* * *
   Мороз ударил вновь так же внезапно, как и оттепель. За одну ночь температура опустилась до двадцати градусов ниже нуля. На следующий день Самара вновь замерзла. Дорога вдоль долины превратилась в ужасный каток.
   Трупы русских, плававшие в воде два дня назад, теперь вмерзли в лед, из которого торчали то чья-то рука, то сапог, то голова…
   Проезжавшие сани понемногу выравнивали эти препятствия, состругивая носы, щеки, торчавшие как опилки изо льда. Через несколько дней все было выровнено: только полуруки-полулица просматривались на уровне льда, как чудовищные рыбы у стекол аквариума.
   Как только лед стал достаточно прочным, мы продолжили путь.
   Русская авиация сурово расстреливала нас. Через два километра мы были уже вблизи Самары. Форсирование проходило медленно. И вот тогда на нас с яростью ос набросилась эскадрилья советских самолетов.
   Они пикировали, разворачивались, возвращались. Я бросился с несколькими парнями вперед, чтобы освободить здоровый фургон с боеприпасами, застрявший на дороге и представлявший отличную мишень, которая могла взлететь на воздух в любую минуту. Я толкал его изо всех сил, чтобы оттащить его в укрытое место.
   Самолеты снова спикировали на нас. Машина покачнулась и задела меня. Я ничего не успел увидеть и очнулся только через полчаса в какой-то избе. Мои глаза различали лишь кружение каких-то сиреневых кругов, похожих на орхидеи.
   У меня было два перелома левой ступни. Я понял, что меня хотят отправить в госпиталь. Эта мысль окончательно привела меня в чувство. У санитаров, что вытащили меня с поля боя, была лошадь и узкие сани. Меня положили сверху. И через мертвецов, ставших инкрустациями во льдах, я погнал лошадь в восточном направлении.
   Час спустя я добрался до моих товарищей. Вместе с ними на носилках из трех досок я добрался до Ново-Андреевской. Русские самолеты по-прежнему донимали нас. У нас был один убитый и много раненых. Но к вечеру легион уже расположился в деревне.
* * *
   Надо было двигаться дальше.
   Моя ступня была похожа на голову черного теленка. Один из моих товарищей нашел в снегу огромный валяный сапог, какие танкисты обувают на свои обычные башмаки. И это был как раз левый сапог. Мне засунули в него ногу, превосходно там уместившуюся, и, снова положенный на мои санки, я продолжил путь с моей ротой.
   В третий раз мы должны были перейти по льду извилистой Самары. Советские самолеты уже вычислили нас и начали охоту. Когда мы пересекали замерзшую речку, они расстреливали нас, затем бросили три большие бомбы. Они были сброшены с такой малой высоты, что не успели стабилизироваться, принять вертикаль, и покатились нам под ноги, как три огромные серые собаки.
   Мы поднялись на крутой берег, потеряв несколько бойцов.
   Нам нужно было занять господствующие высоты над долиной, которые продолжали линию водных путей региона. Тот, кто контролировал плато, – контролировал нижнее течение Самары. Мы достигли этих высот к одиннадцати часам утра семнадцатого февраля.
   Деревенские избы стояли по обеим сторонам ледяных прудов. В тот момент, когда мы проходили по ним, русские открыли по нам шквальный огонь.
   Наш отряд все же смог добежать до первых изб и укрыться. Лежа пластом на моих санях и неспособный сделать ни шагу, я слышал, как осколки снарядов рикошетили по обеим сторонам и били по доскам саней. Один хорват, который бежал, вытянув руки, рухнул на меня: вместо глаз у него были две страшных красных дыры размером с кулак каждая.
   Вот так вошли мы в станицу Громовая Балка, где нам суждено было потерять убитыми и ранеными половину наших легионеров.

Адские дни

   Под Громовой Балкой, как и везде, не было сплошной линии фронта. Слева от нас на семь километров простиралась нейтральная зона. Справа, в трех километрах, в маленькой деревне расположились дружественные нам войска СС.
   Русские держали большую часть своих сил в нескольких километрах восточнее, но их передовые посты были совсем близко от нас, в стогах сена, которые поднимали в степи свои белые вершины, похожие на соски.
   Поскольку станица Громовая Балка была расположена в небольшой впадине, мы заняли позицию наверху, на гребне. Земля была твердая как гранит, и окопаться было невозможно, но зато мы обложились огромными глыбами смерзшегося снега, вырубленными с помощью топора.
   На случай возможного отступления вблизи изб были развернуты запасные позиции. Наши добровольцы в основном вырывали их в кучах навоза с соломой, что было намного легче сделать. Это преподнесло нам неожиданный приятный сюрприз, когда наши солдаты откопали два ящика французского коньяка, в спешке отступления закопанные русскими. Увы, это было единственное утешение, так как нашим солдатам суждено было провести в Громовой Балке дни настоящего ада.
   Чтобы разместиться, у нас было всего лишь по две-три избы на роту. Почти все стекла домов были выбиты в то время, когда мы прибыли в станицу. Большевики по своему обычаю вырезали весь скот. Трупы скотины лежали внутри и на порогах избушек. Одна молодь, умирая, упала, свесившись поперек одного из двух окон, загородив его на три четверти. Две другие лошади лежали мертвые в конюшне.
   Враг подстерегал нас день и ночь, и половина личного состава должна была постоянно находиться в карауле в снегах. Из-за холода роты сменялись по половине состава каждые два часа.
   Таким образом, в течение этих десяти дней наши солдаты не могли спать более полутора часов подряд. Надо было будить их за четверть часа до караула. По возвращении они теряли еще четверть, чтобы обустроиться и улечься для сна. Впрочем, если более половины солдат еще могли отдохнуть одновременно, то все равно невозможно было втиснуть их в единственную комнатушку этих соломенных избушек разом, настолько они были тесными. Двадцать пять человек, которые спускались к нам с позиций на два часа отдыха, не могли даже разлечься на полу. Они должны были отдыхать стоя или на корточках. Холод постоянно пронизывал помещения сквозь разбитые окна, их не удалось как следует закрыть.
   Я сам со своей разбитой ступней мог примоститься и лечь только на каком-то верстаке у стены высотой с метр. И вот с этого насеста я день и ночь, заиндевелый и беспомощный, наблюдал пробуждение и возвращение моих горемычных товарищей.
* * *
   Снабжение было чрезвычайно скудным. Сани добирались до нас за сорок или пятьдесят часов. Вражеская артиллерия неотступно выцеливала их черные точки на белом фоне дороги на последних километрах, если они рисковали ехать днем. Если же они пытались добраться до нас ночью, они блуждали в степи и натыкались на какой-нибудь разъезд или патруль врага.
   Мы получали только то, что нужно было, чтобы не рухнуть: хлеб, который мы раскалывали штыками, и банки с мясом, замороженные на фабрике и снова замороженные на тройках, везших их к нам.
   Недостаток сна убийственно действовал на солдат. Холод ужасно утомляет, включая в борьбу все тело. Наши роты должны были, не двигаясь ни на метр, оставаться в снежных ямах по двенадцать часов. Ступни у людей стояли на льду. Если они на что-то облокачивались или упирались, то это тоже был лед. Все время было двадцать – двадцать шесть градусов мороза. Короткий промежуток отдыха в избе не позволял им согреться, так как там было так же холодно, как за дверью. Также они не могли восстановить свои силы, не имея возможности ни прилечь на пол, ни просто отвлечься, успокоиться, поскольку в любой момент постоянно разрывались вражеские снаряды, пробивая стены, порой от них отваливались огромные куски.
   За несколько дней советская артиллерия выпустила по нам многие тысячи снарядов. Избы горели. Другие от попадания в крышу разбрасывали горящую солому в радиусе двадцати метров. Было много раненых от прямого попадания.
   Один из наших пулеметов от прямого попадания взлетел на четыре метра вместе с пулеметчиком; тот упал на землю невредимый, держа только приклад, остальная часть оружия была обрублена снарядом.
   Один снаряд влетел прямо в окно избы, где находились на отдыхе с десяток наших бойцов. Это была сцена настоящей бойни. Одного солдата так и не нашли, когда вытащили из зияющей дыры в стене кучу мертвых и раненых. Его нашли на следующий день в виде нескольких остатков костей и мяса, словно каша размазанных по штукатурке. Это было все, что осталось от нашего бойца. Снаряд попал ему прямо в грудь.
* * *
   Наша телефонная связь постоянно обрывалась. Сорок парней, которые должны были обеспечивать связь между ротами и командным пунктом батальона, затем между батальоном и дивизией, с начала наступления претерпели неимоверные муки. Каждую ночь в течение нашего продвижения вперед, в сорокаградусный мороз или в оттаявших водах рек, они должны были раскручивать километры телефонного кабеля. Они возвращались из степи с серьезными обморожениями рук, щек, носов и ушей.
   В Громовой Балке они провели десять дней и десять ночей, ползая по снегу и льду под обстрелом вдоль своих чертовых кабелей, повреждаемых три-четыре раза в час.
   Но ничего не поделаешь, связь была необходима. Эти кабели были артериями батальона. Много наших телефонистов полегло за эти кабели.
   Среди них был один престарелый папа, совсем седой, но всегда первый в деле. Его тоже зацепило, и у него хватило сил вытащить из кармана Библию и прочитать перед смертью две-три строчки псалма.
   Крайне прискорбное положение, в котором мы находились, было усугублено другими, более интимными неприятностями. Мы в большинстве своем были покрыты странными ранками, которые солдаты Восточного фронта называли каким-то странным местным именем.
   Беда начиналась с невероятного зуда в ступнях и икрах. Почти невозможно было не чесаться. Однако если мы начинали чесаться, сразу возникали осложнения. Образовывались синеватые ранки, крайне раздражимые, как если бы на них сыпали соль или перец. Они кровоточили и гноились. Это отвратительно было видеть. Конечно, не надо бы было чесаться, но наши нервы не выдерживали напряжения. Если днем еще хватало мочи сопротивляться этой гадости, то ночью во сне руки бессознательно тянулись к ногам и икрам, ногти вцеплялись в эти разъеденные пятна, впиваясь в окровавленную плоть. Нам надо было не разуваться для сна, чтобы не быть во власти этого ужасного зуда.
   Тысячи, десятки тысяч солдат Восточного фронта были эвакуированы, настолько трудновыводимыми оказались эти сукровичные ранки. У Громовой Балки некоторые из наших солдат были поражены до костей. Но, несмотря на перевязки, бинты, фиолетовые дыры этих ран, изъеденные своей тайной кислотой, притягивали пальцы, притягивали ногти, будь то ночью или днем…
   Сотни вшей пожирали каждого из нас. Мы провели все контрнаступление в Донбассе, не меняя нижнего белья. Каждая из хижин, где мы располагались, была до этого приютом для орд монголов, татар, сибиряков, нагруженных этим ядом. Совместное расквартирование по сорок-пятьдесят человек, сгрудившихся в подобных грязных условиях, отдавало нас во власть жадных, безжалостных кишащих паразитов.
   Многие солдаты на исходе сил не хотели терять еще один час и без того такого малого сна, чтобы предаваться бесполезной охоте на этих бестий. Если вы уничтожили ваших вшей, то ваш сосед не делал этого. К моменту подъема половина его вшивого состава уже перекочевывала на вашу территорию. И как организовать всеобщую чистку среди такого скопища скрюченных тел, неспособных даже вытянуться и пошевелиться?
   Нам достаточно было провести рукой под мышками или между ляжек, чтобы почувствовать в руке горсть отвратительных вшей. Среди них были маленькие, шустрые, беловатого цвета, длинные, как кинжальчики или иглы, круглые, их красный желудок был величиной с булавочную головку. Их раскраска удивительным образом приспосабливалась к цвету одежды.
   Эти вши прекрасно чувствовали себя, соприкасаясь с ранами. В большом количестве они проникали под бинты. Я чувствовал их беспрестанное шевеление вдоль моей перевязанной ступни. Ничего не оставалось делать, как терпеть, позволяя поедать себя заживо, стиснув зубы.
* * *
   Каждый день Советы становились все агрессивнее. С неделю мы почти не спали. Даже когда люди спускались с позиций на два часа отдыха в избу, гранаты, снаряды летели так густо, что все бросались на пол в суматохе, в любой момент ожидая получить снаряд прямо в середину помещения.
   Ни какого-либо укрытия, ни подвалов не было. 25 февраля красные выступили с заходом солнца. Они подходили на несколько сот метров, делали несколько выстрелов и исчезали в сумраке. У наших патрулей происходили постоянные кровавые стычки с передовыми отрядами русских.
   У советских войск план действий был элементарно простым: они старались одно за другим убирать все препятствия на своем пути. Сначала они бросили все свои силы на деревню, занятую войсками СС в трех километрах к юго-востоку от нашего расположения. Если бы это укрепление пало, то мы остались бы тогда одни защищать спуск к реке Самаре, что было целью, на осуществление которой Советы были решительно настроены бросить все свои силы.
   Эсэсовцев было около двух сотен. Это были боевые ребята. Наши бойцы, поддерживавшие связь с их командным пунктом, не переставали удивляться их спокойствию и флегматичности. Русские находились в тридцати метрах от них, они обстреливали их от дома к дому. Они выдерживали до десяти атак врага, в двадцать раз превосходящего по силам. Они сопротивлялись, непоколебимые, невозмутимо играя в карты в любой момент передышки.
   Но к концу недели они владели в западном направлении только небольшим коридором в сотню метров. Три четверти этих героев погибли.
   27 февраля 1942 года в пять часов утра русские бросились в количестве нескольких тысяч в атаку на оставшиеся десятков пять наших солдат. В течение часа шла обоюдная резня. Только несколько немцев уцелели в этой бойне. Мы видели, как они бежали к нам по снегу, вплотную преследуемые большевиками.
   Они прибыли, чтобы стать свидетелями наших собственных несчастий, потому что не только их деревня была захвачена, но и одновременно масса советских войск, сконцентрированных накануне к востоку от Громовой Балки, двинулась в нашем направлении.
   В шесть часов утра два полка в количестве четырех тысяч солдат были брошены на нас, поддерживаемые четырнадцатью танками. Нас было едва сотен пять.
   И у нас не было ни одного танка.

Громовая балка

   В течение всей ночи наш батальон был в боевой тревоге. Наши патрули отметили крупную перегруппировку врага для атаки. Мы чувствовали, что удар будет неминуем.
   Падение деревни, занятой СС, оставляло нас изолированными посреди пятнадцати километров степи. Советы, таким образом, ждали реванша и были намерены опять, во второй раз спуститься в балку, откуда они были выбиты две недели назад.
   Во всяком случае, они не пожалели ничего, чтобы их успех был окончательным. Их артиллерия доминировала, контролируя любое наше движение в Громовой Балке. Она буквально выровняла всю местность.
   Наши солдаты стали походить на привидения.
   В полночь была первая тревога. В шесть часов утра новый сигнал тревоги бросил наших бойцов на боевые позиции. Почти сразу же повсюду извергся пулеметный потоп.
* * *
   Я лежал на двух досках в избе в сорока метрах позади от наших ледяных укреплений, лицом на восток, с тревогой вслушиваясь в грохот боя. Крыша начала потрескивать: полыхала солома.
   Прыгая на одной ноге, я добрался до окна: внушительная масса русских двигалась сомкнутыми рядами. Сначала я подумал, что это были добровольцы-хорваты: у них были примерно такие же, фиолетового оттенка, шинели. Но нет!
   Снаряды падали вокруг них – немецкая артиллерия, которая поддерживала нас, била почти в упор по этим тысячам солдат.
   Они возникли из какого-то рва и прямо шли к центру деревни, в обход наших рот. Можно было подумать, что они отправлялись на учения, настолько они были спокойны и бесстрастны.
   Они развернулись в боевой порядок только тогда, когда подошли примерно на сто метров от моей избы, первой с северо-восточной стороны. Тогда я заметил четырнадцать советских танков, они шли прямо на меня.
   Моя рота, отсеченная этой атакой, перегруппировывалась за второй избой.
   У меня больше не было ни одной минуты. Мои пястные кости должны были выправиться за две недели. Я разбил каркас из шин вокруг ступни и, опираясь на винтовку, хромая, пересек голый пятачок, отделявший меня от моего боевого отряда.
* * *
   Я забыл свою боль и занял свою позицию пулеметчика, выбрасывая в сторону врага длинные розовые снопы пуль. Нас было с десяток, зацепившихся в двадцати метрах от второго дома. Я устроился между двух больших павших лошадей, твердых как скала, по которым как-то смешно шлепали пули.
   Враг развернулся с востока на северо-восток перед двумя рядами деревенских изб. Он атаковал нас, одновременно наступая с другой стороны пруда на дома, что защищали наши товарищи из второй роты.
   Они совершили чудеса отваги, сдерживая врага. Но их выдвинутые вперед позиции были сметены лавиной атакующих. Бойцы, поддерживаемые старшими офицерами, были убиты на месте в этой бойне, замедлив атаку стаи нападавших. Русские и азиаты преодолели линию первых домов с северо-востока после ужасной резни в рукопашном бою.
   И тут в воздух взлетела одна из наших старых рексистских боевых песен. В это военное время у нас еще сохранились привычки другого поколения, и наши солдаты воодушевлялись пением. Те, кто уцелел из второй роты, контратаковали и растормошили русские ряды. Их командир, лейтенант Бюидс, промышленник из Брюсселя, бросился вперед с ручным пулеметом в руках. Его рота поднялась за ним и пробилась до домов, где были недавно их боевые позиции.
   Но каждому из наших бойцов противостояло несколько красных. Советские танки утюжили все очаги сопротивления.
   Лейтенант Бюидс не выпускал своего пулемета.
   Он стрелял до тех пор, пока русские не подошли к нему на несколько шагов: тогда он получил пулю в грудь и умер, уронив голову на свой пулемет.
   Красные отбили первые хаты на северо-западе. Мы видели, как их танки гнали наших раненых, валили и давили их своими гусеницами.
* * *
   Наше положение было не лучше. Большевики занимали теперь дымящиеся остатки нашей первой избы и прекрасно могли укрыться для стрельбы. С северо-запада они обстреливали нас из многочисленных пулеметов максим. Между ними и нами находился один сквозной ангар: кирпичи и черепица двойного ряда и коньковая черепица, разнесенные стрельбой, валялись как разбросанная колода карт.
   Наши солдаты падали, пораженные разрывными пулями, оставлявшими ужасные раны. Один из моих товарищей рухнул, пробитый почти насквозь: его голова была как один погребальный обруч; глаза, нос, щеки, рот исчезли, сметенные разрывом. Красные были не только перед нами. Они не только занимали дома на нашем левом фланге, но и достигли наших бывших позиций в снегу на восточном гребне. Оттуда они всей массой обрушились на деревню.
   Наши солдаты зацепились за свою территорию малыми исключительно активными группами, и их нелегко было выбить.
   Мы вели бой преимущественно винтовочным огнем, сберегая боеприпасы, каждым выстрелом роняя одного большевика. Эти люди шли вперед с какой-то ослиной бессознательностью. Красивое золотое солнце встало за спиной атаковавших нас. Русские, занимавшие наши укрепления во льду, представляли, таким образом, совершенную мишень. Каждая голова, рискнувшая на секунду подняться над ледяной глыбой, получала пулю. Но и у нас самих были большие потери.
   Через час из моего маленького отряда я остался один между трупами двух смерзшихся лошадей, настоящих защитных скал. Повсюду рикошетили пули. Одна из них прочертила бороздку на прикладе винтовки у моей щеки, длиной с палец. Русские полностью обошли меня слева. Их было с три десятка в десяти метрах от меня. И вот тогда я почувствовал, как кто-то потащил меня назад за мою здоровую ногу. Это молодой капрал из моего взвода по имени Анри Беркман, видя, что я пропал, подполз ко мне и на животе стащил меня, как буксируют горные сани.
   Через двенадцать метров этого непредвиденного трансфера я добрался до порога хаты, где отстреливался остаток нашей роты.
   Увы, моему спасителю-герою повезло меньше, чем мне: осколками гранаты ему глубоко срезало подъемы обеих ступней; он умер в страшных муках.
   Было около девяти часов утра. Советские танки, захватившие северо-западный участок, находились во многих сотнях метров позади нас. Они устроили настоящую охоту на людей, кружа вокруг изб, развлекаясь тем, что давили наших товарищей одного за другим, будь то раненые, не раненые или мертвые. Мы отчетливо сознавали, что будем вот так же раздавлены этими чудовищами, тем более что юго-восточный участок принял удар советских войск, выдвинувшихся из деревни, где они уничтожили последние гнезда сопротивления СС.
   Мы были мишенью яростной пальбы. Лед вокруг нас разлетался сотнями маленьких танцующих цветков. Каждый укрывался как мог за крестьянскими санями или подоконными стенами.
   Один старый ветеран войны 1914—1918 годов по имени Штенбрюгген был особенно увлечен боем. Задетый пулей в затылок, он рухнул, с криком подняв правую руку. Мы подумали, что он погиб. Через четверть часа его тело распрямилось: ожил наш старый вояка! Он был жив, несмотря на пулю в голове! Он смог дотащиться до медпоста; он, видно, родился в рубашке.
   Всякое удовольствие кончается. Один советский танк, явно решив разделаться с нами, повернул в нашем направлении, пересек ледяной пруд и двинулся на нашу хату.
   Танк навел свою пушку. Мы успели броситься на пол избы. Три снаряда, посланные с совершенной точностью, полностью пробили фасад. Мы были засыпаны осколками штукатурки. Солома пылала. Люди обливались кровью, у одного из них была отсечена левая рука.
   К счастью, один из трех выпущенных снарядов пробил брешь в задней стене дома высотой с метр. Мы смогли протащить через нее наших раненых и вылезти сами.
   Нам надо было добраться до следующего дома, преодолев метров тридцать. Люди, бежавшие не останавливаясь, были срезаны огнем. Чтобы спутать прицел врага, надо было через пять метров (не больше) бросаться на землю, затем бежать еще метра четыре-пять и опять падать. Вражеские стрелки, раззадоренные этими перебежками, начали тогда искать менее подвижную цель.
   Один из наших молодых солдат спрятался за убитого. Испуганный, обезумевший, он не видел ничего. Но вдруг он увидел уставившиеся на него неподвижные серо-голубые глаза мертвеца. Это был его отец, славный брюссельский портной.
* * *
   Мы заняли оборону в соседней избе. Она тоже заполыхала над нашими головами. Мы сгрудились у порога дома за ледяной горкой, желтой от замерзшей мочи.
   Танки донимали нас. Сотни русских солдат расстреливали нас в упор. Сзади нас огромным факелом рухнула соломенная крыша.
   Советские танки почти замкнули круг сзади нас. Мы стреляли только из винтовок, зная цену каждой пуле. Развязка приближалась. Командир нашей роты положил свою руку на мою:
   – Вы погибнете, – сказал он мне просто, спокойно, – я вас не переживу, тоже погибну.
   Впрочем, ни один, ни другой не были убиты. Мы не поняли точно, что произошло. Сверлящий грохот бил нам по головам. Танки взрывались! Избы взлетали на воздух! Целые группы русских взлетали вверх!
   Это были пикирующие бомбардировщики рейха!
   С удивительной точностью они ударяли по советским танкам, разметав группы нападавших, по глупой привычке собравшихся вместе. Вражеские танки спешно отступили, чтобы избежать этих смертельных пике. Вся пехота повалила за ними.
   Командир нашего батальона сразу же бросил в контратаку остатки своих сил. Их волна с воем прокатилась, обогнав нас. В полдень легион «Валлония» полностью овладел Громовой Балкой, отбив даже первые избы с двух сторон пруда. Повсюду лежали трупы русских. Мы захватили много пленных, монголов, уродливых, как обезьяны, киргизов, сибиряков, пораженных такой яростной атакой. Они неустанно повторяли: «Хороши, бельгийцы, хороши!» – и моргали маленькими желтыми глазками.
   Все наши раненые, увы, умерли, раздавленные танками или добитые штыками.
* * *
   Отбомбившись, как провидение, «Юнкерсы» улетели. Русские перегруппировались, их танки снова двинулись вперед. Все начиналось сначала.
   Мы были беспомощными против этих танков. В это время не было еще фаустпатронов. У нас не было противотанковых ружей. У нас не было даже противотанковых мин.
   С самого начала этого обреченного для нас боя 100-я немецкая дивизия, к которой мы были тактически прикреплены, обещала нам помощь. Танковая колонна двинулась к Громовой Балке. Но она была перехвачена группой русских танков, навязавших ей бой на несколько часов. Пехотные подкрепления тоже были блокированы.
   Наши люди должны были опять принять оборонительный бой, защищая избу за избой, сарай за сараем, склон за склоном. В три часа дня они были прижаты к самым последним домам и к какому-то вишневому саду на юго-западе деревни. Если бы их выбили из этих последних укрытий, то они оказались бы в голой степи, без единого куста и в снегу на многие версты.