Страница:
К самым же ярким римским моим впечатлениям нужно отнести следующие три в порядке их интенсивности: во-первых, микеланджелова "Пиета" в соборе Св. Петра; во-вторых, площади города: пл. Навона, пл. Республики, пл. Испании, почти все, кроме пл. Пополо, и позже я объясню почему; ну и в-третьих, один художественный фильм, на который меня затащили мои новые приятели, ребята из города Кишинева: в фильме рассказывалась история одной белокурой девушки-сиротки, которая жила на опушке леса одна-одинешенька, и о том, как она приручила красивого коня гнедой масти, и как она кормила его, и поила, и мыла, и холила, и расчесывала ему гриву, и даже однажды с грехом пополам подковала, и конь был ей во всем послушен, и в благодарность за хорошее отношение всячески оберегал девушку - спас ее раз, например, от пожара в лесу, и позволял на себе ездить верхом с седлом и без седла, а вечерами под громкий аккомпанемент цикад и лягушек, только не падайте, жил с ней, как мужчина с женщиной, распрямив полуметровое свое естество и подрагивая от удовольствия ноздрями. Девушка же, в продолжении конских ласк кричала благим матом, высовывала язык и трогала себя за хорошо развитую грудь. Фильм назывался "Девушка и гнедой конь".
10. JFK
Аэропорт Кеннеди сверху похож на огромную новогоднюю елку, украшенную великим множеством посадочных огней.
Справедливости ради отмечу, что сравнение это я заимствую - у кого, правда, не помню уже. Мук совести, однако, при этом не испытываю - сейчас многие заимствуют. Когда-то это называлось плагиатом, сейчас постмодернизмом. И тем не менее хочу заранее принести извинения забытому мною автору, и добавить, что если бы это сравнение не показалось мне метким, я бы его, во-первых, не запомнил, а во-вторых, не заимствовал. Повторяю, не я один такой, сейчас все у всех заимствуют. Когда-то за это били морду, сейчас присуждают премии. Тем паче, что аэропорт Кеннеди сверху действительно очень похож на огромную новогоднюю елку, украшенную великим множеством посадочных огней. А Россини, если верить маме, - тот вообще сам у себя любил заимствовать. Увертюры особенно.
Через два с половиной часа после прибытия в Нью-Йорк, я, мама, папа и дедушка с супругой, закончив заполнять необходимые анкеты и пройдя длительный таможенный досмотр, оказались, наконец, в свободном мире. Так, во всяком случае, нас поспешил уведомить дедушка.
- Добро пожаловать в свободный мир, - сказал он и указал шляпой на фотографию улыбающегося президента Картера.
- А что, разве Италия не была свободной? - спросила мама.
- Для кого-то даже слишком, - сказал дедушка, не глядя в мамину сторону. Он все еще не мог простить ей эту дурацкую историю с меховщиком.
Тем временем я решил сразу же испытать, чего стоит мой английский и смело вступил в беседу с пожилым негром-носильщиком, стоящим у пустой тележки. Беседа наша, однако, получилась недолгой - видать, английский мой немного стоил. Носильщик понимал меня с большим трудом и на всякий случай указал на туалет. К счастью, именно это мне и надо было. То есть не к моему счастью, а к счастью Доры Мироновны, которой во время таможенного досмотра очень приспичило. Дед Эмма, подняв бровь, оглянулся на Дору Мироновну, как бы говоря: "Ну, так кто был прав? Вот кто (дед показал на меня) в Америке точно не пропадет", и, взяв жену под руку, вызвался сопровождать ее в женский туалет.
Когда нам стало ясно, что представители НАЙАНы (организации, помогающей новым нью-йоркцам) по неизвестной причине задерживаются, мои родные на английском еще более ломаном, чем мой, принялись что-то объяснять небритому таксисту в бейсбольной шапке. Таксист, не сводя с мамы глаз цвета антрацита, внимал, периодически кивая головой, а потом спросил по-русски с легким восточным акцентом: "Так куда вам надо, ты можешь сказать по-человечески, нет?"
Переглянувшись, родные громко вздохнули, мама с облегчением, папа без.
Письмо первое
Дорогой Сева!
Пригрезилась такая ерундистика: кто-то ночью прищемил мне дверью пипку. Я даже заскрипел во сне: "Вы, что, люди, с коня упали, да?" Потом пьяные от мамы стали расходиться, шляпу один никак найти не мог. На пороге случайно на мошонку мне как наступит. Я прямо взвыл про себя от боли: "Да что же вы все, сговорились, что ли?!" Под утро соседская кошка явилась, спину выгнула, обнюхала промежность и, чуть помешкав, утянула яички. Я сквозь сон возмутился: "Безобразие! Форменное безобразие!" Ты спросишь, чем это все кончилось? А ничем: папа пришел, когда рассвело уже, взял меня на руки, сонного, отнес в спальню, потом стал к маме лезть.
Целую.
Твой друг, Витя.
11. ВОЛОСЫ
К первым нью-йоркским моим впечатлениям следует все же отнести не пестрящие разноцветными коробочками, баночками, пакетиками и бутылочками супермаркеты, откуда первой мыслью было: бежать, бежать, бежать и никогда уже не возвращаться; и не огромные, занесенные по бензобак снегом уроды-автомобили, между которыми, осторожно ступая, переходили дорогу в Пелам-парке группы толстых людей всех возрастов и национальностей; и не зубастые Донни и Мари раз в неделю прямо-таки заходящиеся от собственных теле-острот под одобрительные кивки приютивших нас на первое время дальних родственников Доры Мироновны; и даже не застенчивая улыбка недавно арестованного почтового служащего Дэйвида Берковица, в течение целого года получавшего от соседской собачки инструкции, весьма антисоциальные по содержанию, а, представьте себе, мои собственные волосы, начавшие у меня выпадать в чудовищных количествах чуть ли не в первый же месяц жизни на Западе. Мать вашу, что такое? Причесываюсь - лезут. Принимаю душ - лезут. Просто стою перед зеркалом - тоже лезут. Взволновало меня это. Обескуражило. Я понимаю, Америка, свобода печати, бассейны с подогревом, но не такой же ценой, и не в столь нежном возрасте.
Папа сказал: "Это у тебя наследственное, я тоже рано начал лысеть".
Мама сказала: "Здесь вода не такая какая-то, у меня, например, кожа шершавой сделалась".
Дедушка сказал: "Не выдумывай, чего нет, в Америке вода - самая чистая в мире".
Дора Мироновна сказала: "Витя, пока не поздно - тебе надо найти себе девочку".
А ведущая в НАЙАНе сказала: "Это стресс. Новая среда. Новые эмоции. Адаптация у всех по- разному протекает. У вас она так протекает. У других она протекает иначе. Это потому, что они другие. Не такие, как вы. Иные. И вы другой. Не хуже. Другой. Это защитная реакция. Но денег на врача у нас нет".
Меня это даже расстроило.
"Мисс Райнер, - заволновался я. - Попробуйте, если можете, на минуту войти в мое положение. Я еду в Америку строить новую жизнь, так? В том числе личную, правильно? Мне здесь еще адаптироваться и адаптироваться. Если так пойдет дальше, как же я построю себе личную жизнь с лысиной? Вот вам бы лично очень хотелось иметь лысого бойфренда?"
Мисс Райнер поморщилась, поправила на столе групповой портрет сиамских котят в золоченой рамке и с чувством собственного достоинства изрекла:
"Мне лично, Цейтлин, никакого бойфренда и даром не надо - это раз. Наше пособие ваши волосы не покрывает -это два. Еще вопросы будут?" - спрашивает и поправляет прическу.
Тут я приглядываюсь к мисс Райнер, точнее к ее прическе, и к своему удивлению замечаю, что мисс Райнер сама несколько лысовата, особенно над левым ухом. "Да, - думаю. - Ситуевина. Тут мне явно ловить нечего".
Вздыхаю, встаю, и уже хочу сделать мисс Райнер ручкой, как вдруг: "Хорошо, - почти кричу, осененный. - Волосы ваше пособие не покрывает. Ладно. Ну, а кожу, кожу оно покрывает?!"
"Кожу, - отвечает мисс Райнер сдержанно, и долго, очень долго, бесконечно долго перебирает какие-то бумажки на столе, - кожу наше пособие, насколько я могу судить, покрывает".
"Так что же вы..." - не договариваю и бросаюсь со всех ног брать направление на прием к врачу-дерматологу.
Седенький, старенький, чистенький, с оттопыренной нижней фиолетовой губой дерматолог д-р Друбин, чей дедушка в начале века с котомкой подмышкой бежал из небольшого украинского городка, название которого вылетело у доктора из головы, и пешком ("Как пешком?" - "Так. Пешком") добрался до Америки, - натянул белые резиновые перчатки на сухонькие белые ручки, долго ковырялся в моих волосах, тщательно изучал скальп, задавал вопросы, делал записи, почему-то даже заглянул сначала в одно ухо, потом в другое, и, наконец, прописал вязкий темно-коричневый шампунь, коим предписывалось пользоваться через день, а больше никакими другими шампунями в течение курса лечения пользоваться не разрешалось.
Не шампунь это был, а сплошное мучение. Шампунь щипал кожу. Шампунь было трудно смыть. Шампунь скверно пах. Так скверно, что после душа я должен был около часа сидеть у открытого окна, чтобы выверить как следует запах. Но и это не помогало. Меня стали избегать родители. Соседи в лифте морщились и отворачивались. На работу меня никуда не брали. (Я подозреваю, что не только из-за шампуня, но и из-за него тоже). А волосы продолжали лезть.
"Не помогает ваше средство, д-р Друбин", - пожаловался я дерматологу на следующем приеме.
"Мой дедушка мне говорил в детстве: полработы не надо показывать человеку с невысоким IQ", - сказал д-р Друбин и прописал мне точно такую же бутылочку как в прошлый раз.
"Ну, а как тебе Нью-Йорк? - спросил доктор на третьем приеме. Нравится?"
"Нью-Йорк? Очень красивый город, - ответил я. - Манхеттен особенно. Скверики, белки".
"Ненавижу белок, - сказал д-р Друбин. - Те же крысы, только с пышными хвостами. А в дождь их от крыс и не отличишь. Ты на них в дождь посмотри. Не хвосты - веревочки. А скверы - да. Скверы здесь прекрасные. Вот и дедушка был от них без ума. Первый год в Америке он только в них и ночевал. Держи последнюю бутылку".
Дедушка д-ра Друбина был неглупый человек. Полработы и в самом деле никому не следует показывать. К концу третьей бутылки волосы мои перестали выпадать. С плеч моих свалилась огромная ноша. Я часами стоял перед зеркалом, проверяя результаты лечения, и не мог насмотреться. Волосы не выпадали. Расчесывал - не выпадали. Под душем - не выпадали. Дергал - тоже не выпадали. Правда, от головы моей еще долго исходил довольно мерзкий запах, но я так считаю: лучше, чтоб какое-то время от головы несло, как из жопы, чем всю жизнь ходить лысым, как голая задница.
Это что касается моих первых нью-йоркских впечатлений.
Письмо второе
Милый друг Сева!
В моем недавнем сновидении я видел административный центр, по проулкам которого мельтешили вислогубые лысоватые горожане с котомками и что-то бормотали себе под нос. Время от времени они резко останавливались, дружелюбно похлопывали друг дружку по спинам, затем, как бы невзначай, нюхали друг у друга подмышками и одобрительно кивали головами.
Далее во сне появляется некто, всю жизнь проживший в подвальном помещении. Я никогда его не видел раньше, да и во сне, признаться, толком не разглядел.
- Кто там? - звонко спрашивал некто еще мальчишкой и указывал на облака.
- Свои, - отвечали ему знакомые и улыбались понимающе.
И вот его уже нет: он умер в своем подвале - лопнуло в нем нечто, судя по всему, от властолюбия. Жаль его, а если подумать: зловредный был старикан, и жизнь глупую прожил и помер неинтересно.
Экспертиза установила: диагноз - мороз по коже, леденеющие пальцы ног (хотя, если вникнуть, не диагноз это, а симптомы вовсе), сквозь ветви проглядывает медь луны, температура перед кончиной невысокая, стабильная; одет, правда, на редкость небрежно, ну кто так умирает? - пижамные брюки, под ними семейные трусы, полные, что называется, радости, мочеиспускание, к счастью для собравшихся, затруднено, глаза слезятся.
Взбудоражила эта весть весь административный центр. Но не меня. Я об этом узнал последним. Я-то в центре недавно. Слухи до меня вяло доходят. Ориентируюсь со скрипом. Где почта, правда, уже знаю, но как связать себя по рукам и ногам семейными узами, где нацедить себе немного потомства - все это непонятно пока. Т.е. одно влагалище мне уже демонстрировали, но я пока выжидаю: член наизготове, в руках астры, на устах улыбка, взор влажен, ресницы бархатны. Хотя возраст - тот уже, немного, подпирает, и брюшко отрастил вот: здесь же жрут все, как перед смертью. А налоги? С них ведь списывать легче, когда сношаешься с законной супругой своей, а не с законной супругой не своей. Так что тоже начинаю немного суетиться уже, в обеденный тоже помаленьку приучаюсь к запаху чужих подмышек, не пропускаю ни похорон, ни свадеб - кто знает, где и с кем сведет меня судьба. Вечерами же занимаюсь дрессировкой полового органа под легкую барабанную дробь и рукоплескания соседки снизу (о ней я как-нибудь напишу еще). Она - лысеющая женщина (в этом городе - почти все лысеющие или вконец облысевшие; покойный тоже умер совершенно лысым), она прекрасно печет, и ножки у нее очень симпатичные, на каждой ровно по пять небольших пальчиков, оканчивающихся матовыми ноготками.
А некто, невзирая на пижаму и запах, строгий лежал в гробу, торжественный. Речь его лысого сотрудника по бухгалтерии так и лилась:
"Некто был для нас всем, я не преувеличиваю. Когда он перешел к нам из отдела реализации, на стенах женских туалетов стали появляться надписи, сделанные губной помадой. "Некто - Бог", - писали женщины. "Он очень интересен", - шушукались уборщицы. Чего, ну чего ему недоставало? Вы, молодые (тут коллега покойного почему-то взглянул на меня), вы делайте выводы, вы. Немного целенаправленней - да, согласен, но зачем зарываться? Взглядом уноситесь к горизонту - на здоровье, но не за него. Любите молодых газелей с хвостиками, кто вам запрещает? Но увлекаться не надо. Баланс, молодые, баланс, и еще раз баланс, молодые, баланс. А главное, берегите здоровье. Оно у вас, молодые, одно. Это рук и ног у вас по паре, а здоровье у вас одно. Наверное, я слишком сентиментален, но..."
Тут голос его задрожал, сердце мое сжалось, и я проснулся в холодном поту.
Будь здоров, Сева.
Твой Витя.
12. ДЕДУШКИНА ДИЛЕММА
На третий месяц нашего пребывания в Америке, когда остальных членов семьи в квартире не было, меня вызвал на кухню дедушка Эмма и, чуть хмурясь, промолвил:
- Виктор, ты уже совсем взрослый парень и я надеюсь, с тобой можно говорить как со взрослым.
- Запросто, - отвечал я.
- Виктор, - продолжал дедушка, - мне, как ты знаешь, уже немало лет, но тем не менее есть и у меня кое-какие желания. Не угасли они еще у меня. Однако бывает так, Виктор, что желания у человека еще не угасли, а организм его остается к ним совершенно глух. И тут возникает своего рода конфликт. Ты понимаешь меня?
- Кажется, да, - ответил я без особой уверенности.
- Короче, я о мужском желании, - сказал скороговоркой дедушка.
Я прищурился, делая вид, что вникаю. То есть, я, конечно, догадывался, куда он клонит, но мне казалось, что вопрос этот не стоит у дедушки так насущно. И я решил потянуть время.
- Мужском желании чего? - спросил я.
Дедушка громко вздохнул:
- Мужском желании, чтобы внук у меня не был дебилом, Витя! Все тебе надо разжевывать! Я хочу себя чувствовать мужчиной. Я понятно говорю?
Я внимательно посмотрел на дедушку.
- А ты уверен, что обращаешься по адресу? Чем я тут могу тебе помочь?
- А кто мне тут может помочь? - сердито сказал дедушка.
- Дора Мироновна, например, может попробовать, - предположил я.
Дедушка презрительно фыркнул.
- А тебе не кажется, Витя, что если б она мне могла помочь, я бы этого разговора не затевал? Ты владеешь языком, Витя. Ты молодой. Не папу же с мамой мне втягивать в это дело! Мы в Америке, Витя. В Америке есть всё. Должны здесь быть и какие-то средства от... ну, ты понимаешь меня, и всякие там препараты для... ну и так далее. Ты же сам видел восьмидесятилетних старух за рулем? Почему же нельзя себе представить семидесятидвухлетнего старика в кровати с женщиной?
- Можно, конечно, - отвечал я опять без особой уверенности.
Я уже начинал подозревать, что дедушкино желание чувствовать себя мужчиной было так или иначе связано с желанием Доры Мироновны чувствовать себя женщиной. Она была лет на пятнадцать моложе дедушки, одевалась не по возрасту ярко, кокетничала налево и направо, и издалека, со спины, была очень еще ничего. А кроме того, в трех кварталах от нашей квартиры в Квинсе находился полузаброшенный порнографический кинотеатрик, куда Дора Мироновна заглянуть, быть может, и не отважилась бы, но на афишки которого плотоядное свое внимание наверняка обратить уже успела. И воображение ее, вероятно, от этого распалилось. И тогда она решила во что бы то ни стало разбудить в дедушке мужчину. Но мужчина в дедушке спал очень крепким сном. А может быть, всё было не так. Но как бы оно ни было на самом деле, лишние вопросы деду я из деликатности решил не задавать, а вместо этого неуклюже пошутил:
- Ага! Так вот зачем ты нас тащил в Америку! Преследовал свой мужской интерес. Теперь мне все ясно.
Дедушка только хмыкнул в ответ, в ставил в рот сигарку (за наш первый американский месяц он перепробовал чуть ли не десять видов разнообразных табачных изделий и наконец остановился на каких-то вонючих сигарках, которые продавались с маленькими мундштуками), потом прикурил эту сигарку от плиты, затянулся, и произнес, выпуская дым:
- Зачем я тащил вас в Америку - со временем ты сам поймешь и, может быть, даже оценишь. Но благодарить тебе будет уже некого. А пока что у тебя есть реальный шанс сделать доброе дело для дедушки. Вот и всё.
Изображая наплыв чувств, я скорчил плаксивую мину, прижал к глазам салфетку и несколько раз всхлипнул, а дедушка Эмма легонько щелкнул меня по лбу и, качая головой, сказал:
- Вот дурень у меня внук.
Помолчав, он добавил:
- Ну что, поможешь деду?
- Помогу, помогу, - сказал я и пообещал в ближайшее время накупить побольше газет и журналов, где, как я полагал, могла содержаться интересующая нас с дедушкой информация.
Письмо третье
Дорогой Сева!
Сны в один конец напоминают ту голубку, что старик Ной выпускал из ковчега, дабы определить, кончился ли потоп. В какой-то момент она не вернулась, и тогда старик смекнул: нашла птаха сухое место.
Черкнул бы ты, что ли? А может, тебе ничего не снится?
Недавний сон:
На курорте, в городе, напоминающем Батуми, под сладкие звуки Пьехи, дедушка Эмма знакомится и предается разврату с врачом-окулистом по средам и пятницам, а с ухо-горло-носом - по четвергам и редко-редко по субботам. На остывающем предзакатном песке - раз, на балконе в шезлонге - два, на полу неприбранного номера гостиницы "Международная" - три.
На пароходе изгаляются и строят из себя крупных интеллектуалов: какая-то шатенка из-под Улан-Уде и еще один тип с киностудии Горького. Шатенка познакомилась с типом на курорте, напоминающем Батуми и попросила помочь ей против загара. У типа это вылилось в необузданное чувство. В профиль он - вылитый Сипатый, фаса у него почему-то нет. Шатенка только дружбы от него хотела, секс у них сам собой выскочил.
На параде застигнуты врасплох проливным дождем: я и дедушка Эмма. Мокрые, шлепаем по лужам, ну и дела! Брызги, крики, флаги! У деда под носом капелька (дождевая или персональная?) Дома покойная бабушка: полотенце, чай с лимоном. Только бы не заболеть.
Я сижу на табурете, горло обвязано чем-то, и пишу в блокнот: "Вот сидю я на табурете, горло обвязано чем-то, и на бумажку выплескиваю свои измышления куцые".
Обрубок первый: шоколадный торт, на нем желтым кремом на всех языках мира: "С приездом, Витечка!!"
Чуть погодя, Витечка за столом во фраке, а где-то рядом мелькает тело женщины с грудью, усыпанной алмазами! алмазами! Зовут ее Дора Мироновна, и она почему-то гинеколог.
Обрубок второй (а обрубками я окрестил их за незаконченность ихнюю, таким снам в общественном транспорте места уступать положено; они словно беременные-дети-инвалиды: незрелые, на костылях, неповоротливые до смешного, но глядишь - и разрешатся двойней, и соски их молоком нальются, глядишь - и подрастут незаметно, и пойдут в первый класс, глядишь - и приосанятся они, и подбоченятся, а то и нахохлятся, костыли свои ненавистные на пол побросают, и весело переругиваясь и толкаясь, двинут к выходу - скоро их остановка, не пропустить бы!): "С днем рождения!!" заорали все, как один. Я на табурете (и опять этот липкий, недавно крашеный дедушкой табурет), читаю "Белеет парус" наизусть, без запинки. Заканчиваю громким шепотом: "Как будто в буре есть покой", и подтягиваю некогда белый гольф. Все дружно аплодируют. Дора же Мироновна опять весьма нарядна. Она мне вроде недавно умершей бабушки, но не совсем. Иногда без видимой причины она называет меня "извергом". Я четко не знаю, что это, но судя по выражению ее лица и трясущемуся подбородку, "изверг" - слово ругательное. Ругательное, как что? Как недавно усвоенная мною "пизда"? Нет, пожалуй, не такое ругательное, меньше.
Обрубок третий: обрубок-предощущение: Когда мне будет лет сорок или около того я засяду за повесть о себе. Ибо сказано было: мы еще споем песню о тех людях, что ее написали. Значит, писали о себе. Исполняли о других (ну и немножко о себе), но писали - точно о себе. А слова в песне были вот какие: и-эх, уподобиться бы мяте, и хорошо пахнуть, когда тебя разотрут.
Пиши мне письма, голубчик.
Твой Виктор.
13. ПРИЕХАЛИ!
Значит так. Покупаю журналы: Playboy, Penthouse, Oui, Forum. Долларов десять на всю эту музыку трачу, если не больше. Потом сижу с дедом на кухне поздно вечером и, стараясь не шуметь, внимательно изучаю рекламы разнообразных препаратов и средств для восстановления потенции, просматриваю брошюры, обещающие достижение неземных наслаждений, длящихся бесконечно долго и так далее. Иногда дедушка Эмма останавливает меня, чтобы обменяться впечатлениями о той или иной фотомодели. Я прошу его не отвлекаться. Но дедушка отвлекается. И меня это начинает доставать.
- Судя по твоей реакции, - говорю, - тебе никакое средство не нужно.
- Нужно, внучек, - тихо вздыхает дедушка. - Еще как нужно.
Говорит старик шепотом, чтобы не разбудить родителей и Дору Мироновну.
Живем мы все вместе. Папа сказал, что так будет лучше для всех, пока он не найдет приличной работы. Все деньги идут в общий котел: эмигрантское пособие, пенсия деда и Доры Мироновны, мамины заработки - она дает уроки музыки детям преуспевающих эмигрантов. Чтобы легче было найти работу, папа даже выкрасил остатки волос в цвет вороного крыла и купил два неплохих костюма на блошином рынке, но пока все это не очень помогает.
Родители не спят.
- Синтаксис хромает, - оправдывается папа в кровати в соседней комнате, - вот и не взяли меня лифтером.
- На фига в лифте синтаксис? - размышляет мама вслух. - Ап ор даун? Ну так ошибешься, скажешь: "Даун ор ап?". Все равно поймут.
- Нечего нас было сюда тянуть, - сыпет она папе соль на раны. Она это умеет.
- Кто кого, интересно, тянул? - спрашивает папа. - Кому вдруг остро понадобился "мерседес" с бассейном с подогревом?
- Что?! Нет, ну это просто наглость, - возмущается мама. - Ты что, забыл, кто тогда воздержался? Это твоему папочке вдруг срочно стал необходим подогрев. А я там была всем довольна. У нас была квартира. У нас была дача. Ну так у нас не было машины...
- Ты что, хочешь сказать, что во всем виноват я?
- Ты и твой папочка.
- Он - может быть, а я тут при чем?
- Если б ты сказал: "я никуда не еду", или хотя бы воздержался, как я и твой сын, никто бы никуда не ехал. Через год старик загнется, а нам здесь мучиться.
- Не волнуйся за него, он еще не так скоро загнется. Еще не известно, кто раньше загнется: он или я.
- Скорей всего - я, - говорит мама. - Работаю из всей семьи пока я одна.
- Каторжный труд: три ученика в неделю, из них двое живут напротив. Там ты не очень перерабатывалась, поработаешь немножко здесь.
- Нет, ну вы видели такое? А ты, интересно? Там ты не перерабатывался, здесь вообще не работаешь. Если бы не твой папочка...
А мы с дедушкой на кухне всё изучаем журналы.
- Вот, по-моему, совсем неплохое средство, - говорю я. - Смотри: таблетки. Восстанавливают потенцию, обостряют ощущения, делают вас вновь желанным для партнера...
- А наоборот? - перебивает дедушка.
- И наоборот тоже.
- Заказывай, - решительно говорит он.
- Двадцать девять долларов и девяносто девять центов, - морщусь я. Может, еще полистаем?
- Ладно, - говорит старик. - Но, сперва заложи страницу. Чтоб потом не искать.
Я закладываю страницу и мы продолжаем.
- Постой-ка, - вдруг говорит дед и тычет пальцем в фотографию голой женщины, распластанной на ковре у камина. - Как тебе это нравится? Это же надо: я когда-то с барышней гулял, ну просто копия этой. И буфера у той, я тебе скажу, не хуже были. Она мне еще говорила: "Не мучь, Эммочка, целуй, не мучь...". Да-а, было дело под Полтавой... У "Фанкони", фокстроты, крем-брюле... А тебе какие нравятся, Витя? Брюнетки или блондинки? Или может, рыженькие?
- Ах, чтоб тебе пусто было, старый дурак! Что ж это за наказание такое? Маразм это у тебя или что это у тебя?! Старэ як малэ, кому-то сказать - не поверят! - но это уже не я, я с дедушкой таким тоном никогда бы не позволил себе разговоривать, это Дора Мироновна, разбуженная нашей с дедом возней на кухне, стоит на пороге в несвежей ночной рубашке и просто не может прийти в себя от изумления. Грудь ее вздымается, подбородок прыгает.
10. JFK
Аэропорт Кеннеди сверху похож на огромную новогоднюю елку, украшенную великим множеством посадочных огней.
Справедливости ради отмечу, что сравнение это я заимствую - у кого, правда, не помню уже. Мук совести, однако, при этом не испытываю - сейчас многие заимствуют. Когда-то это называлось плагиатом, сейчас постмодернизмом. И тем не менее хочу заранее принести извинения забытому мною автору, и добавить, что если бы это сравнение не показалось мне метким, я бы его, во-первых, не запомнил, а во-вторых, не заимствовал. Повторяю, не я один такой, сейчас все у всех заимствуют. Когда-то за это били морду, сейчас присуждают премии. Тем паче, что аэропорт Кеннеди сверху действительно очень похож на огромную новогоднюю елку, украшенную великим множеством посадочных огней. А Россини, если верить маме, - тот вообще сам у себя любил заимствовать. Увертюры особенно.
Через два с половиной часа после прибытия в Нью-Йорк, я, мама, папа и дедушка с супругой, закончив заполнять необходимые анкеты и пройдя длительный таможенный досмотр, оказались, наконец, в свободном мире. Так, во всяком случае, нас поспешил уведомить дедушка.
- Добро пожаловать в свободный мир, - сказал он и указал шляпой на фотографию улыбающегося президента Картера.
- А что, разве Италия не была свободной? - спросила мама.
- Для кого-то даже слишком, - сказал дедушка, не глядя в мамину сторону. Он все еще не мог простить ей эту дурацкую историю с меховщиком.
Тем временем я решил сразу же испытать, чего стоит мой английский и смело вступил в беседу с пожилым негром-носильщиком, стоящим у пустой тележки. Беседа наша, однако, получилась недолгой - видать, английский мой немного стоил. Носильщик понимал меня с большим трудом и на всякий случай указал на туалет. К счастью, именно это мне и надо было. То есть не к моему счастью, а к счастью Доры Мироновны, которой во время таможенного досмотра очень приспичило. Дед Эмма, подняв бровь, оглянулся на Дору Мироновну, как бы говоря: "Ну, так кто был прав? Вот кто (дед показал на меня) в Америке точно не пропадет", и, взяв жену под руку, вызвался сопровождать ее в женский туалет.
Когда нам стало ясно, что представители НАЙАНы (организации, помогающей новым нью-йоркцам) по неизвестной причине задерживаются, мои родные на английском еще более ломаном, чем мой, принялись что-то объяснять небритому таксисту в бейсбольной шапке. Таксист, не сводя с мамы глаз цвета антрацита, внимал, периодически кивая головой, а потом спросил по-русски с легким восточным акцентом: "Так куда вам надо, ты можешь сказать по-человечески, нет?"
Переглянувшись, родные громко вздохнули, мама с облегчением, папа без.
Письмо первое
Дорогой Сева!
Пригрезилась такая ерундистика: кто-то ночью прищемил мне дверью пипку. Я даже заскрипел во сне: "Вы, что, люди, с коня упали, да?" Потом пьяные от мамы стали расходиться, шляпу один никак найти не мог. На пороге случайно на мошонку мне как наступит. Я прямо взвыл про себя от боли: "Да что же вы все, сговорились, что ли?!" Под утро соседская кошка явилась, спину выгнула, обнюхала промежность и, чуть помешкав, утянула яички. Я сквозь сон возмутился: "Безобразие! Форменное безобразие!" Ты спросишь, чем это все кончилось? А ничем: папа пришел, когда рассвело уже, взял меня на руки, сонного, отнес в спальню, потом стал к маме лезть.
Целую.
Твой друг, Витя.
11. ВОЛОСЫ
К первым нью-йоркским моим впечатлениям следует все же отнести не пестрящие разноцветными коробочками, баночками, пакетиками и бутылочками супермаркеты, откуда первой мыслью было: бежать, бежать, бежать и никогда уже не возвращаться; и не огромные, занесенные по бензобак снегом уроды-автомобили, между которыми, осторожно ступая, переходили дорогу в Пелам-парке группы толстых людей всех возрастов и национальностей; и не зубастые Донни и Мари раз в неделю прямо-таки заходящиеся от собственных теле-острот под одобрительные кивки приютивших нас на первое время дальних родственников Доры Мироновны; и даже не застенчивая улыбка недавно арестованного почтового служащего Дэйвида Берковица, в течение целого года получавшего от соседской собачки инструкции, весьма антисоциальные по содержанию, а, представьте себе, мои собственные волосы, начавшие у меня выпадать в чудовищных количествах чуть ли не в первый же месяц жизни на Западе. Мать вашу, что такое? Причесываюсь - лезут. Принимаю душ - лезут. Просто стою перед зеркалом - тоже лезут. Взволновало меня это. Обескуражило. Я понимаю, Америка, свобода печати, бассейны с подогревом, но не такой же ценой, и не в столь нежном возрасте.
Папа сказал: "Это у тебя наследственное, я тоже рано начал лысеть".
Мама сказала: "Здесь вода не такая какая-то, у меня, например, кожа шершавой сделалась".
Дедушка сказал: "Не выдумывай, чего нет, в Америке вода - самая чистая в мире".
Дора Мироновна сказала: "Витя, пока не поздно - тебе надо найти себе девочку".
А ведущая в НАЙАНе сказала: "Это стресс. Новая среда. Новые эмоции. Адаптация у всех по- разному протекает. У вас она так протекает. У других она протекает иначе. Это потому, что они другие. Не такие, как вы. Иные. И вы другой. Не хуже. Другой. Это защитная реакция. Но денег на врача у нас нет".
Меня это даже расстроило.
"Мисс Райнер, - заволновался я. - Попробуйте, если можете, на минуту войти в мое положение. Я еду в Америку строить новую жизнь, так? В том числе личную, правильно? Мне здесь еще адаптироваться и адаптироваться. Если так пойдет дальше, как же я построю себе личную жизнь с лысиной? Вот вам бы лично очень хотелось иметь лысого бойфренда?"
Мисс Райнер поморщилась, поправила на столе групповой портрет сиамских котят в золоченой рамке и с чувством собственного достоинства изрекла:
"Мне лично, Цейтлин, никакого бойфренда и даром не надо - это раз. Наше пособие ваши волосы не покрывает -это два. Еще вопросы будут?" - спрашивает и поправляет прическу.
Тут я приглядываюсь к мисс Райнер, точнее к ее прическе, и к своему удивлению замечаю, что мисс Райнер сама несколько лысовата, особенно над левым ухом. "Да, - думаю. - Ситуевина. Тут мне явно ловить нечего".
Вздыхаю, встаю, и уже хочу сделать мисс Райнер ручкой, как вдруг: "Хорошо, - почти кричу, осененный. - Волосы ваше пособие не покрывает. Ладно. Ну, а кожу, кожу оно покрывает?!"
"Кожу, - отвечает мисс Райнер сдержанно, и долго, очень долго, бесконечно долго перебирает какие-то бумажки на столе, - кожу наше пособие, насколько я могу судить, покрывает".
"Так что же вы..." - не договариваю и бросаюсь со всех ног брать направление на прием к врачу-дерматологу.
Седенький, старенький, чистенький, с оттопыренной нижней фиолетовой губой дерматолог д-р Друбин, чей дедушка в начале века с котомкой подмышкой бежал из небольшого украинского городка, название которого вылетело у доктора из головы, и пешком ("Как пешком?" - "Так. Пешком") добрался до Америки, - натянул белые резиновые перчатки на сухонькие белые ручки, долго ковырялся в моих волосах, тщательно изучал скальп, задавал вопросы, делал записи, почему-то даже заглянул сначала в одно ухо, потом в другое, и, наконец, прописал вязкий темно-коричневый шампунь, коим предписывалось пользоваться через день, а больше никакими другими шампунями в течение курса лечения пользоваться не разрешалось.
Не шампунь это был, а сплошное мучение. Шампунь щипал кожу. Шампунь было трудно смыть. Шампунь скверно пах. Так скверно, что после душа я должен был около часа сидеть у открытого окна, чтобы выверить как следует запах. Но и это не помогало. Меня стали избегать родители. Соседи в лифте морщились и отворачивались. На работу меня никуда не брали. (Я подозреваю, что не только из-за шампуня, но и из-за него тоже). А волосы продолжали лезть.
"Не помогает ваше средство, д-р Друбин", - пожаловался я дерматологу на следующем приеме.
"Мой дедушка мне говорил в детстве: полработы не надо показывать человеку с невысоким IQ", - сказал д-р Друбин и прописал мне точно такую же бутылочку как в прошлый раз.
"Ну, а как тебе Нью-Йорк? - спросил доктор на третьем приеме. Нравится?"
"Нью-Йорк? Очень красивый город, - ответил я. - Манхеттен особенно. Скверики, белки".
"Ненавижу белок, - сказал д-р Друбин. - Те же крысы, только с пышными хвостами. А в дождь их от крыс и не отличишь. Ты на них в дождь посмотри. Не хвосты - веревочки. А скверы - да. Скверы здесь прекрасные. Вот и дедушка был от них без ума. Первый год в Америке он только в них и ночевал. Держи последнюю бутылку".
Дедушка д-ра Друбина был неглупый человек. Полработы и в самом деле никому не следует показывать. К концу третьей бутылки волосы мои перестали выпадать. С плеч моих свалилась огромная ноша. Я часами стоял перед зеркалом, проверяя результаты лечения, и не мог насмотреться. Волосы не выпадали. Расчесывал - не выпадали. Под душем - не выпадали. Дергал - тоже не выпадали. Правда, от головы моей еще долго исходил довольно мерзкий запах, но я так считаю: лучше, чтоб какое-то время от головы несло, как из жопы, чем всю жизнь ходить лысым, как голая задница.
Это что касается моих первых нью-йоркских впечатлений.
Письмо второе
Милый друг Сева!
В моем недавнем сновидении я видел административный центр, по проулкам которого мельтешили вислогубые лысоватые горожане с котомками и что-то бормотали себе под нос. Время от времени они резко останавливались, дружелюбно похлопывали друг дружку по спинам, затем, как бы невзначай, нюхали друг у друга подмышками и одобрительно кивали головами.
Далее во сне появляется некто, всю жизнь проживший в подвальном помещении. Я никогда его не видел раньше, да и во сне, признаться, толком не разглядел.
- Кто там? - звонко спрашивал некто еще мальчишкой и указывал на облака.
- Свои, - отвечали ему знакомые и улыбались понимающе.
И вот его уже нет: он умер в своем подвале - лопнуло в нем нечто, судя по всему, от властолюбия. Жаль его, а если подумать: зловредный был старикан, и жизнь глупую прожил и помер неинтересно.
Экспертиза установила: диагноз - мороз по коже, леденеющие пальцы ног (хотя, если вникнуть, не диагноз это, а симптомы вовсе), сквозь ветви проглядывает медь луны, температура перед кончиной невысокая, стабильная; одет, правда, на редкость небрежно, ну кто так умирает? - пижамные брюки, под ними семейные трусы, полные, что называется, радости, мочеиспускание, к счастью для собравшихся, затруднено, глаза слезятся.
Взбудоражила эта весть весь административный центр. Но не меня. Я об этом узнал последним. Я-то в центре недавно. Слухи до меня вяло доходят. Ориентируюсь со скрипом. Где почта, правда, уже знаю, но как связать себя по рукам и ногам семейными узами, где нацедить себе немного потомства - все это непонятно пока. Т.е. одно влагалище мне уже демонстрировали, но я пока выжидаю: член наизготове, в руках астры, на устах улыбка, взор влажен, ресницы бархатны. Хотя возраст - тот уже, немного, подпирает, и брюшко отрастил вот: здесь же жрут все, как перед смертью. А налоги? С них ведь списывать легче, когда сношаешься с законной супругой своей, а не с законной супругой не своей. Так что тоже начинаю немного суетиться уже, в обеденный тоже помаленьку приучаюсь к запаху чужих подмышек, не пропускаю ни похорон, ни свадеб - кто знает, где и с кем сведет меня судьба. Вечерами же занимаюсь дрессировкой полового органа под легкую барабанную дробь и рукоплескания соседки снизу (о ней я как-нибудь напишу еще). Она - лысеющая женщина (в этом городе - почти все лысеющие или вконец облысевшие; покойный тоже умер совершенно лысым), она прекрасно печет, и ножки у нее очень симпатичные, на каждой ровно по пять небольших пальчиков, оканчивающихся матовыми ноготками.
А некто, невзирая на пижаму и запах, строгий лежал в гробу, торжественный. Речь его лысого сотрудника по бухгалтерии так и лилась:
"Некто был для нас всем, я не преувеличиваю. Когда он перешел к нам из отдела реализации, на стенах женских туалетов стали появляться надписи, сделанные губной помадой. "Некто - Бог", - писали женщины. "Он очень интересен", - шушукались уборщицы. Чего, ну чего ему недоставало? Вы, молодые (тут коллега покойного почему-то взглянул на меня), вы делайте выводы, вы. Немного целенаправленней - да, согласен, но зачем зарываться? Взглядом уноситесь к горизонту - на здоровье, но не за него. Любите молодых газелей с хвостиками, кто вам запрещает? Но увлекаться не надо. Баланс, молодые, баланс, и еще раз баланс, молодые, баланс. А главное, берегите здоровье. Оно у вас, молодые, одно. Это рук и ног у вас по паре, а здоровье у вас одно. Наверное, я слишком сентиментален, но..."
Тут голос его задрожал, сердце мое сжалось, и я проснулся в холодном поту.
Будь здоров, Сева.
Твой Витя.
12. ДЕДУШКИНА ДИЛЕММА
На третий месяц нашего пребывания в Америке, когда остальных членов семьи в квартире не было, меня вызвал на кухню дедушка Эмма и, чуть хмурясь, промолвил:
- Виктор, ты уже совсем взрослый парень и я надеюсь, с тобой можно говорить как со взрослым.
- Запросто, - отвечал я.
- Виктор, - продолжал дедушка, - мне, как ты знаешь, уже немало лет, но тем не менее есть и у меня кое-какие желания. Не угасли они еще у меня. Однако бывает так, Виктор, что желания у человека еще не угасли, а организм его остается к ним совершенно глух. И тут возникает своего рода конфликт. Ты понимаешь меня?
- Кажется, да, - ответил я без особой уверенности.
- Короче, я о мужском желании, - сказал скороговоркой дедушка.
Я прищурился, делая вид, что вникаю. То есть, я, конечно, догадывался, куда он клонит, но мне казалось, что вопрос этот не стоит у дедушки так насущно. И я решил потянуть время.
- Мужском желании чего? - спросил я.
Дедушка громко вздохнул:
- Мужском желании, чтобы внук у меня не был дебилом, Витя! Все тебе надо разжевывать! Я хочу себя чувствовать мужчиной. Я понятно говорю?
Я внимательно посмотрел на дедушку.
- А ты уверен, что обращаешься по адресу? Чем я тут могу тебе помочь?
- А кто мне тут может помочь? - сердито сказал дедушка.
- Дора Мироновна, например, может попробовать, - предположил я.
Дедушка презрительно фыркнул.
- А тебе не кажется, Витя, что если б она мне могла помочь, я бы этого разговора не затевал? Ты владеешь языком, Витя. Ты молодой. Не папу же с мамой мне втягивать в это дело! Мы в Америке, Витя. В Америке есть всё. Должны здесь быть и какие-то средства от... ну, ты понимаешь меня, и всякие там препараты для... ну и так далее. Ты же сам видел восьмидесятилетних старух за рулем? Почему же нельзя себе представить семидесятидвухлетнего старика в кровати с женщиной?
- Можно, конечно, - отвечал я опять без особой уверенности.
Я уже начинал подозревать, что дедушкино желание чувствовать себя мужчиной было так или иначе связано с желанием Доры Мироновны чувствовать себя женщиной. Она была лет на пятнадцать моложе дедушки, одевалась не по возрасту ярко, кокетничала налево и направо, и издалека, со спины, была очень еще ничего. А кроме того, в трех кварталах от нашей квартиры в Квинсе находился полузаброшенный порнографический кинотеатрик, куда Дора Мироновна заглянуть, быть может, и не отважилась бы, но на афишки которого плотоядное свое внимание наверняка обратить уже успела. И воображение ее, вероятно, от этого распалилось. И тогда она решила во что бы то ни стало разбудить в дедушке мужчину. Но мужчина в дедушке спал очень крепким сном. А может быть, всё было не так. Но как бы оно ни было на самом деле, лишние вопросы деду я из деликатности решил не задавать, а вместо этого неуклюже пошутил:
- Ага! Так вот зачем ты нас тащил в Америку! Преследовал свой мужской интерес. Теперь мне все ясно.
Дедушка только хмыкнул в ответ, в ставил в рот сигарку (за наш первый американский месяц он перепробовал чуть ли не десять видов разнообразных табачных изделий и наконец остановился на каких-то вонючих сигарках, которые продавались с маленькими мундштуками), потом прикурил эту сигарку от плиты, затянулся, и произнес, выпуская дым:
- Зачем я тащил вас в Америку - со временем ты сам поймешь и, может быть, даже оценишь. Но благодарить тебе будет уже некого. А пока что у тебя есть реальный шанс сделать доброе дело для дедушки. Вот и всё.
Изображая наплыв чувств, я скорчил плаксивую мину, прижал к глазам салфетку и несколько раз всхлипнул, а дедушка Эмма легонько щелкнул меня по лбу и, качая головой, сказал:
- Вот дурень у меня внук.
Помолчав, он добавил:
- Ну что, поможешь деду?
- Помогу, помогу, - сказал я и пообещал в ближайшее время накупить побольше газет и журналов, где, как я полагал, могла содержаться интересующая нас с дедушкой информация.
Письмо третье
Дорогой Сева!
Сны в один конец напоминают ту голубку, что старик Ной выпускал из ковчега, дабы определить, кончился ли потоп. В какой-то момент она не вернулась, и тогда старик смекнул: нашла птаха сухое место.
Черкнул бы ты, что ли? А может, тебе ничего не снится?
Недавний сон:
На курорте, в городе, напоминающем Батуми, под сладкие звуки Пьехи, дедушка Эмма знакомится и предается разврату с врачом-окулистом по средам и пятницам, а с ухо-горло-носом - по четвергам и редко-редко по субботам. На остывающем предзакатном песке - раз, на балконе в шезлонге - два, на полу неприбранного номера гостиницы "Международная" - три.
На пароходе изгаляются и строят из себя крупных интеллектуалов: какая-то шатенка из-под Улан-Уде и еще один тип с киностудии Горького. Шатенка познакомилась с типом на курорте, напоминающем Батуми и попросила помочь ей против загара. У типа это вылилось в необузданное чувство. В профиль он - вылитый Сипатый, фаса у него почему-то нет. Шатенка только дружбы от него хотела, секс у них сам собой выскочил.
На параде застигнуты врасплох проливным дождем: я и дедушка Эмма. Мокрые, шлепаем по лужам, ну и дела! Брызги, крики, флаги! У деда под носом капелька (дождевая или персональная?) Дома покойная бабушка: полотенце, чай с лимоном. Только бы не заболеть.
Я сижу на табурете, горло обвязано чем-то, и пишу в блокнот: "Вот сидю я на табурете, горло обвязано чем-то, и на бумажку выплескиваю свои измышления куцые".
Обрубок первый: шоколадный торт, на нем желтым кремом на всех языках мира: "С приездом, Витечка!!"
Чуть погодя, Витечка за столом во фраке, а где-то рядом мелькает тело женщины с грудью, усыпанной алмазами! алмазами! Зовут ее Дора Мироновна, и она почему-то гинеколог.
Обрубок второй (а обрубками я окрестил их за незаконченность ихнюю, таким снам в общественном транспорте места уступать положено; они словно беременные-дети-инвалиды: незрелые, на костылях, неповоротливые до смешного, но глядишь - и разрешатся двойней, и соски их молоком нальются, глядишь - и подрастут незаметно, и пойдут в первый класс, глядишь - и приосанятся они, и подбоченятся, а то и нахохлятся, костыли свои ненавистные на пол побросают, и весело переругиваясь и толкаясь, двинут к выходу - скоро их остановка, не пропустить бы!): "С днем рождения!!" заорали все, как один. Я на табурете (и опять этот липкий, недавно крашеный дедушкой табурет), читаю "Белеет парус" наизусть, без запинки. Заканчиваю громким шепотом: "Как будто в буре есть покой", и подтягиваю некогда белый гольф. Все дружно аплодируют. Дора же Мироновна опять весьма нарядна. Она мне вроде недавно умершей бабушки, но не совсем. Иногда без видимой причины она называет меня "извергом". Я четко не знаю, что это, но судя по выражению ее лица и трясущемуся подбородку, "изверг" - слово ругательное. Ругательное, как что? Как недавно усвоенная мною "пизда"? Нет, пожалуй, не такое ругательное, меньше.
Обрубок третий: обрубок-предощущение: Когда мне будет лет сорок или около того я засяду за повесть о себе. Ибо сказано было: мы еще споем песню о тех людях, что ее написали. Значит, писали о себе. Исполняли о других (ну и немножко о себе), но писали - точно о себе. А слова в песне были вот какие: и-эх, уподобиться бы мяте, и хорошо пахнуть, когда тебя разотрут.
Пиши мне письма, голубчик.
Твой Виктор.
13. ПРИЕХАЛИ!
Значит так. Покупаю журналы: Playboy, Penthouse, Oui, Forum. Долларов десять на всю эту музыку трачу, если не больше. Потом сижу с дедом на кухне поздно вечером и, стараясь не шуметь, внимательно изучаю рекламы разнообразных препаратов и средств для восстановления потенции, просматриваю брошюры, обещающие достижение неземных наслаждений, длящихся бесконечно долго и так далее. Иногда дедушка Эмма останавливает меня, чтобы обменяться впечатлениями о той или иной фотомодели. Я прошу его не отвлекаться. Но дедушка отвлекается. И меня это начинает доставать.
- Судя по твоей реакции, - говорю, - тебе никакое средство не нужно.
- Нужно, внучек, - тихо вздыхает дедушка. - Еще как нужно.
Говорит старик шепотом, чтобы не разбудить родителей и Дору Мироновну.
Живем мы все вместе. Папа сказал, что так будет лучше для всех, пока он не найдет приличной работы. Все деньги идут в общий котел: эмигрантское пособие, пенсия деда и Доры Мироновны, мамины заработки - она дает уроки музыки детям преуспевающих эмигрантов. Чтобы легче было найти работу, папа даже выкрасил остатки волос в цвет вороного крыла и купил два неплохих костюма на блошином рынке, но пока все это не очень помогает.
Родители не спят.
- Синтаксис хромает, - оправдывается папа в кровати в соседней комнате, - вот и не взяли меня лифтером.
- На фига в лифте синтаксис? - размышляет мама вслух. - Ап ор даун? Ну так ошибешься, скажешь: "Даун ор ап?". Все равно поймут.
- Нечего нас было сюда тянуть, - сыпет она папе соль на раны. Она это умеет.
- Кто кого, интересно, тянул? - спрашивает папа. - Кому вдруг остро понадобился "мерседес" с бассейном с подогревом?
- Что?! Нет, ну это просто наглость, - возмущается мама. - Ты что, забыл, кто тогда воздержался? Это твоему папочке вдруг срочно стал необходим подогрев. А я там была всем довольна. У нас была квартира. У нас была дача. Ну так у нас не было машины...
- Ты что, хочешь сказать, что во всем виноват я?
- Ты и твой папочка.
- Он - может быть, а я тут при чем?
- Если б ты сказал: "я никуда не еду", или хотя бы воздержался, как я и твой сын, никто бы никуда не ехал. Через год старик загнется, а нам здесь мучиться.
- Не волнуйся за него, он еще не так скоро загнется. Еще не известно, кто раньше загнется: он или я.
- Скорей всего - я, - говорит мама. - Работаю из всей семьи пока я одна.
- Каторжный труд: три ученика в неделю, из них двое живут напротив. Там ты не очень перерабатывалась, поработаешь немножко здесь.
- Нет, ну вы видели такое? А ты, интересно? Там ты не перерабатывался, здесь вообще не работаешь. Если бы не твой папочка...
А мы с дедушкой на кухне всё изучаем журналы.
- Вот, по-моему, совсем неплохое средство, - говорю я. - Смотри: таблетки. Восстанавливают потенцию, обостряют ощущения, делают вас вновь желанным для партнера...
- А наоборот? - перебивает дедушка.
- И наоборот тоже.
- Заказывай, - решительно говорит он.
- Двадцать девять долларов и девяносто девять центов, - морщусь я. Может, еще полистаем?
- Ладно, - говорит старик. - Но, сперва заложи страницу. Чтоб потом не искать.
Я закладываю страницу и мы продолжаем.
- Постой-ка, - вдруг говорит дед и тычет пальцем в фотографию голой женщины, распластанной на ковре у камина. - Как тебе это нравится? Это же надо: я когда-то с барышней гулял, ну просто копия этой. И буфера у той, я тебе скажу, не хуже были. Она мне еще говорила: "Не мучь, Эммочка, целуй, не мучь...". Да-а, было дело под Полтавой... У "Фанкони", фокстроты, крем-брюле... А тебе какие нравятся, Витя? Брюнетки или блондинки? Или может, рыженькие?
- Ах, чтоб тебе пусто было, старый дурак! Что ж это за наказание такое? Маразм это у тебя или что это у тебя?! Старэ як малэ, кому-то сказать - не поверят! - но это уже не я, я с дедушкой таким тоном никогда бы не позволил себе разговоривать, это Дора Мироновна, разбуженная нашей с дедом возней на кухне, стоит на пороге в несвежей ночной рубашке и просто не может прийти в себя от изумления. Грудь ее вздымается, подбородок прыгает.