Страница:
«Семью я застал в плохом положении, – рассказывал Перхуров, – жена потеряла зрение, сын маленький. Была надежда на дочь, которая служила на Содовом заводе, но ее уволили как дочь офицера. Самому найти работу – бывшему полковнику – было невозможно. Поехал в Москву. Полковники Троицкий и Григорьев поступили в артель по разгрузке шпал. Хотел туда пристроиться…
Когда в конце семнадцатого я был выброшен за борт, я столкнулся с действительной жизнью людей: сплошные жалобы, плач, когда отбирают последнее. На станциях видел сценки, когда забирали последние два-три пуда. Видел женщину, которая сошла под поезд с криком: «Если отобрали хлеб, кормите моих детей». Я решил встать на сторону недовольных. Люди, у которых отбирают хлеб, имеют право протестовать…»
Полковника Перхурова Савинков отправил в Ярославль. «Мы получили сведения, – вспоминал Перхуров, – что в Верхнем Поволжье население изнывает под бременем реквизиций, разверсток, голодает – купить хлеба нельзя, словом, готово выступить против Советской власти с кольями и дрекольями».
Савинков напутствовал полковника: продержитесь всего четыре дня. Скоро подоспеют союзники – солдаты стран Антанты. Так рождался миф о союзных армиях, спешащих на помощь белым. В это хотелось верить, и верили.
«Французы, – рассказывал Перхуров, – обещали высадить десант, который поможет и в борьбе против Германии, и в устройстве нашей внутренней жизни… Они назначили срок высадки между 4 и 8 июля…»
Савинков легко давал обещания и не считал грехом ложь во спасение.
«Я не надеялся на удачу в Ярославле, – признавался Савинков. – Зато был уверен, что мы без особого труда овладеем Рыбинском. В Рыбинске наше тайное общество насчитывало до четырехсот отборных офицеров, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже… Как это часто бывает, произошло обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено. Я послал офицера предупредить Перхурова, что в этих условиях бессмысленно выступать в Ярославле. Офицер не успел. Перхуров уже поднял восстание…»
Иначе говоря, восстание было обречено с первого дня. Никто не мог прийти на помощь мятежному городу. Тем более французская армия. Но ни полковник Перхуров, ни его офицеры об этом не подозревали, пребывали в эйфории, поскольку еще и пришла весть о восстании левых эсеров в самой Москве.
Штаб Перхурова информировал население Ярославля: «Радиотелеграфом получено сообщение, что Московский Кремль, в котором засели большевики, окружен восставшими. Вокзалы находятся в руках восставших против советской власти. Германский посол Мирбах убит разорвавшейся бомбой. Получены сведения, что все Поволжье восстало против советской власти…»
Но все это были слухи. Неумелое восстание левых эсеров в Москве быстро подавили.
9 июля полковник Перхуров объявил мобилизацию в свою армию мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати девяти лет. Положил оклады: командиру полка – шестьсот рублей, обученному бойцу – триста рублей, необученному – двести семьдесят пять. Семейным добавил еще по сто рублей.
Несколько дней казалось, что все удалось, верили, что придут союзники, что восстанут соседи и большевистская власть падет. На самом деле все только начиналось. В Москве долго не могли поверить, что в Ярославле восстание. Потом пытались подавить мятеж местными силами.
«Первые дни, – вспоминал председатель Военно-революционного комитета Северных железных дорог Миронов, – мы пытались взять город ружейной атакой, но у белых было слишком много пулеметов, мы потерпели поражение. Поэтому мы перешли вскоре главным образом к артиллерийскому обстрелу города, и обстрел был беспрерывный, круглые сутки, за исключением глубокой ночи…»
Большевик Александр Громов в первый день восстания принял на себя обязанности коменданта станции Всполье: «Пошли в наступление. Цепи засыпаны были пулеметным огнем поставленных на чердаках пулеметов. Потери большие. Рядом с моим домом, где была квартира, в трактире, угол Сенной площади и Пошехонской улицы, был поставлен пулемет. Приказал сбить этот пулемет. Исполнили… Дом загорелся, загорелся и мой, то есть где была первая моя квартира. После выяснилось: жену перенесли в другой дом через дорогу… Родился сын… Горит и этот дом… Потолок валится… Акушерка бежит, оставляя жену и ребенка. Жена без памяти выползает. Сын, лежа на столе, горит…»
Александр Поляков командовал сводным батальоном, сформированным в Новгороде. Батальон в момент начала мятежа находился на станции Всполье: «На платформах стояли двенадцать новеньких трехдюймовых орудий, было несколько вагонов снарядов. Орудия навели на центр города, где по указанию моей разведки находился штаб белых. Я приказал открыть огонь. Красноармейцы стрелять отказались, говоря, что там есть мирные граждане. Проверив наводку орудия, я сам выпустил четыре снаряда, после чего начали и красноармейцы обстреливать город».
«Канонаду, которая была в Ярославле, не всегда можно было услышать и на фронте в германскую войну, – вспоминал Перхуров. – Я сам артиллерист и знаю, что полевым снарядом нельзя зажечь здание без соломенной крыши. Здесь же горели здания каменные с железными крышами. Потом я узнал, что стреляли зажигательными снарядами…»
«Церкви, самые высокие точки, выгодные для прицела, пострадали прежде всего, – вспоминал Юрий Морфесси. – Они были разнесены так, что не осталось камня на камне. Горели дома, хозяйственные постройки. Весь Ярославль был в огне…»
По своей жестокости артиллерийский обстрел города не знал себе равных. Красных командиров нисколько не останавливало то, что снаряды убивают мирных жителей. Перхуровский штаб обратился за помощью к горожанам: «Заведующий санитарной частью Штаба Северной Добровольческой Армии призывает всех жителей оказывать помощь по уборке трупов, не допускать их до разложения и закапывать в ближайших церковных оградах; фамилии и адреса похороненных следует сообщать в санитарную часть Штаба».
Стояла невыносимая жара. Водокачка была разбита, и в городе ощущался недостаток воды, запретили стирать белье и вообще использовать воду в иных целях, кроме как для питья. Жители набережных рисковали бегать за водой под обстрелом. Некоторые из них не возвращались. На Семеновском спуске к Волге под аркой лежало несколько человек офицеров в полной форме с Георгиевскими крестами, рядом валялись пустые ведра. На другое утро офицеры были раздеты мародерами…
Командование Красной армии широко использовало авиацию. 19 июля чрезвычайный штаб Ярославского фронта докладывал: «Летчиками, прилетевшими из Москвы, совершено два полета над городом для подготовки наступления наших войск. За два полета было сброшено более двенадцати пудов динамитных бомб, большая часть которых, по полученным сведениям, попала в район расположения штаба противника».
От Вологды вдоль железнодорожной линии против восставших действовали войска Северного Ярославского фронта под командованием бывшего офицера царской армии Анатолия Ильича Геккера. А с юга, от Рыбинска, наступали войска Южного Ярославского фронта под командованием Юрия Станиславовича Гузарского, тоже недавнего офицера.
14 июля со станции Всполье Гузарский связался с Москвой: «Если не удастся ликвидировать дело иначе, придется срыть город до основания. Нужно десять вагонов снарядов, среди них химические и зажигательные. Одна тяжелая батарея и особенно артиллеристы, так как здесь нет прислуги даже для половины орудий».
17-го числа его штаб телеграфировал в Москву: город выжжен, весь. Еще через два дня новое донесение: противник сжат в кольцо, можем ликвидировать его за несколько часов химическими средствами. Но поскольку в городе остается мирное население, то для ликвидации противника нам потребуются еще сутки.
Когда с севера к городу приблизились войска Геккера, то оказались под обстрелом артиллерии Гузарского, а связаться с его штабом, чтобы не били по своим, не могли: «Связи никакой не было, и вследствие плохой квалификации наших артиллеристов мы сильно друг другу вредили – ввиду перестрелки через город с обеих сторон…»
Через Москву Гузарскому передали телеграмму: «Немедленно прекратите огонь по северному берегу Волги, наши несут потери…»
Военный комиссар Ярославского округа Василий Платонович Аркадьев телеграфировал в Москву, в оперативный отдел Наркомата по военным делам: «Предприняли наступление. Сначала имели успех, затем ввиду утомления и упадка духа сила удара стала ослабевать, местами ото шли на прежние позиции. Бои идут семь дней. Шлите отряд в тысячу штыков, желательно латышей, для штурма…»
Из Всполья тоже телеграфировали в Москву: «Положение ухудшается тем, что наши красноармейцы страшно и доблестно грабят город, не удерживаемые своими начальниками… Для ликвидации белых потребуется еще пятьсот человек латышских стрелков или интернациональных отрядов».
Все требовали присылки латышей, потому что дисциплинированные и надежные латышские части стали своего рода гвардией большевиков.
Еще в 1915 году в составе русской армии сформировали восемь полков латышских стрелков. В декабре шестнадцатого полки свели в Латышскую дивизию. Они воевали с немцами на Северном фронте. Среди солдат-латышей было немало социал-демократов. Они поддержали Октябрьскую революцию. В отличие от русских или украинских крестьян отрезанным от родных мест латышам некуда было деваться. Они не могли разбежаться по родным селам. Им оставалось только одно – воевать. В апреле 1918 года большевики сформировали Латышскую стрелковую дивизию, которую бросили на подавление мятежа эсеров в Москве и в Ярославле.
В окруженном и горящем городе надеялись только на чудо. Слухи ходили один фантастичнее другого. Рассказывали, что к городу уже подходит пехота союзников (уже не французов, а англичан – и называлась грандиозная цифра: десять тысяч солдат и офицеров) и здесь, в штабе, на эти десять тысяч человек уже готовят обед.
«По словам Перхурова, – рассказывала Валентина Барковская, – появившиеся в городе французские летчики обещали приход французского войска и распорядились приготовить для них довольствие. Мое личное впечатление, что Перхуров не верил в возможность прихода французских войск, но делал вид, что верит, – для поднятия настроения. Перхуров отдал распоряжение приготовить провиант на пять дней по расчету на две тысячи человек и держать наготове…»
Так и было. Союзники и не подозревали о происходившем в Ярославле.
«Перхуров – человек храбрый и беззаветно преданный делу, – считали кадровые военные, участвовавшие в восстании. – Но стратег и тактик он был скверный, не способный организовывать и распоряжаться. Им было сделано очень много крупных ошибок, благодаря чему восстание и кончилось так печально. Кто знает – что было бы, если бы во главе восстания стоял кто-либо другой…»
Впрочем, стратегические и тактические неудачи Перхурова – не главная причина поражения Ярославского восстания.
«Восстания на окраинах никогда не дадут положительных результатов, – доказывал сражавшийся в Ярославле полковник Петр Злуницын. – Неорганизованные повстанческие отряды не состоянии вести борьбу с регулярной армией. Если бы подобное восстание было не в Ярославле, а в Москве и все советские верхи были переловлены, то, возможно, сейчас в России о большевиках вспоминали бы как о далеком прошлом».
«Никем не поддержанный, – считал Борис Савинков, – Ярославль пал жертвой оказавшегося несостоятельным расчета на помощь союзников по Первой мировой и на широкое, повсеместное объединение разных политических сил – либералов, монархистов, социалистов – для борьбы с узурпаторами».
«Когда в селах узнали, что в Ярославле восстание, – рассказывал полковник Петр Злуницын, – крестьяне явились и предложили свои услуги. Им были выданы винтовки и обмундирование. Крестьяне под шумок разграбили город и уехали в свои деревни, заявив, что если большевики только вздумают показаться в селах, то они их мигом выгонят; защищать же город им вовсе нежелательно…»
В этом и состояла разница между большевиками и их противниками, которые раскололись на множество различных лагерей с разными идеями и лозунгами. Одни считали необходимым сражаться за свои идеалы, другие надеялись как-то договориться, третьи полагали, что минует их чаша сия. Верили, что сумеют отсидеться. Поэтому и проиграли.
Восставшие ярославцы конечно же не подозревали, какой кровавый конец их ожидает. Они вообще плохо понимали, с кем имеют дело. А большевики сразу поделили мир на своих и чужих. Чужие – враги, с ними война не на жизнь, а на смерть. Красные войска получили приказ не только подавить восстание в Ярославле, но и уничтожить непокорных. Война шла на уничтожение.
Константин Юренев, который возглавлял Всероссийское бюро военных комиссаров, то есть руководил всей политической работой Красной армии, распорядился: «Белогвардейское восстание в Ярославле должно быть подавлено беспощадными мерами. Пленных расстреливать;
ничто не должно останавливать или замедлять суровой кары народной. Террор применительно к местной буржуазии и ее прихвостням, поднимающим головы перед лицом надвигающихся французских империалистов, должен быть железным и не знать пощады».
20 июля 1918 года штаб Ярославского фронта обратился к горожанам. Всем, кто желает остаться живым, предлагается в течение двадцати четырех часов покинуть город и выйти к мосту. Оставшиеся в городе будут приравнены к мятежникам. Пощады никому не будет, потому что по городу откроют ураганный артиллерийский огонь, в том числе химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут вместе с мятежниками, предателями и врагами революции.
«После открытия огня появилось очень много беженцев из города, – докладывал один из красных командиров. – У меня был организован концлагерь для ненадежных. Но по дороге красноармейцы по рукам судили того или иного беженца. Если руки похожие на рабочие, то вели в концлагерь, а если непохожие на рабочие, то расстреливали».
21 июля всех мужчин вывели и привели на Всполье. Здесь выясняли, кто что делал во время восстания. Вызвавших сомнение расстреливали прямо на насыпи. Один из тех, кто выжил, говорил потом, что этой картины не забудет до самой смерти.
21 июля командующий Южным Ярославским фронтом Гузарский получил приказ: «Не присылайте пленных в Москву, так как это загромождает путь, расстреливайте всех на месте, не разбирая, кто он. В плен берите только для того, чтобы узнать об их силах и организациях».
Гузарский успокоил наркомат: «Захваченных с оружием расстреливаем на месте, а остальных забирает ЧК».
Расстреляли и мужа актрисы Барковской бывшего поручика Дмитрия Васильевича Ботельмана, коменданта штаба восставших. Валентину Барковскую спас сам Юрий Гузарский. Эффектная женщина в кожанке досталась командующему фронтом по праву победителя. Актриса все еще рассчитывала на первые роли.
«Первый раз заговорила с Гузарским на платформе, – рассказывала потом Барковская, – прося разрешения напиться, так как целый день нам не давали воды. На допросе все ему рассказала. За два с половиной часа допросили 73 человека, из которых осталось 18 человек, из которых было три женщины. Остальные тут же у вагона были расстреляны.
Через некоторое время в вагон пришел военный с завязанной головой и сказал, что я свободна. Я упросила караульного доложить начальнику, чтобы он меня принял, и, когда меня к нему пустили, я на коленях его умоляла довезти меня до Москвы…»
Командующий фронтом Юрий Гузарский чувствовал себя на коне. Он завоевал и мятежный город, и красивую женщину. 21 июля в половине двенадцатого вечера высокомерно телеграфировал в Москву: «Передайте Троцкому, что вся канитель ликвидирована. Белогвардейский штаб арестован. Я удивлен телеграммами от имени Троцкого, которые приписываю интригам всех приезжих гастролеров, которые ни в чем не помогают, но зато подкапываются под меня. Ныне, считая возложенную на меня задачу выполненной, передаю военную власть Окружному Комиссару, гражданскую – Исполнительному Комитету и возвращаюсь в Москву для доклада и разъяснения кому следует, что я отлично знаю свои обязанности».
«Гузарский с Барковской удрали, – вспоминал Громов. – Все из штаба уехали в город. Я один остался. Много пришлось терпеть от солдат, которые после награбления разных вещей рвались домой».
О судьбе бывшего командующего фронтом Юрия Станиславовича Гузарского ходили разные слухи. Говорили, что «он связался с крупной контрреволюционеркой – артисткой Барковской, находившейся в штабе белых, скрыл эту контрреволюционерку, за что был привлечен к ответственности и приговорен к высшей мере наказания».
Валентина Барковская действительно оказалась на Лубянке. Чекисты лишили Юрия Гузарского его трофея. Но в порядке компенсации он получил новое назначение. В ноябре 1918 года Гузарский принял под командование 15-ю стрелковую дивизию, воевавшую в составе 9-й армии. Но в январе 1919 года его дивизия фактически вышла из подчинения. Жестокое наказание не заставило себя ждать. С победителем Ярославля поступили так же, как он недавно обошелся с мятежниками.
«Революционный начдив Гузарский самовольно нарушил приказ и дезорганизовал хорошо налаженную операцию, – сообщил председатель Реввоенсовета Республики Троцкий в ЦК партии. – Гузарский был расстрелян по постановлению трибунала, которому он был предан мною. После этого митингование начдивов и комиссаров прекратилось. 9-я армия сразу перешла в наступление».
Из активных участников Ярославского восстания выжили немногие. Убежать удалось чуть ли не одному только полковнику Перхурову. Александр Петрович добрался до Сибири, служил у адмирала Колчака, который произвел его в генералы. После разгрома колчаковской армии попал в плен к красным.
Прошел фильтрацию – сибирские чекисты имя Перхурова не знали. В феврале 1921 года его освободили и как опытного военспеца даже взяли в штаб Приуральского военного округа. Он составлял инструкции по ведению войсковой разведки и контрразведки. Но в мае двадцать первого добрались и до него. Перхурова арестовали.
«Мне говорили, что, если не будешь сознаваться, мы сдерем шкуру, – рассказал на суде Перхуров. – Меня повалили на пол и начали избиение шомполами. Эта история продолжалась до рассвета… На следующий день у меня было все окровавлено. Ничего есть мне не дали. Потом при каждом допросе опять повторялось избиение шомполами и жгутами с проволокой. Я провел там шестнадцать дней. За это время было восемь допросов и из них шесть с избиениями, причем каждое в два-три приема…»
Судили бывшего полковника Перхурова в Ярославле летом 1922 года. Верховный трибунал при ВЦИК заседал в здании старейшего русского театра имени Федора Волкова. Председательствовал печально знаменитый Ва силий Васильевич Ульрих, который многие годы будет председателем Военной коллегии Верховного суда и подпишет смертные приговоры многим полководцам Красной армии.
В последнем слове Перхуров сказал:
– Я с самого начала своей службы глубоко был убежден, что исполняю маленькую роль в очень большом деле. Служба эта была для России. Я отдавал этой службе все, что только мог. Во время Февральской революции я оставался на фронте. Наступила Октябрьская революция – я там же остался. Я считал, что воюю ради России, независимо от того, какое правительство сидит. Но когда мне сказали в семнадцатом году, что мы не нужны, – я не мог этого понять. И вот, оставив фронт, я задал себе вопрос, нужен я России или составляю ненужный элемент. Ответ на это я буду искать в приговоре.
Вождя Ярославского восстания Александра Петровича Перхурова приговорили к высшей мере наказания. Расстреляли бывшего полковника во дворе дома, где тогда находилась ярославская ЧК. Антанта не имела к этой трагической истории никакого отношения, но пролитую в Ярославле кровь тоже поставили в вину западным державам.
«Музыканты» и «проститутки»
Когда в конце семнадцатого я был выброшен за борт, я столкнулся с действительной жизнью людей: сплошные жалобы, плач, когда отбирают последнее. На станциях видел сценки, когда забирали последние два-три пуда. Видел женщину, которая сошла под поезд с криком: «Если отобрали хлеб, кормите моих детей». Я решил встать на сторону недовольных. Люди, у которых отбирают хлеб, имеют право протестовать…»
Полковника Перхурова Савинков отправил в Ярославль. «Мы получили сведения, – вспоминал Перхуров, – что в Верхнем Поволжье население изнывает под бременем реквизиций, разверсток, голодает – купить хлеба нельзя, словом, готово выступить против Советской власти с кольями и дрекольями».
Савинков напутствовал полковника: продержитесь всего четыре дня. Скоро подоспеют союзники – солдаты стран Антанты. Так рождался миф о союзных армиях, спешащих на помощь белым. В это хотелось верить, и верили.
«Французы, – рассказывал Перхуров, – обещали высадить десант, который поможет и в борьбе против Германии, и в устройстве нашей внутренней жизни… Они назначили срок высадки между 4 и 8 июля…»
Савинков легко давал обещания и не считал грехом ложь во спасение.
«Я не надеялся на удачу в Ярославле, – признавался Савинков. – Зато был уверен, что мы без особого труда овладеем Рыбинском. В Рыбинске наше тайное общество насчитывало до четырехсот отборных офицеров, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже… Как это часто бывает, произошло обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено. Я послал офицера предупредить Перхурова, что в этих условиях бессмысленно выступать в Ярославле. Офицер не успел. Перхуров уже поднял восстание…»
Иначе говоря, восстание было обречено с первого дня. Никто не мог прийти на помощь мятежному городу. Тем более французская армия. Но ни полковник Перхуров, ни его офицеры об этом не подозревали, пребывали в эйфории, поскольку еще и пришла весть о восстании левых эсеров в самой Москве.
Штаб Перхурова информировал население Ярославля: «Радиотелеграфом получено сообщение, что Московский Кремль, в котором засели большевики, окружен восставшими. Вокзалы находятся в руках восставших против советской власти. Германский посол Мирбах убит разорвавшейся бомбой. Получены сведения, что все Поволжье восстало против советской власти…»
Но все это были слухи. Неумелое восстание левых эсеров в Москве быстро подавили.
9 июля полковник Перхуров объявил мобилизацию в свою армию мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати девяти лет. Положил оклады: командиру полка – шестьсот рублей, обученному бойцу – триста рублей, необученному – двести семьдесят пять. Семейным добавил еще по сто рублей.
Несколько дней казалось, что все удалось, верили, что придут союзники, что восстанут соседи и большевистская власть падет. На самом деле все только начиналось. В Москве долго не могли поверить, что в Ярославле восстание. Потом пытались подавить мятеж местными силами.
«Первые дни, – вспоминал председатель Военно-революционного комитета Северных железных дорог Миронов, – мы пытались взять город ружейной атакой, но у белых было слишком много пулеметов, мы потерпели поражение. Поэтому мы перешли вскоре главным образом к артиллерийскому обстрелу города, и обстрел был беспрерывный, круглые сутки, за исключением глубокой ночи…»
Большевик Александр Громов в первый день восстания принял на себя обязанности коменданта станции Всполье: «Пошли в наступление. Цепи засыпаны были пулеметным огнем поставленных на чердаках пулеметов. Потери большие. Рядом с моим домом, где была квартира, в трактире, угол Сенной площади и Пошехонской улицы, был поставлен пулемет. Приказал сбить этот пулемет. Исполнили… Дом загорелся, загорелся и мой, то есть где была первая моя квартира. После выяснилось: жену перенесли в другой дом через дорогу… Родился сын… Горит и этот дом… Потолок валится… Акушерка бежит, оставляя жену и ребенка. Жена без памяти выползает. Сын, лежа на столе, горит…»
Александр Поляков командовал сводным батальоном, сформированным в Новгороде. Батальон в момент начала мятежа находился на станции Всполье: «На платформах стояли двенадцать новеньких трехдюймовых орудий, было несколько вагонов снарядов. Орудия навели на центр города, где по указанию моей разведки находился штаб белых. Я приказал открыть огонь. Красноармейцы стрелять отказались, говоря, что там есть мирные граждане. Проверив наводку орудия, я сам выпустил четыре снаряда, после чего начали и красноармейцы обстреливать город».
«Канонаду, которая была в Ярославле, не всегда можно было услышать и на фронте в германскую войну, – вспоминал Перхуров. – Я сам артиллерист и знаю, что полевым снарядом нельзя зажечь здание без соломенной крыши. Здесь же горели здания каменные с железными крышами. Потом я узнал, что стреляли зажигательными снарядами…»
«Церкви, самые высокие точки, выгодные для прицела, пострадали прежде всего, – вспоминал Юрий Морфесси. – Они были разнесены так, что не осталось камня на камне. Горели дома, хозяйственные постройки. Весь Ярославль был в огне…»
По своей жестокости артиллерийский обстрел города не знал себе равных. Красных командиров нисколько не останавливало то, что снаряды убивают мирных жителей. Перхуровский штаб обратился за помощью к горожанам: «Заведующий санитарной частью Штаба Северной Добровольческой Армии призывает всех жителей оказывать помощь по уборке трупов, не допускать их до разложения и закапывать в ближайших церковных оградах; фамилии и адреса похороненных следует сообщать в санитарную часть Штаба».
Стояла невыносимая жара. Водокачка была разбита, и в городе ощущался недостаток воды, запретили стирать белье и вообще использовать воду в иных целях, кроме как для питья. Жители набережных рисковали бегать за водой под обстрелом. Некоторые из них не возвращались. На Семеновском спуске к Волге под аркой лежало несколько человек офицеров в полной форме с Георгиевскими крестами, рядом валялись пустые ведра. На другое утро офицеры были раздеты мародерами…
Командование Красной армии широко использовало авиацию. 19 июля чрезвычайный штаб Ярославского фронта докладывал: «Летчиками, прилетевшими из Москвы, совершено два полета над городом для подготовки наступления наших войск. За два полета было сброшено более двенадцати пудов динамитных бомб, большая часть которых, по полученным сведениям, попала в район расположения штаба противника».
От Вологды вдоль железнодорожной линии против восставших действовали войска Северного Ярославского фронта под командованием бывшего офицера царской армии Анатолия Ильича Геккера. А с юга, от Рыбинска, наступали войска Южного Ярославского фронта под командованием Юрия Станиславовича Гузарского, тоже недавнего офицера.
14 июля со станции Всполье Гузарский связался с Москвой: «Если не удастся ликвидировать дело иначе, придется срыть город до основания. Нужно десять вагонов снарядов, среди них химические и зажигательные. Одна тяжелая батарея и особенно артиллеристы, так как здесь нет прислуги даже для половины орудий».
17-го числа его штаб телеграфировал в Москву: город выжжен, весь. Еще через два дня новое донесение: противник сжат в кольцо, можем ликвидировать его за несколько часов химическими средствами. Но поскольку в городе остается мирное население, то для ликвидации противника нам потребуются еще сутки.
Когда с севера к городу приблизились войска Геккера, то оказались под обстрелом артиллерии Гузарского, а связаться с его штабом, чтобы не били по своим, не могли: «Связи никакой не было, и вследствие плохой квалификации наших артиллеристов мы сильно друг другу вредили – ввиду перестрелки через город с обеих сторон…»
Через Москву Гузарскому передали телеграмму: «Немедленно прекратите огонь по северному берегу Волги, наши несут потери…»
Военный комиссар Ярославского округа Василий Платонович Аркадьев телеграфировал в Москву, в оперативный отдел Наркомата по военным делам: «Предприняли наступление. Сначала имели успех, затем ввиду утомления и упадка духа сила удара стала ослабевать, местами ото шли на прежние позиции. Бои идут семь дней. Шлите отряд в тысячу штыков, желательно латышей, для штурма…»
Из Всполья тоже телеграфировали в Москву: «Положение ухудшается тем, что наши красноармейцы страшно и доблестно грабят город, не удерживаемые своими начальниками… Для ликвидации белых потребуется еще пятьсот человек латышских стрелков или интернациональных отрядов».
Все требовали присылки латышей, потому что дисциплинированные и надежные латышские части стали своего рода гвардией большевиков.
Еще в 1915 году в составе русской армии сформировали восемь полков латышских стрелков. В декабре шестнадцатого полки свели в Латышскую дивизию. Они воевали с немцами на Северном фронте. Среди солдат-латышей было немало социал-демократов. Они поддержали Октябрьскую революцию. В отличие от русских или украинских крестьян отрезанным от родных мест латышам некуда было деваться. Они не могли разбежаться по родным селам. Им оставалось только одно – воевать. В апреле 1918 года большевики сформировали Латышскую стрелковую дивизию, которую бросили на подавление мятежа эсеров в Москве и в Ярославле.
В окруженном и горящем городе надеялись только на чудо. Слухи ходили один фантастичнее другого. Рассказывали, что к городу уже подходит пехота союзников (уже не французов, а англичан – и называлась грандиозная цифра: десять тысяч солдат и офицеров) и здесь, в штабе, на эти десять тысяч человек уже готовят обед.
«По словам Перхурова, – рассказывала Валентина Барковская, – появившиеся в городе французские летчики обещали приход французского войска и распорядились приготовить для них довольствие. Мое личное впечатление, что Перхуров не верил в возможность прихода французских войск, но делал вид, что верит, – для поднятия настроения. Перхуров отдал распоряжение приготовить провиант на пять дней по расчету на две тысячи человек и держать наготове…»
Так и было. Союзники и не подозревали о происходившем в Ярославле.
«Перхуров – человек храбрый и беззаветно преданный делу, – считали кадровые военные, участвовавшие в восстании. – Но стратег и тактик он был скверный, не способный организовывать и распоряжаться. Им было сделано очень много крупных ошибок, благодаря чему восстание и кончилось так печально. Кто знает – что было бы, если бы во главе восстания стоял кто-либо другой…»
Впрочем, стратегические и тактические неудачи Перхурова – не главная причина поражения Ярославского восстания.
«Восстания на окраинах никогда не дадут положительных результатов, – доказывал сражавшийся в Ярославле полковник Петр Злуницын. – Неорганизованные повстанческие отряды не состоянии вести борьбу с регулярной армией. Если бы подобное восстание было не в Ярославле, а в Москве и все советские верхи были переловлены, то, возможно, сейчас в России о большевиках вспоминали бы как о далеком прошлом».
«Никем не поддержанный, – считал Борис Савинков, – Ярославль пал жертвой оказавшегося несостоятельным расчета на помощь союзников по Первой мировой и на широкое, повсеместное объединение разных политических сил – либералов, монархистов, социалистов – для борьбы с узурпаторами».
«Когда в селах узнали, что в Ярославле восстание, – рассказывал полковник Петр Злуницын, – крестьяне явились и предложили свои услуги. Им были выданы винтовки и обмундирование. Крестьяне под шумок разграбили город и уехали в свои деревни, заявив, что если большевики только вздумают показаться в селах, то они их мигом выгонят; защищать же город им вовсе нежелательно…»
В этом и состояла разница между большевиками и их противниками, которые раскололись на множество различных лагерей с разными идеями и лозунгами. Одни считали необходимым сражаться за свои идеалы, другие надеялись как-то договориться, третьи полагали, что минует их чаша сия. Верили, что сумеют отсидеться. Поэтому и проиграли.
Восставшие ярославцы конечно же не подозревали, какой кровавый конец их ожидает. Они вообще плохо понимали, с кем имеют дело. А большевики сразу поделили мир на своих и чужих. Чужие – враги, с ними война не на жизнь, а на смерть. Красные войска получили приказ не только подавить восстание в Ярославле, но и уничтожить непокорных. Война шла на уничтожение.
Константин Юренев, который возглавлял Всероссийское бюро военных комиссаров, то есть руководил всей политической работой Красной армии, распорядился: «Белогвардейское восстание в Ярославле должно быть подавлено беспощадными мерами. Пленных расстреливать;
ничто не должно останавливать или замедлять суровой кары народной. Террор применительно к местной буржуазии и ее прихвостням, поднимающим головы перед лицом надвигающихся французских империалистов, должен быть железным и не знать пощады».
20 июля 1918 года штаб Ярославского фронта обратился к горожанам. Всем, кто желает остаться живым, предлагается в течение двадцати четырех часов покинуть город и выйти к мосту. Оставшиеся в городе будут приравнены к мятежникам. Пощады никому не будет, потому что по городу откроют ураганный артиллерийский огонь, в том числе химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут вместе с мятежниками, предателями и врагами революции.
«После открытия огня появилось очень много беженцев из города, – докладывал один из красных командиров. – У меня был организован концлагерь для ненадежных. Но по дороге красноармейцы по рукам судили того или иного беженца. Если руки похожие на рабочие, то вели в концлагерь, а если непохожие на рабочие, то расстреливали».
21 июля всех мужчин вывели и привели на Всполье. Здесь выясняли, кто что делал во время восстания. Вызвавших сомнение расстреливали прямо на насыпи. Один из тех, кто выжил, говорил потом, что этой картины не забудет до самой смерти.
21 июля командующий Южным Ярославским фронтом Гузарский получил приказ: «Не присылайте пленных в Москву, так как это загромождает путь, расстреливайте всех на месте, не разбирая, кто он. В плен берите только для того, чтобы узнать об их силах и организациях».
Гузарский успокоил наркомат: «Захваченных с оружием расстреливаем на месте, а остальных забирает ЧК».
Расстреляли и мужа актрисы Барковской бывшего поручика Дмитрия Васильевича Ботельмана, коменданта штаба восставших. Валентину Барковскую спас сам Юрий Гузарский. Эффектная женщина в кожанке досталась командующему фронтом по праву победителя. Актриса все еще рассчитывала на первые роли.
«Первый раз заговорила с Гузарским на платформе, – рассказывала потом Барковская, – прося разрешения напиться, так как целый день нам не давали воды. На допросе все ему рассказала. За два с половиной часа допросили 73 человека, из которых осталось 18 человек, из которых было три женщины. Остальные тут же у вагона были расстреляны.
Через некоторое время в вагон пришел военный с завязанной головой и сказал, что я свободна. Я упросила караульного доложить начальнику, чтобы он меня принял, и, когда меня к нему пустили, я на коленях его умоляла довезти меня до Москвы…»
Командующий фронтом Юрий Гузарский чувствовал себя на коне. Он завоевал и мятежный город, и красивую женщину. 21 июля в половине двенадцатого вечера высокомерно телеграфировал в Москву: «Передайте Троцкому, что вся канитель ликвидирована. Белогвардейский штаб арестован. Я удивлен телеграммами от имени Троцкого, которые приписываю интригам всех приезжих гастролеров, которые ни в чем не помогают, но зато подкапываются под меня. Ныне, считая возложенную на меня задачу выполненной, передаю военную власть Окружному Комиссару, гражданскую – Исполнительному Комитету и возвращаюсь в Москву для доклада и разъяснения кому следует, что я отлично знаю свои обязанности».
«Гузарский с Барковской удрали, – вспоминал Громов. – Все из штаба уехали в город. Я один остался. Много пришлось терпеть от солдат, которые после награбления разных вещей рвались домой».
О судьбе бывшего командующего фронтом Юрия Станиславовича Гузарского ходили разные слухи. Говорили, что «он связался с крупной контрреволюционеркой – артисткой Барковской, находившейся в штабе белых, скрыл эту контрреволюционерку, за что был привлечен к ответственности и приговорен к высшей мере наказания».
Валентина Барковская действительно оказалась на Лубянке. Чекисты лишили Юрия Гузарского его трофея. Но в порядке компенсации он получил новое назначение. В ноябре 1918 года Гузарский принял под командование 15-ю стрелковую дивизию, воевавшую в составе 9-й армии. Но в январе 1919 года его дивизия фактически вышла из подчинения. Жестокое наказание не заставило себя ждать. С победителем Ярославля поступили так же, как он недавно обошелся с мятежниками.
«Революционный начдив Гузарский самовольно нарушил приказ и дезорганизовал хорошо налаженную операцию, – сообщил председатель Реввоенсовета Республики Троцкий в ЦК партии. – Гузарский был расстрелян по постановлению трибунала, которому он был предан мною. После этого митингование начдивов и комиссаров прекратилось. 9-я армия сразу перешла в наступление».
Из активных участников Ярославского восстания выжили немногие. Убежать удалось чуть ли не одному только полковнику Перхурову. Александр Петрович добрался до Сибири, служил у адмирала Колчака, который произвел его в генералы. После разгрома колчаковской армии попал в плен к красным.
Прошел фильтрацию – сибирские чекисты имя Перхурова не знали. В феврале 1921 года его освободили и как опытного военспеца даже взяли в штаб Приуральского военного округа. Он составлял инструкции по ведению войсковой разведки и контрразведки. Но в мае двадцать первого добрались и до него. Перхурова арестовали.
«Мне говорили, что, если не будешь сознаваться, мы сдерем шкуру, – рассказал на суде Перхуров. – Меня повалили на пол и начали избиение шомполами. Эта история продолжалась до рассвета… На следующий день у меня было все окровавлено. Ничего есть мне не дали. Потом при каждом допросе опять повторялось избиение шомполами и жгутами с проволокой. Я провел там шестнадцать дней. За это время было восемь допросов и из них шесть с избиениями, причем каждое в два-три приема…»
Судили бывшего полковника Перхурова в Ярославле летом 1922 года. Верховный трибунал при ВЦИК заседал в здании старейшего русского театра имени Федора Волкова. Председательствовал печально знаменитый Ва силий Васильевич Ульрих, который многие годы будет председателем Военной коллегии Верховного суда и подпишет смертные приговоры многим полководцам Красной армии.
В последнем слове Перхуров сказал:
– Я с самого начала своей службы глубоко был убежден, что исполняю маленькую роль в очень большом деле. Служба эта была для России. Я отдавал этой службе все, что только мог. Во время Февральской революции я оставался на фронте. Наступила Октябрьская революция – я там же остался. Я считал, что воюю ради России, независимо от того, какое правительство сидит. Но когда мне сказали в семнадцатом году, что мы не нужны, – я не мог этого понять. И вот, оставив фронт, я задал себе вопрос, нужен я России или составляю ненужный элемент. Ответ на это я буду искать в приговоре.
Вождя Ярославского восстания Александра Петровича Перхурова приговорили к высшей мере наказания. Расстреляли бывшего полковника во дворе дома, где тогда находилась ярославская ЧК. Антанта не имела к этой трагической истории никакого отношения, но пролитую в Ярославле кровь тоже поставили в вину западным державам.
«Музыканты» и «проститутки»
С антибольшевистскими силами в России, раздробленными и не способными найти согласия между собой, все было не просто. И союзники не понимали, на кого опираться и кому помогать.
Переход казаков то на одну, то на другую сторону в годы Гражданской войны отражал реальные настроения людей, которым не нравилась ни та, ни эта власть. В Новочеркасске собрался Круг спасения Дона, в котором участвовали восставшие против советской власти станицы.
Круг спасения Дона постановил «твердо отстаивать существующие ныне границы области, ее независимость и самобытность казачества». Провозгласил создание Всевеликого войска Донского, а войсковым атаманом избрал офицера, который ничем не походил на покончившего с собой Каледина и даже презирал его за политическую нерешительность и любовь к России. Новый атаман генерал-майор Петр Николаевич Краснов считал, что казакам нужно свое государство, отдельное от России.
«России – нет, – писал Краснов, – Дон совершенно одинок, и ему нужно – до восстановления России – стать самостоятельным государством». Атаман советовал казакам не вмешиваться в дела Русского государства и предоставить ему самому устроить свой образ правления, как ему будет угодно: «Казаки должны отстаивать свои казачьи права от русских… Пусть свободно и вольно живут на Дону гостями, но хозяева только мы, только мы одни… Казаки! Руки прочь от нашего казачьего дела. Дон для донцов…»
Круг спасения Дона передал войсковому атаману «всю полноту власти по управлению области и ведению борьбы с большевизмом». Народным гимном Всевеликого войска Донского объявили написанную в 1855 году песню «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон и послушно отозвался на призыв монарха он».
Атаман Краснов обратился вовсе не к союзникам, а к германскому кайзеру Вильгельму II. Просил признать Дон самостоятельной республикой и помочь оружием. Краснов писал в Берлин, что «тесный договор сулит взаимные выгоды, и дружба, спаянная кровью, пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев и казаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами».
8 мая 1918 года немцы вступили в Таганрог и Ростов-на-Дону. Обрадованный Краснов издал приказ, в котором говорилось: «Вчерашние внешние враги, австро-германцы, ныне союзники с нами против Красной гвардии и за восстановление на Дону полного порядка».
Краснов получал от немцев оружие, боеприпасы и снаряжение из русских же военных складов на Украине, захваченных германской армией, а в обмен снабжал оккупационные войска зерном и мясом.
«Жители довольно радушно относились к немцам, – вспоминали современники. – До сих пор невозможно понять, каким образом люди, которые еще недавно были нашими врагами, причинившие столько несчастья нам, русским, стали вдруг нашими друзьями?»
Краснов в июле 1918 года отправил своего представителя герцога Георгия Лейхтенбергского в Берлин. Он привез кайзеру обращение с просьбой заключить союз Германии и донских казаков:
«Податель сего письма, атаман Зимовой станицы (посланник) Всевеликого войска Донского уполномочен мною приветствовать Ваше Императорское величество, могущественного монарха великой Германии, и просить Ваше Величество оказать давление на советские власти Москвы и заставить их своим приказом очистить пределы Всевеликого войска Донского и других держав, имеющих войти в Доно-Кавказский союз, от разбойничьих отрядов красной гвардии…
Всевеликое войско Донское и прочие государства Доно-Кавказского союза не забудут дружеской услуги германского народа. Казаки и германцы взаимно научились уважать храбрость и стойкость своих войск и ныне, протянув друг другу руки, как два благородных бойца, борются вместе за свободу родного Дона…
Всевеликое войско Донское предоставляет Германской империи права преимущественного вывоза хлеба – зерном и мукой, кожевенных товаров и сырья, шерсти, рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них, табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина виноградного и других продуктов садоводства и земледелия…»
Но когда вспыхнула революция в Германии, немцам уже было не до Краснова. Когда немецкие войска ушли, атаман обратился за помощью к генералу Деникину и признал его главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, хотя на каждом шагу давал понять, что он не подчиненный, а представитель «пятимиллионного свободного народа».
У Антона Ивановича было сложное отношение к казачеству. Конечно, донцы и кубанцы – опора белых. Однако же казаки желали полной самостоятельности, а Деникин считал возможным говорить только об автономии.
Русские офицеры-добровольцы презирали атамана Краснова за союз с кайзером. Презрительно именовали войско Донское – «всевеселое войско Донское».
В ответ командующий Донской армией генерал-майор Святослав Варламович Денисов сказал добровольцам:
– Войско Донское не может, имея территорию и народ, ее населяющий, уходить от них, как то делает Добровольческая армия. Войско Донское – не странствующие музыканты, как Добровольческая армия.
Оскорбительное выражение – «странствующие музыканты» – было передано генералу Деникину, и он в свое время припомнил это донцам. Когда войско Донское, брошенное немцами, переориентировалось на союзников, в штабе Деникина презрительно сказали:
Переход казаков то на одну, то на другую сторону в годы Гражданской войны отражал реальные настроения людей, которым не нравилась ни та, ни эта власть. В Новочеркасске собрался Круг спасения Дона, в котором участвовали восставшие против советской власти станицы.
Круг спасения Дона постановил «твердо отстаивать существующие ныне границы области, ее независимость и самобытность казачества». Провозгласил создание Всевеликого войска Донского, а войсковым атаманом избрал офицера, который ничем не походил на покончившего с собой Каледина и даже презирал его за политическую нерешительность и любовь к России. Новый атаман генерал-майор Петр Николаевич Краснов считал, что казакам нужно свое государство, отдельное от России.
«России – нет, – писал Краснов, – Дон совершенно одинок, и ему нужно – до восстановления России – стать самостоятельным государством». Атаман советовал казакам не вмешиваться в дела Русского государства и предоставить ему самому устроить свой образ правления, как ему будет угодно: «Казаки должны отстаивать свои казачьи права от русских… Пусть свободно и вольно живут на Дону гостями, но хозяева только мы, только мы одни… Казаки! Руки прочь от нашего казачьего дела. Дон для донцов…»
Круг спасения Дона передал войсковому атаману «всю полноту власти по управлению области и ведению борьбы с большевизмом». Народным гимном Всевеликого войска Донского объявили написанную в 1855 году песню «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон и послушно отозвался на призыв монарха он».
Атаман Краснов обратился вовсе не к союзникам, а к германскому кайзеру Вильгельму II. Просил признать Дон самостоятельной республикой и помочь оружием. Краснов писал в Берлин, что «тесный договор сулит взаимные выгоды, и дружба, спаянная кровью, пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев и казаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами».
8 мая 1918 года немцы вступили в Таганрог и Ростов-на-Дону. Обрадованный Краснов издал приказ, в котором говорилось: «Вчерашние внешние враги, австро-германцы, ныне союзники с нами против Красной гвардии и за восстановление на Дону полного порядка».
Краснов получал от немцев оружие, боеприпасы и снаряжение из русских же военных складов на Украине, захваченных германской армией, а в обмен снабжал оккупационные войска зерном и мясом.
«Жители довольно радушно относились к немцам, – вспоминали современники. – До сих пор невозможно понять, каким образом люди, которые еще недавно были нашими врагами, причинившие столько несчастья нам, русским, стали вдруг нашими друзьями?»
Краснов в июле 1918 года отправил своего представителя герцога Георгия Лейхтенбергского в Берлин. Он привез кайзеру обращение с просьбой заключить союз Германии и донских казаков:
«Податель сего письма, атаман Зимовой станицы (посланник) Всевеликого войска Донского уполномочен мною приветствовать Ваше Императорское величество, могущественного монарха великой Германии, и просить Ваше Величество оказать давление на советские власти Москвы и заставить их своим приказом очистить пределы Всевеликого войска Донского и других держав, имеющих войти в Доно-Кавказский союз, от разбойничьих отрядов красной гвардии…
Всевеликое войско Донское и прочие государства Доно-Кавказского союза не забудут дружеской услуги германского народа. Казаки и германцы взаимно научились уважать храбрость и стойкость своих войск и ныне, протянув друг другу руки, как два благородных бойца, борются вместе за свободу родного Дона…
Всевеликое войско Донское предоставляет Германской империи права преимущественного вывоза хлеба – зерном и мукой, кожевенных товаров и сырья, шерсти, рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них, табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина виноградного и других продуктов садоводства и земледелия…»
Но когда вспыхнула революция в Германии, немцам уже было не до Краснова. Когда немецкие войска ушли, атаман обратился за помощью к генералу Деникину и признал его главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, хотя на каждом шагу давал понять, что он не подчиненный, а представитель «пятимиллионного свободного народа».
У Антона Ивановича было сложное отношение к казачеству. Конечно, донцы и кубанцы – опора белых. Однако же казаки желали полной самостоятельности, а Деникин считал возможным говорить только об автономии.
Русские офицеры-добровольцы презирали атамана Краснова за союз с кайзером. Презрительно именовали войско Донское – «всевеселое войско Донское».
В ответ командующий Донской армией генерал-майор Святослав Варламович Денисов сказал добровольцам:
– Войско Донское не может, имея территорию и народ, ее населяющий, уходить от них, как то делает Добровольческая армия. Войско Донское – не странствующие музыканты, как Добровольческая армия.
Оскорбительное выражение – «странствующие музыканты» – было передано генералу Деникину, и он в свое время припомнил это донцам. Когда войско Донское, брошенное немцами, переориентировалось на союзников, в штабе Деникина презрительно сказали: