Нашел неожиданно и все также неосознанно. Просто ему было комфортно сидеть рядом с этой женщиной, которая не смеялась над ним, даже позыва, что она над ним измывается, не было, комфортно было смотреть и слушать, как она разговаривает с людьми, решает какие-то дела. Как смотрит на него – выжидательно-вопросительно, поглощая его своими глазами всего, при этом совсем не опутывая, не сковывая, а как бы успокаивая, баюкая.
И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».
Только в отличие от Милы, у которой «отдушина» в первую очередь гасила нетерпение тела, зуд и вожделение, а уж потом, как следствие, отдохновение и головы, то у него первоначально это была и стала отдушина для души.
И как удачно, что он заговорил с ней по-французски, и как удачно, что она может отвечать ему на этом же языке. Он даже не замечал сухости и краткости ее речи на русском. Ее говор, даже если она просто отшивала его, звучал для него неожиданно мягко, и если не завлекающе, то, по крайней мере, приветливо.
А когда она начинала разговаривать по-французски, то и ему казалось, что он совсем другой человек, совсем в другом мире, а она – вот это центр мироздания, одна и та же в любых мирах. Естественно, что такие формулировки, даже намек на них, не составлялись в его голове. Но что это было так, так тут уж никакого сомнения не было.
Все его знакомые девчонки были просты и предсказуемы, как две копейки. С ними, да, тоже было легко, но эта легкость была естественно проста и незатейлива, безыскусна и безлика. Но это все со знакомыми девчонками, которые так или иначе были вовлечены в круговорот его жизни, как одноклассницы, однокурсницы, дети друзей его родителей. А вновь знакомиться ему еще не приходилось, да пока и не хотелось.
Еще никто не останавливал его взгляда, приковывая к себе. И от них всех Пете приходилось не то чтобы скрывать, но стараться не демонстрировать свою страсть к стихам.
Когда его начинало распирать, и он произносил любимые строчки, то все вокруг говорили: «Ну вот, Петя начал вещать, значит, время поддать». И от этой незатейливой черствости и недушевности друзей и подруг Петю коробило.
Ну почему они все такие не восприимчивые, почему мерная музыка стиха ничего в них не будит, кроме скотского желания и идиотского хихиканья. А тут впервые его слушали, не прерывая, не смеясь, не подтрунивая. И хоть он и не знал, что для Милы его стихи, то, что он ей выдает, тоже откровение, тоже впервые, но все же она поглощала его речи. Поглощала все, что он произносит.
Он это чувствовал. Только он еще не знал и не понимал, что она и его тоже поглощает. Его уже засасывало желание видеть Милу, только для себя он еще не осознавал, что это именно желание видеть ее, а не желание посидеть в уютном кафе, послушать музыку, вкусно поесть, на что он кивал, когда направлялся к Миле.
И пропал он на месяц, совсем не желая этого, просто сначала заболел, потом расчищал образовавшиеся хвосты, потом…. У юности есть великолепная черта, – не очень долго вспоминать прошедшее, – да и количество новых впечатлений и событий всегда больше в молодости.
Вот почему нескольких недель ему хватило, чтобы почти полностью подзабыть и уют кафе, и спокойный, принимающий взгляд Милы. Почти полностью, потому что где-то внутри, оказывается, сидел (уже или все еще) чертик, крепко привязавший его к этому месту, к этой женщине.
12
13
14
15
И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».
Только в отличие от Милы, у которой «отдушина» в первую очередь гасила нетерпение тела, зуд и вожделение, а уж потом, как следствие, отдохновение и головы, то у него первоначально это была и стала отдушина для души.
И как удачно, что он заговорил с ней по-французски, и как удачно, что она может отвечать ему на этом же языке. Он даже не замечал сухости и краткости ее речи на русском. Ее говор, даже если она просто отшивала его, звучал для него неожиданно мягко, и если не завлекающе, то, по крайней мере, приветливо.
А когда она начинала разговаривать по-французски, то и ему казалось, что он совсем другой человек, совсем в другом мире, а она – вот это центр мироздания, одна и та же в любых мирах. Естественно, что такие формулировки, даже намек на них, не составлялись в его голове. Но что это было так, так тут уж никакого сомнения не было.
Все его знакомые девчонки были просты и предсказуемы, как две копейки. С ними, да, тоже было легко, но эта легкость была естественно проста и незатейлива, безыскусна и безлика. Но это все со знакомыми девчонками, которые так или иначе были вовлечены в круговорот его жизни, как одноклассницы, однокурсницы, дети друзей его родителей. А вновь знакомиться ему еще не приходилось, да пока и не хотелось.
Еще никто не останавливал его взгляда, приковывая к себе. И от них всех Пете приходилось не то чтобы скрывать, но стараться не демонстрировать свою страсть к стихам.
Когда его начинало распирать, и он произносил любимые строчки, то все вокруг говорили: «Ну вот, Петя начал вещать, значит, время поддать». И от этой незатейливой черствости и недушевности друзей и подруг Петю коробило.
Ну почему они все такие не восприимчивые, почему мерная музыка стиха ничего в них не будит, кроме скотского желания и идиотского хихиканья. А тут впервые его слушали, не прерывая, не смеясь, не подтрунивая. И хоть он и не знал, что для Милы его стихи, то, что он ей выдает, тоже откровение, тоже впервые, но все же она поглощала его речи. Поглощала все, что он произносит.
Он это чувствовал. Только он еще не знал и не понимал, что она и его тоже поглощает. Его уже засасывало желание видеть Милу, только для себя он еще не осознавал, что это именно желание видеть ее, а не желание посидеть в уютном кафе, послушать музыку, вкусно поесть, на что он кивал, когда направлялся к Миле.
И пропал он на месяц, совсем не желая этого, просто сначала заболел, потом расчищал образовавшиеся хвосты, потом…. У юности есть великолепная черта, – не очень долго вспоминать прошедшее, – да и количество новых впечатлений и событий всегда больше в молодости.
Вот почему нескольких недель ему хватило, чтобы почти полностью подзабыть и уют кафе, и спокойный, принимающий взгляд Милы. Почти полностью, потому что где-то внутри, оказывается, сидел (уже или все еще) чертик, крепко привязавший его к этому месту, к этой женщине.
12
Но и теперь ритмичная периодичность появления Пети в кафе не восстановилась. А Мила почувствовала, что она уже не просто хочет присутствия Пети у нее в заведении, не просто хочет два-три раза в неделю видеть его, а она ХОЧЕТ Петю. Хочет держать его в руках, хочет соединять свои губы с его губами, хочет соприкасаться с ним коленями. Она ХОЧЕТ его!
Мила сама обалдела от оформления своих ощущений в такие мысли, в такие слова. «Ласточка, – говорила она самой себе, – ты же хочешь ребенка, ты же хочешь совратить мальчика, ты же хочешь растлить малолетку. – Да, хочу, хочу, хочу! И потом он уже не малолетка, а совершеннолетний. – Но это ведь только по паспорту, а так он для тебя-то ребенок. – Но я его все равно хочу, и добьюсь, чтобы наши ноги и животы соединились».
Вот такие диалоги проносились в ее голове. И мысленно победив, оправдав себя, свои желания, вернее, отодвинув их в сторону, Миле становилось приятно и легко.
Цель желания сформировалась. Известно за что бороться. И если возникшая до этого непривычная мечтательность не то чтобы беспокоила Милу, она просто не совпадала с ее деятельным характером, и потому озадачивала. Сейчас и мечтательность попадала в струю активности Милы. Она радостно отдалась желанию добиваться Пети.
А Петя, вернувшись после болезни, после долгого отсутствия, вернулся так, как к себе домой. И встретился с Милой очень легко и уверенно, будто ждал и хорошо подготовился к этой встрече. Он говорил провоцирующие слова, но совершенно не намеренно, совершенно не испытывая боли, не испытывая стеснения.
«Снова сон, пленительный и сладкий, снится мне и радостью пьянит, – милый взор зовет меня украдкой, ласковой улыбкою манит» (Ив. Бунин), – и ему было комфортно. Комфортно в этом кафе, комфортно сидеть напротив Милы, смотреть, как она прихлебывает кофе и не придумывать слова, не стараться кем-то выглядеть, а произносить то, что произносится, молчать, когда ничего не хочется говорить.
– Петенька, тебе только сны здесь снятся, проснись, все не так, как кажется.
– Милочка, еt moi, je ne veux pas me reveiller. (А я не хочу просыпаться.)
– Tu risque d’étre en retard. (Ты можешь там и остаться.)
– Je suis prêt, mais la en sommeil, la tu es … (Я готов, ведь там – ты.)
– Moi – c’est dangeureux, mais agreable. (Я? – это опасно, но приятно). Рядом с ней он чувствовал себя большим, состоявшимся, взрослым. И поэтому состояние комфорта позволило ему не частить с посещением этого кафе, не бежать сломя голову, чтобы увидеть Милу, а заходить лишь тогда, когда ноги сами туда приведут. И он не замечал, что ноги все чаще вели его к ней, а он пытался сопротивляться, совсем не отдавая себе в этом отчета.
Внешне Мила по-прежнему не менялась. Но это лишь при поверхностном взгляде. Внутри у Милы уже все перевернулось. И первым это заметил Муж. Но, заметив, истолковал это по-своему и привычно-неверно по отношению к своим выводам о Миле, а потому это новое сформировавшееся влечение Милы, влечение к Пете, для него оставалось неведомым.
Он и раньше, со времени появления Пети, говорил Миле, что она стала его замучивать в постели. А теперь, казалось, он стал шарахаться от нее и уже не просто твердил, что она его изнасиловала, что он устал, а говорил, что она стала уже нетерпимо извращенной и неумеренной. А Милу подогревало и распирало всякий раз желание Петиной близости, хотя и она только-только, наконец, оформила явственно то, что не давало ей покоя, с тех пор как она увидела Петю.
И она истязала Мужа, пытаясь получить удовлетворение от того, от кого она более не могла получить всю палитру рисующихся ей наслаждений. Тем более что это ожидание наслаждения Петей окрашивалось пока неиспробованными и неизведанными предвкушениями.
То, что раньше ей казалось приятным, достаточным, полным, теперь было безвкусным и тягуче пресным. Раньше с мужчинами Мила всегда четко ощущала свое тело, все его закоулки и желания каждой частицы его, равно как и ощущала тело мужчины, бывшего с ней. И всегда могла найти пути и методы достижения наивысших удовольствий, удовольствий не только для себя, но и для своего партнера, ясно чувствуя дрожь и желания каждого его члена, стремление каждого его движения.
А сейчас и тело партнера, по крайней мере, Мужа, стало для нее расплывчато аморфным, и дрожь его желания уже не очень подогревала ее. Да и свое тело тоже почти не отзывалось на ласку, на зов, на провокацию. Оно по-прежнему было требовательным, но уже не знало, что же оно хочет, что же ему надо.
Дни и тянулись и летели. Мила и работала, и ездила отдыхать с Мужем. Но теперь отрывочные встречи с Петей не пугали ее своей редкостью. Поняв, что она хочет его, Мила одновременно поняла, что она этого добьется.
И теперь она уже не просто рассеянно слушала, что Петя ей лопочет: «Узорные ткани так зыбки, горячая пыль так бела, – не надо ни слов, ни улыбки: останься такой, как была» (И. Анненский), а, сохраняя внешне тот же самый вид ленивого равнодушия, уже расчетливо охотилась.
И в ночные ощущения стала потихоньку возвращаться острота восприятия. Петя, желание его уже вписались в расписание «деловой» жизни Милы. Но и Мила не до конца четко еще сама осознавала, каково это ее желание.
Она только оформила это в слово ХОЧУ, но ЧТО внутри нее, ЧТО заставило ее сказать это слово, Мила сама даже не подозревала, не подозревала, что такое вообще может быть. Она и сама удивлялась, как это Петя и как это она соединились у нее и оформились в такие мысли, такие желания.
И если все свои изменения, все свои мучения, все возникшее с его появлением, все, чем она теперь уже наслаждалась, наслаждалась, мучительно изнывая и страдая, все это еще укладывалось в ее голове в целесообразность и естественность возможных событий, то само слово ХОЧУ, связанное с ним, и все, что за ним скрывалось, уже и ей казалось порочно-неприемлемым и, наверное, даже унизительным.
Унизительным оттого, что она ХОТЕЛА теперь такого, как ей казалось, недостойного, такого не доросшего до нее, и не только в силу его физического возраста, но скорее, как она считала, в силу его возраста по уму, его незрелости. Ей казалось порочным и недостойным соблазнить, а еще более быть соблазненной таким почти ребенком, таким младенцем.
Но это-то как раз и делало его еще более привлекательным для нее. Это-то и было как раз невыразимо сладким унижением, изысканная тяжесть которого все сильнее подкашивала ее ноги, ужасная сладость этого унижения и заставляла Милу хотеть его все более дико, необузданно, неизъяснимо страстно. И теперь она уже удивлялась и тому, как это она просто ходит, сидит, говорит рядом с ним, а не сгрызает его, такого неожиданно вожделенного.
Мила сама обалдела от оформления своих ощущений в такие мысли, в такие слова. «Ласточка, – говорила она самой себе, – ты же хочешь ребенка, ты же хочешь совратить мальчика, ты же хочешь растлить малолетку. – Да, хочу, хочу, хочу! И потом он уже не малолетка, а совершеннолетний. – Но это ведь только по паспорту, а так он для тебя-то ребенок. – Но я его все равно хочу, и добьюсь, чтобы наши ноги и животы соединились».
Вот такие диалоги проносились в ее голове. И мысленно победив, оправдав себя, свои желания, вернее, отодвинув их в сторону, Миле становилось приятно и легко.
Цель желания сформировалась. Известно за что бороться. И если возникшая до этого непривычная мечтательность не то чтобы беспокоила Милу, она просто не совпадала с ее деятельным характером, и потому озадачивала. Сейчас и мечтательность попадала в струю активности Милы. Она радостно отдалась желанию добиваться Пети.
А Петя, вернувшись после болезни, после долгого отсутствия, вернулся так, как к себе домой. И встретился с Милой очень легко и уверенно, будто ждал и хорошо подготовился к этой встрече. Он говорил провоцирующие слова, но совершенно не намеренно, совершенно не испытывая боли, не испытывая стеснения.
«Снова сон, пленительный и сладкий, снится мне и радостью пьянит, – милый взор зовет меня украдкой, ласковой улыбкою манит» (Ив. Бунин), – и ему было комфортно. Комфортно в этом кафе, комфортно сидеть напротив Милы, смотреть, как она прихлебывает кофе и не придумывать слова, не стараться кем-то выглядеть, а произносить то, что произносится, молчать, когда ничего не хочется говорить.
– Петенька, тебе только сны здесь снятся, проснись, все не так, как кажется.
– Милочка, еt moi, je ne veux pas me reveiller. (А я не хочу просыпаться.)
– Tu risque d’étre en retard. (Ты можешь там и остаться.)
– Je suis prêt, mais la en sommeil, la tu es … (Я готов, ведь там – ты.)
– Moi – c’est dangeureux, mais agreable. (Я? – это опасно, но приятно). Рядом с ней он чувствовал себя большим, состоявшимся, взрослым. И поэтому состояние комфорта позволило ему не частить с посещением этого кафе, не бежать сломя голову, чтобы увидеть Милу, а заходить лишь тогда, когда ноги сами туда приведут. И он не замечал, что ноги все чаще вели его к ней, а он пытался сопротивляться, совсем не отдавая себе в этом отчета.
Внешне Мила по-прежнему не менялась. Но это лишь при поверхностном взгляде. Внутри у Милы уже все перевернулось. И первым это заметил Муж. Но, заметив, истолковал это по-своему и привычно-неверно по отношению к своим выводам о Миле, а потому это новое сформировавшееся влечение Милы, влечение к Пете, для него оставалось неведомым.
Он и раньше, со времени появления Пети, говорил Миле, что она стала его замучивать в постели. А теперь, казалось, он стал шарахаться от нее и уже не просто твердил, что она его изнасиловала, что он устал, а говорил, что она стала уже нетерпимо извращенной и неумеренной. А Милу подогревало и распирало всякий раз желание Петиной близости, хотя и она только-только, наконец, оформила явственно то, что не давало ей покоя, с тех пор как она увидела Петю.
И она истязала Мужа, пытаясь получить удовлетворение от того, от кого она более не могла получить всю палитру рисующихся ей наслаждений. Тем более что это ожидание наслаждения Петей окрашивалось пока неиспробованными и неизведанными предвкушениями.
То, что раньше ей казалось приятным, достаточным, полным, теперь было безвкусным и тягуче пресным. Раньше с мужчинами Мила всегда четко ощущала свое тело, все его закоулки и желания каждой частицы его, равно как и ощущала тело мужчины, бывшего с ней. И всегда могла найти пути и методы достижения наивысших удовольствий, удовольствий не только для себя, но и для своего партнера, ясно чувствуя дрожь и желания каждого его члена, стремление каждого его движения.
А сейчас и тело партнера, по крайней мере, Мужа, стало для нее расплывчато аморфным, и дрожь его желания уже не очень подогревала ее. Да и свое тело тоже почти не отзывалось на ласку, на зов, на провокацию. Оно по-прежнему было требовательным, но уже не знало, что же оно хочет, что же ему надо.
Дни и тянулись и летели. Мила и работала, и ездила отдыхать с Мужем. Но теперь отрывочные встречи с Петей не пугали ее своей редкостью. Поняв, что она хочет его, Мила одновременно поняла, что она этого добьется.
И теперь она уже не просто рассеянно слушала, что Петя ей лопочет: «Узорные ткани так зыбки, горячая пыль так бела, – не надо ни слов, ни улыбки: останься такой, как была» (И. Анненский), а, сохраняя внешне тот же самый вид ленивого равнодушия, уже расчетливо охотилась.
И в ночные ощущения стала потихоньку возвращаться острота восприятия. Петя, желание его уже вписались в расписание «деловой» жизни Милы. Но и Мила не до конца четко еще сама осознавала, каково это ее желание.
Она только оформила это в слово ХОЧУ, но ЧТО внутри нее, ЧТО заставило ее сказать это слово, Мила сама даже не подозревала, не подозревала, что такое вообще может быть. Она и сама удивлялась, как это Петя и как это она соединились у нее и оформились в такие мысли, такие желания.
И если все свои изменения, все свои мучения, все возникшее с его появлением, все, чем она теперь уже наслаждалась, наслаждалась, мучительно изнывая и страдая, все это еще укладывалось в ее голове в целесообразность и естественность возможных событий, то само слово ХОЧУ, связанное с ним, и все, что за ним скрывалось, уже и ей казалось порочно-неприемлемым и, наверное, даже унизительным.
Унизительным оттого, что она ХОТЕЛА теперь такого, как ей казалось, недостойного, такого не доросшего до нее, и не только в силу его физического возраста, но скорее, как она считала, в силу его возраста по уму, его незрелости. Ей казалось порочным и недостойным соблазнить, а еще более быть соблазненной таким почти ребенком, таким младенцем.
Но это-то как раз и делало его еще более привлекательным для нее. Это-то и было как раз невыразимо сладким унижением, изысканная тяжесть которого все сильнее подкашивала ее ноги, ужасная сладость этого унижения и заставляла Милу хотеть его все более дико, необузданно, неизъяснимо страстно. И теперь она уже удивлялась и тому, как это она просто ходит, сидит, говорит рядом с ним, а не сгрызает его, такого неожиданно вожделенного.
13
Охотиться было легко и приятно. Легко не оттого, что получалось все и сразу. Наоборот, события растягивались во времени и слегка пугали своей незавершенностью, все более отдаляя от желанного финала начавшуюся охоту. А легко оттого, что само по себе было уже действие, процесс, что вполне соответствовало образу «прежней» деятельной Милы, и оттого, что цель охоты была рождена уже частью нынешней, мечтательной Милы.
Впервые после раскола Милы на две половинки – деятельную, прежнюю, и вновь появившуюся мечтательную, они обе стали работать в унисон. Впервые они не противоречили и не мешали друг другу. Легко и оттого, что свою появившуюся мечтательную часть Мила воспринимала как бы со стороны. Для ее трезвой, здравомыслящей, практичной головки все, что происходило по отношению к Пете, было до сих пор сюрреальностью.
Сюрреальность происходящего подчеркивала их, казалось, неестественная разница в возрасте. Недостоверность их отношений была и в том, что Петя, с первой же их встречи, с момента их знакомства, стал переходить в разговоре с Милой на французский.
По-видимому, разговаривая на не родном для себя языке, он чувствовал себя более раскованно, более развязано, не стесненным юношеской робостью, как бы избавляясь от нее. А для Милы французский был бегством от сухой деловой жестокой реальности в мечтательную чувствительность, где она наслаждалась и взглядами, и интонациями голоса, и мыслями о скором соприкосновении коленей.
Временная неопределенность и протяженность этого «скоро» совсем не пугали и не расстраивали Милу. Ее деловая часть, ее прежняя Мила оптимистично подтверждали ей, что она своего добьется, а день, час, месяц этого уже не имеют значения.
И при этом деловая, прежняя Мила пыталась слегка охладить иногда зарывавшуюся мечтательность, которая все торопила достижение цели, подстегивая к действию, тем, что вполне разумно говорила, что предвкушение, предчувствие удовольствия намного приятней, вкуснее самого удовольствия. И уж совсем уводили Милу в сторону от реальности стихи, что постоянно цитировал Петя.
Никогда раньше никак не связанная со стихами, кроме как школьной программой, Мила впервые начала их слышать именно от Пети. И все вместе – стихи, Петя, французский – переносило Милу из привычной обстановки в совершенно иной мир. Однако при этом Мила вполне сохраняла способность контролировать свой прежний мир, свой прежний образ жизни. Скорее, Мила продолжала жить, как и жила, но при этом перед ней открылась возможность получения новых ощущений, появилась способность по-новому чувствовать, казалось, уже давно испробованные, знакомые процессы.
А Петя, Петя, после того, как Мила осознала, что она ждала его появления, вновь стал чаще заходить в кафе. Очевидно, природная застенчивость, робость, по-видимому, не давали еще ему раскрепоститься в других местах. А здесь, с самого начала, нереальные, казалось, отношения, раскрепощали, позволяя без стеснения и жеманства быть самим собой. Как будто он играл в увлекательную игру. При этом объект игры был и мил и привлекателен.
Но он и сам не знал, что играет какую-то игру. Да и вообще, была ли здесь игра? Это для нас они – артисты на сцене, в причудливых изгибах, с замысловатыми речами. А он просто жил. Жил своею жизнью. Так, как у него получалось. Не зная, что пытается получить удовольствие, и уже получая его. Но уже зная, что за взглядами и словами могут последовать другие, не менее материальные вещи.
Его руки уже неосознанно стремились почувствовать Милу. Его губы, когда он разговаривал с ней, уже припухали совсем не детской припухлостью, а припухлостью желания. Желания, о котором он еще ничего не знал.
Желания, которое Мила уже разгадала, распознала, и провоцировала самим своим существованием.
Петя сидел за ее столиком, продолжая свою игру и не зная о ней. Он даже попытался принести с собой какие-то бумаги, чтобы Мила прочитала их.
– Петенька, ты с ума сошел, какие у тебя могут быть дела, какие договора? Что ты и мне и себе мутишь голову.
– Мила, я серьезно…
– Сознайся хотя бы себе, что вся серьезность – это то, что ты пришел на меня поглядеть.
– Мила, je parle pas de cela, c’est claire. (об этом я и не говорю, это так очевидно.)
– Петенька, je t’apprendrai. Il faut dire tout le temps au femmes et au filles des choses claires et agreables. Elles comprennent que c’est le mensonge, mais ça leurs plait. Mais ne dit jamais que c’est la mensonge! (я сейчас тебя учить буду, девушкам, женщинам надо все время говорить очевидные, приятные им вещи, и хоть они и понимают, что все это ложь и лицемерие, но тем не менее им эта ложь приятна. Только никогда не сознавайся в том, что в этом ты лжешь!)
– Мила, je ne te mentis pas quands je viens chez toi – je viens vraiment chez toi. (я совсем не лгу, приходя к тебе. Я прихожу действительно к тебе.)
– Bravo! Tu me comprends bien pour le moment! (Молодец, ты все правильно усваиваешь.)
– «Ты в зеркало смотри, смотри не отрываясь, там не твои черты, там в зеркале живая, другая ты» (Черубина де Габриак).
– Bon, salut, je vous quitte. (Ну, все, пока, я побежала.)
Впервые после раскола Милы на две половинки – деятельную, прежнюю, и вновь появившуюся мечтательную, они обе стали работать в унисон. Впервые они не противоречили и не мешали друг другу. Легко и оттого, что свою появившуюся мечтательную часть Мила воспринимала как бы со стороны. Для ее трезвой, здравомыслящей, практичной головки все, что происходило по отношению к Пете, было до сих пор сюрреальностью.
Сюрреальность происходящего подчеркивала их, казалось, неестественная разница в возрасте. Недостоверность их отношений была и в том, что Петя, с первой же их встречи, с момента их знакомства, стал переходить в разговоре с Милой на французский.
По-видимому, разговаривая на не родном для себя языке, он чувствовал себя более раскованно, более развязано, не стесненным юношеской робостью, как бы избавляясь от нее. А для Милы французский был бегством от сухой деловой жестокой реальности в мечтательную чувствительность, где она наслаждалась и взглядами, и интонациями голоса, и мыслями о скором соприкосновении коленей.
Временная неопределенность и протяженность этого «скоро» совсем не пугали и не расстраивали Милу. Ее деловая часть, ее прежняя Мила оптимистично подтверждали ей, что она своего добьется, а день, час, месяц этого уже не имеют значения.
И при этом деловая, прежняя Мила пыталась слегка охладить иногда зарывавшуюся мечтательность, которая все торопила достижение цели, подстегивая к действию, тем, что вполне разумно говорила, что предвкушение, предчувствие удовольствия намного приятней, вкуснее самого удовольствия. И уж совсем уводили Милу в сторону от реальности стихи, что постоянно цитировал Петя.
Никогда раньше никак не связанная со стихами, кроме как школьной программой, Мила впервые начала их слышать именно от Пети. И все вместе – стихи, Петя, французский – переносило Милу из привычной обстановки в совершенно иной мир. Однако при этом Мила вполне сохраняла способность контролировать свой прежний мир, свой прежний образ жизни. Скорее, Мила продолжала жить, как и жила, но при этом перед ней открылась возможность получения новых ощущений, появилась способность по-новому чувствовать, казалось, уже давно испробованные, знакомые процессы.
А Петя, Петя, после того, как Мила осознала, что она ждала его появления, вновь стал чаще заходить в кафе. Очевидно, природная застенчивость, робость, по-видимому, не давали еще ему раскрепоститься в других местах. А здесь, с самого начала, нереальные, казалось, отношения, раскрепощали, позволяя без стеснения и жеманства быть самим собой. Как будто он играл в увлекательную игру. При этом объект игры был и мил и привлекателен.
Но он и сам не знал, что играет какую-то игру. Да и вообще, была ли здесь игра? Это для нас они – артисты на сцене, в причудливых изгибах, с замысловатыми речами. А он просто жил. Жил своею жизнью. Так, как у него получалось. Не зная, что пытается получить удовольствие, и уже получая его. Но уже зная, что за взглядами и словами могут последовать другие, не менее материальные вещи.
Его руки уже неосознанно стремились почувствовать Милу. Его губы, когда он разговаривал с ней, уже припухали совсем не детской припухлостью, а припухлостью желания. Желания, о котором он еще ничего не знал.
Желания, которое Мила уже разгадала, распознала, и провоцировала самим своим существованием.
Петя сидел за ее столиком, продолжая свою игру и не зная о ней. Он даже попытался принести с собой какие-то бумаги, чтобы Мила прочитала их.
– Петенька, ты с ума сошел, какие у тебя могут быть дела, какие договора? Что ты и мне и себе мутишь голову.
– Мила, я серьезно…
– Сознайся хотя бы себе, что вся серьезность – это то, что ты пришел на меня поглядеть.
– Мила, je parle pas de cela, c’est claire. (об этом я и не говорю, это так очевидно.)
– Петенька, je t’apprendrai. Il faut dire tout le temps au femmes et au filles des choses claires et agreables. Elles comprennent que c’est le mensonge, mais ça leurs plait. Mais ne dit jamais que c’est la mensonge! (я сейчас тебя учить буду, девушкам, женщинам надо все время говорить очевидные, приятные им вещи, и хоть они и понимают, что все это ложь и лицемерие, но тем не менее им эта ложь приятна. Только никогда не сознавайся в том, что в этом ты лжешь!)
– Мила, je ne te mentis pas quands je viens chez toi – je viens vraiment chez toi. (я совсем не лгу, приходя к тебе. Я прихожу действительно к тебе.)
– Bravo! Tu me comprends bien pour le moment! (Молодец, ты все правильно усваиваешь.)
– «Ты в зеркало смотри, смотри не отрываясь, там не твои черты, там в зеркале живая, другая ты» (Черубина де Габриак).
– Bon, salut, je vous quitte. (Ну, все, пока, я побежала.)
14
«Мила! Что с тобой?!» – восклицание Мужа порадовало Милу. Она вернулась домой в юбке! Мила никогда не пользовалась никакой косметикой. Вообще на свой внешний вид она обращала мало внимания. Чиста, опрятна, аккуратна. А что до остального – так это ваше дело.
Так она рассуждала. «Главное, что мой облик не огорчает меня, а кому не нравится, тот мне не нужен». Поэтому и в одежде она всегда и прежде всего исповедовала принцип удобства и утилитарности. И как только смогла руководить своим обликом, своей одеждой, так тут же надела брюки, и уж более не меняла свой образ. Какие каблуки – это ведь неудобно. А тут вдруг юбка, вдруг туфли.
Еще до осознания желанности Пети, внутренние изменения Милы начали проявляться и внешне. То, что мы сначала формируем в мысли, а потом эти мысли оформляются словами – это конечная стадия того, что уже произошло.
Что произошло вне и внутри нас. И мы еще не догадываемся о происшедшем, а уже сердце начинает учащенно биться, уже кровь приливает к щекам, уже внутреннее просвечивает сияньем глаз.
Так и Мила сначала была захвачена, закручена этим внезапным неудержимым потоком, как сель, сметающим и смывающим все на своем пути. И лишь затем уже начала проявлять интерес к причине этого потока, лишь потом стала осознавать то, что он был, лишь потом узнала, что и у него есть имя, и это имя – Петя, лишь потом увидела его отдельно, а не только дрожанием ног, краской щек, твердеющей грудью. И уже совсем десятым действием, событием было то, что она поглядела и на себя, увязав его с собой.
Мила впервые поглядела на себя, на свою одежду, не только с точки зрения удобства и полезности, но и со стороны элегантности, красоты. И вдруг увидела, что и она (как большинство, подавляющее большинство, можно сказать – все женщины) ходит в брюках.
Конечно, это удобно. Конечно, это практично. Но отнюдь не женственно, отнюдь нет чарующей заманчивости ножек. Уже никто, глядя на обилие «штанов» вместо ножек, не сможет сказать: «О, закрой свои бледные ноги!» (В. Брюсов).
«Мы все в брюках унисекс, какие-то рабочие лошадки. Или все мы кривоногие, что боимся их показать?» – такие рассуждения появились у Милы. Она как-то по-новому осознала себя женщиной, женщиной, на которой должны останавливаться изумленные мужские взоры; один взгляд на которую должен вызывать неодолимое желание обладать ею.
И прежде всего это желание должно пробудиться в Пете. Она должна сломать в его глазах сложившийся образ непритязательного товарища иного пола, позволяющего безнаказанно играть с собой словами и взглядами.
И, поехав на работу, не доехала до нее, а свернула в поход по магазинам. В первом же магазине Мила вызвала помощь – Вадима. Даже для нее было трудным самой себе отвечать на вопросы подходит та или иная вещь, или нет. А «мирный» Вадим, давая совсем, на ее взгляд, бестолковые советы, тем не менее служил лакмусовой бумажкой, не оценки вещей, а ее чутья. Он помогал ей просто держать то, что она отбирала, и командовал продавщицами, заставляя их таскать все подряд в примерочную.
Оказалось достаточно трудным делом в изобилии товара избежать кича, эпатажа, крикливости. Миле это удалось, убив на это весь день. Скромное достоинство новой ее одежды, как и раньше, не кричало о своей дороговизне, а теперь уже исподволь говорило, что внутри нее женщина.
Как, глядя на птицу, сидящую на земле, мы понимаем, что это та, которая летает. Так и теперь, образ Милы говорил, что это Женщина. Мила видела, как изнемогает Вадим от такой феерии. Как ее изменившаяся оболочка завела его. Хотя и без этого огонь желания все время, когда она с ним встречалась, горел в его глазах.
Если раньше Миле приходилось все-таки включаться, чтобы получить мужчину, то теперь и изменившаяся одежда, и ее изменившийся облик, невольно рождали у окружающих ее, наверное, такие же желания, что рождает преследуемая жертва у маньяка-насильника – непреодолимую жажду обладания ею и одновременно ощущение нежной осторожности, от восхищения неизведанной загадочной прелести. Она теперь все время была настороженно заманчива, в основном от уже внутренней подсветки стремления получения Пети.
И слегка устав от своего вояжа по магазинам, Мила согласилась на изнемогший, умоляющий взгляд Вадима. Выйдя из магазина, – что же, Вадик, вези меня, мне тоже передохнуть надо.
– Милочка, я с удовольствием.
– Ну, уж это, с удовольствием или без, но вези меня.
И, приехав, она продолжала примерять обновки. Тоже совершенно новое для нее действие, до этого все ее примерки всегда заканчивались примерочной магазина, а сегодня она продолжала вертеться, почти точно так же, как вертелась тогда, утром в ванной перед зеркалом, очень оценивающе оглядывая себя, примеряя, как Петя посмотрит на нее.
А Вадим уже вылез из ванной и стоял возбужденный, возбуждаясь все больше и больше. А Мила, оценивающе глядя на него, представляла, как будет возбуждаться Петя, как он будет привлечен, еще больше привлечен ею. И как это, желаемое ею, влечение Пети воплотится, как скоро он или она воплотят свои влечения. И, уже не спеша, лениво разделась и подошла к Вадиму.
– Ты сегодня более бодр, чем обыкновенно.
– Это ты сегодня более влекущая.
– Вадим, ты договоришься, значит, я тебе уже не нравлюсь, это что-то новенькое.
– Милочка, что ты, ты меня не так поняла, я…
– Тогда давай исправляй свою ошибку. – И Мила снимала напряжение дня, напряжение поиска, пытаясь снять и разрядить все напряжение последнего времени.
Муж обалдело глядел на новую Милу.
– Ты удивительно хороша сегодня. Я даже…
– Неужели? Несмотря на вечную усталость? – прервала его Мила.
– Да!
И они потащили друг друга к кровати. Муж разошелся, а Мила счастливо улыбалась – сработало на нем, значит, сработает и на Пете.
Так она рассуждала. «Главное, что мой облик не огорчает меня, а кому не нравится, тот мне не нужен». Поэтому и в одежде она всегда и прежде всего исповедовала принцип удобства и утилитарности. И как только смогла руководить своим обликом, своей одеждой, так тут же надела брюки, и уж более не меняла свой образ. Какие каблуки – это ведь неудобно. А тут вдруг юбка, вдруг туфли.
Еще до осознания желанности Пети, внутренние изменения Милы начали проявляться и внешне. То, что мы сначала формируем в мысли, а потом эти мысли оформляются словами – это конечная стадия того, что уже произошло.
Что произошло вне и внутри нас. И мы еще не догадываемся о происшедшем, а уже сердце начинает учащенно биться, уже кровь приливает к щекам, уже внутреннее просвечивает сияньем глаз.
Так и Мила сначала была захвачена, закручена этим внезапным неудержимым потоком, как сель, сметающим и смывающим все на своем пути. И лишь затем уже начала проявлять интерес к причине этого потока, лишь потом стала осознавать то, что он был, лишь потом узнала, что и у него есть имя, и это имя – Петя, лишь потом увидела его отдельно, а не только дрожанием ног, краской щек, твердеющей грудью. И уже совсем десятым действием, событием было то, что она поглядела и на себя, увязав его с собой.
Мила впервые поглядела на себя, на свою одежду, не только с точки зрения удобства и полезности, но и со стороны элегантности, красоты. И вдруг увидела, что и она (как большинство, подавляющее большинство, можно сказать – все женщины) ходит в брюках.
Конечно, это удобно. Конечно, это практично. Но отнюдь не женственно, отнюдь нет чарующей заманчивости ножек. Уже никто, глядя на обилие «штанов» вместо ножек, не сможет сказать: «О, закрой свои бледные ноги!» (В. Брюсов).
«Мы все в брюках унисекс, какие-то рабочие лошадки. Или все мы кривоногие, что боимся их показать?» – такие рассуждения появились у Милы. Она как-то по-новому осознала себя женщиной, женщиной, на которой должны останавливаться изумленные мужские взоры; один взгляд на которую должен вызывать неодолимое желание обладать ею.
И прежде всего это желание должно пробудиться в Пете. Она должна сломать в его глазах сложившийся образ непритязательного товарища иного пола, позволяющего безнаказанно играть с собой словами и взглядами.
И, поехав на работу, не доехала до нее, а свернула в поход по магазинам. В первом же магазине Мила вызвала помощь – Вадима. Даже для нее было трудным самой себе отвечать на вопросы подходит та или иная вещь, или нет. А «мирный» Вадим, давая совсем, на ее взгляд, бестолковые советы, тем не менее служил лакмусовой бумажкой, не оценки вещей, а ее чутья. Он помогал ей просто держать то, что она отбирала, и командовал продавщицами, заставляя их таскать все подряд в примерочную.
Оказалось достаточно трудным делом в изобилии товара избежать кича, эпатажа, крикливости. Миле это удалось, убив на это весь день. Скромное достоинство новой ее одежды, как и раньше, не кричало о своей дороговизне, а теперь уже исподволь говорило, что внутри нее женщина.
Как, глядя на птицу, сидящую на земле, мы понимаем, что это та, которая летает. Так и теперь, образ Милы говорил, что это Женщина. Мила видела, как изнемогает Вадим от такой феерии. Как ее изменившаяся оболочка завела его. Хотя и без этого огонь желания все время, когда она с ним встречалась, горел в его глазах.
Если раньше Миле приходилось все-таки включаться, чтобы получить мужчину, то теперь и изменившаяся одежда, и ее изменившийся облик, невольно рождали у окружающих ее, наверное, такие же желания, что рождает преследуемая жертва у маньяка-насильника – непреодолимую жажду обладания ею и одновременно ощущение нежной осторожности, от восхищения неизведанной загадочной прелести. Она теперь все время была настороженно заманчива, в основном от уже внутренней подсветки стремления получения Пети.
И слегка устав от своего вояжа по магазинам, Мила согласилась на изнемогший, умоляющий взгляд Вадима. Выйдя из магазина, – что же, Вадик, вези меня, мне тоже передохнуть надо.
– Милочка, я с удовольствием.
– Ну, уж это, с удовольствием или без, но вези меня.
И, приехав, она продолжала примерять обновки. Тоже совершенно новое для нее действие, до этого все ее примерки всегда заканчивались примерочной магазина, а сегодня она продолжала вертеться, почти точно так же, как вертелась тогда, утром в ванной перед зеркалом, очень оценивающе оглядывая себя, примеряя, как Петя посмотрит на нее.
А Вадим уже вылез из ванной и стоял возбужденный, возбуждаясь все больше и больше. А Мила, оценивающе глядя на него, представляла, как будет возбуждаться Петя, как он будет привлечен, еще больше привлечен ею. И как это, желаемое ею, влечение Пети воплотится, как скоро он или она воплотят свои влечения. И, уже не спеша, лениво разделась и подошла к Вадиму.
– Ты сегодня более бодр, чем обыкновенно.
– Это ты сегодня более влекущая.
– Вадим, ты договоришься, значит, я тебе уже не нравлюсь, это что-то новенькое.
– Милочка, что ты, ты меня не так поняла, я…
– Тогда давай исправляй свою ошибку. – И Мила снимала напряжение дня, напряжение поиска, пытаясь снять и разрядить все напряжение последнего времени.
Муж обалдело глядел на новую Милу.
– Ты удивительно хороша сегодня. Я даже…
– Неужели? Несмотря на вечную усталость? – прервала его Мила.
– Да!
И они потащили друг друга к кровати. Муж разошелся, а Мила счастливо улыбалась – сработало на нем, значит, сработает и на Пете.
15
На работе и везде, где она постоянно бывала, эти внешние изменения гардероба не прошли не замеченными. Впервые увидев Милу в новом образе, все впадали в легкий ступор, после выхода из которого тетки начинали обсуждать, где это Мила прошла курс омоложения, и какой косметикой стала пользоваться. А мужчины говорили друг другу, что и раньше-то она была сексапильна, а сейчас вообще стала вызывающе, дразняще заманчива.
А Мила по-прежнему не пользовалась никакой косметикой. И не в смене брюк на юбку было дело. Мила подсвечивалась изнутри. И глаза стали блестеть, и губы стали ярче. Движения стали мягче, изысканней.
Мила чувствовала, что внутреннее начинает неконтролируемо проявляться в ее облике. И намеренно старалась вести себя еще суше, еще деловитее, искусственно остужая разгоряченную кожу, сиянье глаз, нетерпенье губ, ожидающих мгновенного слияния плоти.
Но Мила-то знала, что как только она овладеет Петей, то половина красок, так манящих сейчас, померкнет, и потому, нетерпимо желая его, не спешила ускорить их слияние, а расчетливо наслаждалась каждым мгновением своей охоты, одновременно трепеща от мысли, что одно неосторожное движение, взгляд, слово, могут навсегда спугнуть его.
Поэтому она переоделась в «охотничий» костюм, она вышла на «охоту». Но никто не мог и догадаться, что охота началась, и уж тем более – на кого эта охота. Даже ее подружки, зная неуемность, невоздержанность Милы в отношении мужчин, не предполагали, что все перемены в Миле связаны с новым, пока еще не мужчиной – мальчиком.
– Вадим, я у… приезжай.
Мила никогда совсем не интересовалась, где он, и что он сейчас делает. Если у нее появилось желание, то будь добр, приезжай. Когда Мила с ним познакомилась, он был уже владельцем устоявшейся фирмы, а она только-только начинала свой бизнес.
Но она развивалась и выросла, выросла в крепкую, авторитетную, солидную организацию, имеющую и вес и значение. А его фирма так и осталась на том же уровне, на котором они познакомились.
Да, ему хватало денег, чтобы содержать и жену, и семью, и машину, но и только. Даже по работе Мила иногда кое-что делала для него бесплатно. А когда они встречались, то везде расплачивалась только она, безжалостно и властно пресекая его позывы.
Вот и сейчас она сидела в ресторане и ждала его. Ждала, чтобы расслабиться. Ей почему-то было проще отключиться от дел, забот, когда он был рядом. Наверное, он уже для нее был как подруга, как кабинет психотерапевта, только с его появлением голова у нее совсем раскрепощалась от забот, только с его появлением начинался настоящий отдых.
– Милочка, я здесь.
– Как ты долго добирался!
– Я мчался к тебе как ветер.
– От такого ветра даже белье не полощется.
Странные их отношения для них были привычны и для обоих удобны. С того времени, как Мила разрулила все проблемы Вадима, с момента, как она им овладела, он попал в какую-то интересную зависимость от нее, прибегая по первому ее зову.
Надо сказать, что она этим не очень злоупотребляла, и разбавляла близость с Вадимом близостью с другими сменными «друзьями». А она тоже как-то странно попривыкла к нему, странно именно для себя.
Она, так трепетно и так придирчиво относящаяся к телу партнера, почему-то терпела уже поплывшую фигуру Вадима, уже явственный семимесячный его животик, то, что она на дух не терпела у мужчин, говоря, что если мужчина может видеть свое хозяйство только в зеркале, то это уже не мужчина, а беременная лошадь.
А Мила по-прежнему не пользовалась никакой косметикой. И не в смене брюк на юбку было дело. Мила подсвечивалась изнутри. И глаза стали блестеть, и губы стали ярче. Движения стали мягче, изысканней.
Мила чувствовала, что внутреннее начинает неконтролируемо проявляться в ее облике. И намеренно старалась вести себя еще суше, еще деловитее, искусственно остужая разгоряченную кожу, сиянье глаз, нетерпенье губ, ожидающих мгновенного слияния плоти.
Но Мила-то знала, что как только она овладеет Петей, то половина красок, так манящих сейчас, померкнет, и потому, нетерпимо желая его, не спешила ускорить их слияние, а расчетливо наслаждалась каждым мгновением своей охоты, одновременно трепеща от мысли, что одно неосторожное движение, взгляд, слово, могут навсегда спугнуть его.
Поэтому она переоделась в «охотничий» костюм, она вышла на «охоту». Но никто не мог и догадаться, что охота началась, и уж тем более – на кого эта охота. Даже ее подружки, зная неуемность, невоздержанность Милы в отношении мужчин, не предполагали, что все перемены в Миле связаны с новым, пока еще не мужчиной – мальчиком.
– Вадим, я у… приезжай.
Мила никогда совсем не интересовалась, где он, и что он сейчас делает. Если у нее появилось желание, то будь добр, приезжай. Когда Мила с ним познакомилась, он был уже владельцем устоявшейся фирмы, а она только-только начинала свой бизнес.
Но она развивалась и выросла, выросла в крепкую, авторитетную, солидную организацию, имеющую и вес и значение. А его фирма так и осталась на том же уровне, на котором они познакомились.
Да, ему хватало денег, чтобы содержать и жену, и семью, и машину, но и только. Даже по работе Мила иногда кое-что делала для него бесплатно. А когда они встречались, то везде расплачивалась только она, безжалостно и властно пресекая его позывы.
Вот и сейчас она сидела в ресторане и ждала его. Ждала, чтобы расслабиться. Ей почему-то было проще отключиться от дел, забот, когда он был рядом. Наверное, он уже для нее был как подруга, как кабинет психотерапевта, только с его появлением голова у нее совсем раскрепощалась от забот, только с его появлением начинался настоящий отдых.
– Милочка, я здесь.
– Как ты долго добирался!
– Я мчался к тебе как ветер.
– От такого ветра даже белье не полощется.
Странные их отношения для них были привычны и для обоих удобны. С того времени, как Мила разрулила все проблемы Вадима, с момента, как она им овладела, он попал в какую-то интересную зависимость от нее, прибегая по первому ее зову.
Надо сказать, что она этим не очень злоупотребляла, и разбавляла близость с Вадимом близостью с другими сменными «друзьями». А она тоже как-то странно попривыкла к нему, странно именно для себя.
Она, так трепетно и так придирчиво относящаяся к телу партнера, почему-то терпела уже поплывшую фигуру Вадима, уже явственный семимесячный его животик, то, что она на дух не терпела у мужчин, говоря, что если мужчина может видеть свое хозяйство только в зеркале, то это уже не мужчина, а беременная лошадь.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента