Страница:
Рембрандт словно угадывает мысли ученика, но, слава богу, не до конца.
– «Снятие с креста» писать было интересно, не то что эти треклятые портреты. Вот это мое, вот чем я должен заниматься. В живописи главное – движение, действие. Да вот и поэты ведь предпочитают не лица чьи-то описывать в стихах, а истории, сюжеты, классические или из Священного Писания. Ей-богу, если бы за иллюстрации к поэмам платили как за портреты, я бы только их и делал.
Как же, думает Флинк, кто заплатит двести флоринов за гравюру? А времени она у мастера занимает иной раз и две недели: почему-то мастер более требователен к совершенству своих офортов, чем к качеству холстов.
– Думаю, пора вам с Болом писать лица… – Флинк от такой нежданной радости готов подпрыгнуть, но затаился и слушает дальше. – Я хочу взяться за картину с сюжетом, показать, что я годен на большее, чем бесконечные эти постные рыла.
Слышали бы его клиенты, хихикает про себя Флинк. Но благодарность к учителю перевешивает привычную иронию.
– Спасибо большое за доверие, мастер, – произносит он почтительно и даже кланяется, хоть Рембрандт не видит его – занят длинным носом купчихи.
– Да ты сам не знаешь, за что благодаришь, Флинк. Через полгода вот где у тебя будут эти портреты, – учитель оборачивается к юнцу, чтобы показать кистью где. – А я – как еще они узнают, на что я способен? «Снятие с креста» никто не видит – во дворце слишком много картин, да и не то чтоб амстердамские богачи часто бывали в Гааге. А мне надо, чтобы увидели и зарубили на носу, – пара резких движений, и нос на портрете заостряется на манер бакланьего клюва, – что Рембрандт ван Рейн не для того явился в этот мир, чтобы малевать рожи.
– Какой сюжет вы выбрали, учитель? – масленым голосом интересуется Флинк.
– Думаю написать бурю на море Галилейском. Волны, рыбацкий баркас вот-вот перевернется. Чтоб он не утонул, придется вмешаться самому господу нашему Иисусу. Напишу без всякого заказа – вам с Болом только полезно будет побыть пока мною, а заодно заработать всем нам немного золота.
А ведь и я могу не только малевать рожи, неожиданно для себя самого думает Флинк, чему это я так обрадовался?
3. Утопленник моря Галилейского
4. Сейшн не задался
5. Мурмарт
– «Снятие с креста» писать было интересно, не то что эти треклятые портреты. Вот это мое, вот чем я должен заниматься. В живописи главное – движение, действие. Да вот и поэты ведь предпочитают не лица чьи-то описывать в стихах, а истории, сюжеты, классические или из Священного Писания. Ей-богу, если бы за иллюстрации к поэмам платили как за портреты, я бы только их и делал.
Как же, думает Флинк, кто заплатит двести флоринов за гравюру? А времени она у мастера занимает иной раз и две недели: почему-то мастер более требователен к совершенству своих офортов, чем к качеству холстов.
– Думаю, пора вам с Болом писать лица… – Флинк от такой нежданной радости готов подпрыгнуть, но затаился и слушает дальше. – Я хочу взяться за картину с сюжетом, показать, что я годен на большее, чем бесконечные эти постные рыла.
Слышали бы его клиенты, хихикает про себя Флинк. Но благодарность к учителю перевешивает привычную иронию.
– Спасибо большое за доверие, мастер, – произносит он почтительно и даже кланяется, хоть Рембрандт не видит его – занят длинным носом купчихи.
– Да ты сам не знаешь, за что благодаришь, Флинк. Через полгода вот где у тебя будут эти портреты, – учитель оборачивается к юнцу, чтобы показать кистью где. – А я – как еще они узнают, на что я способен? «Снятие с креста» никто не видит – во дворце слишком много картин, да и не то чтоб амстердамские богачи часто бывали в Гааге. А мне надо, чтобы увидели и зарубили на носу, – пара резких движений, и нос на портрете заостряется на манер бакланьего клюва, – что Рембрандт ван Рейн не для того явился в этот мир, чтобы малевать рожи.
– Какой сюжет вы выбрали, учитель? – масленым голосом интересуется Флинк.
– Думаю написать бурю на море Галилейском. Волны, рыбацкий баркас вот-вот перевернется. Чтоб он не утонул, придется вмешаться самому господу нашему Иисусу. Напишу без всякого заказа – вам с Болом только полезно будет побыть пока мною, а заодно заработать всем нам немного золота.
А ведь и я могу не только малевать рожи, неожиданно для себя самого думает Флинк, чему это я так обрадовался?
3. Утопленник моря Галилейского
Москва, 2012
Час ночи, а Иван все никак не отлипнет от монитора, несмотря на резь в глазах. Он видит только две верхние строчки в таблице окулиста, и вообще-то ему нельзя проводить столько времени перед экраном, но, однажды нырнув в новейшую историю «Бури», вынырнуть не так-то просто.
В Советском Союзе в 90-м году было не до Рембрандта, особенно висящего на стене американского музея. Но в Америке про ограбление музея Изабеллы Стюарт Гарднер знают даже те, кто никогда не был в картинной галерее. «Ограбление века» – газетный штамп, но в этом случае – максимально точное описание случившегося: имущество на полмиллиарда долларов не крали за один присест больше никогда. Двести пятьдесят миллионов из этой суммы стоит «Концерт» Вермеера, самый дорогой из украденных двенадцати предметов искусства. Еще двести миллионов, а то и больше, – «Буря на море Галилейском». Остальная добыча грабителей попроще. Например, «У Тортони» Эдуарда Мане.
За информацию, которая поможет вернуть похищенное, попечители музея предложили пять миллионов долларов. Всего-то, думает Иван, разглядывая «Концерт». С другой стороны, это как за двадцать процентов Усамы бен Ладена: за него же вроде назначали награду в двадцать пять миллионов? Все относительно.
Самое поразительное, что воров все еще активно ищут. Ведь больше двадцати лет прошло! Это какой же тогда в Америке срок давности на кражи искусства? Штарк продолжает раскопки и быстро выясняет, что именно из-за ограбления гарднеровского музея этот срок увеличили с шести лет до двадцати. Бостонские воры, конечно, могли рассчитывать на бессилие полиции уже в 1997-м: закон обратной силы не имеет. Но сами-то картины надо ведь найти. Тем более что по завещанию самой Изабеллы Гарднер в ее музее ничего нельзя менять – ни пополнять коллекцию, ни даже двигать мебель, – так что теперь на стенах там пустые рамы.
Главный вопрос, думает Штарк, вот в чем. Почему воры, переждав срок давности, просто не вернули эти картины? Ведь все-таки пять миллионов… А продать краденое за те же деньги, в которые шедевры оценивает легальный рынок, невозможно. Да и в принципе нельзя их продать. Кто, какой сумасшедший рискнет вывозить такое добро из Америки или даже перевозить из штата в штат? Это же будет новое преступление. Ну, хорошо, можно предположить, что в самом Бостоне нашелся фанатичный коллекционер, который хранит картины в подвале и каждый день спускается поглазеть на них с бокалом вина в руке. Как в мультике про Симпсонов: там на стене у мистера Бернса, хозяина электростанции, на которой работает Гомер Симпсон, вдруг обнаруживается «Концерт» Вермеера.
Всякие, конечно, бывают маньяки. Но невозможно представить себе маньяка с такой силой воли, чтоб ни разу никому не похвастаться «Бурей» в подвале. Иван знает, что крупные мафиози, серьезные ребята, не раз попадались на том, что украшали свое жилье крадеными картинами, а кто-то из гостей случайно узнавал шедевр по фотографии в журнале. За двадцать лет никто не сдал нашего коллекционера – такое трудно себе представить.
Ну, и другие странности есть в деле. Грабили музей два человека, переодевшиеся полицейскими, – так они смогли войти, приманить и «арестовать» охранников. То есть это не просто пьяные ирландцы вломились в музей поздно ночью, напраздновавшись в День святого Патрика, – люди явно готовились к серьезному делу. Тогда почему они провели в музее восемьдесят одну минуту, словно никуда не спешили? И зачем один из них забрался на кресло и долго пытался открутить от стены лист оргстекла, под которым был спрятан наполеоновский штандарт ценой в несколько тысяч долларов? Неужели они не понимали, что сколько стоит? Если ребята пришли за самыми дорогими картинами в музее по заказу маньяка-коллекционера, почему не взяли жемчужину собрания – «Европу» Тициана? А если брали то, что рассчитывали продать на рынке, зачем позарились на «Концерт» и «Бурю», которые скорее повисли бы камнем у них на шее, чем кто-то согласился бы их купить? Если это были профессионалы, все как-то нелогично, думает Иван, поднимаясь, чтобы снова поставить чайник.
Нет, на самом деле очень странное ограбление, а еще страннее, что, хотя про него знает вся Америка, ни разу не удалось напасть на след картин. Тысячи информаторов уже предлагали свои услуги ФБР; десятки сыщиков, профессионалов и любителей, брались выяснить, где картины; бостонские газеты объединялись, чтобы собрать и проверить анонимные наводки, – и ничего. Ни следа. Разве так бывает?
И вдруг, через двадцать два года, след обнаруживается. И где – тут, у нас, в Москве.
Чушь какая-то.
А Федяев вообще уверен, что ему не втюхивают подделку? Так уже попался один репортер из Boston Herald: какой-то арт-дилер, несколько раз сидевший в тюрьме за разные проявления нечестности, предъявил ему «Бурю» в гараже и даже позволил снять пробы, но экспертиза показала, что это была всего лишь копия. Новые русские, пусть и чиновники, люди увлекающиеся и оттого часто наивные; как замминистра мог убедиться, что дама, которая пришла к нему с предложением, не толкает туфту? Она что, привезла с собой картину и позволила Федяеву показать холст экспертам?
Утро вечера мудренее, решает Иван. Тем более что на бо€льшую часть этих вопросов безуспешно пыталось ответить уже столько специалистов, что вероятность обнаружить ответы с помощью «Гугла» или, скажем, интуитивно очень и очень невысока.
Но заснуть у Ивана не получается. В нарушение негласной договоренности Фима вспрыгивает на кровать и трется аэродинамичной головой о щеку Штарка. Но аналитик не гонит кота: сейчас компания даже кстати. Мурлыканье деликатного соседа вдруг наводит Ивана на простую мысль. Он включает ночник, заставляя кота щуриться.
– Слушай, Фим, а какого черта я вообще этим заморочился? Ведь совершенно ясно, что ввязываться нельзя, – произносит он вслух. Фима устремляет на Штарка желтые глаза, словно ждет объяснения. Но Иван вскакивает – к черту сон – и идет полуночничать с бутылкой «Арманьяка» в большую комнату, где из всего пакета «НТВ-Плюс» он смотрит только VH1 Classic – древние хиты в исполнении давно угасших поп-звезд.
Утром позвоню Федяеву, решает Иван, и скажу ему, что не желаю знать ни про какого Рембрандта и ни про каких знакомых женщин. Нет, сначала позвоню Витале Когану и все ему расскажу. Это как раз тот случай, когда клиент неправ. Участие в такой истории может весь «АА-Банк» пустить ко дну, что твой рыбацкий баркас на море Галилейском.
– Не звоните Когану, Иван, – произносит тот строго. – А лучше сами подождите звонка. Не уходите далеко от этого аппарата.
Первым делом Штарк, естественно, хватается за мобильный и набирает Когана. Но абонент оказывается недоступным.
Звонок, обещанный незнакомцем, раздается через полчаса. На этот раз Штарк узнает голос в трубке: Федяев, лично. За ночь замминистра решил, что он с Иваном на «ты».
– Иван, я приношу извинения за… ну, в общем… Я сам поговорил с Коганом. Нам надо встретиться, а потом некоторое время тебя не будет в Москве. Тебя внизу ждет машина, черный «Форд Мондео» с подмосковным номером. И не звони никому, пожалуйста. Я тоже приеду в аэропорт.
Ивану нечего сказать в ответ, и, когда Федяев кладет трубку, Штарк, уже по мобильному, набирает номер начальника службы безопасности банка. На этот раз никакие голоса не вклиниваются, а Николаич отвечает после первого же гудка.
– Я в курсе, – веско произносит полковник в отставке, не дав Ивану ничего спросить. – Хорошего полета и удачи.
Штарку кажется, что тут в голосе полковника проскальзывает жалость. Чтобы все-таки удостовериться, что все это действительно с ним происходит, Штарк отправляет Когану эсэмэску: «Виталя, я куда-то лечу? Что за черт?» Ответ приходит почти мгновенно: «Еще как летишь. Очень важный клиент».
Делать нечего. Не понимая, куда ему придется лететь, аналитик наудачу складывает в портплед два нейтральных синих костюма, заталкивает в сумку по полдюжины рубашек и галстуков, свитера, джинсы, айпад, зарядку, всякую прочую мелочь. И отправляется сдавать соседке кота. Та сразу берет Фиму на руки: кажется, если Штарк не вернется, оба они это без труда переживут.
«Мондео» действительно дежурит под окнами. Штарк залезает на переднее сиденье: сзади ему не тесно разве что в «Роллс-Ройсе». «Ну что, расслабиться и получить удовольствие, так, да?» – думает он. Интересно, почему Коган решил в это ввязаться, – он что, не понимает, что с нами со всеми будет, если мы попадемся? От ФБР не откупишься так просто, как от наших.
В аэропорту Федяев расхаживает взад-вперед перед входом в терминал. «Во как шалят нервишки!» – комментирует про себя Иван, как будто он в этой истории сторонний наблюдатель. Завидев подъехавший «Мондео», он приветственно поднимает руку, а потом как ни в чем не бывало протягивает ее выбравшемуся из машины Ивану.
Штарк руку игнорирует и смотрит Федяеву в глаза из-за толстых стекол очков.
– Должен вам сказать, Валерий Константинович, что при таком раскладе никакого желания помогать вам у меня нет. Участвовать в воровстве картин я тоже не желаю. Если вам нравятся морские пейзажи, купите Айвазовского – его полно на рынке, а я вам посчитаю, сколько процентов годовых принесет такая инвестиция.
– Иван, я отлично сознаю, что веду себя… некорректно. В надежде, что вы по ходу дела измените свое мнение о нашем предприятии. – Он перешел обратно на «вы», словно щадя чувства Штарка.
– Вашем предприятии, – поправляет Иван. – Я полечу, куда вы хотите, из уважения к Виталию Когану. Но, надеюсь, вы понимаете, что я не стану делать ничего незаконного.
– Я понимаю. Но это все-таки не мое предприятие, а наше. – Федяев выглядит усталым; такое впечатление, что со вчерашнего дня он так и не побрился. – Вы просто еще не знаете всех деталей, но обязательно узнаете, я обещаю. Софья Добродеева – это имя вам что-нибудь говорит?
Час ночи, а Иван все никак не отлипнет от монитора, несмотря на резь в глазах. Он видит только две верхние строчки в таблице окулиста, и вообще-то ему нельзя проводить столько времени перед экраном, но, однажды нырнув в новейшую историю «Бури», вынырнуть не так-то просто.
В Советском Союзе в 90-м году было не до Рембрандта, особенно висящего на стене американского музея. Но в Америке про ограбление музея Изабеллы Стюарт Гарднер знают даже те, кто никогда не был в картинной галерее. «Ограбление века» – газетный штамп, но в этом случае – максимально точное описание случившегося: имущество на полмиллиарда долларов не крали за один присест больше никогда. Двести пятьдесят миллионов из этой суммы стоит «Концерт» Вермеера, самый дорогой из украденных двенадцати предметов искусства. Еще двести миллионов, а то и больше, – «Буря на море Галилейском». Остальная добыча грабителей попроще. Например, «У Тортони» Эдуарда Мане.
За информацию, которая поможет вернуть похищенное, попечители музея предложили пять миллионов долларов. Всего-то, думает Иван, разглядывая «Концерт». С другой стороны, это как за двадцать процентов Усамы бен Ладена: за него же вроде назначали награду в двадцать пять миллионов? Все относительно.
Самое поразительное, что воров все еще активно ищут. Ведь больше двадцати лет прошло! Это какой же тогда в Америке срок давности на кражи искусства? Штарк продолжает раскопки и быстро выясняет, что именно из-за ограбления гарднеровского музея этот срок увеличили с шести лет до двадцати. Бостонские воры, конечно, могли рассчитывать на бессилие полиции уже в 1997-м: закон обратной силы не имеет. Но сами-то картины надо ведь найти. Тем более что по завещанию самой Изабеллы Гарднер в ее музее ничего нельзя менять – ни пополнять коллекцию, ни даже двигать мебель, – так что теперь на стенах там пустые рамы.
Главный вопрос, думает Штарк, вот в чем. Почему воры, переждав срок давности, просто не вернули эти картины? Ведь все-таки пять миллионов… А продать краденое за те же деньги, в которые шедевры оценивает легальный рынок, невозможно. Да и в принципе нельзя их продать. Кто, какой сумасшедший рискнет вывозить такое добро из Америки или даже перевозить из штата в штат? Это же будет новое преступление. Ну, хорошо, можно предположить, что в самом Бостоне нашелся фанатичный коллекционер, который хранит картины в подвале и каждый день спускается поглазеть на них с бокалом вина в руке. Как в мультике про Симпсонов: там на стене у мистера Бернса, хозяина электростанции, на которой работает Гомер Симпсон, вдруг обнаруживается «Концерт» Вермеера.
Всякие, конечно, бывают маньяки. Но невозможно представить себе маньяка с такой силой воли, чтоб ни разу никому не похвастаться «Бурей» в подвале. Иван знает, что крупные мафиози, серьезные ребята, не раз попадались на том, что украшали свое жилье крадеными картинами, а кто-то из гостей случайно узнавал шедевр по фотографии в журнале. За двадцать лет никто не сдал нашего коллекционера – такое трудно себе представить.
Ну, и другие странности есть в деле. Грабили музей два человека, переодевшиеся полицейскими, – так они смогли войти, приманить и «арестовать» охранников. То есть это не просто пьяные ирландцы вломились в музей поздно ночью, напраздновавшись в День святого Патрика, – люди явно готовились к серьезному делу. Тогда почему они провели в музее восемьдесят одну минуту, словно никуда не спешили? И зачем один из них забрался на кресло и долго пытался открутить от стены лист оргстекла, под которым был спрятан наполеоновский штандарт ценой в несколько тысяч долларов? Неужели они не понимали, что сколько стоит? Если ребята пришли за самыми дорогими картинами в музее по заказу маньяка-коллекционера, почему не взяли жемчужину собрания – «Европу» Тициана? А если брали то, что рассчитывали продать на рынке, зачем позарились на «Концерт» и «Бурю», которые скорее повисли бы камнем у них на шее, чем кто-то согласился бы их купить? Если это были профессионалы, все как-то нелогично, думает Иван, поднимаясь, чтобы снова поставить чайник.
Нет, на самом деле очень странное ограбление, а еще страннее, что, хотя про него знает вся Америка, ни разу не удалось напасть на след картин. Тысячи информаторов уже предлагали свои услуги ФБР; десятки сыщиков, профессионалов и любителей, брались выяснить, где картины; бостонские газеты объединялись, чтобы собрать и проверить анонимные наводки, – и ничего. Ни следа. Разве так бывает?
И вдруг, через двадцать два года, след обнаруживается. И где – тут, у нас, в Москве.
Чушь какая-то.
А Федяев вообще уверен, что ему не втюхивают подделку? Так уже попался один репортер из Boston Herald: какой-то арт-дилер, несколько раз сидевший в тюрьме за разные проявления нечестности, предъявил ему «Бурю» в гараже и даже позволил снять пробы, но экспертиза показала, что это была всего лишь копия. Новые русские, пусть и чиновники, люди увлекающиеся и оттого часто наивные; как замминистра мог убедиться, что дама, которая пришла к нему с предложением, не толкает туфту? Она что, привезла с собой картину и позволила Федяеву показать холст экспертам?
Утро вечера мудренее, решает Иван. Тем более что на бо€льшую часть этих вопросов безуспешно пыталось ответить уже столько специалистов, что вероятность обнаружить ответы с помощью «Гугла» или, скажем, интуитивно очень и очень невысока.
Но заснуть у Ивана не получается. В нарушение негласной договоренности Фима вспрыгивает на кровать и трется аэродинамичной головой о щеку Штарка. Но аналитик не гонит кота: сейчас компания даже кстати. Мурлыканье деликатного соседа вдруг наводит Ивана на простую мысль. Он включает ночник, заставляя кота щуриться.
– Слушай, Фим, а какого черта я вообще этим заморочился? Ведь совершенно ясно, что ввязываться нельзя, – произносит он вслух. Фима устремляет на Штарка желтые глаза, словно ждет объяснения. Но Иван вскакивает – к черту сон – и идет полуночничать с бутылкой «Арманьяка» в большую комнату, где из всего пакета «НТВ-Плюс» он смотрит только VH1 Classic – древние хиты в исполнении давно угасших поп-звезд.
Утром позвоню Федяеву, решает Иван, и скажу ему, что не желаю знать ни про какого Рембрандта и ни про каких знакомых женщин. Нет, сначала позвоню Витале Когану и все ему расскажу. Это как раз тот случай, когда клиент неправ. Участие в такой истории может весь «АА-Банк» пустить ко дну, что твой рыбацкий баркас на море Галилейском.
* * *
Проснувшись на ковре перед телевизором, Штарк хватает трубку стационарного телефона. И, не успев ничего набрать, слышит в ней незнакомый голос.– Не звоните Когану, Иван, – произносит тот строго. – А лучше сами подождите звонка. Не уходите далеко от этого аппарата.
Первым делом Штарк, естественно, хватается за мобильный и набирает Когана. Но абонент оказывается недоступным.
Звонок, обещанный незнакомцем, раздается через полчаса. На этот раз Штарк узнает голос в трубке: Федяев, лично. За ночь замминистра решил, что он с Иваном на «ты».
– Иван, я приношу извинения за… ну, в общем… Я сам поговорил с Коганом. Нам надо встретиться, а потом некоторое время тебя не будет в Москве. Тебя внизу ждет машина, черный «Форд Мондео» с подмосковным номером. И не звони никому, пожалуйста. Я тоже приеду в аэропорт.
Ивану нечего сказать в ответ, и, когда Федяев кладет трубку, Штарк, уже по мобильному, набирает номер начальника службы безопасности банка. На этот раз никакие голоса не вклиниваются, а Николаич отвечает после первого же гудка.
– Я в курсе, – веско произносит полковник в отставке, не дав Ивану ничего спросить. – Хорошего полета и удачи.
Штарку кажется, что тут в голосе полковника проскальзывает жалость. Чтобы все-таки удостовериться, что все это действительно с ним происходит, Штарк отправляет Когану эсэмэску: «Виталя, я куда-то лечу? Что за черт?» Ответ приходит почти мгновенно: «Еще как летишь. Очень важный клиент».
Делать нечего. Не понимая, куда ему придется лететь, аналитик наудачу складывает в портплед два нейтральных синих костюма, заталкивает в сумку по полдюжины рубашек и галстуков, свитера, джинсы, айпад, зарядку, всякую прочую мелочь. И отправляется сдавать соседке кота. Та сразу берет Фиму на руки: кажется, если Штарк не вернется, оба они это без труда переживут.
«Мондео» действительно дежурит под окнами. Штарк залезает на переднее сиденье: сзади ему не тесно разве что в «Роллс-Ройсе». «Ну что, расслабиться и получить удовольствие, так, да?» – думает он. Интересно, почему Коган решил в это ввязаться, – он что, не понимает, что с нами со всеми будет, если мы попадемся? От ФБР не откупишься так просто, как от наших.
В аэропорту Федяев расхаживает взад-вперед перед входом в терминал. «Во как шалят нервишки!» – комментирует про себя Иван, как будто он в этой истории сторонний наблюдатель. Завидев подъехавший «Мондео», он приветственно поднимает руку, а потом как ни в чем не бывало протягивает ее выбравшемуся из машины Ивану.
Штарк руку игнорирует и смотрит Федяеву в глаза из-за толстых стекол очков.
– Должен вам сказать, Валерий Константинович, что при таком раскладе никакого желания помогать вам у меня нет. Участвовать в воровстве картин я тоже не желаю. Если вам нравятся морские пейзажи, купите Айвазовского – его полно на рынке, а я вам посчитаю, сколько процентов годовых принесет такая инвестиция.
– Иван, я отлично сознаю, что веду себя… некорректно. В надежде, что вы по ходу дела измените свое мнение о нашем предприятии. – Он перешел обратно на «вы», словно щадя чувства Штарка.
– Вашем предприятии, – поправляет Иван. – Я полечу, куда вы хотите, из уважения к Виталию Когану. Но, надеюсь, вы понимаете, что я не стану делать ничего незаконного.
– Я понимаю. Но это все-таки не мое предприятие, а наше. – Федяев выглядит усталым; такое впечатление, что со вчерашнего дня он так и не побрился. – Вы просто еще не знаете всех деталей, но обязательно узнаете, я обещаю. Софья Добродеева – это имя вам что-нибудь говорит?
4. Сейшн не задался
Бостон, 1990
Только треть населения Фенвея старше двадцати одного года, то есть имеет законное право бухнуть. Но в День святого Патрика даже у полиции нет претензий к нелегально веселым представителям оставшихся двух третей. Этот район населен по большей части студентами, а те умеют напомнить Бостону, что он был когда-то ирландским городом. В Ирландии ведь не проверяют документы у тех, кто решил выпить, тем более в национальный праздник.
Вот и у Джейми с Лори весь вечер никто документов не проверял. Сейчас второй час ночи, и домой совсем не хочется. У Джейми в футляре с трубой, которую он, кажется, берет с собой даже в магазин и в прачечный автомат, заныкана еще кварта ирландского виски.
– Пойдем постучимся к Рэю, – предлагает Джейми. – Он сегодня даже пива не выпил, бедняга, поскакал на свое сраное дежурство.
Раскрасневшаяся Лори хихикает, прижимаясь к Джейми поплотнее:
– Здорово! Там ночью должно быть уютно.
Он обнимает ее за плечи, и, слегка петляя и пошатываясь, они бредут по Пэлас-роуд мимо аптечного колледжа, потом мимо художественного, в котором учится Лори. Устроим джем с Рэем и кто там с ним еще сегодня, думает Джейми.
Двадцать минут второго, улицы уже опустели, праздник кончился. Но перед служебным входом в музей Гарднер, где Рэй работает охранником, стоит какая-то машина, и из нее как раз вылезают двое в форме. Джейми и Лори вовремя останавливаются как раз вне круга яркого света от уличного фонаря, и полицейские не торопясь направляются к двери музея. Тот, что пониже, звонит.
– Повезло нам, – шепчет Джейми, – минут на десять раньше, и нас бы спалили.
– Видать, и без нас нашлось, кому развлечь Рэя, – отвечает Лори.
Джейми знает, что по инструкции Рэй и его напарник, кто бы он ни был, никого не должны впускать в музей. Но в ночную смену правило это, как и многие правила в Фенвее, существует, чтобы его нарушать. Охранники – почти сплошь музыканты: видимо, взяли одного, он привел друга, так и повелось. Джазмены и рокеры – люди ночные, а тут еще и шесть восемьдесят в час. Не бог весть какие деньги, всего на два бакса больше минималки. Но когда закончился сейшн в клубе, не идти же домой: даже по кайфу посидеть перед мониторами, поиграть в криббидж да и позаниматься на инструменте – и никто не станет колотить в стену и звонить копам. Ну и почему не позвать иногда, не слишком часто, друга или подружку и даже не покурить немного травки? Как раз про траву в инструкции нет ни слова.
Дверь открывается, и полицейские заходят в музей: за какие-то тридцать секунд Рэй наверняка прикинул, кого он больше опасается – начальника службы безопасности, который платит ему копейки и боится не сразу найти замену, или копов, – и пришел к очевидному выводу, что копы страшнее.
Джейми и Лори притаились и ждут, что будет дальше: кого выведут? Или это вообще ложная тревога? Вторая бомба в ту же воронку не падает, и, когда копы свалят, можно будет все-таки постучаться: теперь-то Рэю точно надо немного выпить.
Но проходит пятнадцать минут, двадцать, а из музея никто не выходит.
– Пошли домой, Джейми, – шепчет Лори. – Давай уже не будем ничего ждать. И холодно.
Трубач трясет рыжими кудрями до плеч: погоди, интересно же, чем кончится дело.
– Давай подойдем поближе. Что они там делают так долго? А вдруг это вообще не копы?
Такая мысль Лори в голову не приходила.
– Доставай свою бутылку, давай отхлебнем немного для храбрости, – говорит она.
Джейми извлекает кварту и дает Лори отхлебнуть из горлышка, потом сам запрокидывает голову. Убрав бутылку в футляр, они крадучись пересекают Пэлас-роуд и сразу замечают, что дверь приоткрыта. Рука Джейми тянется к дверной ручке. Лори хватает его за плечо, и он слышит, как она шумно втягивает воздух.
– Тебе не страшно? – спрашивает она трагическим шепотом.
Вместо ответа Джейми открывает дверь пошире. За стойкой, где обычно сидят охранники, никого. И вообще вокруг пусто. Так не бывает, думает Джейми, где Рэй, где его напарник, где эти копы? Ведь кто-то всегда должен оставаться у стойки.
Сверху слышится шум, будто там двигают мебель.
– Пойдем отсюда, – еще раз шепчет Лори. – Не нравится мне это.
– Мне тоже, – хмурит лоб Джейми. – Но вдруг с Рэем что-то случилось… Не могу же я просто так уйти. Иди домой одна, я посмотрю, что тут. Завтра расскажу.
Джейми, конечно, шесть футов пять дюймов ростом, и, если бы не пристрастие к джазу и травке, играть бы ему в баскетбол за «Селтикс»; Джейми может за себя постоять, но тут явно какие-то нехорошие дела. Будущий скульптор Лори была в музее – днем – раз пять, не меньше. Здесь «Европа» Тициана, «Пьета» Микеланджело, Мане, Рембрандт, Вермеер – всё это должны серьезно охранять, думает она. Сейчас нагрянут еще какие-нибудь копы и загребут всех, а потом станут разбираться, как они с Джейми тут оказались, – и что они скажут? Что к ночи у них проснулась потребность в прекрасном?
– Нет, я с тобой. – Лори собирает остатки храбрости: ей почему-то кажется, что, если она сейчас уйдет, он больше не позвонит.
На лестнице нарастающий шум шагов. Джейми оглядывается, куда бы скрыться, но шаги – вроде две пары ног – теперь удаляются: эти двое спустились в подвал. Джейми и Лори на цыпочках пробираются в коридор первого этажа, прислушиваются, что будет дальше. Минут через пять шаги возвращаются. Подобравшись по стеночке к выходу в вестибюль служебного входа, Джейми видит, как двое усатых полицейских – один пониже, в очках, второй, высокий, с раскосыми азиатскими глазами, – оставляют возле двери две большие спортивные сумки. И, не веря глазам своим, – как высокий коп ногой вышибает дверь кабинета с табличкой «Охрана». Что происходит внутри, отсюда не видно, но из кабинета доносятся звуки, будто с корнем выдирают провода, а потом рвут бумагу.
Когда они выходят, у маленького в руках две видеокассеты, у высокого – бумажная лента с перфорацией по краям, из принтера. Маленький коп – ни черта он не коп! – запихивает все это в одну из спортивных сумок, и двое выходят в промозглую ночь. Джейми и Лори слышат, как заводится и уезжает машина.
– Ну, и что дальше? – шепчет Лори, уже уставшая бояться.
– Дальше пойдем посмотрим, что это было, – отвечает Джейми. – И надо найти Рэя, если он еще жив.
Все еще стараясь не шуметь, они поднимаются на второй этаж.
– Голландская комната, – говорит вполголоса Лори: она хорошо помнит, как здесь все устроено. Они сразу замечают две пустые рамы, аккуратно прислоненные к стене. Но что в было в этих рамах до визита «копов», непонятно; Лори, когда была здесь в первый раз, полчаса простояла с открытым ртом напротив «Концерта» Вермеера – волшебная картина! – и помнит, конечно, рембрандтовскую «Бурю на море Галилейском». Но обе эти картины на месте! А вот и третья рама, большая, и, кажется, Лори припоминает, чего теперь не хватает, – тут же был двойной портрет Рембрандта, мужчина и женщина в черном, в кружевных воротниках, он как бы в луче света…
– Почему они не взяли Вермеера? И «Бурю» – я слышала, это единственная марина Рембрандта? – От удивления Лори больше не шепчет.
Они идут дальше, и Лори видит, что на месте ван Дейк и Рубенс, Рафаэль, Боттичелли… Джейми никогда толком здесь не был, только внизу с охранниками. Он не любитель живописи, но даже ему ясно, какие сокровища не тронули «копы». А взяли что-то, чего Лори даже не помнит.
Оставив Джейми в маленькой комнатке сразу за итальянским залом – это Короткая галерея, вспоминает она, здесь Дега, – Лори поднимается выше, и, да, главное сокровище здешней коллекции – «Европа» Тициана – тоже на месте! Лори стоит перед большим холстом, выше ее роста, метра два в ширину, и разглядывает его в полумраке – уличный фонарь едва освещает зал. Вот это да! Она могла бы сейчас снять Тициана со стены и просто уйти, и никто никогда не узнал бы…
Джейми недолго рассматривает картины на втором этаже: его больше занимает судьба Рэя. Да и лучше Лори не видеть того, что он, наверное, найдет в подвале. Джейми ставит ногу на последнюю ступеньку лестницы – и слышит мычание. Но не стон, а музыку. Это любимая песня Рэя, дилановская I Shall Be Released. Рэй пытается напевать ее с заклеенным ртом, так это звучит. Джейми осторожно заглядывает в подвал и видит обоих охранников, прикованных наручниками – один к металлическому столу, второй к трубе.
Джейми колеблется пару секунд – и поворачивает назад. Слишком много вопросов будет к нему у Рэя с напарником. По дороге в Голландскую комнату он принимает решение.
Вой сирены взрывается в ушах, заставляет Лори схватиться за сердце. «Ну, всё», – проносится у нее в голове. Звук тупого удара, сирена смолкает – она надрывалась всего секунд пять. Лори чуть не кубарем скатывается с лестницы: «Джейми! Что за…»
– Все нормально. – Джейми на полу в обнимку с «Бурей», пытается разломать золоченую раму, и она подается, трещит. – Тут был сигнал, чтобы посетители не подходили слишком близко. Я стал снимать картину, он и завыл. Я его ногой снес. Мне ребята рассказывали про эти сигналы – просто пугалки, ни к чему не подключены.
– Джейми, что ты делаешь? – Но ведь и ей пришла минуту назад та же мысль, так что чему удивляться.
– Такого шанса у нас больше не будет, Лори. – Джейми совсем протрезвел и смотрит на нее серьезно и доверчиво. – У тебя есть маникюрные ножницы?
У нее есть. Пока Джейми кромсает холст, срезая его с подрамника, Лори вспоминает:
– А как же Рэй?
– Все с ним в порядке. Живой, в подвале. – И продолжает резать.
Если настоящие копы не приехали до сих пор, значит, те, фальшивые, оборвали какие-то правильные провода и вынули какие-то правильные кассеты. Ну а что, это ведь профессионалы, верно?
Третий час ночи. Сгрузив на землю свернутые холсты, Джейми и Лори тихонько затворяют за собой дверь, переходят Фенвей, пересекают парк. Лори снимает квартиру в десяти минутах отсюда, на Килмарнок-стрит. На улицах ни души: Фенвей отпраздновал День святого Патрика и уснул.
Только треть населения Фенвея старше двадцати одного года, то есть имеет законное право бухнуть. Но в День святого Патрика даже у полиции нет претензий к нелегально веселым представителям оставшихся двух третей. Этот район населен по большей части студентами, а те умеют напомнить Бостону, что он был когда-то ирландским городом. В Ирландии ведь не проверяют документы у тех, кто решил выпить, тем более в национальный праздник.
Вот и у Джейми с Лори весь вечер никто документов не проверял. Сейчас второй час ночи, и домой совсем не хочется. У Джейми в футляре с трубой, которую он, кажется, берет с собой даже в магазин и в прачечный автомат, заныкана еще кварта ирландского виски.
– Пойдем постучимся к Рэю, – предлагает Джейми. – Он сегодня даже пива не выпил, бедняга, поскакал на свое сраное дежурство.
Раскрасневшаяся Лори хихикает, прижимаясь к Джейми поплотнее:
– Здорово! Там ночью должно быть уютно.
Он обнимает ее за плечи, и, слегка петляя и пошатываясь, они бредут по Пэлас-роуд мимо аптечного колледжа, потом мимо художественного, в котором учится Лори. Устроим джем с Рэем и кто там с ним еще сегодня, думает Джейми.
Двадцать минут второго, улицы уже опустели, праздник кончился. Но перед служебным входом в музей Гарднер, где Рэй работает охранником, стоит какая-то машина, и из нее как раз вылезают двое в форме. Джейми и Лори вовремя останавливаются как раз вне круга яркого света от уличного фонаря, и полицейские не торопясь направляются к двери музея. Тот, что пониже, звонит.
– Повезло нам, – шепчет Джейми, – минут на десять раньше, и нас бы спалили.
– Видать, и без нас нашлось, кому развлечь Рэя, – отвечает Лори.
Джейми знает, что по инструкции Рэй и его напарник, кто бы он ни был, никого не должны впускать в музей. Но в ночную смену правило это, как и многие правила в Фенвее, существует, чтобы его нарушать. Охранники – почти сплошь музыканты: видимо, взяли одного, он привел друга, так и повелось. Джазмены и рокеры – люди ночные, а тут еще и шесть восемьдесят в час. Не бог весть какие деньги, всего на два бакса больше минималки. Но когда закончился сейшн в клубе, не идти же домой: даже по кайфу посидеть перед мониторами, поиграть в криббидж да и позаниматься на инструменте – и никто не станет колотить в стену и звонить копам. Ну и почему не позвать иногда, не слишком часто, друга или подружку и даже не покурить немного травки? Как раз про траву в инструкции нет ни слова.
Дверь открывается, и полицейские заходят в музей: за какие-то тридцать секунд Рэй наверняка прикинул, кого он больше опасается – начальника службы безопасности, который платит ему копейки и боится не сразу найти замену, или копов, – и пришел к очевидному выводу, что копы страшнее.
Джейми и Лори притаились и ждут, что будет дальше: кого выведут? Или это вообще ложная тревога? Вторая бомба в ту же воронку не падает, и, когда копы свалят, можно будет все-таки постучаться: теперь-то Рэю точно надо немного выпить.
Но проходит пятнадцать минут, двадцать, а из музея никто не выходит.
– Пошли домой, Джейми, – шепчет Лори. – Давай уже не будем ничего ждать. И холодно.
Трубач трясет рыжими кудрями до плеч: погоди, интересно же, чем кончится дело.
– Давай подойдем поближе. Что они там делают так долго? А вдруг это вообще не копы?
Такая мысль Лори в голову не приходила.
– Доставай свою бутылку, давай отхлебнем немного для храбрости, – говорит она.
Джейми извлекает кварту и дает Лори отхлебнуть из горлышка, потом сам запрокидывает голову. Убрав бутылку в футляр, они крадучись пересекают Пэлас-роуд и сразу замечают, что дверь приоткрыта. Рука Джейми тянется к дверной ручке. Лори хватает его за плечо, и он слышит, как она шумно втягивает воздух.
– Тебе не страшно? – спрашивает она трагическим шепотом.
Вместо ответа Джейми открывает дверь пошире. За стойкой, где обычно сидят охранники, никого. И вообще вокруг пусто. Так не бывает, думает Джейми, где Рэй, где его напарник, где эти копы? Ведь кто-то всегда должен оставаться у стойки.
Сверху слышится шум, будто там двигают мебель.
– Пойдем отсюда, – еще раз шепчет Лори. – Не нравится мне это.
– Мне тоже, – хмурит лоб Джейми. – Но вдруг с Рэем что-то случилось… Не могу же я просто так уйти. Иди домой одна, я посмотрю, что тут. Завтра расскажу.
Джейми, конечно, шесть футов пять дюймов ростом, и, если бы не пристрастие к джазу и травке, играть бы ему в баскетбол за «Селтикс»; Джейми может за себя постоять, но тут явно какие-то нехорошие дела. Будущий скульптор Лори была в музее – днем – раз пять, не меньше. Здесь «Европа» Тициана, «Пьета» Микеланджело, Мане, Рембрандт, Вермеер – всё это должны серьезно охранять, думает она. Сейчас нагрянут еще какие-нибудь копы и загребут всех, а потом станут разбираться, как они с Джейми тут оказались, – и что они скажут? Что к ночи у них проснулась потребность в прекрасном?
– Нет, я с тобой. – Лори собирает остатки храбрости: ей почему-то кажется, что, если она сейчас уйдет, он больше не позвонит.
На лестнице нарастающий шум шагов. Джейми оглядывается, куда бы скрыться, но шаги – вроде две пары ног – теперь удаляются: эти двое спустились в подвал. Джейми и Лори на цыпочках пробираются в коридор первого этажа, прислушиваются, что будет дальше. Минут через пять шаги возвращаются. Подобравшись по стеночке к выходу в вестибюль служебного входа, Джейми видит, как двое усатых полицейских – один пониже, в очках, второй, высокий, с раскосыми азиатскими глазами, – оставляют возле двери две большие спортивные сумки. И, не веря глазам своим, – как высокий коп ногой вышибает дверь кабинета с табличкой «Охрана». Что происходит внутри, отсюда не видно, но из кабинета доносятся звуки, будто с корнем выдирают провода, а потом рвут бумагу.
Когда они выходят, у маленького в руках две видеокассеты, у высокого – бумажная лента с перфорацией по краям, из принтера. Маленький коп – ни черта он не коп! – запихивает все это в одну из спортивных сумок, и двое выходят в промозглую ночь. Джейми и Лори слышат, как заводится и уезжает машина.
– Ну, и что дальше? – шепчет Лори, уже уставшая бояться.
– Дальше пойдем посмотрим, что это было, – отвечает Джейми. – И надо найти Рэя, если он еще жив.
Все еще стараясь не шуметь, они поднимаются на второй этаж.
– Голландская комната, – говорит вполголоса Лори: она хорошо помнит, как здесь все устроено. Они сразу замечают две пустые рамы, аккуратно прислоненные к стене. Но что в было в этих рамах до визита «копов», непонятно; Лори, когда была здесь в первый раз, полчаса простояла с открытым ртом напротив «Концерта» Вермеера – волшебная картина! – и помнит, конечно, рембрандтовскую «Бурю на море Галилейском». Но обе эти картины на месте! А вот и третья рама, большая, и, кажется, Лори припоминает, чего теперь не хватает, – тут же был двойной портрет Рембрандта, мужчина и женщина в черном, в кружевных воротниках, он как бы в луче света…
– Почему они не взяли Вермеера? И «Бурю» – я слышала, это единственная марина Рембрандта? – От удивления Лори больше не шепчет.
Они идут дальше, и Лори видит, что на месте ван Дейк и Рубенс, Рафаэль, Боттичелли… Джейми никогда толком здесь не был, только внизу с охранниками. Он не любитель живописи, но даже ему ясно, какие сокровища не тронули «копы». А взяли что-то, чего Лори даже не помнит.
Оставив Джейми в маленькой комнатке сразу за итальянским залом – это Короткая галерея, вспоминает она, здесь Дега, – Лори поднимается выше, и, да, главное сокровище здешней коллекции – «Европа» Тициана – тоже на месте! Лори стоит перед большим холстом, выше ее роста, метра два в ширину, и разглядывает его в полумраке – уличный фонарь едва освещает зал. Вот это да! Она могла бы сейчас снять Тициана со стены и просто уйти, и никто никогда не узнал бы…
Джейми недолго рассматривает картины на втором этаже: его больше занимает судьба Рэя. Да и лучше Лори не видеть того, что он, наверное, найдет в подвале. Джейми ставит ногу на последнюю ступеньку лестницы – и слышит мычание. Но не стон, а музыку. Это любимая песня Рэя, дилановская I Shall Be Released. Рэй пытается напевать ее с заклеенным ртом, так это звучит. Джейми осторожно заглядывает в подвал и видит обоих охранников, прикованных наручниками – один к металлическому столу, второй к трубе.
Джейми колеблется пару секунд – и поворачивает назад. Слишком много вопросов будет к нему у Рэя с напарником. По дороге в Голландскую комнату он принимает решение.
Вой сирены взрывается в ушах, заставляет Лори схватиться за сердце. «Ну, всё», – проносится у нее в голове. Звук тупого удара, сирена смолкает – она надрывалась всего секунд пять. Лори чуть не кубарем скатывается с лестницы: «Джейми! Что за…»
– Все нормально. – Джейми на полу в обнимку с «Бурей», пытается разломать золоченую раму, и она подается, трещит. – Тут был сигнал, чтобы посетители не подходили слишком близко. Я стал снимать картину, он и завыл. Я его ногой снес. Мне ребята рассказывали про эти сигналы – просто пугалки, ни к чему не подключены.
– Джейми, что ты делаешь? – Но ведь и ей пришла минуту назад та же мысль, так что чему удивляться.
– Такого шанса у нас больше не будет, Лори. – Джейми совсем протрезвел и смотрит на нее серьезно и доверчиво. – У тебя есть маникюрные ножницы?
У нее есть. Пока Джейми кромсает холст, срезая его с подрамника, Лори вспоминает:
– А как же Рэй?
– Все с ним в порядке. Живой, в подвале. – И продолжает резать.
Если настоящие копы не приехали до сих пор, значит, те, фальшивые, оборвали какие-то правильные провода и вынули какие-то правильные кассеты. Ну а что, это ведь профессионалы, верно?
Третий час ночи. Сгрузив на землю свернутые холсты, Джейми и Лори тихонько затворяют за собой дверь, переходят Фенвей, пересекают парк. Лори снимает квартиру в десяти минутах отсюда, на Килмарнок-стрит. На улицах ни души: Фенвей отпраздновал День святого Патрика и уснул.
5. Мурмарт
Рейс Москва – Нью-Йорк, 2012
Имя кое-что говорит Штарку, это точно. Просто он не любит вспоминать ни Софью Добродееву, ни вообще всю историю о том, как он чуть не стал художником. Но в самолете – Федяев вручил ему билеты до Нью-Йорка, а оттуда до Бостона; то есть картины, выходит, никто никуда не вывез? – в самолете все возвращается к Ивану. Как будто и не было двадцати четырех лет между поездом «Свердловск – Москва» летом восемьдесят седьмого и этим рейсом «Москва – Нью-Йорк».
Был такой скульптор, Иван Шадр – это он изваял «Девушку с веслом» и «Булыжник – оружие пролетариата». На художника он выучился в Екатеринбургской художественно-промышленной школе: в тринадцать лет сбежал от фабричной кабалы и сдал экзамен по рисунку, как будто все детство только и делал что рисовал, а не горбатился на фабрике, как взрослый. Правда, потом к обучению Шадра приложил руку Роден в городе Париже. Но это было уже так, вишенка на торте.
В Шадринске Курганской области все знают великого земляка. Знал и Иван. «Девушку» и «Булыжник» он ненавидел, как родных. Но точно знал, что будет учиться там же, где Шадр. То есть в Свердловском художественном училище. Оно как раз тогда боролось за честь носить имя скульптора. Для этого надо было научить много мальчиков и девочек писать панно типа «Красные пришли» или, скажем, лепить скульптуру «Материнство».
Штарк не хотел лепить ничего подобного, но был уверен, что двигаться надо с востока на запад, за солнцем. Свердловск – это только на три градуса долготы западнее Шадринска. Но надо же с чего-то начинать.
Мама легко отпустила Ивана учиться. После смерти отца жили они так себе, а оформители тогда зарабатывали отлично, рублей триста в плохой месяц, а в хороший – и все пятьсот. Маму тревожило только, что, когда Иван ее рисует, получается как-то непохоже. «Мама, это наброски к портрету Крупской», – отвечал Иван. Смеяться над такими шутками она отказывалась из педагогических соображений. А Штарк знал, что, если что-то и не выходит, в Свердловске он этому научится.
В четырнадцать Иван окончил восьмой класс и стал взрослым. Сдал сочинение и историю на пятерки, а живопись и рисунок на четверки – и поступил. В училище студентов называли на «вы». Штарк принимал это как должное.
В Шадринске никто не знал группу «Аквариум», или Иван не встречал тех, кто знает. Здесь Гребенщикова знали наизусть и вообще всех питерских рокеров – их уважали больше, чем местных, из Свердловского рок-клуба. Но все же меньше, чем настоящих, английских. Как-то крутили Майка Науменко: «Никто не слышал «Stranglers», на топе только поп». Кто такие эти «Stranglers»? Из всей компании не знал один Штарк – тут же дали послушать.
Здесь наливали водку, а с девушками не только целовались. Иван не пил и вообще старался избегать шумных компаний. Он хотел учиться и двигаться дальше за солнцем. Он рисовал все время, всё, что видел. И даже стал иногда получать пятерки – за шар, конус, цилиндр.
Имя кое-что говорит Штарку, это точно. Просто он не любит вспоминать ни Софью Добродееву, ни вообще всю историю о том, как он чуть не стал художником. Но в самолете – Федяев вручил ему билеты до Нью-Йорка, а оттуда до Бостона; то есть картины, выходит, никто никуда не вывез? – в самолете все возвращается к Ивану. Как будто и не было двадцати четырех лет между поездом «Свердловск – Москва» летом восемьдесят седьмого и этим рейсом «Москва – Нью-Йорк».
Был такой скульптор, Иван Шадр – это он изваял «Девушку с веслом» и «Булыжник – оружие пролетариата». На художника он выучился в Екатеринбургской художественно-промышленной школе: в тринадцать лет сбежал от фабричной кабалы и сдал экзамен по рисунку, как будто все детство только и делал что рисовал, а не горбатился на фабрике, как взрослый. Правда, потом к обучению Шадра приложил руку Роден в городе Париже. Но это было уже так, вишенка на торте.
В Шадринске Курганской области все знают великого земляка. Знал и Иван. «Девушку» и «Булыжник» он ненавидел, как родных. Но точно знал, что будет учиться там же, где Шадр. То есть в Свердловском художественном училище. Оно как раз тогда боролось за честь носить имя скульптора. Для этого надо было научить много мальчиков и девочек писать панно типа «Красные пришли» или, скажем, лепить скульптуру «Материнство».
Штарк не хотел лепить ничего подобного, но был уверен, что двигаться надо с востока на запад, за солнцем. Свердловск – это только на три градуса долготы западнее Шадринска. Но надо же с чего-то начинать.
Мама легко отпустила Ивана учиться. После смерти отца жили они так себе, а оформители тогда зарабатывали отлично, рублей триста в плохой месяц, а в хороший – и все пятьсот. Маму тревожило только, что, когда Иван ее рисует, получается как-то непохоже. «Мама, это наброски к портрету Крупской», – отвечал Иван. Смеяться над такими шутками она отказывалась из педагогических соображений. А Штарк знал, что, если что-то и не выходит, в Свердловске он этому научится.
В четырнадцать Иван окончил восьмой класс и стал взрослым. Сдал сочинение и историю на пятерки, а живопись и рисунок на четверки – и поступил. В училище студентов называли на «вы». Штарк принимал это как должное.
В Шадринске никто не знал группу «Аквариум», или Иван не встречал тех, кто знает. Здесь Гребенщикова знали наизусть и вообще всех питерских рокеров – их уважали больше, чем местных, из Свердловского рок-клуба. Но все же меньше, чем настоящих, английских. Как-то крутили Майка Науменко: «Никто не слышал «Stranglers», на топе только поп». Кто такие эти «Stranglers»? Из всей компании не знал один Штарк – тут же дали послушать.
Здесь наливали водку, а с девушками не только целовались. Иван не пил и вообще старался избегать шумных компаний. Он хотел учиться и двигаться дальше за солнцем. Он рисовал все время, всё, что видел. И даже стал иногда получать пятерки – за шар, конус, цилиндр.