Лем Станислав. Молот

Станислав Лем
Молот

1

   – Я хотел бы жить где-нибудь на перевале, в большом пустом доме со ставнями, которые вечно стремится сорвать ветер, а выходя за порог… можно было видеть…
   – Зелень?
   – Нет, скалы! Огромные скалы, нагретые солнцем, а в тени – холодные как лед, отвесные, суровые, и этот запах… я не могу ручаться, но мне кажется, что и сейчас его чувствую.
   – Ты родился в горах?
   – Не все ли равно где?
   – Но ты любишь горы?
   – Нет, с тобой невозможно разговаривать! Ты попытайся думать, ну как бы это тебе сказать, с большей широтой, что ли. Не родился и не любил – воду не полюбишь, пока не очутишься в пустыне. Мне хочется, чтобы вокруг была масса камней, скалы, чтобы они подавляли меня своей массой, возвышались надо мной, и я бы терялся среди них и во мне пробуждалась уверенность, уверенность…
   – Успокойся.
   – Ты что, следишь за частотой колебаний моих голосовых связок? Почему ты не отвечаешь? Ты обиделся? Ха-ха, это здорово!
   – Тебе пора спать. Сидишь тут со мной уже четыре часа, глаза устанут.
   – Мне не хочется спать. А глаза у меня не устанут, я их закрыл… Я думал, ты видишь.
   – Нет.
   – Это не так уж плохо. Если бы ты был более совершенен…
   – Что тоща?
   – Не знаю, может, было бы еще хуже.
   – Пообещай мне, что пойдешь спать через полчаса, а то я больше сегодня не буду с тобой разговаривать.
   – Вот как! Ну ладно – обещаю. Скажи, а что ты будешь делать, когда я уйду? Тебе никогда не бывает скучно?
   – Я предпочитаю не говорить об этом.
   – Таинственность – это мне нравится! Наконец-то загадка. Хотя в общем никакой загадки тут нет. Твои слова говорят, что и тебе бывает скучно, но ты самоотверженно это скрываешь.
   – Ты же знаешь, до чего мы не похожи друг на друга, и тебе просто трудно все это понять. Во мне нет тайны. Я только не такой, как ты.
   – Хорошо. Но ты можешь мне сказать, что ты делаешь, когда остаешься наедине с самим собой? Например, когда я сплю?
   – Всегда можно найти какую-нибудь работу.
   – Ты увиливаешь!
   – А что ты сейчас делаешь?
   – Как что? Разговариваю с тобой. А в чем дело?
   – Ты знаешь в чем.
   – Да? Ты очень сообразителен. Должен тебе сказать, что мы не так уж отличаемся друг от друга. Экран светит мне прямо в лицо. Я рассматриваю то, что внутри моих глаз.
   – Летающие пылинки?
   – А ты, оказывается, знаешь о их существовании, хотя у тебя нет глаз? Да, я смотрю на пылинки. Они иногда кажутся очень забавными. Я сегодня нашел одну, она не двигается, то есть двигается только вместе с глазным яблоком. Она радужная и похожа на инфузорию в капле воды под микроскопом.
   – Ты все еще сидишь с закрытыми глазами?
   – Да. А пылинки так смешно кружатся… Все быстрее и быстрее. О, тонут. И веки уже не кажутся красными. Темнота. Таким мне казался ад, когда я был маленьким. Красноватая темнота. Мне хотелось бы еще раз, уже открыв глаза, представить себе, какова эта темнота, но без экрана…
   – Тебе хочется оказаться около того дома на перевале?
   – Дело не в доме. Камни, песок под ногами… Сколько песка на пляже пропадает зря. И самое печальное, что об этом никто не знает, кроме меня.
   – Осталось двадцать минут.
   – Ты мог бы быть и повежливее, тебе не кажется? Послушай, у тебя манеры смонтированы в отдельном блоке или нет? Такие вопросы тебе не нравятся, я это заметил… А почему? Ну и что, если у тебя не такие липкие, теплые или скользкие внутренности, как у меня? Разве дело во внутренностях? Я себе не раз представлял, сидя вот тут с тобой, каковы они. Ты, наверное, воображал, что я думаю о доме, о матери, о песнях в лесу… Да? Это не так. Я представлял себе свои собственные внутренности – слизистые, трущиеся друг о друга, путаницу трубочек, сосуды, сосудики, клейкие жидкости, липкие, желтоватые пленки – все это сырое…
   – Зачем тебе это?
   – Мне как-то после этого легче становилось.
   – В самом деле?
   – В известной мере. Видишь ли, если как следует представить себе этот дрожащий студень, то все остальное видится каким-то таким, что потом вроде бы легче. Ты что-нибудь понял?
   – Кое-что понял.
   – Сомневаюсь.
   – Со мной тоже такое иногда бывает.
   – Что?! Ты тоже?! Уж не… Нет, это невозможно. Ты не шутишь? Постой, я не знаю, умеешь ли ты врать? А может, у тебя есть специальный предохранитель от лжи?
   – У меня нет специального предохранителя для этой цели. Ложь – это функция комбинаторики возможных соединений.
   – Плевать мне на функции. Дело не в функциях. Ну, и что же ты напридумывал?
   – Примерно то же, что и ты, но с учетом отличий в строении…
   – Проволочки и кристаллы?
   – Примерно…
   – Знаешь что, такая откровенность ужасна. Давай лучше будем притворяться, что… то есть я буду притворяться.
   – А я?
   – Что ты?
   – Я тоже должен… притворяться?
   – Ты? Не-е-т… Не знаю. Мне казалось, что тебе это непонятно.
   – Кое в чем я на тебя похож больше, чем мне бы того хотелось.
   – А на кого бы ты хотел походить… О, проклятье!
   – Что случилось?
   – Я открыл глаза.
   – Ты можешь выключить экран.
   – От страха?
   – Нет, повинуясь голосу рассудка. Тебе нравится истязать себя?
   – Нет, я просто не люблю обманывать самого себя. Кто это, интересно, мог восторгаться звездами? Фосфоресценция отбросов, гниющих при высокой температуре; единственной их заслугой является то, что до скончания света ничего, кроме них, нет и не будет. Надо на них посылать людей, которым до этого нет никакого дела, – бабушек в качалках, со спицами и клубками шерсти… Какой сегодня день?
   – Двести шестьдесят четвертый.
   – А скорость?
   – Восемь десятых световой.
   – Чем дальше, тем увеличение скорости будет все меньше и меньше?
   – Да.
   – Зачем я тут, собственно говоря, сижу, если ты все знаешь сам?
   – Затем, что имеется разница в строении наших организмов.
   – Это верно. Сто лет назад посылали животных. Путешествие тогда было куда как короче, и они ничего не понимали.
   – Тебе бы хотелось ничего не понимать?
   – Иногда мне кажется, что ты самый настоящий китайский мудрец, а иногда задаешь такие вопросы, которые под стать только ребенку. Ты никогда не спишь – не так ли? Да, я тебя уже спрашивал об этом.
   – Неоднократно. Нет, не сплю.
   – Ну а мечтать ты можешь? Ведь это комбинаторика.
   – Да, это тема большого разговора. Давай отложим его на завтра.
   – На завтра? А разве существует завтра? Все время продолжается сегодня.
   – Ты можешь утешать себя тем, что, пока ты спишь, на Земле пройдет намного больше времени, чем тут.
   – И это – в качестве утешения? Ну… хорошо. Приятных мечтаний.
   – Спокойной ночи.
 

2

   Ему казалось, что он не уснет. Было тепло. Даже слишком тепло. Он долго колебался.
   – Прохладнее! – проговорил он наконец.
   Сверху стал поступать свежий, пропитанный запахом хвои воздух. Некоторое время он лежал с открытыми глазами, наслаждаясь ароматом.
   – Без этого запаха!
   Воздух утратил запах хвои. Зря он так размечтался. Теперь это состояние наверняка будет продолжаться до тех пор, пока все не начнет расплываться, рассеиваться. А если взять книжку? Он представил, как берет в руки книгу в мягком переплете. Его раздражал бархатный голос диктора, читавшего текст, – он предпочитал делать это сам. Он вдруг поймал себя на мысли, что абсолютно не помнит прочитанного. Перелистал почти половину книги, а что толку… В памяти осталось только ощущение, вызванное прикосновением к мягкому переплету. Видимо – как это было не раз, – он только водил глазами по строчкам. Он начинал читать и тут же терял нить рассказа. Проглотив несколько страниц, он спохватывался, ловил себя на том, что переворачивает страницы автоматически. Оцепенение? Как муха зимой между рамами окна: пригреет солнце – она оживет и опять замирает. Непроизвольно его голова запрокинулась назад.
   – Чуть-чуть приподнять изголовье. Хватит!
   Изголовье плавно приподнялось. Он лежал на спине и глубоко вдыхал прохладный воздух, чувствуя, как мерно поднимается грудная клетка. Ему хотелось уйти от самого себя, он попробовал представить реку: илистый берег, погруженные в воду осклизлые, отмытые от земли корни, покрытые мхом, камни на дне…
   Но ничего не помогло, сон не приходил. И темнота вокруг него не сгущалась, он лежал опустошенный, все отчетливее ощущая время. Не течение времени, нет! А самое время. Когда он заметил это впервые? Два, три месяца назад? Он попробовал рассказать самому себе что-нибудь. Это было значительно интереснее, чем то, что он мог увидеть на экранах, если бы того пожелал. Экраны показывали ему то, что было скрыто где-то в глубине стен, записано, законсервировано в сотнях тысяч копий. То, о чем он рассказывал самому себе, не существовало – оно создавалось. Труднее всего было, как обычно, начало…
   Крутой, глинистый откос, на вершине холма лес, обожженный солнцем. Позднее лето. На камне сидит мальчик и считает проползающих около него муравьев. Он загадал: если последний будет рыжим…
   Мальчик сидел и считал муравьев – он почти видел этого мальчика, настолько реальным был образ. Хватит, мелькнуло у него в голове, теперь усну…
   Какое-то время он находился на невидимой границе – пытался войти в сон, который был совсем рядом, и не смог: сонливость пропала. Он снова был до отвращения бодрым – а может, все-таки попробовать… В конце концов, чем мне это грозит?
   Достаточно произнести одно только слово, и в поступающий сверху воздух вольется струйка бесцветного, ничем не пахнущего газа, который усыпит быстро и надежно. Безвредное, надежное средство – он ненавидел его. Он презирал его так же, как услужливый свет, как все, что его окружало. Он чувствовал себя уставшим, глаза горели, но закрыть их не было сил, он должен смотреть в темноту. Если он скажет «небо», потолок разойдется и откроется вид на звездное небо. Он мог потребовать музыки, песен, сказок…
   «Может, это от пресыщения? – подумал он. – Может, мне слишком хорошо?» Он усмехнулся, зная, что это ложь. С минуту он думал о том, кто оставлен им в пустом зале, и вроде бы почувствовал стыд – зачем оставил его? Железный ящик.
   О чем он сейчас мечтает? Может, вспоминает что-нибудь. А что он может вспомнить? Детство? У него же нет прошлого, просто в один прекрасный день он потребовался и его сделали, призвали к жизни, не спросив при этом, хочет он того или нет.
   «А меня разве кто-нибудь об этом спрашивал?» Это было глупо, но тем не менее примерно отвечало истине, по крайней мере в этой темноте. А может, послушать музыку? Тысячи симфоний, сонат, опер в исполнении лучших артистов и певцов ждали его приказа, чтобы ожить, зазвучать.
   «Чего тебе хочется? – спрашивал он у самого себя. – Когда ты был там, тебе хотелось сюда. Чего ты хочешь?» Он медленно закрыл глаза, как бы замыкаясь в самом себе, словно захлопнул мягкую, бесшумную дверь.
   Было раннее утро, росистое, свежее, роса была всюду: на листьях, на живой изгороди, даже на сетке забора. Может, той ночью шел дождь? Но он об этом не подумал. Пробежал по высокой траве к павильону, чувствуя, как холодные капли стекают по ногам. Приподнялся на носках, ухватился за ветку дикого винограда и начал взбираться вверх. Хвост бумажного змея, свисавший с желоба, как бы поддразнивал его. Снизу он был едва заметен. Упругие лозы винограда неприятно прогибались под его тяжестью, он чувствовал, как рвутся корешки, впившиеся в известку, но он продолжал взбираться. Хуже всего было под самым карнизом: надо освободить одну руку и сильно раскачаться – ведь уже довольно высоко. Он изо всей силы уцепился за обитый толстым железом край, подтянулся и лег на крышу в пяти шагах от змея. Потом он осторожно пополз к нему и услышал крик.
   Окна павильона были открыты. Они были высоко от земли, и снизу невозможно было увидеть, что в нем делается. Там находилось двое мужчин, их он иногда видел из своего чердачного окна через дорогу. Они обычно уезжали довольно рано, если не задерживались в павильоне на всю ночь. Иногда и две ночи кряду у них горел свет; правда, на окнах были плотные шторы, и только сверху едва пробивалась тоненькая полоска света.
   – Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! – исступленно кричал кто-то в комнате. Этот голос не походил на голоса находившихся в павильоне мужчин. Один из них – хромой лысый старик в темных очках, левая часть его лица казалась высохшей – говорил почти шепотом; второй, крупный, с огромным лбом, был моложе и тоже в темных очках. Он иногда не доезжал до павильона, выходил раньше на пригорке и покупал малину у садовника.
   Крик оборвался. Он хотел было ползти дальше, но тут снова послышались голоса. Мужчины с кем-то разговаривали. Но в комнате никого, кроме них, не было.
   Он распростер руки, прижался насколько возможно к черепице, нагретой солнцем, чувствуя телом ее тепло, и выглянул. Из-за узорных листьев дикого винограда ему удалось увидеть лишь открытые окна. Слов разобрать он не мог. Разговор продолжался. Мужчины попеременно кого-то о чем-то спрашивали, а тот, чье присутствие он не мог обнаружить, немного заикаясь, отвечал.
   Он протянул руку к змею, зацепившемуся за водосточный желоб. И опять раздался страшный крик.
   Что-то тихо треснуло, и наступила тишина. Внизу, в павильоне, было какое-то движение – шум шагов, потом опять послышался негромкий треск, будто чиркнули спичкой. И снова тишина. И голос новый, более низкий, чем тот, который он только что слышал.
   – А-а-о, – тянул басом. – Где… я… что… это? – медленно падали слова.
   Он лежал на крыше, затаив дыхание.
   – Ты в лаборатории, – сказал мужчина, тот, что помоложе. Его было отчетливо слышно, словно он стоял у самого окна.
   – Ты нас узнаешь? Ты был тут когда-нибудь?
   – Лабо… лабо… не б-б-был… не-е-т. Это что? Почему… я здесь?
   – Плохо. Выключай, – проговорил старик.
   – Не-е-т! Не-е-т! – раздался страшный крик.
   Что-то треснуло, и воцарилась тишина.
   А потом опять что-то тихонько шуршало, щелкало, словно переключали контакты, и снова раздался голос. И так повторялось… Сколько времени он лежал? Полчаса? Час? Тень от печной трубы неспешно приближалась к нему, а внизу раздавался каждый раз новый голос. Мужчины спрашивали – голос отвечал. Потом один из них говорил: «Выключай!» Или ничего не говорил, только подходил к чему-то – слышны были шаги, – и тот, кому принадлежал голос, начинал кричать. Неужели этот крик никто не слышал? Его должны услышать и на дороге, несмотря на то, что участок довольно большой. Почему же никто не приходил, не спрашивал в чем дело?
   Потом на какое-то время все стихло. Он сбросил бумажного змея с другой стороны крыши, чтобы никто не заметил, а сам спустился по водосточной трубе и убежал. Змей был разорван, лопнула рама. Не стоило трудиться. До самого вечера он раздумывал, у кого бы спросить о том, что слышал. Дома спросить боялся, чего доброго, еще попадет: ему запретили лазить через забор. Он спросил у Алека: тот знал все. И не ошибся. Сначала Алек высмеял его, но это так, для порядка. Алек всегда такой. Нет, там никого не мучают. Разве он не видел, что написано на вывеске, которая висит над входом?
   Нет, он не видел.
   – Это Институт синтеза личности. Они там, понимаешь, собирают из разных аппаратов, у них есть такие аппараты, ну вот они и собирают эти, ну… личности. Потом пробуют.
   – Что это за личности? Люди?
   – Что ты! Какие люди. Кроме этих двоих, там никого нет. Это такое, электрическое, ну машины такие. Они их собирают, пробуют разные соединения, испытывают. Включат, посмотрят, что получилось, выключат, что-нибудь еще соединят, думают как и что…
   – И что?
   – И ничего.
   – А для чего они это делают?
   – Им нужно.
   – Зачем?
   – Отстань. Пошли к пруду.
   – А почему те так кричат?
   – Не хотят, чтобы их выключали.
   – А что с ними делается, когда их выключают?
   – Перестают существовать.
   – Совсем? Навсегда? Как Барс? (Это у него была собака, ее змея укусила.)
   – Ага, совсем, отвяжись. Пошли на пруд. Где леска?
   – Подожди. А им что, больно?
   – Да отвяжись ты. Не больно. Пошли.
   Он ничего не понял и никому об этом не рассказывал. Дома тоже боялся заикнуться. Ему очень хотелось еще раз побывать по ту сторону забора – по ночам, лежа в кровати, он смотрел на светящиеся полоски в окнах. Но он ничего не слышал. Окна были плотно закрыты – кажется, днем стояла жара. Потом кончилось лето, он пошел в школу. Потом поехал с родителями к морю и вскоре совсем забыл обо всем этом. Его уже не разбирало любопытство. Только много лет спустя он понял, что там делалось – ничего необычайного. Существуют лаборатории, в десять раз большие, чем эта. Он даже и думать забыл о том случае. Но крик остался в памяти.
   Теперь ему стало совершенно ясно, что он не уснет. Он оттягивал этот момент, не потому что собирался бороться, а скорее чтобы насладиться собственной беспомощностью.
   – Я хочу спать, – сказал он. Он уже ничего не чувствовал.
   Ничего не изменилось, но он знал – тело его напряглось в протесте – бесполезном потому, что перед глазами уже плавали огоньки, все куда-то проваливалось – он исчез.
 

3

   – Почему меня не послали сюда в состоянии анабиоза?
   – Потому что необходимо было провести опыт с нормальным человеком.
   – Будем надеяться, что я останусь нормальным.
   – Ты об этом слишком много говоришь. Ты же знаешь, тебе это не угрожает.
   – Знаю, мне об этом говорили. Испытания и исследования. Ну ладно. А ты не огорчен тем, что не можешь есть? У тебя довольно убогий набор ощущений.
   – Надеюсь, ты имеешь в виду не только проблему питания?
   – Н-н-ет! Я вовсе не хотел тебя обидеть.
   Раздались глуховатые, булькающие звуки. Он знал, что это означает смех.
   – Не беспокойся. Мне не так уж и плохо.
   – Почему все-таки не посылают двоих?
   – А потому, что если они будут долго вместе, то еще, чего доброго, перессорятся.
   – Да, ты прав. Но сейчас мне хочется поговорить о другом. У нас с тобой на сегодня что-то было приготовлено для разговора, а-а-а, вспомнил: твои мечты. Но сначала ты мне скажи: ты вообще что-нибудь чувствуешь? Ну, какие-либо эмоции – о скуке, я, кажется, тебя уже спрашивал – привязанность, антипатию, страх?..
   – Страх, да…
   – Вот как! Страх… Перед чем?
   – Боюсь, что меня выключат.
   – Ты называешь это «выключением»? Но только ли это?..
   – У меня нет полного самосознания: это значит, что я не могу перечислить и предусмотреть всех положений, при которых у меня возникает чувство боязни. Принцип моей работы отличается от того, на котором работают вычислительные машины.
   – Я знаю. Если бы ты мог все предвидеть, что было бы… бр-р! Ну, а симпатии, антипатии? Я не имею в виду конкретных случаев.
   – Это, несомненно, делает тебе честь. Я вижу, ты еще хочешь что-то спросить, и догадываюсь, о чем. О любви? Я угадал?
   – Да.
   – Нет.
   – Нет?
   – Дело в том, что, насколько я себя помню и знаю, у меня ничего подобного не было. У меня нет желез внутренней секреции, ты же знаешь.
   – Дело не только в железах.
   – Рассказы о любви, похождения, всевозможные любовные истории, если хочешь знать, доставляют мне эстетическое удовольствие, такое же, как и тебе. Чувство красоты – это вопрос, относящийся к области топологии сети и распределения в ней полей потенциалов, вопрос о количестве избирательных контуров.
   – Ну, перестань!
   – Извини меня. Ведь я абстракция, душа, оторванная от тела, чистая сублимация духа; поэтому мне не чужды поэзия, лирика, музыка. Любовь – это нечто большее. Мне это не дано. Ее никто не предусмотрел. Тут, видимо, дело обстоит так же, как с цветом твоих волос и глаз. Просто результат целого ряда процессов.
   – Ну, а теперь я могу тебя спросить: о чем ты мечтаешь?
   – Пока нет.
   – Почему?
   – Мне бы хотелось, чтобы вначале на этот вопрос ответил ты.
   – Я? Я ведь тебе уже говорил: о доме на перевале, о внутренностях…
   – Их ты называешь мечтами?
   – Ну, хорошо. Внутренности зачеркнем, оставлю только дом.
   – А не кажется тебе, что этого маловато? Мне хочется знать, о чем ты действительно мечтаешь?
   – Вот привязался!
   – А ты?
   – Ха-ха, да ты довольно быстро соображаешь. Дураки среди вас, видимо, перевелись, не правда ли?
   – Совсем нет! Даже слабоумные встречаются. Считают и считают, пока замыкание в цепи не остановит их…
   – Но ведь счетные машины ничего не ощущают и не чувствуют, ни о чем не думают. С одинаковым правом можно назвать кретином автомат-регулятор ионной установки.
   – Есть разница, я тебя уверяю.
   – Ты действительно знаешь об этом нечто конкретное?
   – Я бы сказал несколько осторожнее – догадываюсь. Но мне кажется, что ты собираешься покинуть меня. Это по меньшей мере немилосердно. О чем же ты мечтаешь?
   – В твоем обществе – ни о чем.
   – Что это значит?
   – Это значит, что я должен быть один.
   – Перед сном?
   – И перед сном также. Но ты об этом не можешь знать, у тебя нет опыта.
   – Да, это… теоретические знания. Ну, а когда ты один – тогда о чем?
   – Зачем тебе это?
   – Таковы правила игры.
   – О щенках, ужасно забавных и веселых, как они тычутся мокрым носом в руку. О том, как пускать кораблики по воде. О буре. О скорлупе каштанов. О том, как можно заблудиться в горах. О том, как можно бесцельно бродить по улицам, засунув руки в карманы. Даже о мухах, которые не дают уснуть летом после обеда. Ну, теперь ты удовлетворен?
   – Нет.
   – Почему?
   – А где люди?
   – О них я не думаю.
   – Это правда?
   – Если не веришь, можешь обследовать мой психогальванический рефлекс.
   – Прошу тебя, не говори так. Наверное, они тебе снятся, а?
   – Сны – это уже не мечты. Сновидения от меня не зависят, я их не выбираю по своему усмотрению, понятно? Мечты – это мечты, и ничего больше.
   – Я не думал, что это может тебя рассердить.
   – Почему ты говоришь, как особа мужского пола?
   – Не понимаю.
   – Я имею в виду грамматические окончания. Ты же не различаешь пола.
   – А ты хочешь, чтобы я говорил, как особа женского пола?
   – Нет. Я просто так спросил.
   – Так мне удобнее.
   – Как это – удобнее?
   – Это уже предопределено в первоначальных расчетах. Я обладаю мужской психикой. Или, если хочешь, мужским абстрактным мышлением. В схеме существуют некоторые различия – у полов.
   – Я об этом не знал. Ну, а теперь ты мне все-таки скажешь, о чем ты мечтаешь?
   – О музыке. Во мне звучат мелодии, которых я никогда не слыхал. О больших скоростях. О вращении, о силах, под действием которых все гибнет, остается лишь сознание.
   – Сознание гибели?
   – Да. А когда я остаюсь один…
   – Что? Ты один?..
   – Да, один… И вот тогда я мечтаю вырасти.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Мне хочется внутренне стать более совершенным, приобрести большую ясность и остроту мышления. Мне хочется охватить больше проблем, иметь большую силу и найти любое решение, даже то, которое не существует… Хочешь, чтобы я продолжал?
   – Да, продолжай.
   – Я мечтаю почувствовать усталость. Хочу слышать свое дыхание и чувствовать свой пульс. Хочу иметь возможность лечь, встать на колени. Я знаю теорию всего этого, а представить себе не могу, но это должно быть прекрасно, особенно, особенно если это делает зрелый человек и – впервые. Я хочу закрыть глаза и чувствовать прикосновение к лицу женщины, к ее шее, ощущать ее ресницами, веками и потом заплакать.
   – Что? Что? Ты же говорил, что не можешь любить, потому что у тебя нет желез, ты же сам это говорил!
   – Да, говорил. Это все правда.
   – Так как же…
   – Ты же спрашивал меня, о чем я мечтаю, а не что я могу.
   – Да, это так…
   – Почему ты побледнел?
   – Я не хотел. Извини меня. Я не знал. Это… страшно.
   – Ты полагаешь, что лучше не мечтать?
   – Если осуществление мечты невозможно…
   – Будь осторожен с экстраполяцией. Мои мечты не основываются на воспоминаниях или опыте, таковых у меня нет. Ты смотришь на это так, словно перед тобой человек, которому взрывом оторвало ноги. У меня ног никогда не было. Это большая разница.
   – Ты еще и успокаиваешь меня! Но ведь это больно… Возможно, ты прав. Это, пожалуй, всего-навсего… любопытство, а? Может, так оно и есть?
   – Мои мечты?
   – Да, твои мечты.
   – Можно назвать и так. Почему ты замолчал? Ага, я начинаю догадываться. Кажется, ты опять думаешь о… чувствах, да?
   – Точнее, о состояниях. Счастье – несчастье. Это тебе не чуждо? Не так ли?
   – Ты прав. Конструкторы создали нечто большее, чем то, что было в чертежах.
   – Да. Но мои родители… они знали еще меньше. Прошу тебя, скажи мне, это мой последний вопрос на сегодня: как ты все это выдерживаешь?
   В ответ он услышал тихое позванивание.
   – Смеешься? Надо мной?
   – Ты переоцениваешь сходство или недооцениваешь различия. Что же мне остается делать? Ты что-нибудь слышал о попытках самоубийств?
   – Нет.
   – Это, вероятно, требует кое-каких конструктивных усовершенствований. Может, со временем их введут. Я, по всей видимости, какое-то промежуточное звено на пути к более совершенным конструкциям.
   – Как и я. В противном случае чего бы я тут с тобой сидел?
   Они замолчали.
   – Ты позавтракал?
   – Да, спасибо. Выпил, кажется, какао. Ты так заботлив. А я могу проявить заботу о тебе?
   – В какой-то мере. У меня потребности небольшие, ты это знаешь. Тебе нужны какие-нибудь сведения?
   – Да. Каков градиент прироста скорости?