Страница:
Мы узнали потом, что сотни тысяч людей, которых так набивали в вагоны, иногда стояли по три недели и кормились, когда была пища вблизи путей. Многие из этих азиатов, пригнанные из их диких степей, предпочитали жевать ребро какого-нибудь калмыка или татарина, чем подвергаться риску умереть с голоду. На одном вокзале я видел, как много людей рыли землю. Они вырывали красных земляных червей длиной с ладонь. Они их глотали, как яйцо. Кадыки этих червоедов двигались с явным удовольствием.
Нам снова удалось послушать сводку. Наше наступление было не таким блестящим, как нам говорили простаки с железной дороги. Напротив, немецкое наступление замедлялось, Москва не была взята, Ленинград тоже; со стороны Ростова положение было также неясным. Оптимизм был еще велик, но уже была заметна некоторая сдержанность. Немцы под Первомайском мягко намекали на трудности дивизий, брошенных за тысячу километров от границ рейха.
Мы смотрели на грязь под ногами и думали об этом море грязной земли, отделявшем наши бывшие армейские базы от передовой. От Первомайска шла дорога к Днепру. Грузовики по оси погрязали там в грязи. Грязь была черной, густой, как битум. Самые мощные моторы останавливались, бессильные преодолеть ее.
Железнодорожные пути тоже были не для использования. Видимо, с царских времен к ним не прикасались; поезда передвигались с черепашьей скоростью; рельсы поднимались и опускались, как качели. Передвижение, перевозки были слабыми, хотя расширение путей было сделано с необыкновенной расторопностью.
Окончательно все губила необходимость перегрузок и пересадок личного состава. Когда мы достигли Буга, надо было пешком спускаться до самой глубины долины и подниматься по ее склонам грязной обходной дорогой на много километров. Этот путь был настоящей рекой: мы шли по колено в воде. И вот в таких условиях через разрушенные мосты надо было перевозить подкрепления для армии группы «Юг».
Немецкие армии были брошены на восток как в открытую могилу. Однако эта смелая операция определенно удалась бы, если бы война закончилась в очень короткий промежуток времени. Победоносные войска как-нибудь разобрались бы с проблемами на месте. Инженерные войска на свежую голову организовали бы сообщение с тылом, укрепили бы, обустроили дороги, навели мосты за несколько месяцев; это не было бы драмой.
К несчастью для рейха, война не закончилась в сроки, намеченные командованием. Дивизии еще пытались идти вперед, но осенний потоп полностью захватил степь. Обмундирование, снаряжение, горючее, необходимые подкрепления неделями тащились по России, расчлененной осенней распутицей.
Армия, которая сражается в бездне. И к тому же приближалась зима. В 1812 году точно в такое же время Наполеон с болью в душе вынужден был решиться оставить Москву.
Но армии рейха останутся в России. Однако речь в данном случае шла не об одной стреле прорыва, не об отдельном наступательном клине, но о целом фронте в три тысячи километров, простиравшемся от Белого до Черного моря!
Когда мы видели пустые вокзалы, разрушенные мосты, грузовики, утопавшие в грязи, мы не могли отогнать наши мысли о сотнях тысяч людей, брошенных вглубь России, которые должны были попытаться сделать то, что Наполеон не осмелился предпринять: продержаться, несмотря ни на что, среди голой степи, имея впереди себя врага, а сзади пустыню со снегом, что валил с небес, и с морозом, что разъедал тело и дух.
И тем не менее у нас была такая вера в непогрешимость и мудрость верховного немецкого командования, что мы не предавались излишним сомнениям и размышлениям. Война еще могла закончиться здесь до наступления больших холодов. Если нет, то все (видимо) было предусмотрено, определено, как и всегда.
Мы перегрузились в другой эшелон после того, как пересекли залитую долину Буга. Днем местность была спокойной, но ночью по поездам стреляли. Утром вдоль путей мы замечали трупы советских солдат. Они пытались организовать одиночное, неорганизованное сопротивление. Это были отдельные выпады. Их выгнутые дугой тела лежали в длинных фиолетовых шинелях.
Начало сильно морозить. Утром на стоянках эшелона нам надо было разбивать лед в ямах, чтобы умыться. Мы были набиты по сорок человек в вагон вот уже семнадцать дней. Второго февраля очень рано мы преодолели большие противотанковые рвы, пересекавшие русские холмы.
Поезд шел под уклон. Мы ехали вдоль бесконечных обгорелых стен заводов. Затем перед нашими глазами внезапно возникла великолепная, чудесная голубая лента сверкающей бирюзы, омытая солнцем. Это был Днепр, шириной более километра.
Днепропетровск
Фронт в грязи
Деревня
II
* * *
Однажды утром мы прибыли к реке Буг. Большой железный мост в долине был разрушен. Мы развязали наше имущество и расположились в городе Первомайске.Нам снова удалось послушать сводку. Наше наступление было не таким блестящим, как нам говорили простаки с железной дороги. Напротив, немецкое наступление замедлялось, Москва не была взята, Ленинград тоже; со стороны Ростова положение было также неясным. Оптимизм был еще велик, но уже была заметна некоторая сдержанность. Немцы под Первомайском мягко намекали на трудности дивизий, брошенных за тысячу километров от границ рейха.
Мы смотрели на грязь под ногами и думали об этом море грязной земли, отделявшем наши бывшие армейские базы от передовой. От Первомайска шла дорога к Днепру. Грузовики по оси погрязали там в грязи. Грязь была черной, густой, как битум. Самые мощные моторы останавливались, бессильные преодолеть ее.
Железнодорожные пути тоже были не для использования. Видимо, с царских времен к ним не прикасались; поезда передвигались с черепашьей скоростью; рельсы поднимались и опускались, как качели. Передвижение, перевозки были слабыми, хотя расширение путей было сделано с необыкновенной расторопностью.
Окончательно все губила необходимость перегрузок и пересадок личного состава. Когда мы достигли Буга, надо было пешком спускаться до самой глубины долины и подниматься по ее склонам грязной обходной дорогой на много километров. Этот путь был настоящей рекой: мы шли по колено в воде. И вот в таких условиях через разрушенные мосты надо было перевозить подкрепления для армии группы «Юг».
Немецкие армии были брошены на восток как в открытую могилу. Однако эта смелая операция определенно удалась бы, если бы война закончилась в очень короткий промежуток времени. Победоносные войска как-нибудь разобрались бы с проблемами на месте. Инженерные войска на свежую голову организовали бы сообщение с тылом, укрепили бы, обустроили дороги, навели мосты за несколько месяцев; это не было бы драмой.
К несчастью для рейха, война не закончилась в сроки, намеченные командованием. Дивизии еще пытались идти вперед, но осенний потоп полностью захватил степь. Обмундирование, снаряжение, горючее, необходимые подкрепления неделями тащились по России, расчлененной осенней распутицей.
Армия, которая сражается в бездне. И к тому же приближалась зима. В 1812 году точно в такое же время Наполеон с болью в душе вынужден был решиться оставить Москву.
Но армии рейха останутся в России. Однако речь в данном случае шла не об одной стреле прорыва, не об отдельном наступательном клине, но о целом фронте в три тысячи километров, простиравшемся от Белого до Черного моря!
Когда мы видели пустые вокзалы, разрушенные мосты, грузовики, утопавшие в грязи, мы не могли отогнать наши мысли о сотнях тысяч людей, брошенных вглубь России, которые должны были попытаться сделать то, что Наполеон не осмелился предпринять: продержаться, несмотря ни на что, среди голой степи, имея впереди себя врага, а сзади пустыню со снегом, что валил с небес, и с морозом, что разъедал тело и дух.
И тем не менее у нас была такая вера в непогрешимость и мудрость верховного немецкого командования, что мы не предавались излишним сомнениям и размышлениям. Война еще могла закончиться здесь до наступления больших холодов. Если нет, то все (видимо) было предусмотрено, определено, как и всегда.
Мы перегрузились в другой эшелон после того, как пересекли залитую долину Буга. Днем местность была спокойной, но ночью по поездам стреляли. Утром вдоль путей мы замечали трупы советских солдат. Они пытались организовать одиночное, неорганизованное сопротивление. Это были отдельные выпады. Их выгнутые дугой тела лежали в длинных фиолетовых шинелях.
Начало сильно морозить. Утром на стоянках эшелона нам надо было разбивать лед в ямах, чтобы умыться. Мы были набиты по сорок человек в вагон вот уже семнадцать дней. Второго февраля очень рано мы преодолели большие противотанковые рвы, пересекавшие русские холмы.
Поезд шел под уклон. Мы ехали вдоль бесконечных обгорелых стен заводов. Затем перед нашими глазами внезапно возникла великолепная, чудесная голубая лента сверкающей бирюзы, омытая солнцем. Это был Днепр, шириной более километра.
Днепропетровск
Между Галичиной и Днепром мы почти не воевали. Как только мы достигли предместий Лемберга, бои по окружению группировки врага при Балте решили судьбу великолепной украинской равнины, усеянной кукурузой и пшеницей, большими бело-голубыми деревнями, украшенной тысячами вишневых садов. Бронетанковые войска рейха без препятствий продвинулись до Днепропетровска.
Бои на подступах к городу были жестокими. На кладбище возле вокзала осталось шесть сотен немецких могил. Горели целые улицы, но город еще держался. Проспект Карла Маркса, сразу переименованный в авеню Адольфа Гитлера, бесконечно простирался вдаль, как Елисейские поля.
Теперь война уже пересекла реку. Последнее явление этой войны при вступлении частей в жилые кварталы было скорее живописным, чем устрашающим: длинные вереницы пьяниц лежали, мертвецки одурманенные алкоголем, вдоль желобов и канавок, по которым из резервуаров, взорванных отступавшими большевиками, потоками стекало сто тысяч литров водки. Пьянчуги лакали алкоголь прямо из грязи, затем, тая от блаженства, пузом кверху ждали вступления в город победителей.
Сталинский режим организовал в городе большой строительный бум. Сначала мы были очень поражены, приближаясь к пригородам, когда увидели огромные кирпичные пролетарские здания, воздвигнутые Советами. У них были современные контуры. Строения были огромны и многочисленны. Бесспорно, коммунисты что-то сделали для народа. И если нищета крестьян была огромной, то, по меньшей мере, пролетарий, казалось, воспользовался новым временем.
Но надо было еще увидеть и осмотреть эти здания. Шесть месяцев мы жили в угольном бассейне Донецка. У нас было вполне достаточно времени, чтобы проверить наши предположения при вступлении в Днепропетровск. Эти конструкции, эти строения, такие впечатляющие издалека, были всего лишь гигантским обманом, фальшивкой, предназначенной для того, чтобы мистифицировать интуристов и зрителей киноновостей.
Как только мы приближались к этим блокам зданий, мы чувствовали отвращение от вялого запаха грязи и испражнений, исходящего из болотистого окружения каждого из этих зданий. Вокруг них не было ни плит, ни камней, ни щебенки. Русская грязь царила там, как и повсюду. Отвод дождевых вод производился прямо через почву. Обветшалые трубы свешивались с водостоков и сбрасывали дождевую воду прямо на землю, в сторону. Стены были облупленными и потрескавшимися по всем направлениям. Использованные материалы по качеству были из самых худших. Балконы везде тоже потрескались. Цементные лестницы были выщерблены и изношены. Тем не менее этим зданиям было всего лишь несколько лет.
На каждом этаже было несколько квартир, выбеленных известкой, с маленькой коммунальной кухонькой на несколько семей. Электрические провода свисали гирляндами. Стены были глинобитными, и невозможно было вбить гвоздь, так как они рассыпались.
Как правило, водоснабжение не работало. Пролетарской популяции не удавалось установить санузлы, она справляла свои естественные надобности прямо вокруг зданий, что превращало округу в огромную выгребную яму. Холода способствовали отвердеванию этих «хранилищ», которые при каждой оттепели оттаивали, распространяя вонь. В конечном счете эти квартиры оказывались более некомфортабельными, чем жалкие избы, где на самой богатой и плодородной земле в Европе миллионы русских крестьян существовали посреди мрачной нищеты, одетые в лохмотья, обноски, поедая пищу из общих мисок ложками, вырезанными прямо из кусков дерева.
Семьдесят пять процентов наших солдат были ремесленниками. Многие из них были когда-то восприимчивы к советской пропаганде. Теперь они открывали рот от изумления при виде того, в каком состоянии разрухи и прострации находился русский пролетариат. Они качали головами, еще раз глядя на зрелище, прежде чем ему поверить.
Вообще, Гитлер предпринял опасный опыт. Сотни тысяч немецких рабочих, мобилизованных и посланных на Восточный фронт, могли бы найти неутешительное для себя сравнение, если бы Советы действительно сделали что-нибудь значительное для рабочего класса.
Каждый немец, наоборот, думал об удобных рабочих домах рейха, об их комфорте, о семейном садике, о народных клиниках и родильных домах, о досуге, оплачиваемых отпусках, о замечательных круизах по Скандинавии или Средиземноморью. Он вспоминал о своей жене, о своих детях, радостных, здоровых, хорошо одетых; видя русский народ в обносках, смотря на несчастные избы, на мрачные и ненадежные рабочие квартиры, он делал абсолютно четкие выводы. Никогда еще рабочая масса не совершала подобного учебного путешествия.
Четыре года спустя сравнение происходило в обратном направлении: наворовав ручных часов, драгоценностей, одежды во всей Восточной Европе, советский солдат с ворчанием возвратится в СССР, пораженный комфортом некоммунистических стран и с отвращением к своей деревянной ложке, изношенному платью и мерзким экскрементам вокруг домов-казарм.
Через три дня мы получили новый приказ выступать: за последние ночные часы нам надо было перебраться на левый берег Днепра и занять боевую позицию.
В шесть часов вечера наш легион собрался на выступе над рекой. Шум воды доходил до нас. Я вышел из строя, чтобы еще раз напомнить моим товарищам об их долге европейцев, патриотов и революционеров. Странное волнение охватывало нас. Кто из нас преодолеет реку?
В полночь наши колонны построились. Форсирование Днепра осуществлялось односторонним движением по длинному деревянному мосту в километр триста метров. Он много раз был разбит ударами советской артиллерии и авиации. Мощная зенитная батарея Д.С.А. защищала этот узкий проход, единственную связь с Южным фронтом. Темная масса воды расцвечивалась сотнями огромных льдин, похожих на сказочные лотосы. Остовы затонувших лодок высовывались из воды.
Мы ускоряли шаг. Мы молчали, взволнованные от предстоящей встречи с войной.
Бои на подступах к городу были жестокими. На кладбище возле вокзала осталось шесть сотен немецких могил. Горели целые улицы, но город еще держался. Проспект Карла Маркса, сразу переименованный в авеню Адольфа Гитлера, бесконечно простирался вдаль, как Елисейские поля.
Теперь война уже пересекла реку. Последнее явление этой войны при вступлении частей в жилые кварталы было скорее живописным, чем устрашающим: длинные вереницы пьяниц лежали, мертвецки одурманенные алкоголем, вдоль желобов и канавок, по которым из резервуаров, взорванных отступавшими большевиками, потоками стекало сто тысяч литров водки. Пьянчуги лакали алкоголь прямо из грязи, затем, тая от блаженства, пузом кверху ждали вступления в город победителей.
Сталинский режим организовал в городе большой строительный бум. Сначала мы были очень поражены, приближаясь к пригородам, когда увидели огромные кирпичные пролетарские здания, воздвигнутые Советами. У них были современные контуры. Строения были огромны и многочисленны. Бесспорно, коммунисты что-то сделали для народа. И если нищета крестьян была огромной, то, по меньшей мере, пролетарий, казалось, воспользовался новым временем.
Но надо было еще увидеть и осмотреть эти здания. Шесть месяцев мы жили в угольном бассейне Донецка. У нас было вполне достаточно времени, чтобы проверить наши предположения при вступлении в Днепропетровск. Эти конструкции, эти строения, такие впечатляющие издалека, были всего лишь гигантским обманом, фальшивкой, предназначенной для того, чтобы мистифицировать интуристов и зрителей киноновостей.
Как только мы приближались к этим блокам зданий, мы чувствовали отвращение от вялого запаха грязи и испражнений, исходящего из болотистого окружения каждого из этих зданий. Вокруг них не было ни плит, ни камней, ни щебенки. Русская грязь царила там, как и повсюду. Отвод дождевых вод производился прямо через почву. Обветшалые трубы свешивались с водостоков и сбрасывали дождевую воду прямо на землю, в сторону. Стены были облупленными и потрескавшимися по всем направлениям. Использованные материалы по качеству были из самых худших. Балконы везде тоже потрескались. Цементные лестницы были выщерблены и изношены. Тем не менее этим зданиям было всего лишь несколько лет.
На каждом этаже было несколько квартир, выбеленных известкой, с маленькой коммунальной кухонькой на несколько семей. Электрические провода свисали гирляндами. Стены были глинобитными, и невозможно было вбить гвоздь, так как они рассыпались.
Как правило, водоснабжение не работало. Пролетарской популяции не удавалось установить санузлы, она справляла свои естественные надобности прямо вокруг зданий, что превращало округу в огромную выгребную яму. Холода способствовали отвердеванию этих «хранилищ», которые при каждой оттепели оттаивали, распространяя вонь. В конечном счете эти квартиры оказывались более некомфортабельными, чем жалкие избы, где на самой богатой и плодородной земле в Европе миллионы русских крестьян существовали посреди мрачной нищеты, одетые в лохмотья, обноски, поедая пищу из общих мисок ложками, вырезанными прямо из кусков дерева.
Семьдесят пять процентов наших солдат были ремесленниками. Многие из них были когда-то восприимчивы к советской пропаганде. Теперь они открывали рот от изумления при виде того, в каком состоянии разрухи и прострации находился русский пролетариат. Они качали головами, еще раз глядя на зрелище, прежде чем ему поверить.
Вообще, Гитлер предпринял опасный опыт. Сотни тысяч немецких рабочих, мобилизованных и посланных на Восточный фронт, могли бы найти неутешительное для себя сравнение, если бы Советы действительно сделали что-нибудь значительное для рабочего класса.
Каждый немец, наоборот, думал об удобных рабочих домах рейха, об их комфорте, о семейном садике, о народных клиниках и родильных домах, о досуге, оплачиваемых отпусках, о замечательных круизах по Скандинавии или Средиземноморью. Он вспоминал о своей жене, о своих детях, радостных, здоровых, хорошо одетых; видя русский народ в обносках, смотря на несчастные избы, на мрачные и ненадежные рабочие квартиры, он делал абсолютно четкие выводы. Никогда еще рабочая масса не совершала подобного учебного путешествия.
Четыре года спустя сравнение происходило в обратном направлении: наворовав ручных часов, драгоценностей, одежды во всей Восточной Европе, советский солдат с ворчанием возвратится в СССР, пораженный комфортом некоммунистических стран и с отвращением к своей деревянной ложке, изношенному платью и мерзким экскрементам вокруг домов-казарм.
Через три дня мы получили новый приказ выступать: за последние ночные часы нам надо было перебраться на левый берег Днепра и занять боевую позицию.
В шесть часов вечера наш легион собрался на выступе над рекой. Шум воды доходил до нас. Я вышел из строя, чтобы еще раз напомнить моим товарищам об их долге европейцев, патриотов и революционеров. Странное волнение охватывало нас. Кто из нас преодолеет реку?
В полночь наши колонны построились. Форсирование Днепра осуществлялось односторонним движением по длинному деревянному мосту в километр триста метров. Он много раз был разбит ударами советской артиллерии и авиации. Мощная зенитная батарея Д.С.А. защищала этот узкий проход, единственную связь с Южным фронтом. Темная масса воды расцвечивалась сотнями огромных льдин, похожих на сказочные лотосы. Остовы затонувших лодок высовывались из воды.
Мы ускоряли шаг. Мы молчали, взволнованные от предстоящей встречи с войной.
Фронт в грязи
Тот, кто не уяснил для себя важность грязи в русской проблеме, не может ничего понять в том, что произошло за четыре года на Восточно-Европейском фронте. Русская грязь – не только богатство, где степь оживляется, она также является защитой территории, защитой даже более эффективной, чем снег и мороз.
Холод еще возможно победить, преодолеть, двигаясь при сорока градусах ниже нуля. Русская грязь же уверена в своем превосходстве. Ничто не способно ее победить – ни человек, ни машина. Она царит в степи в течение многих месяцев. Ей принадлежат весна и осень. И даже в течение нескольких месяцев лета, когда огненное солнце испепеляет потрескавшиеся поля, каждые три недели гремят ураганные грозы. Эта грязь крайне липкая, так как почва пропитана маслянистыми элементами. Вся земля пропитана мазутом. Вода не вытекает, не утекает, она застаивается. Земля липнет к ногам, липнет к упряжи.
Уже высаживаясь у реки Буг, в октябре месяце, мы были поражены картиной грузовиков, погрязших в этой черноватой каше. Но только когда мы сами вошли в это украинское болото, мы по-настоящему поняли ситуацию.
От Днепропетровска поезда не ходили, мосты и пути были взорваны и отрезаны.
В октябре 1941 года германские войска, как при попутном ветре, устремлялись вглубь Донецкого бассейна, оставляя за собой огромную территорию: с началом дождей она превращалась в мертвую зону, практически непреодолимую. Части, выпущенные как стрелы, в течение недель должны были сражаться отрезанными этой лужей в триста километров длиной.
Сталин избежал катастрофы с разрывом всего около двух недель. Еще бы две недели солнца, и весь гужевой транспорт победителей мог бы проскочить. Сталин, оказавшись на краю гибели, был спасен этой независимой грязью, которая добилась того, чего не смогли добиться ни его войска, ни его техника.
Гитлер раздавил миллионы советских солдат, уничтожил их авиацию, их артиллерию и танки, но он ничего не смог сделать против этих хлябей, что падали сверху, против этой гигантской маслянистой губки, в которой вязли ступни его солдат, колеса его бензозаправщиков, гусеницы его танков. Самая грандиозная и стремительная победа всех времен была остановлена в конечной стадии грязью, не чем иным, как грязью, элементарной грязью, старой как мир, бесстрастной, более мощной, чем всякие стратегии, чем золото, чем мозг, чем людская гордость.
Наш легион прибыл на Украину как раз чтобы бороться или, точнее, отбиваться от этого врага. Бесславная, изматывающая борьба. Борьба, которая отягощала и внушала отвращение, но борьба, вернувшая смелость тысячам советских солдат, разбросанных по всем направлениям немецкими танками, обогнавшими их двумя-тремя неделями раньше.
Они, как и французы в июне 1940 года, сначала подумали, что все кончено. Все указывало на это. Они спрятались, потому что боялись. Пошли дожди. С опушек тополиных рощ, с соломенных крыш изб, где они прятались, они заметили, что эти великолепные войска рейха, которые произвели на них такое сильное впечатление, больше не неуязвимы: их грузовики побеждены, их танки побеждены. Они слышали, как беспомощные шоферы ругались возле своих машин. Страстно увлеченная наступлением мотопехота плакала от ярости, будучи не в состоянии вытащить из грязи свои машины. Мало-помалу советские беглецы вновь почувствовали уверенность.
Так родилось сопротивление, от остановки, которую предоставила грязь и картины уязвимости сил рейха, неотразимых несколькими неделями до этого, когда их фантастические бронированные колонны сверкали на солнце.
Грязь была оружием. Снег был другим оружием. Сталин мог рассчитывать на этих бескорыстных союзников. Ничего решающего, ничего значительного не произойдет в течение шести месяцев. Полгода передышки, когда противник уже прижат к земле. Ему будет достаточно до мая 1942 года держать войска рейха, которые, измотанные стихией, только и хотели, что спокойно перезимовать. За спиной немецких дивизий уже организовались партизаны, досаждая им, как болотные комары, быстро налетая и быстро отлетая сразу после укуса.
Мы мечтали об очаровании боя. Нам же пришлось узнать настоящую войну, войну усталости, изнеможения, войну этих трясин, в которые плюхается тело, войну зловонных трущоб, бесконечных маршей, ночей и воющего ветра.
Мы прибыли на фронт, когда летнее наступление закончилось, тогда как армии Гитлера отбивались в чудовищных болотах, когда партизаны возникали из-за каждого куста орешника и повсюду устраивали засады.
Вот против них нас и направили по прибытии в Днепропетровск. Теоретически фронт находился в двухстах километрах от Днепра. На самом деле он был в пятидесяти метрах пути. Прямо в нескольких лье от Днепра тысячи партизан обосновались в ельнике по обоим берегам речки Самары. Ночью взлетали соседние мосты, исчезали солдаты, когда передвигались в одиночку, таинственно вспыхивали пожары. Вечером нашего прибытия в большой рабочий поселок Новомосковск был подожжен гараж, где находились от четырех до десяти грузовых машин вермахта. Вся окрестность озарилась заревом.
Этих скрытных налетчиков надо было загнать в тупик и уничтожить. Наш легион получил приказ выдвинуться на запад, юго-запад и юг от того леса, логова врага.
Вся местность была погружена в густую тень, полную воды. Ни одного огонька какой-нибудь фермы. Мы сваливались в овраги, роняя оружие, и его нужно было искать на ощупь. Вода доходила нам выше колен. Провалы были такими опасными, что мы должны были связаться по трое, чтобы вовремя удержать того, кто вдруг провалится в яму.
Нам потребовалось около двадцати часов, чтобы преодолеть эти сатанинские километры. Мы поднимались после падения, мокрые с головы до ног. Все наше имущество пропало в воде. Наконец мы рухнули на пол в каких-то пустых избушках. Мы разожгли огонь из соломы и досок, нам пришлось снять всю наши одежду. Все мы были скользкими, липкими от гнилостной грязи, что покрывала все наше тело. Наши тела были сырыми, как у тюленей. Мы долго обтирались сеном, и в ужасной вони, голые, как адамиты, мы ожидали рассвета среди едких волн кострового дыма.
Эта грязь отравляла души. Наименее сильные падали, отравленные. Мы были только в прелюдии всего этого, когда один из наших товарищей упал навзничь в болотах с простреленной головой. Истратив все свое мужество, он выстрелил себе в рот.
Видимо, земля тоже имеет свое оружие. Старая русская земля, вытаптываемая иноземцем, применяла свое вечное оружие; она защищалась, она мстила. Она мстила уже в ту дождливую осень 1941 года, когда мы смотрели на эту лужу сиреневой крови в черной грязи, гладкой и непроницаемой.
Холод еще возможно победить, преодолеть, двигаясь при сорока градусах ниже нуля. Русская грязь же уверена в своем превосходстве. Ничто не способно ее победить – ни человек, ни машина. Она царит в степи в течение многих месяцев. Ей принадлежат весна и осень. И даже в течение нескольких месяцев лета, когда огненное солнце испепеляет потрескавшиеся поля, каждые три недели гремят ураганные грозы. Эта грязь крайне липкая, так как почва пропитана маслянистыми элементами. Вся земля пропитана мазутом. Вода не вытекает, не утекает, она застаивается. Земля липнет к ногам, липнет к упряжи.
Уже высаживаясь у реки Буг, в октябре месяце, мы были поражены картиной грузовиков, погрязших в этой черноватой каше. Но только когда мы сами вошли в это украинское болото, мы по-настоящему поняли ситуацию.
От Днепропетровска поезда не ходили, мосты и пути были взорваны и отрезаны.
В октябре 1941 года германские войска, как при попутном ветре, устремлялись вглубь Донецкого бассейна, оставляя за собой огромную территорию: с началом дождей она превращалась в мертвую зону, практически непреодолимую. Части, выпущенные как стрелы, в течение недель должны были сражаться отрезанными этой лужей в триста километров длиной.
Сталин избежал катастрофы с разрывом всего около двух недель. Еще бы две недели солнца, и весь гужевой транспорт победителей мог бы проскочить. Сталин, оказавшись на краю гибели, был спасен этой независимой грязью, которая добилась того, чего не смогли добиться ни его войска, ни его техника.
Гитлер раздавил миллионы советских солдат, уничтожил их авиацию, их артиллерию и танки, но он ничего не смог сделать против этих хлябей, что падали сверху, против этой гигантской маслянистой губки, в которой вязли ступни его солдат, колеса его бензозаправщиков, гусеницы его танков. Самая грандиозная и стремительная победа всех времен была остановлена в конечной стадии грязью, не чем иным, как грязью, элементарной грязью, старой как мир, бесстрастной, более мощной, чем всякие стратегии, чем золото, чем мозг, чем людская гордость.
Наш легион прибыл на Украину как раз чтобы бороться или, точнее, отбиваться от этого врага. Бесславная, изматывающая борьба. Борьба, которая отягощала и внушала отвращение, но борьба, вернувшая смелость тысячам советских солдат, разбросанных по всем направлениям немецкими танками, обогнавшими их двумя-тремя неделями раньше.
Они, как и французы в июне 1940 года, сначала подумали, что все кончено. Все указывало на это. Они спрятались, потому что боялись. Пошли дожди. С опушек тополиных рощ, с соломенных крыш изб, где они прятались, они заметили, что эти великолепные войска рейха, которые произвели на них такое сильное впечатление, больше не неуязвимы: их грузовики побеждены, их танки побеждены. Они слышали, как беспомощные шоферы ругались возле своих машин. Страстно увлеченная наступлением мотопехота плакала от ярости, будучи не в состоянии вытащить из грязи свои машины. Мало-помалу советские беглецы вновь почувствовали уверенность.
Так родилось сопротивление, от остановки, которую предоставила грязь и картины уязвимости сил рейха, неотразимых несколькими неделями до этого, когда их фантастические бронированные колонны сверкали на солнце.
Грязь была оружием. Снег был другим оружием. Сталин мог рассчитывать на этих бескорыстных союзников. Ничего решающего, ничего значительного не произойдет в течение шести месяцев. Полгода передышки, когда противник уже прижат к земле. Ему будет достаточно до мая 1942 года держать войска рейха, которые, измотанные стихией, только и хотели, что спокойно перезимовать. За спиной немецких дивизий уже организовались партизаны, досаждая им, как болотные комары, быстро налетая и быстро отлетая сразу после укуса.
Мы мечтали об очаровании боя. Нам же пришлось узнать настоящую войну, войну усталости, изнеможения, войну этих трясин, в которые плюхается тело, войну зловонных трущоб, бесконечных маршей, ночей и воющего ветра.
Мы прибыли на фронт, когда летнее наступление закончилось, тогда как армии Гитлера отбивались в чудовищных болотах, когда партизаны возникали из-за каждого куста орешника и повсюду устраивали засады.
Вот против них нас и направили по прибытии в Днепропетровск. Теоретически фронт находился в двухстах километрах от Днепра. На самом деле он был в пятидесяти метрах пути. Прямо в нескольких лье от Днепра тысячи партизан обосновались в ельнике по обоим берегам речки Самары. Ночью взлетали соседние мосты, исчезали солдаты, когда передвигались в одиночку, таинственно вспыхивали пожары. Вечером нашего прибытия в большой рабочий поселок Новомосковск был подожжен гараж, где находились от четырех до десяти грузовых машин вермахта. Вся окрестность озарилась заревом.
Этих скрытных налетчиков надо было загнать в тупик и уничтожить. Наш легион получил приказ выдвинуться на запад, юго-запад и юг от того леса, логова врага.
* * *
Пересечение полосы грязи, отделявшей нас от этих лесов, стало дьявольским испытанием; каждый метр трясины был препятствием, требовавшим усилия и страдания.Вся местность была погружена в густую тень, полную воды. Ни одного огонька какой-нибудь фермы. Мы сваливались в овраги, роняя оружие, и его нужно было искать на ощупь. Вода доходила нам выше колен. Провалы были такими опасными, что мы должны были связаться по трое, чтобы вовремя удержать того, кто вдруг провалится в яму.
Нам потребовалось около двадцати часов, чтобы преодолеть эти сатанинские километры. Мы поднимались после падения, мокрые с головы до ног. Все наше имущество пропало в воде. Наконец мы рухнули на пол в каких-то пустых избушках. Мы разожгли огонь из соломы и досок, нам пришлось снять всю наши одежду. Все мы были скользкими, липкими от гнилостной грязи, что покрывала все наше тело. Наши тела были сырыми, как у тюленей. Мы долго обтирались сеном, и в ужасной вони, голые, как адамиты, мы ожидали рассвета среди едких волн кострового дыма.
* * *
Вот так сотни тысяч солдат-земноводных пытались воевать на этом вязком фронте в три тысячи километров. Надо было противостоять врагу спереди, сзади, по флангам, напрягая дух и с обессиленным телом.Эта грязь отравляла души. Наименее сильные падали, отравленные. Мы были только в прелюдии всего этого, когда один из наших товарищей упал навзничь в болотах с простреленной головой. Истратив все свое мужество, он выстрелил себе в рот.
Видимо, земля тоже имеет свое оружие. Старая русская земля, вытаптываемая иноземцем, применяла свое вечное оружие; она защищалась, она мстила. Она мстила уже в ту дождливую осень 1941 года, когда мы смотрели на эту лужу сиреневой крови в черной грязи, гладкой и непроницаемой.
Деревня
Деревню Карабиновскую, где мы провели три месяца, сдерживая партизан, как и все русские деревни, пересекала бесконечная дорога шириной в пятьдесят метров, по обеим сторонам которой стояли избы, изгороди из досок и вишневые сады.
Эти соломенные хижины, пригнутые толстой крышей из тростника, были почти одинаковыми, за исключением цвета извести. Мы входили в темные маленькие сени и прямо в общую комнату. Вялая духота встречала нас запахом грязи, помидоров, человеческого дыхания, испарений и мочи молодых домашних животных, лежавших вповалку с людьми.
Во время зимы русские не покидали скамеек и хромых табуреток изб. Родители выходили только для того, чтобы ухаживать за скотом на другом конце дома: поросенком, коровой или бычком. Они возвращались с охапкой кукурузных стволов и подсолнуха, чтобы подбросить в печку.
Эта печка была на все случаи жизни: кухня, центральное отопление и кровать для целой семьи. Это был внушительный куб из кирпича и глины, побеленный известью. Он занимал треть или половину комнаты и поднимался двумя колоннами до полуметра от потолка. В эту печку два или три раза в день засовывали охапку тростника или немного сухих поленьев. Вечером семья в полном составе забиралась на полати печки. Отец, мать, дети вперемешку, свернувшись калачиками, спали прямо на теплой глине, покрытые тряпками и красными перинами, из-под которых торчала шеренга плоских и почернелых ног.
Похожие на фигурки в верхней части шарманки, ребятишки проводили на этой печи шесть или семь месяцев. Вся их одежда состояла из рубашонки, закрывавшей половину тела. Они были грязные и крикливые, с сопливыми носами. В России детская смертность была огромной, безжалостный отбор происходил в самом начале жизни.
Эти иконы красовались среди зеленых или розовых бумажных гирлянд. Раз двадцать в день крестьяне крестились, проходя перед ними. Иногда у них можно было видеть старенький обтрепанный молитвенник, из которого вечером они вдохновенно читали при дрожащем свете масляной лампы.
Эти люди никогда не спорили между собой, смотрели вдаль мечтательными голубыми или темно-зелеными глазами.
Изба была заполнена домашними растениями и цветами. Их широкие маслянистые листья поднимались на два метра в высоту, почти до потолка. Они придавали этим бедным лачугам вид джунглей.
К избе примыкал загон для скота.
Богатые крестьяне, кулаки, давно уже миллионами отправились в Сибирь, чтобы учиться там презирать земные блага. Те, кому удалось избежать выселения, довольствовались одной буренкой, одним или двумя поросятами, дюжиной кур и несколькими голубями.
Это было все их добро, которое они ревниво оберегали. Поэтому телята и поросята были перенесены в тепло, в единственную комнату семьи сразу же с наступлением холодов.
Колхоз, где каждый строго следовал и служил режиму, имел почти целиком всю посевную площадь пшеницы, кукурузы и масличных культур региона. Но благодаря такому тотальному обиранию крестьян Сталин мог делать бронированную технику и пушки, готовить мировую революцию. Крестьянину же ничего не оставалось, как, печально проглотив вечером сковородку картошки с луком, молиться перед своими иконами, с чистыми глазами и пустой волей.
Осень заканчивалась. Воздух потерял свою мягкость и влажность, вечера становились сухими. За несколько дней грязь затвердела, затем пошел снег. Это было началом большой русской зимы. Деревца поблескивали тысячами сверкающих соломинок. Небо окрашивалось в голубой цвет, а также в белый и золотого отлива. Солнце было еще мягким над ивами, окаймлявшими озера.
К этим ивам однажды утром спустилось все население деревни. Эти большие пруды были усеяны множеством стеблей камыша, похожего на частокол копий высотой в три метра, с коричневыми и розовыми кисточками наверху. Мороз уже схватил эти серые палки-стебли. Крестьяне попробовали прочность темного льда, припорошенного снегом. Он был прочным. Все пошли за серпами и косами.
Это была странная жатва. Под холодным ноябрьским солнцем деревня скашивала высокий тростник, который покроет белесые избы.
Урожай падал живописными снопами. Тысячи маленьких толстеньких воробьев прыгали и чирикали по берегу. В три дня пруды были скошены. Тогда деревня вернулась домой и закрыла свои двери на зиму. Иногда пули вонзались в глинобитные стены и ломали ветки вишен.
Эти соломенные хижины, пригнутые толстой крышей из тростника, были почти одинаковыми, за исключением цвета извести. Мы входили в темные маленькие сени и прямо в общую комнату. Вялая духота встречала нас запахом грязи, помидоров, человеческого дыхания, испарений и мочи молодых домашних животных, лежавших вповалку с людьми.
Во время зимы русские не покидали скамеек и хромых табуреток изб. Родители выходили только для того, чтобы ухаживать за скотом на другом конце дома: поросенком, коровой или бычком. Они возвращались с охапкой кукурузных стволов и подсолнуха, чтобы подбросить в печку.
Эта печка была на все случаи жизни: кухня, центральное отопление и кровать для целой семьи. Это был внушительный куб из кирпича и глины, побеленный известью. Он занимал треть или половину комнаты и поднимался двумя колоннами до полуметра от потолка. В эту печку два или три раза в день засовывали охапку тростника или немного сухих поленьев. Вечером семья в полном составе забиралась на полати печки. Отец, мать, дети вперемешку, свернувшись калачиками, спали прямо на теплой глине, покрытые тряпками и красными перинами, из-под которых торчала шеренга плоских и почернелых ног.
Похожие на фигурки в верхней части шарманки, ребятишки проводили на этой печи шесть или семь месяцев. Вся их одежда состояла из рубашонки, закрывавшей половину тела. Они были грязные и крикливые, с сопливыми носами. В России детская смертность была огромной, безжалостный отбор происходил в самом начале жизни.
* * *
Целый угол избы был занят иконами. Некоторые из них, особенно красивые, относились к XV—XVI векам. Задний фон этих миниатюр был восхитителен: зеленые и белые замки, грациозно ступающая живность. Чаще всего они представляли святого Георгия, убивающего змия, или святого Николая, добродушного и с бородой, или Деву Марию с опаленным цветом лица, с глазами-миндалинами, с маленьким Иисусом на руках.Эти иконы красовались среди зеленых или розовых бумажных гирлянд. Раз двадцать в день крестьяне крестились, проходя перед ними. Иногда у них можно было видеть старенький обтрепанный молитвенник, из которого вечером они вдохновенно читали при дрожащем свете масляной лампы.
Эти люди никогда не спорили между собой, смотрели вдаль мечтательными голубыми или темно-зелеными глазами.
Изба была заполнена домашними растениями и цветами. Их широкие маслянистые листья поднимались на два метра в высоту, почти до потолка. Они придавали этим бедным лачугам вид джунглей.
К избе примыкал загон для скота.
Богатые крестьяне, кулаки, давно уже миллионами отправились в Сибирь, чтобы учиться там презирать земные блага. Те, кому удалось избежать выселения, довольствовались одной буренкой, одним или двумя поросятами, дюжиной кур и несколькими голубями.
Это было все их добро, которое они ревниво оберегали. Поэтому телята и поросята были перенесены в тепло, в единственную комнату семьи сразу же с наступлением холодов.
Колхоз, где каждый строго следовал и служил режиму, имел почти целиком всю посевную площадь пшеницы, кукурузы и масличных культур региона. Но благодаря такому тотальному обиранию крестьян Сталин мог делать бронированную технику и пушки, готовить мировую революцию. Крестьянину же ничего не оставалось, как, печально проглотив вечером сковородку картошки с луком, молиться перед своими иконами, с чистыми глазами и пустой волей.
Осень заканчивалась. Воздух потерял свою мягкость и влажность, вечера становились сухими. За несколько дней грязь затвердела, затем пошел снег. Это было началом большой русской зимы. Деревца поблескивали тысячами сверкающих соломинок. Небо окрашивалось в голубой цвет, а также в белый и золотого отлива. Солнце было еще мягким над ивами, окаймлявшими озера.
К этим ивам однажды утром спустилось все население деревни. Эти большие пруды были усеяны множеством стеблей камыша, похожего на частокол копий высотой в три метра, с коричневыми и розовыми кисточками наверху. Мороз уже схватил эти серые палки-стебли. Крестьяне попробовали прочность темного льда, припорошенного снегом. Он был прочным. Все пошли за серпами и косами.
Это была странная жатва. Под холодным ноябрьским солнцем деревня скашивала высокий тростник, который покроет белесые избы.
Урожай падал живописными снопами. Тысячи маленьких толстеньких воробьев прыгали и чирикали по берегу. В три дня пруды были скошены. Тогда деревня вернулась домой и закрыла свои двери на зиму. Иногда пули вонзались в глинобитные стены и ломали ветки вишен.
II
Зима в Донбассе
Советские войска составляли особый род военных частей. Они были нигде. И они были повсюду. Засев в кустарнике, в стоге сена, у слухового окна какой-нибудь избы, их наблюдатели тихо следили в течение дня за каждым шагом противника. Они вычисляли сараи и технику, места проездов и переходов рек, ход саперных и инженерных работ.
Следующей ночью какой-то мост был заминирован и взорван, сгорели какие-то грузовики. Очереди, залпы вылетали с откосов. Мы устремлялись туда, но было слишком поздно. Мы находили на месте только старую меховую шапку или следы валяных сапог, ничего больше. Лес бесшумно укрывал убегавших.
Мы должны были одной ротой прикрывать многие километры большака Днепропетровск – Сталино; следить за целым километром опушки леса, отделенной от деревни двумя километрами холмистой местности, где качались несколько букетов кустарника.
Наши посты находились в трехстах метрах за избами. Мы выставляли там часовых, у которых белели носы и мерзли руки. Холод становился злющим, а у нас не было никакого зимнего обмундирования.
Но и оставаться в дозоре в этих условиях было недостаточно. Русские по-кошачьи просачивались ночью между наших постов. Как только они их проходили, то спокойно могли выполнять свои партизанские задачи. Поэтому половина нашего личного состава должна была непрерывно патрулировать открытые места, выгоны от деревни до леса.
Мы падали в снежные дыры, провалы. Мы стучали зубами, съедаемые, издерганные этими бесконечными часами игры в кошки-мышки. Мы возвращались промерзшими до костей, наше обледенелое оружие долго испускало пар у огня из палок подсолнухов.
Изо дня в день наше кольцо вокруг соснового леса сжималось все больше. Раза два мы совершили глубокие рейды в лес. Снег скрипел под ногами. Мы обнаруживали повсюду следы валяных сапог. Но ни одна ветка не шевелилась, ни одна пуля не просвистела над головой. Партизанская война была войной ударов исподтишка, она избегала регулярных прямых столкновений.
На нашем правом фланге германские войска также теснили врага. По вечерам в сухом воздухе под сверкающими звездами на золотом фоне выделялись черные стропила и перекладины горящих изб. Красные попытались прорваться в нашем направлении. Они выступили ночью, около одиннадцати часов. Лежа в снегу, мы расстреляли все боеприпасы наших автоматических винтовок. Трассирующие пули устремлялись вдаль, похожие на букеты цветов. В течение часа степь перечеркивали эти горящие стрелы. Чувствуя, что заслон крепкий, русские вернулись в свои потайные логова. На северо-западной опушке леса, на правом берегу Самары, красные построили солидные доты. Речка была скована льдом.
Следующей ночью какой-то мост был заминирован и взорван, сгорели какие-то грузовики. Очереди, залпы вылетали с откосов. Мы устремлялись туда, но было слишком поздно. Мы находили на месте только старую меховую шапку или следы валяных сапог, ничего больше. Лес бесшумно укрывал убегавших.
Мы должны были одной ротой прикрывать многие километры большака Днепропетровск – Сталино; следить за целым километром опушки леса, отделенной от деревни двумя километрами холмистой местности, где качались несколько букетов кустарника.
Наши посты находились в трехстах метрах за избами. Мы выставляли там часовых, у которых белели носы и мерзли руки. Холод становился злющим, а у нас не было никакого зимнего обмундирования.
Но и оставаться в дозоре в этих условиях было недостаточно. Русские по-кошачьи просачивались ночью между наших постов. Как только они их проходили, то спокойно могли выполнять свои партизанские задачи. Поэтому половина нашего личного состава должна была непрерывно патрулировать открытые места, выгоны от деревни до леса.
Мы падали в снежные дыры, провалы. Мы стучали зубами, съедаемые, издерганные этими бесконечными часами игры в кошки-мышки. Мы возвращались промерзшими до костей, наше обледенелое оружие долго испускало пар у огня из палок подсолнухов.
Изо дня в день наше кольцо вокруг соснового леса сжималось все больше. Раза два мы совершили глубокие рейды в лес. Снег скрипел под ногами. Мы обнаруживали повсюду следы валяных сапог. Но ни одна ветка не шевелилась, ни одна пуля не просвистела над головой. Партизанская война была войной ударов исподтишка, она избегала регулярных прямых столкновений.
На нашем правом фланге германские войска также теснили врага. По вечерам в сухом воздухе под сверкающими звездами на золотом фоне выделялись черные стропила и перекладины горящих изб. Красные попытались прорваться в нашем направлении. Они выступили ночью, около одиннадцати часов. Лежа в снегу, мы расстреляли все боеприпасы наших автоматических винтовок. Трассирующие пули устремлялись вдаль, похожие на букеты цветов. В течение часа степь перечеркивали эти горящие стрелы. Чувствуя, что заслон крепкий, русские вернулись в свои потайные логова. На северо-западной опушке леса, на правом берегу Самары, красные построили солидные доты. Речка была скована льдом.