приложившись старообразно к ручкам. И незаметно сунул внезапно вспыхнувшей компаньонке написанную в туалете аэроплана записочку.
Очень, надо сказать, аккуратно.
Жандарм все-таки.
За обшлаг рукава строгого платья, окружавший предательски повлажневшую ладошку.
И пошел, точнее, побежал, – стремительно вниз, по легкому конструктивистскому трапу, у основания которого его уже ожидал затянутый в черное порученец.
Ну – вот…
…Отпуск, полный яркого крымского солнца, холодного белого вина, эстетских стихов господина Волошина на ночных дорожках южного парка и загадочных влюбленных глаз, по-отпускному свободных столичных красавиц, становившихся такими нежданно доступными в тенистой зелени, закончился, не дойдя до высшей точки.
Верховному Канцлеру Российской Империи вновь срочно понадобилась одна из его лучших ищеек в этом душном византийском городе – на праздновании пятнадцатилетия вступления в Златоглавую знаменитого Первого Ясского добровольческого полка.
Иногда Никита с иронией думал, что, возможно, для России было бы лучше, если бы в Гражданскую одолели господа максималисты.
«Красные».
Эти по крайней мере понимали чего хотели, и у них была хоть и человеконенавистническая, но вполне реализуемая программа.
А еще у них было единство взглядов.
И как следует из вышесказанного, пусть и не шибко грамотное, особенно после чуть ли не насильственной «командировки» товарища Троцкого в Красную Германию, – но все-таки единое руководство.
«Белые» же умудрились перегрызться сразу после того, как опальные ныне «дрозды» впечатали свой твердый гвардейский шаг в древнюю брусчатку древней площади древней столицы России.
Будучи фронтовым офицером и георгиевским кавалером, чуть не выхаркавшим собственные легкие после отравления германскими боевыми газами в мировую войну, Вождь не питал иллюзий по отношению к этой малонадежной и совершенно не ведающей страха и уважения публике.
И особенно – к «ясским дроздам», расквартированным еще указом адмирала Колчака почему-то именно в Москве.
Слишком много ненужной фронды, слишком много излишней «гвардейскости».
То ли город такой, то ли еще что.
В новой, имперской и империалистической, стремительно развивающейся индустриальной и «железной» России, это московское фанфаронство было бесполезно, а следовательно, должно было давно уже кануть во все размывающую Лету.
Но – так и не кануло.
Государственные праздники положено чтить, хотя бы в чисто агитационных целях. Вот потому-то на них Вождю нужны были самые бдительные, самые преданные, самые проверенные ищейки.
«Дрозды», естественно, не были врагами.
Ни Канцлера, ни – тем более – России.
Они были ее прошлым, а прошлое должно умереть.
Во имя будущего.
…«Пежо», попетляв по тушинским деревенским переулкам, выскочил наконец на широкое и прямое, как стрела, засыпанное июльским тополиным снегом Санкт-Петербургское шоссе, проложенное по личному распоряжению Верховного до Манежной площади. Здесь высилась, пугая обитателей древних кривых переулков, свежеотстроенная, оборудованная по последним американским конструктивистским стандартам и облюбованная привередливым питерским чиновничеством гостиница «Москва».
Господин директор Четвертого главного управления намеревался заселиться в гостиничный номер, принять душ и только после этого идти с инспекцией в московскую резиденцию Катаева.
То, что там и так все в порядке, он и без инспекции прекрасно знал: москвичи расшибутся в лепешку, но в грязь лицом перед Валентином Петровичем не ударят.
Хоть, признаться, Вождя и недолюбливают, в том числе за возвращение столицы в Питер.
Такой уж город.
Бывшая царская и бывшая большевистская столица.
Ревнивица.
…Его план, разумеется, пошел к черту: в просторном, отделанном хромом и мрамором вестибюле отеля его уже ожидала очередная «комиссия по встрече».
Грузный человек в штатском, московский начальник службы охраны Имперских резиденций, – насколько профессиональный, настолько же политически незначительный.
И худощавый очкастый грузин с погонами русского жандармского полковника, возглавлявший Имперское ведомство по делам национальных меньшинств и исправительных учреждений.
Короче, главный имперский тюремщик.
Бывший большевик и негодяй.
Негодяя звали Лаврентий Берия, и Никита его искренне, хотя и в основном заочно, ненавидел.
По праву происхождения – из семьи потомственных петербуржских интеллигентов. Семьи, дружившей в том числе с семьями людей, оказавшихся, несмотря на блестящее образование и воспитание, расово и духовно неполноценными. И оттого поступивших в полное распоряжение ведомства этого вынырнувшего на волне революции и контрреволюции рыбоглазого очкастого и расово неполноценного чудовища.
Короче – да, ненавидел.
Но уважал.
Порядок в поселениях у инородцев поддерживался идеальный. А конструкторские бюро живших на тюремном положении еврейских ученых и инженеров, которых Верховный вначале хотел депортировать, оказались очень полезны, в том числе для отечественной оборонной промышленности.
Никита поморщился.
Многие жиды в знаменитых «шарашках» – активно принимали православие.
И тем самым становились полноценными гражданами Новой России: сломить сопротивление возрожденного большевиками Патриархата пока не удалось. Церковники на правах новообращенных стояли твердо: многие иерархи и сами несли в себе изрядную долю поганой жидовской крови.
Новая партийная секретная служба под руководством Розенберга это успешно доказала, а Альфреду Владимировичу в еврейском вопросе можно было верить даже больше, чем самому себе: жидовско-большевистская камарилья погубила родину его предков, Германию.
И утвердилась в маленькой Эстонии, где он когда-то родился.
Гибели своей собственной «большой родины», любимой с детства России этот наполовину остзейский немец – наполовину французский гугенот с большой русской душой не мог допустить даже ценой утраты собственной жизни, – в этом Никита был уверен.
И вообще – Альфред ему нравился.
Они быстро сдружились, договорившись в том числе помогать друг другу по службе.
Но место в государственной иерархии, на которое они метили назначить Альфреда, занял этот деловитый и очкастый грузинский выблядок.
Тот самый Лаврентий Павлович Берия, которого Верховный теперь умилительно похлопывает по плечу и полупочтительно-полуфамильярно называет Палычем.
Никита снова поморщился.
Панибратство с инородцем, пусть и принявшим православие, его бесило, будь он, этот Берия, хоть трижды незаменимый.
Все равно – враг.
Не может не быть врагом, потому что инородец.
Мингрел.
Почти что – грузинский еврей…
Что ж, разберемся и с этим вопросом. Альфредовы выкладки и подсчеты выглядят вполне убедительно.
Великая Империя славянской и германской наций, а также патронируемых ими народов, предстает в них отнюдь не сияющей мечтой, а вполне реализуемым проектом.
И Верховный рано или поздно дрогнет.
Вопрос времени…
Привычным небрежным жестом «от сердца к солнцу» Никита вскинул руку в партийном приветствии, потом кивнул Лаврентию и поманил полового заказать крепчайший итальянский кофе, к которому приучился в союзном Риме, у неистового Дуче Муссолини, вождя безалаберной, но искренне любимой Италии.
Душ и отдых, похоже, отменялись.
Берия не тот человек, его не следовало заставлять себя ждать.
Вождь не напрасно настаивал на скорейшем прибытии Ворчакова в Москву: кажется, ему и вправду предстояла важная и крайне интересная работа…
Глава 4
Когда они наконец обменялись рукопожатиями, Ворчаков вновь с удивлением глянул на Берию:
– Вас-то, Лаврентий Павлович, в наши края каким ветром занесло? Или с нацменами уже все в порядке, не бузят?!
Термин, характеризующий представителей национальных меньшинств и придуманный обладавшим несомненным литературным талантом Канцлером, Ворчаков упомянул сознательно.
Хотелось именно оскорбить. «На тоненького», как в бильярде…
Берия, разумеется, понял.
Вздохнул.
Поправил вечно мятый бело-голубой жандармский мундир, который предпочитал любой другой одежде.
Говорили, что у этого мужиковатого и грубого неряхи настоящая красавица и чуть ли не подлинная аристократка жена, Нина.
За ней многие пытались ухаживать.
И как только терпит?!
– Отчего же не бузят? – блестит стеклышками старомодных круглых очков. – Бузят. И будут бузить, пока ваше ведомство столь успешно ловит подпольных зачинщиков. Лидеры-то, извините, на свободе. И не только в Германии…
Никита поморщился.
Доля правды в словах бывшего максималиста была.
Но какого, спрашивается, черта?!
– Так какого такого лешего, – произнес вслух, – вы здесь сидите?! Или работы мало?!
Берия вздохнул, поморщился.
– Если вы думаете, что общение с вами, Никита Владимирович, доставляет мне хоть малейшее удовольствие, вы глубоко и обидно заблуждаетесь. А сижу я здесь, как вы изволите выражаться, по личному распоряжению Канцлера. Валентин Петрович велел вам передать, что на празднование пятнадцатилетия победы в Москву будет конвоирован содержащийся под домашним арестом Объект № 4. «Дед». Или, если угодно, «Старик». Будет во время парада иметь честь стоять непосредственно в двух шагах от Верховного главнокомандующего. А нам с вами приказано предусмотреть все мыслимые меры безопасности. И для него. И – разумеется, – от него. У этого отставника друзей до сих пор больше, чем нам бы с вами хотелось. И они неплохо вооружены…
Никита – задохнулся.
Ему захотелось грязно, по-мужицки, выматериться. Еще бы…
– Вы чем там, у себя в охранке, думаете?!
Лаврентий демонстративно пожал узкими покатыми плечами, поджал тонкие, бледные, совершенно не южные губы, прищурил рыбьи глаза.
– Вопрос не ко мне, – говорит сухо, – а непосредственно к Верховному. Его личное распоряжение. Смею напомнить, Москву в Гражданскую брал именно Старик. А Валентин Петрович тогда командовал бронеплощадкой у Деникина. Они знакомы. Да и не опасен Дед давно. Сидит у себя в Переделкине под нашим наблюдением. Мемуары пишет. «В огне гражданской войны», если мне верно доложили. Да и какая разница! Это уже прошлое. Реликт. Ну, постоит с Вождем на трибуне, примет парад. Подумаешь. Лично меня куда больше германские большевики беспокоят. И финансируемый ими Ком-ин-терн. Во главе с товарищем Троцким, с которым я, как вы понимаете, лично знаком. А также с его доверенным лицом товарищем Яковом Блюмкиным. А прощать Лев Давидович, представьте себе, так и не научился. А их диверсионные группы…
– Меня тоже, – буркнул, остывая, Никита, – тоже беспокоят. «Дед» для них – давняя и вечная мишень. А уж на пару с Фюрером…
Берия хохотнул.
– С Фюрером, говорите?! Привет Альфреду Вольдемаровичу. Передайте ему при случае мое полное и безмерное уважение. А если серьезно – тут я с вами согласен. Мое ведомство, как вы выражаетесь, давно поняло, что надо не власть от Старика охранять, а самого Старика от господ мак-си-ма-ли-стов. И если посмотреть на это дело под таким необычным углом, легко понять, что мы с вами, господин генеральный инспектор, в данном конкретном случае – «в одной лодке». Так что, давайте, приводите себя в порядок и через пару часов извольте прибыть в Кремль. На совместное совещание. Свою безопасность Валентин Петрович, насколько я понимаю, доверил вам…
Никита вздохнул, кивая.
Прав, прав проклятый лысый грузин.
Несмотря на все подколки в адрес Розенберга.
Как он сказал? «В одной лодке»?! Да не то слово!
В одной, можно сказать, субмарине…
…Глава страшного Четвертого управления, потомственный аристократ и холодный, умный жандарм Никита Владимирович Ворчаков решительно поднялся из удобного американского кресла.
Одернул китель.
Протянул руку невысокому, плотному грузину, прячущему рыбьи глаза за круглыми старомодными очками.
– Благодарю вас, Лаврентий Павлович. Принимается.
– Вас-то, Лаврентий Павлович, в наши края каким ветром занесло? Или с нацменами уже все в порядке, не бузят?!
Термин, характеризующий представителей национальных меньшинств и придуманный обладавшим несомненным литературным талантом Канцлером, Ворчаков упомянул сознательно.
Хотелось именно оскорбить. «На тоненького», как в бильярде…
Берия, разумеется, понял.
Вздохнул.
Поправил вечно мятый бело-голубой жандармский мундир, который предпочитал любой другой одежде.
Говорили, что у этого мужиковатого и грубого неряхи настоящая красавица и чуть ли не подлинная аристократка жена, Нина.
За ней многие пытались ухаживать.
И как только терпит?!
– Отчего же не бузят? – блестит стеклышками старомодных круглых очков. – Бузят. И будут бузить, пока ваше ведомство столь успешно ловит подпольных зачинщиков. Лидеры-то, извините, на свободе. И не только в Германии…
Никита поморщился.
Доля правды в словах бывшего максималиста была.
Но какого, спрашивается, черта?!
– Так какого такого лешего, – произнес вслух, – вы здесь сидите?! Или работы мало?!
Берия вздохнул, поморщился.
– Если вы думаете, что общение с вами, Никита Владимирович, доставляет мне хоть малейшее удовольствие, вы глубоко и обидно заблуждаетесь. А сижу я здесь, как вы изволите выражаться, по личному распоряжению Канцлера. Валентин Петрович велел вам передать, что на празднование пятнадцатилетия победы в Москву будет конвоирован содержащийся под домашним арестом Объект № 4. «Дед». Или, если угодно, «Старик». Будет во время парада иметь честь стоять непосредственно в двух шагах от Верховного главнокомандующего. А нам с вами приказано предусмотреть все мыслимые меры безопасности. И для него. И – разумеется, – от него. У этого отставника друзей до сих пор больше, чем нам бы с вами хотелось. И они неплохо вооружены…
Никита – задохнулся.
Ему захотелось грязно, по-мужицки, выматериться. Еще бы…
– Вы чем там, у себя в охранке, думаете?!
Лаврентий демонстративно пожал узкими покатыми плечами, поджал тонкие, бледные, совершенно не южные губы, прищурил рыбьи глаза.
– Вопрос не ко мне, – говорит сухо, – а непосредственно к Верховному. Его личное распоряжение. Смею напомнить, Москву в Гражданскую брал именно Старик. А Валентин Петрович тогда командовал бронеплощадкой у Деникина. Они знакомы. Да и не опасен Дед давно. Сидит у себя в Переделкине под нашим наблюдением. Мемуары пишет. «В огне гражданской войны», если мне верно доложили. Да и какая разница! Это уже прошлое. Реликт. Ну, постоит с Вождем на трибуне, примет парад. Подумаешь. Лично меня куда больше германские большевики беспокоят. И финансируемый ими Ком-ин-терн. Во главе с товарищем Троцким, с которым я, как вы понимаете, лично знаком. А также с его доверенным лицом товарищем Яковом Блюмкиным. А прощать Лев Давидович, представьте себе, так и не научился. А их диверсионные группы…
– Меня тоже, – буркнул, остывая, Никита, – тоже беспокоят. «Дед» для них – давняя и вечная мишень. А уж на пару с Фюрером…
Берия хохотнул.
– С Фюрером, говорите?! Привет Альфреду Вольдемаровичу. Передайте ему при случае мое полное и безмерное уважение. А если серьезно – тут я с вами согласен. Мое ведомство, как вы выражаетесь, давно поняло, что надо не власть от Старика охранять, а самого Старика от господ мак-си-ма-ли-стов. И если посмотреть на это дело под таким необычным углом, легко понять, что мы с вами, господин генеральный инспектор, в данном конкретном случае – «в одной лодке». Так что, давайте, приводите себя в порядок и через пару часов извольте прибыть в Кремль. На совместное совещание. Свою безопасность Валентин Петрович, насколько я понимаю, доверил вам…
Никита вздохнул, кивая.
Прав, прав проклятый лысый грузин.
Несмотря на все подколки в адрес Розенберга.
Как он сказал? «В одной лодке»?! Да не то слово!
В одной, можно сказать, субмарине…
…Глава страшного Четвертого управления, потомственный аристократ и холодный, умный жандарм Никита Владимирович Ворчаков решительно поднялся из удобного американского кресла.
Одернул китель.
Протянул руку невысокому, плотному грузину, прячущему рыбьи глаза за круглыми старомодными очками.
– Благодарю вас, Лаврентий Павлович. Принимается.
Глава 5
…До Кремля Ворчаков решил прогуляться пешком.
Лето в этом году и вправду выдалось необыкновенно жарким, но светлый форменный френч с лазоревыми петлицами госбезопасности почему-то вовсе не тяготил.
А легкие платья неспешно прогуливающихся москвичек с вошедшими не так давно в моду открытыми плечами, как у сарафанов, так радовали глаз, что он, взглянув на часы, решил не торопиться и не спеша перекурить на лавочке у Василия Блаженного.
Посидеть. Подумать. Осмотреться.
Посмотреть было на что, даже помимо голоногих и голоплечих барышень, к которым холостой красавец Ворчаков был, разумеется, неравнодушен.
Оттого так долго и не женился.
Не понимал, как можно променять такое прекрасное разнообразие на одну, пусть даже самую дорогую и обожаемую.
К тому же здравый смысл и наблюдательность профессионального юриста подсказывали, что любое нежное создание с течением времени рискует превратиться в совершеннейшую корову.
А разводов ни Церковь, ни – почему-то – Канцлер, не одобряли.
…А барышни между тем даже не смотрели сейчас в сторону молодого красавца-жандарма: в древнюю брусчатку Красной площади вбивал твердый шаг, репетирующий скорый парадный проход, Первый Гвардейский Ясский полк, «черномундирники», краса и гордость Русской Имперской армии, элита элит.
Лето в этом году и вправду выдалось необыкновенно жарким, но светлый форменный френч с лазоревыми петлицами госбезопасности почему-то вовсе не тяготил.
А легкие платья неспешно прогуливающихся москвичек с вошедшими не так давно в моду открытыми плечами, как у сарафанов, так радовали глаз, что он, взглянув на часы, решил не торопиться и не спеша перекурить на лавочке у Василия Блаженного.
Посидеть. Подумать. Осмотреться.
Посмотреть было на что, даже помимо голоногих и голоплечих барышень, к которым холостой красавец Ворчаков был, разумеется, неравнодушен.
Оттого так долго и не женился.
Не понимал, как можно променять такое прекрасное разнообразие на одну, пусть даже самую дорогую и обожаемую.
К тому же здравый смысл и наблюдательность профессионального юриста подсказывали, что любое нежное создание с течением времени рискует превратиться в совершеннейшую корову.
А разводов ни Церковь, ни – почему-то – Канцлер, не одобряли.
…А барышни между тем даже не смотрели сейчас в сторону молодого красавца-жандарма: в древнюю брусчатку Красной площади вбивал твердый шаг, репетирующий скорый парадный проход, Первый Гвардейский Ясский полк, «черномундирники», краса и гордость Русской Имперской армии, элита элит.