Страница:
– Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство обреченных.
В резолюции пленума говорилось: «Продолжить и завершить реорганизацию аппарата Наркомвнудела, в особенности аппарата Главного управления государственной безопасности, сделав его подлинно боевым органом, способным обеспечить возложенные на него партией и советским правительством задачи по обеспечению государственной и общественной безопасности в нашей стране».
Заместитель наркома внутренних дел Казахстана Михаил Павлович Шрейдер вспоминал, как, собрав руководящий состав наркомата, Ежов сказал:
– Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие – сталинские, – при этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. – У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами…
Он угрожающе сжал кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал:
– Ив первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые по имеющимся у меня сведениям смазывают борьбу с врагами народа…
Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:
– Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.
В марте 1937 года на пленуме ЦК Ежов выступил с докладом, в котором жестоко обрушился на работу собственного наркомата, говорил о провалах в следственной и агентурной работе. Ежов начал с массовой чистки аппарата госбезопасности. Он привел туда новых людей, которые взялись за дело не менее рьяно, чем сам нарком.
Ежов убрал из органов госбезопасности пять тысяч человек, столько же взял. А всего тогда, по сообщению историков Александра Кокурина и Никиты Петрова, в аппарате государственной безопасности трудилось двадцать пять тысяч оперативных работников. Высшее образование имел один процент, семьдесят с лишним процентов – низшее.
В начале июня ЦК нацреспублик, обкомы и крайкомы получили из ЦК телеграмму за подписью Сталина, в которой говорилось, что кулаки, которые возвращаются в родные места после ссылки, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных выступлений».
ЦК предлагал поставить всех бывших кулаков на учет для того, чтобы «наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки». Остальных предлагалось подготовить к высылке. Для проведения операции ЦК требовал образовать во всех областях тройки из секретаря партийного комитета, начальника управления НКВД и прокурора.
Так начался большой террор. Зачем Сталин его затеял?
Профессор Наумов:
– Он видел, что его решения вовсе не воспринимаются в стране так уж безоговорочно. Ему нужно было вселить во всех страх. Без страха система не работала. Как только приоткроешь дверь, сразу начинается разрушение режима.
Николай Иванович в те месяцы бывал в кабинете Сталина чаще любого другого руководителя страны.
В июле 1937 года все партийные комитеты, органы НКВД и прокуратуры получили инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским, «О порядке проведения и масштабности акций по изъятию остатков враждебных классов бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников».
Ежов подписал приказ № 00447 о начале 5 августа 1937 года операции, которую следовало провести в течение четырех месяцев. Все края и области получили разнарядку: сколько людей им следовало арестовать. Арестованных делили на две категории. По первой категории немедленно расстреливали, по второй – отправляли в лагерь на срок от восьми до десяти лет.
Прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский отправил шифротелеграмму прокурорам по всей стране: «Ознакомьтесь в НКВД с оперативным приказом Ежова от 30 июля 1937 г. за номером 00447… Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются».
Расстрелять по всей стране предполагалось почти семьдесят шесть тысяч человек, отправить в лагеря – около двухсот тысяч. Приказ о чистке вызвал невиданный энтузиазм на местах – областные руководители просили ЦК разрешить им расстрелять и посадить побольше людей. Увеличение лимита по первой категории утверждал лично Сталин. Он никому не отказывал.
Помимо этого составлялись списки высокопоставленных «врагов народа», которые подлежали суду военного трибунала. Приговор объявлялся заранее: расстрел. Списки Ежов посылал на утверждение Сталину, Молотову и другим членам политбюро. Выглядели они так:
«Товарищу Сталину
Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников – 200 человек.
Прошу санкции осудить всех к расстрелу.
20 августа 1938 г.
Ежов».
Найдено 383 таких списка. Сталин заставлял всех членов политбюро подписывать расстрельные списки. Он знал цену круговой поруке. Чистеньким никто не остался.
Сталин хотел освободиться от тех людей, которые помогли ему одолеть оппозицию. Никакой благодарности. Не любит диктатор, когда рядом стоит человек, который ему помог. Вокруг Сталина уже появились молодые работники, которые воспринимали его как полубога, так что он осуществил смену поколений, причем по всей стране, до последнего сельского райкома.
15 августа Ежов подписал приказ № 00486 о начале операции по аресту «жен изменников Родины, членов правотроцкистских, шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям». Детей ждала печальная судьба: тех, кто постарше, отправляли в исправительно-трудовые колонии, маленьких отдавали в детские дома.
Зачем Сталину понадобилось так жестоко расправляться с семьями репрессированных? Он не хотел, чтобы жены и дети арестованных оставались на свободе, жаловались соседям и коллегам и рассказывали о том, что их мужья и отцы невиновны. Зачем позволять им сеять сомнения в правильности сталинских решений?
Молотова впоследствии спрашивали: почему репрессии распространялись на женщин и детей?
– Что значит – почему? – удивился Вячеслав Михайлович. – Они должны быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени.
Историки приходят к выводу, что главной целью этой чистки было уничтожение потенциальной пятой колонны в преддверии войны. Чистили по анкетным данным, по картотекам бывших врагов.
Гражданская война, чистки партии, аресты оппозиционеров, раскулачивание и коллективизация – все это затронуло миллионы людей. В число обиженных попала значительная часть населения страны. Их боялись. Сталин и его окружение помнили, что в Гражданскую их власть висела на волоске. Они хотели наперед обезопасить себя.
Вождю, должно быть, дико досаждали просьбы кого-то освободить, помиловать. Неужели его приближенные не понимали, что так надо? Что весь смысл репрессий, всесоюзной зачистки, говоря современным языком, заключается в тотальности? Никаких исключений! Дела есть на всех, скажем, на всех членов политбюро, в любой момент каждый из них может быть арестован. И нелепо задавать вопрос: почему именно он?
Генеральный секретарь исполкома Коминтерна болгарский революционер Георгий Димитров 7 ноября 1937 года записал в дневнике, что на обеде у Ворошилова после праздничной демонстрации Сталин сказал:
– Мы не только уничтожим всех врагов, но и семьи их уничтожим, весь их род до последнего колена…
Анастас Микоян вспоминал, что без разрешения Сталина нельзя было звонить в НКВД. Приняли решение, запрещающее членам политбюро вмешиваться в работу наркомата внутренних дел. Имелось в виду, что члены политбюро не смеют ни за кого вступаться. Молотов приказал своим помощникам письма репрессированных не включать в перечень поступивших бумаг. Он не считал нужным кого-то миловать. Ведь массовые репрессии не были для него ошибкой. Это была политика, нужная стране…
Я не могу не процитировать свидетельство, которому очень доверяю.
«Тот день 1937 года считаю переломным в своей жизни. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в “важнеющем” учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой. Утром я был в МК партии с покаянным заявлением: прозевал “врага народа”. Там уже был донос: Млечин скрывает связи с разоблаченным врагом народа…»
Это я прочитал в неопубликованных записках моего дедушки. Владимир Михайлович Млечин в восемнадцать лет ушел добровольцем в Красную армию, на Южном фронте – против Врангеля – вступил в партию большевиков. В тридцатые годы он руководил театрально-зрелищной цензурой в Москве. Ни один спектакль, ни одно представление – в театре, цирке, на эстраде – не выходили без его разрешения:
Я стоял на заметной вышке, где и в хорошую погоду кругом сквозило, знал кое-что “запретное”, а догадывался о многом.
Человек боится неведомого. Это и есть страх. Людей, не знающих страха, не существует вовсе. В неведении о своем завтрашнем дне прожил я по крайней мере года полтора, когда на рассвете вновь стали исчезать мои товарищи.
Тогда, в 1937-м я приходил домой только под утро, предпочитая до поздней ночи оставаться на людях – в редакции “Известий”, где сотрудничал в отделе литературы и искусства, или в Клубе мастеров искусств в подвальчике – было такое злачное местечко в подвальчике на Старопименовском. Здесь собирались боги тогдашнего театрального и литературного Олимпа, знаменитые живописцы, прославленные летчики и тщеславные военачальники…
Не могу забыть, как однажды в клубе мы сидели с Хенкиным, Качаловым, Смирновым-Сокольским.
(Для более молодого читателя надо уточнить. Имя народного артиста Василия Ивановича Качалова, выдающегося актера МХАТа, вошло в историю отечественного театрального искусства. Николай Павлович Смирнов-Сокольский, народный артист России, был артистом эстрады и известным собирателем книг. Народный артист России Хенкин играл в театре Сатиры, он был фантастически популярным комиком, каким потом станет Аркадий Райкин. – Л. М.)
Подошел официант и шепнул Хенкину, который жил в том же доме:
– Выйдите, Владимир Яковлевич, за вами пришли.
Хенкин побледнел и с минуту не мог подняться. Он выполз, мы переглянулись. Я спросил официанта:
– А кто пришел?
Оказалось, Леночка, подруга актера…
Когда я думаю об этих ночах, память услужливо шепчет слова Некрасова о временах, наступивших после гибели декабристов, когда “свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо”. Да, именно пугливо. Это – не страх, это пугливость – свойство душ робких, заячье, оленье свойство. Страх это другое… А под утро я подходил к Печатникову переулку со стороны Колокольникова, смотрел: не ждут ли, и только потом шел домой. И каждый стук в дверь отдавался судорогой в сердце.
В тридцатых годах был у меня приятель, старый чекист в больших чинах. Человек доброжелательный, интересовался театром, в двадцатых годах был даже членом реперткома. Не очень, правда, мне нравилась его жена – красивая женщина. Мне казалось, что ромбы (воинские знаки различия. – Л. М.) мужа слишком ее обременяют. Может быть, это только мерещилось – мы ведь всегда более чувствительны к чужим недостаткам.
У четы этой был ребенок, девочка. Я видел ее всего раза два и поразился редкой и трогательной красоте трехлетнего ребенка. Излучала девочка обаяние невыразимое. Бывают такие дети, они покоряют на всю жизнь. И вот – взяли отца. Ну что ж, думал я тогда, значит, провинился. Скоро узнаю: забрали жену и ребенка. И ехали они зимой в товарных вагонах через стылую Сибирь вместе с другими женами и детьми. И матери телами своими обогревали детей.
Этого я не мог ни понять, ни тем более одобрить. Это было за пределами человеческого понимания вообще. Не могли ведь арестовать женщину за ограниченность, за высокомерие? Я был уверен, что к делам мужа она отношения не имела. Он старый коммунист, человек умный, станет ли в сомнительные, а то и заведомо преступные дела вовлекать жену, играть судьбой ребенка? Что-то не так, думал я. Червь сомнения точил меня, а мысль о невинном ребенке угнетала меня. А вскоре стало ясно, что это не единичный факт, а чудовищная система.
Взяли брата жены. Арестовали мужа младшей сестры, замечательного парня, простого белорусского крестьянина, который к началу революции и грамоты толком не знал, а стал героем Гражданской войны, а затем образованным партийным работником. Это был самый мягкий, самый обаятельный человек, которого я знал когда-либо. И сколько их было таких “разоблаченных врагов народа” среди товарищей моих, знакомых и даже подчиненных!
Но ничего не потрясло меня так, как та ноябрьская ночь… Когда арестовали моего товарища, я заглянул в бездну. И, как часто происходит с людьми, пережившими смертельную опасность, я иными глазами посмотрел на происходящее.
И хотя гроза как будто пронеслась мимо меня, все же сам я стал иным.
Я никак не мог вести себя с той непринужденностью, с тем чувством внутренней свободы, с каким вел себя в предшествующие годы, “с младых ногтей своих”, как говаривал Горький. Что-то оборвалось во мне».
Самоубийство жены
В резолюции пленума говорилось: «Продолжить и завершить реорганизацию аппарата Наркомвнудела, в особенности аппарата Главного управления государственной безопасности, сделав его подлинно боевым органом, способным обеспечить возложенные на него партией и советским правительством задачи по обеспечению государственной и общественной безопасности в нашей стране».
Заместитель наркома внутренних дел Казахстана Михаил Павлович Шрейдер вспоминал, как, собрав руководящий состав наркомата, Ежов сказал:
– Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие – сталинские, – при этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. – У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами…
Он угрожающе сжал кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал:
– Ив первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые по имеющимся у меня сведениям смазывают борьбу с врагами народа…
Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:
– Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.
В марте 1937 года на пленуме ЦК Ежов выступил с докладом, в котором жестоко обрушился на работу собственного наркомата, говорил о провалах в следственной и агентурной работе. Ежов начал с массовой чистки аппарата госбезопасности. Он привел туда новых людей, которые взялись за дело не менее рьяно, чем сам нарком.
Ежов убрал из органов госбезопасности пять тысяч человек, столько же взял. А всего тогда, по сообщению историков Александра Кокурина и Никиты Петрова, в аппарате государственной безопасности трудилось двадцать пять тысяч оперативных работников. Высшее образование имел один процент, семьдесят с лишним процентов – низшее.
В начале июня ЦК нацреспублик, обкомы и крайкомы получили из ЦК телеграмму за подписью Сталина, в которой говорилось, что кулаки, которые возвращаются в родные места после ссылки, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных выступлений».
ЦК предлагал поставить всех бывших кулаков на учет для того, чтобы «наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки». Остальных предлагалось подготовить к высылке. Для проведения операции ЦК требовал образовать во всех областях тройки из секретаря партийного комитета, начальника управления НКВД и прокурора.
Так начался большой террор. Зачем Сталин его затеял?
Профессор Наумов:
– Он видел, что его решения вовсе не воспринимаются в стране так уж безоговорочно. Ему нужно было вселить во всех страх. Без страха система не работала. Как только приоткроешь дверь, сразу начинается разрушение режима.
Николай Иванович в те месяцы бывал в кабинете Сталина чаще любого другого руководителя страны.
В июле 1937 года все партийные комитеты, органы НКВД и прокуратуры получили инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским, «О порядке проведения и масштабности акций по изъятию остатков враждебных классов бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников».
Ежов подписал приказ № 00447 о начале 5 августа 1937 года операции, которую следовало провести в течение четырех месяцев. Все края и области получили разнарядку: сколько людей им следовало арестовать. Арестованных делили на две категории. По первой категории немедленно расстреливали, по второй – отправляли в лагерь на срок от восьми до десяти лет.
Прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский отправил шифротелеграмму прокурорам по всей стране: «Ознакомьтесь в НКВД с оперативным приказом Ежова от 30 июля 1937 г. за номером 00447… Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются».
Расстрелять по всей стране предполагалось почти семьдесят шесть тысяч человек, отправить в лагеря – около двухсот тысяч. Приказ о чистке вызвал невиданный энтузиазм на местах – областные руководители просили ЦК разрешить им расстрелять и посадить побольше людей. Увеличение лимита по первой категории утверждал лично Сталин. Он никому не отказывал.
Помимо этого составлялись списки высокопоставленных «врагов народа», которые подлежали суду военного трибунала. Приговор объявлялся заранее: расстрел. Списки Ежов посылал на утверждение Сталину, Молотову и другим членам политбюро. Выглядели они так:
«Товарищу Сталину
Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников – 200 человек.
Прошу санкции осудить всех к расстрелу.
20 августа 1938 г.
Ежов».
Найдено 383 таких списка. Сталин заставлял всех членов политбюро подписывать расстрельные списки. Он знал цену круговой поруке. Чистеньким никто не остался.
Сталин хотел освободиться от тех людей, которые помогли ему одолеть оппозицию. Никакой благодарности. Не любит диктатор, когда рядом стоит человек, который ему помог. Вокруг Сталина уже появились молодые работники, которые воспринимали его как полубога, так что он осуществил смену поколений, причем по всей стране, до последнего сельского райкома.
15 августа Ежов подписал приказ № 00486 о начале операции по аресту «жен изменников Родины, членов правотроцкистских, шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям». Детей ждала печальная судьба: тех, кто постарше, отправляли в исправительно-трудовые колонии, маленьких отдавали в детские дома.
Зачем Сталину понадобилось так жестоко расправляться с семьями репрессированных? Он не хотел, чтобы жены и дети арестованных оставались на свободе, жаловались соседям и коллегам и рассказывали о том, что их мужья и отцы невиновны. Зачем позволять им сеять сомнения в правильности сталинских решений?
Молотова впоследствии спрашивали: почему репрессии распространялись на женщин и детей?
– Что значит – почему? – удивился Вячеслав Михайлович. – Они должны быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени.
Историки приходят к выводу, что главной целью этой чистки было уничтожение потенциальной пятой колонны в преддверии войны. Чистили по анкетным данным, по картотекам бывших врагов.
Гражданская война, чистки партии, аресты оппозиционеров, раскулачивание и коллективизация – все это затронуло миллионы людей. В число обиженных попала значительная часть населения страны. Их боялись. Сталин и его окружение помнили, что в Гражданскую их власть висела на волоске. Они хотели наперед обезопасить себя.
Вождю, должно быть, дико досаждали просьбы кого-то освободить, помиловать. Неужели его приближенные не понимали, что так надо? Что весь смысл репрессий, всесоюзной зачистки, говоря современным языком, заключается в тотальности? Никаких исключений! Дела есть на всех, скажем, на всех членов политбюро, в любой момент каждый из них может быть арестован. И нелепо задавать вопрос: почему именно он?
Генеральный секретарь исполкома Коминтерна болгарский революционер Георгий Димитров 7 ноября 1937 года записал в дневнике, что на обеде у Ворошилова после праздничной демонстрации Сталин сказал:
– Мы не только уничтожим всех врагов, но и семьи их уничтожим, весь их род до последнего колена…
Анастас Микоян вспоминал, что без разрешения Сталина нельзя было звонить в НКВД. Приняли решение, запрещающее членам политбюро вмешиваться в работу наркомата внутренних дел. Имелось в виду, что члены политбюро не смеют ни за кого вступаться. Молотов приказал своим помощникам письма репрессированных не включать в перечень поступивших бумаг. Он не считал нужным кого-то миловать. Ведь массовые репрессии не были для него ошибкой. Это была политика, нужная стране…
Я не могу не процитировать свидетельство, которому очень доверяю.
«Тот день 1937 года считаю переломным в своей жизни. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в “важнеющем” учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой. Утром я был в МК партии с покаянным заявлением: прозевал “врага народа”. Там уже был донос: Млечин скрывает связи с разоблаченным врагом народа…»
Это я прочитал в неопубликованных записках моего дедушки. Владимир Михайлович Млечин в восемнадцать лет ушел добровольцем в Красную армию, на Южном фронте – против Врангеля – вступил в партию большевиков. В тридцатые годы он руководил театрально-зрелищной цензурой в Москве. Ни один спектакль, ни одно представление – в театре, цирке, на эстраде – не выходили без его разрешения:
Я стоял на заметной вышке, где и в хорошую погоду кругом сквозило, знал кое-что “запретное”, а догадывался о многом.
Человек боится неведомого. Это и есть страх. Людей, не знающих страха, не существует вовсе. В неведении о своем завтрашнем дне прожил я по крайней мере года полтора, когда на рассвете вновь стали исчезать мои товарищи.
Тогда, в 1937-м я приходил домой только под утро, предпочитая до поздней ночи оставаться на людях – в редакции “Известий”, где сотрудничал в отделе литературы и искусства, или в Клубе мастеров искусств в подвальчике – было такое злачное местечко в подвальчике на Старопименовском. Здесь собирались боги тогдашнего театрального и литературного Олимпа, знаменитые живописцы, прославленные летчики и тщеславные военачальники…
Не могу забыть, как однажды в клубе мы сидели с Хенкиным, Качаловым, Смирновым-Сокольским.
(Для более молодого читателя надо уточнить. Имя народного артиста Василия Ивановича Качалова, выдающегося актера МХАТа, вошло в историю отечественного театрального искусства. Николай Павлович Смирнов-Сокольский, народный артист России, был артистом эстрады и известным собирателем книг. Народный артист России Хенкин играл в театре Сатиры, он был фантастически популярным комиком, каким потом станет Аркадий Райкин. – Л. М.)
Подошел официант и шепнул Хенкину, который жил в том же доме:
– Выйдите, Владимир Яковлевич, за вами пришли.
Хенкин побледнел и с минуту не мог подняться. Он выполз, мы переглянулись. Я спросил официанта:
– А кто пришел?
Оказалось, Леночка, подруга актера…
Когда я думаю об этих ночах, память услужливо шепчет слова Некрасова о временах, наступивших после гибели декабристов, когда “свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо”. Да, именно пугливо. Это – не страх, это пугливость – свойство душ робких, заячье, оленье свойство. Страх это другое… А под утро я подходил к Печатникову переулку со стороны Колокольникова, смотрел: не ждут ли, и только потом шел домой. И каждый стук в дверь отдавался судорогой в сердце.
В тридцатых годах был у меня приятель, старый чекист в больших чинах. Человек доброжелательный, интересовался театром, в двадцатых годах был даже членом реперткома. Не очень, правда, мне нравилась его жена – красивая женщина. Мне казалось, что ромбы (воинские знаки различия. – Л. М.) мужа слишком ее обременяют. Может быть, это только мерещилось – мы ведь всегда более чувствительны к чужим недостаткам.
У четы этой был ребенок, девочка. Я видел ее всего раза два и поразился редкой и трогательной красоте трехлетнего ребенка. Излучала девочка обаяние невыразимое. Бывают такие дети, они покоряют на всю жизнь. И вот – взяли отца. Ну что ж, думал я тогда, значит, провинился. Скоро узнаю: забрали жену и ребенка. И ехали они зимой в товарных вагонах через стылую Сибирь вместе с другими женами и детьми. И матери телами своими обогревали детей.
Этого я не мог ни понять, ни тем более одобрить. Это было за пределами человеческого понимания вообще. Не могли ведь арестовать женщину за ограниченность, за высокомерие? Я был уверен, что к делам мужа она отношения не имела. Он старый коммунист, человек умный, станет ли в сомнительные, а то и заведомо преступные дела вовлекать жену, играть судьбой ребенка? Что-то не так, думал я. Червь сомнения точил меня, а мысль о невинном ребенке угнетала меня. А вскоре стало ясно, что это не единичный факт, а чудовищная система.
Взяли брата жены. Арестовали мужа младшей сестры, замечательного парня, простого белорусского крестьянина, который к началу революции и грамоты толком не знал, а стал героем Гражданской войны, а затем образованным партийным работником. Это был самый мягкий, самый обаятельный человек, которого я знал когда-либо. И сколько их было таких “разоблаченных врагов народа” среди товарищей моих, знакомых и даже подчиненных!
Но ничего не потрясло меня так, как та ноябрьская ночь… Когда арестовали моего товарища, я заглянул в бездну. И, как часто происходит с людьми, пережившими смертельную опасность, я иными глазами посмотрел на происходящее.
И хотя гроза как будто пронеслась мимо меня, все же сам я стал иным.
Я никак не мог вести себя с той непринужденностью, с тем чувством внутренней свободы, с каким вел себя в предшествующие годы, “с младых ногтей своих”, как говаривал Горький. Что-то оборвалось во мне».
Самоубийство жены
Сталина запомнили пожилым человеком. Но ведь был же он и молодым, живым и энергичным, любил веселиться. Члены политбюро приезжали к нему на дачу с женами. Молотов и Киров плясали русскую. Ворошилов – гопака. Микоян исполнял лезгинку вместе с женой вождя – Надеждой Аллилуевой.
Жена Ворошилова в своем дневнике ностальгически вспоминала те времена, когда приходилось запросто бывать на даче у вождя:
«Вспомнилось гостеприимство И. В., песни, танцы. Да, да – танцы. Плясали все, кто как мог. С. М. Киров и В. М. Молотов плясали русскую с платочком со своими дамами.
А. И. Микоян долго шаркал ногами перед Надеждой Сергеевной (Аллилуевой), вызывая ее танцевать лезгинку. Танцевал он в исключительном темпе и азарте, при этом вытягивался и как будто становился выше и еще тоньше. А Надежда Сергеевна робко и застенчиво еле успевала ускользнуть от активного наступления А. И.
Климент Ефремович отплясывал гопака или же, пригласив партнершу для своего коронного номера – польки, танцевал ее с чувством, толком, расстановкой.
А. А. Жданов пел под собственный аккомпанемент на рояле. Пел и Иосиф Виссарионович. Были у И. В. любимые пластинки с любимыми ариями из опер и песнями. Пластинки И. В. сам сменял и занимал гостей. Особенно ему нравилось смешное…
После смерти И. В., когда подготовляли дачу в Кунцево к открытию дома-музея И. В. Сталина, здесь обнаружили много пластинок русской, грузинской, украинской и др. музыки и песен. На некоторых из этих пластинок есть пометки И. В. Так, например, на пластинке “Пляска скоморохов” имеется пометка И. В.: “Хорошая”. На пластинке “Карысь-Лекси (Вьюга). Народная ченгуринская” пометка И. В. гласит: “Смешная – хорошая”. Есть и такая пометка И. В.: “Очень хорошая”. Эту оценку получила пластинка с записью арии Карася из оперы “Запорожец за Дунаем” – “Ой, щось дуже загулявся”…
Какое это было замечательное время! Какие были простые, по-настоящему хорошие, товарищеские отношения. И как со временем жизнь в партии стала сложной, порой до боли непонятной, и взаимоотношения наши тоже».
Считается, что Сталин сильно изменился после самоубийства второй жены.
«Известия» 10 ноября 1932 года сообщили о кончине «активного и преданного члена партии, слушательницы отделения искусственного волокна химического факультета Промышленной академии Надежды Сергеевны Аллилуевой».
В ту ночь в Кремле прозвучал одинокий выстрел – из дамского пистолета «вальтер», привезенного Надежде в подарок братом Павлом из Германии. Все спали. В те времена руководители партии и государства квартировали в Кремле. Семья генерального секретаря располагалась в Потешном корпусе. Выстрела за толстыми кремлевскими стенами никто не услышал. Смерть наступила сразу. А последствия этого рокового выстрела стали ясны не сразу. Сначала показалось, что это чисто семейное дело.
В тот день Сталин и Аллилуева побывали в Большом театре. Надежде вроде бы показалось, что муж уделяет слишком много внимания одной из балерин. Увлечение балеринами было модным в советском руководстве. Потом отправились ужинать к Ворошилову. По давней традиции после парада и демонстрации члены политбюро и высшие командиры Красной армии собирались у наркома.
Все пришли с женами. Вечеринка затянулась, веселились до упаду, крепко выпили. Сталин находился в превосходном настроении, чему способствовало не только привезенное с Кавказа красное вино, но и приятное общество. Потом уверяли, что Сталин вроде бы уделил особое внимание жене одного из военачальников. Это не прошло незамеченным для окружающих, прежде всего для Надежды Аллилуевой.
Обычно скупая в эмоциях и даже несколько суховатая, Надежда Сергеевна не могла сдержать своих чувств. Разгоряченный вином и самой атмосферой удавшейся вечеринки, Сталин не придал значения ревности жены. Увидев, что она недовольна, Сталин бросил ей в тарелку корку от апельсина и в своей грубоватой манере обратился к ней:
– Эй, ты!
Надежда Аллилуева вспылила:
– Я тебе не «эй ты»!
Вскочила и вышла из комнаты. За ней последовала Полина Семеновна Жемчужина, жена Молотова. Они долго вдвоем гуляли по осеннему Кремлю. При Сталине он был закрыт для посещения. Никто, кроме охраны, их не видел.
Жемчужина расскажет потом, что Надежда жаловалась на мужа. Она ревновала Сталина и считала, что у нее есть для этого основания. Дочери Сталина – Светлане – Полина Семеновна говорила:
– Твой отец был груб, ей было с ним трудно – это все знали. Но ведь они прожили уже немало лет вместе, были дети, дом, семья, Надю все так любили… Кто бы мог подумать! Конечно, это не был идеальный брак, но бывает ли он вообще?
Аллилуева вроде бы успокоилась и пошла домой. О том, что произошло позже, можно только догадываться. Сталин и Аллилуева спали в разных комнатах. Она – у себя. Он – в кабинете или в небольшой комнате с телефоном возле столовой. Там он и лег в ту ночь после банкета. Это значит, что в те роковые часы, часы отчаяния, тоски, сжигавшей ее ревности, Надежда Сергеевна оставалась одна.
Если бы Сталин, вернувшись, захотел объясниться или вообще посмотреть, что там с женой, она, возможно, осталась бы жива. Он вернулся от Ворошилова в прекрасном настроении и, надо полагать, не хотел его портить неприятными объяснениями с женой.
Утром Надежду пришла будить экономка и нашла ее мертвой.
Галина Серебрякова вспоминала:
«Скромность Надежды Сергеевны Аллилуевой граничила с застенчивостью, сдержанность и внешнее спокойствие сопутствовали ей всюду. Красота ее была не броской, а строгой и классически совершенной. Знакомый нам по древнегреческим фрескам точеный нос, высокая шея, большие карие глаза. Смотрела она прямо, подолгу не опуская густых ресниц, редко смеялась, умела молчать и слушать и, несмотря на отрочески худенькую фигуру и по-детски сжатые плечи, казалась физически крепкой…
Не только к Владимиру Ильичу, но и к Крупской была она горячо привязана. Долгое время Аллилуева даже одевалась так же, как и Надежда Константиновна, предпочитая темный шерстяной сарафан и белую простенькую блузочку всем иным нарядам. Помню, весной – в Мухалатке – Надя часто повязывалась пуховым платком крест-накрест, поверх кофты, так же, как это любила делать Надежда Константиновна…
Мне всегда казалось, что Надя была очень несчастна и нуждалась в тепле и заботе, которых не имела… Я познакомилась с Надеждой Сергеевной в Тбилиси у Серго Орджоникидзе, к которому она приехала с сынишкой после семейной размолвки. Причиной ссоры явилась жена одного из секретарей ЦИКа, метко прозванная “каракатицей”…
Мысль о смерти не могла возникнуть при взгляде на тридцатидвухлетнюю, строго красивую, именно красивую, а не хорошенькую, Надежду Сергеевну. Тем разительнее был телефонный звонок в праздничное ноябрьское утро:
– Ночью застрелилась Надя.
Смерть Аллилуевой явилась первым зловещим предзнаменованием грядущих наших бед. Сумрачным днем шла я за гробом Надежды Сергеевны на Новодевичье кладбище. Переулки, прилегающие к Кропоткинской улице, были оцеплены. Люди в штатском, в сапогах и кепках, многозначительно прохаживались по пустым тротуарам. У случайных прохожих проверяли документы. Во многих квартирах по приказу опустили шторы. Медленно двигался похоронный кортеж. Впереди я видела согбенную, маленькую фигуру Сталина. Перекошенное лицо его почернело. Он казался жалким, больным. Я приписала происшедшую в его внешности перемену глубокому горю…»
Слухи о том, что Сталин застрелил жену, сразу поползли по Москве.
Леопольд Треппер, знаменитый разведчик, в 1932 году учился в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада имени Ю. Ю. Мархлевского. По его словам, студенты, участвовавшие в похоронах, шепотом спрашивали друг друга:
– Так что же все-таки – она покончила с собой или ее убил Сталин?
Ходили слухи о том, что истинную причину ее смерти знали трое – главный врач Кремлевской больницы Александра Юлиановна Канель и консультанты лечебно-санитарного управления Кремля профессора Лев Григорьевич Левин и Дмитрий Дмитриевич Плетнев.
«Всем троим, – писал профессор Яков Львович Рапопорт, – было предложено подписать медицинский бюллетень о смерти, последовавшей от аппендицита, и все трое отказались это сделать. Бюллетень был подписан другими врачами, судьба же строптивых медиков сложилась трагически».
В реальности Александра Канель умерла своей смертью. Она простудилась, потом у нее начался менингит, и она скончалась 8 февраля 1936 года. Молотов, которого она лечила, прислал венок – это означает, что к Канель не было претензий.
О фальшивом медицинском заключении она никогда не упоминала, но действительно рассказывала близким знакомым о том, что Надежда Аллилуева покончила с собой. Она не думала, что это станет секретом. По долгу службы Александра Канель лечила всю правящую верхушку и со многими была в хороших личных отношениях, в том числе с семьей опального Льва Борисовича Каменева. Канель вместе с Ольгой Каменевой, Екатериной Калининой и Полиной Жемчужиной ездила за границу, куда жен членов политбюро посылали лечиться. В разгар большого террора, наверное, и ее бы арестовали. Но она уже ушла из жизни, поэтому в 1939 году посадили ее дочерей. На допросах от них требовали подтвердить, что мать была шпионкой…
Двух докторов – Плетнева и Левина – посадили на скамью подсудимых. Но не из-за самоубийства Аллилуевой. Врачи понадобились чекистам для конструирования очередного заговора. Медиков обвиняли в том, что они по заданию правотроцкистского блока (никогда не существовавшего) умышленно довели до смерти своих знаменитых пациентов: Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова. «Врачами-убийцами» будто бы руководил бывший нарком внутренних дел Генрих Григорьевич Ягода, сидевший рядом с ними на скамье подсудимых.
Профессору Дмитрию Плетневу, прекрасному кардиологу, профессору Института функциональной диагностики и экспериментальной терапии, пришлось испить горькую чашу до дна. 8 июня 1937 года в «Правде» появилась статья «Профессор – насильник, садист». Некая женщина обвиняла Плетнева в том, что он во время приема укусил ее за грудь, после чего она заболела маститом. Она постоянно звонила ему, писала письма с угрозами, преследовала его на улице. Плетнев обращался в милицию, просил защитить его. А окончилось все статьей в «Правде», поместившей безумное письмо пациентки профессора Плетнева:
«Будьте прокляты, преступник, надругавшийся над моим телом! Будьте прокляты, садист, применивший ко мне свои гнусные извращения. Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело. Пусть позор и унижение падут на вас, пусть ужас и скорбь, плач и стенания станут вашим уделом, как они стали моим, с тех пор, как вы, профессор-преступник, сделали меня жертвой вашей половой распущенности и преступных извращений».
Жена Михаила Булгакова 8 июня 1937 года записала в дневнике: «Какая-то чудовищная история с профессором Плетневым. В “Правде” статья без подписи: “Профессор – насильник, садист”. Будто бы в 1934 году принял пациентку, укусил ее за грудь, развилась какая-то неизлечимая болезнь. Пациентка его преследует. Бред».
Поразительным образом многие осуждали профессора Плетнева, а не женщину, явно нуждавшуюся в помощи психотерапевтов.
Общество лишилось способности к здравым суждениям. Некоторые врачи поспешили выступить публично, разоблачая «преступные» методы лечения профессора Плетнева. Среди разоблачителей были и те, кого арестуют в 1952 году по такому же фальсифицированному «делу врачей»…
Таким же мифом является предположение, будто Сталин сам застрелил жену. У него на руках много крови, но сам он никогда ни в кого не стрелял. Типичный убийца за письменным столом.
Жена Ворошилова в своем дневнике ностальгически вспоминала те времена, когда приходилось запросто бывать на даче у вождя:
«Вспомнилось гостеприимство И. В., песни, танцы. Да, да – танцы. Плясали все, кто как мог. С. М. Киров и В. М. Молотов плясали русскую с платочком со своими дамами.
А. И. Микоян долго шаркал ногами перед Надеждой Сергеевной (Аллилуевой), вызывая ее танцевать лезгинку. Танцевал он в исключительном темпе и азарте, при этом вытягивался и как будто становился выше и еще тоньше. А Надежда Сергеевна робко и застенчиво еле успевала ускользнуть от активного наступления А. И.
Климент Ефремович отплясывал гопака или же, пригласив партнершу для своего коронного номера – польки, танцевал ее с чувством, толком, расстановкой.
А. А. Жданов пел под собственный аккомпанемент на рояле. Пел и Иосиф Виссарионович. Были у И. В. любимые пластинки с любимыми ариями из опер и песнями. Пластинки И. В. сам сменял и занимал гостей. Особенно ему нравилось смешное…
После смерти И. В., когда подготовляли дачу в Кунцево к открытию дома-музея И. В. Сталина, здесь обнаружили много пластинок русской, грузинской, украинской и др. музыки и песен. На некоторых из этих пластинок есть пометки И. В. Так, например, на пластинке “Пляска скоморохов” имеется пометка И. В.: “Хорошая”. На пластинке “Карысь-Лекси (Вьюга). Народная ченгуринская” пометка И. В. гласит: “Смешная – хорошая”. Есть и такая пометка И. В.: “Очень хорошая”. Эту оценку получила пластинка с записью арии Карася из оперы “Запорожец за Дунаем” – “Ой, щось дуже загулявся”…
Какое это было замечательное время! Какие были простые, по-настоящему хорошие, товарищеские отношения. И как со временем жизнь в партии стала сложной, порой до боли непонятной, и взаимоотношения наши тоже».
Считается, что Сталин сильно изменился после самоубийства второй жены.
«Известия» 10 ноября 1932 года сообщили о кончине «активного и преданного члена партии, слушательницы отделения искусственного волокна химического факультета Промышленной академии Надежды Сергеевны Аллилуевой».
В ту ночь в Кремле прозвучал одинокий выстрел – из дамского пистолета «вальтер», привезенного Надежде в подарок братом Павлом из Германии. Все спали. В те времена руководители партии и государства квартировали в Кремле. Семья генерального секретаря располагалась в Потешном корпусе. Выстрела за толстыми кремлевскими стенами никто не услышал. Смерть наступила сразу. А последствия этого рокового выстрела стали ясны не сразу. Сначала показалось, что это чисто семейное дело.
В тот день Сталин и Аллилуева побывали в Большом театре. Надежде вроде бы показалось, что муж уделяет слишком много внимания одной из балерин. Увлечение балеринами было модным в советском руководстве. Потом отправились ужинать к Ворошилову. По давней традиции после парада и демонстрации члены политбюро и высшие командиры Красной армии собирались у наркома.
Все пришли с женами. Вечеринка затянулась, веселились до упаду, крепко выпили. Сталин находился в превосходном настроении, чему способствовало не только привезенное с Кавказа красное вино, но и приятное общество. Потом уверяли, что Сталин вроде бы уделил особое внимание жене одного из военачальников. Это не прошло незамеченным для окружающих, прежде всего для Надежды Аллилуевой.
Обычно скупая в эмоциях и даже несколько суховатая, Надежда Сергеевна не могла сдержать своих чувств. Разгоряченный вином и самой атмосферой удавшейся вечеринки, Сталин не придал значения ревности жены. Увидев, что она недовольна, Сталин бросил ей в тарелку корку от апельсина и в своей грубоватой манере обратился к ней:
– Эй, ты!
Надежда Аллилуева вспылила:
– Я тебе не «эй ты»!
Вскочила и вышла из комнаты. За ней последовала Полина Семеновна Жемчужина, жена Молотова. Они долго вдвоем гуляли по осеннему Кремлю. При Сталине он был закрыт для посещения. Никто, кроме охраны, их не видел.
Жемчужина расскажет потом, что Надежда жаловалась на мужа. Она ревновала Сталина и считала, что у нее есть для этого основания. Дочери Сталина – Светлане – Полина Семеновна говорила:
– Твой отец был груб, ей было с ним трудно – это все знали. Но ведь они прожили уже немало лет вместе, были дети, дом, семья, Надю все так любили… Кто бы мог подумать! Конечно, это не был идеальный брак, но бывает ли он вообще?
Аллилуева вроде бы успокоилась и пошла домой. О том, что произошло позже, можно только догадываться. Сталин и Аллилуева спали в разных комнатах. Она – у себя. Он – в кабинете или в небольшой комнате с телефоном возле столовой. Там он и лег в ту ночь после банкета. Это значит, что в те роковые часы, часы отчаяния, тоски, сжигавшей ее ревности, Надежда Сергеевна оставалась одна.
Если бы Сталин, вернувшись, захотел объясниться или вообще посмотреть, что там с женой, она, возможно, осталась бы жива. Он вернулся от Ворошилова в прекрасном настроении и, надо полагать, не хотел его портить неприятными объяснениями с женой.
Утром Надежду пришла будить экономка и нашла ее мертвой.
Галина Серебрякова вспоминала:
«Скромность Надежды Сергеевны Аллилуевой граничила с застенчивостью, сдержанность и внешнее спокойствие сопутствовали ей всюду. Красота ее была не броской, а строгой и классически совершенной. Знакомый нам по древнегреческим фрескам точеный нос, высокая шея, большие карие глаза. Смотрела она прямо, подолгу не опуская густых ресниц, редко смеялась, умела молчать и слушать и, несмотря на отрочески худенькую фигуру и по-детски сжатые плечи, казалась физически крепкой…
Не только к Владимиру Ильичу, но и к Крупской была она горячо привязана. Долгое время Аллилуева даже одевалась так же, как и Надежда Константиновна, предпочитая темный шерстяной сарафан и белую простенькую блузочку всем иным нарядам. Помню, весной – в Мухалатке – Надя часто повязывалась пуховым платком крест-накрест, поверх кофты, так же, как это любила делать Надежда Константиновна…
Мне всегда казалось, что Надя была очень несчастна и нуждалась в тепле и заботе, которых не имела… Я познакомилась с Надеждой Сергеевной в Тбилиси у Серго Орджоникидзе, к которому она приехала с сынишкой после семейной размолвки. Причиной ссоры явилась жена одного из секретарей ЦИКа, метко прозванная “каракатицей”…
Мысль о смерти не могла возникнуть при взгляде на тридцатидвухлетнюю, строго красивую, именно красивую, а не хорошенькую, Надежду Сергеевну. Тем разительнее был телефонный звонок в праздничное ноябрьское утро:
– Ночью застрелилась Надя.
Смерть Аллилуевой явилась первым зловещим предзнаменованием грядущих наших бед. Сумрачным днем шла я за гробом Надежды Сергеевны на Новодевичье кладбище. Переулки, прилегающие к Кропоткинской улице, были оцеплены. Люди в штатском, в сапогах и кепках, многозначительно прохаживались по пустым тротуарам. У случайных прохожих проверяли документы. Во многих квартирах по приказу опустили шторы. Медленно двигался похоронный кортеж. Впереди я видела согбенную, маленькую фигуру Сталина. Перекошенное лицо его почернело. Он казался жалким, больным. Я приписала происшедшую в его внешности перемену глубокому горю…»
Слухи о том, что Сталин застрелил жену, сразу поползли по Москве.
Леопольд Треппер, знаменитый разведчик, в 1932 году учился в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада имени Ю. Ю. Мархлевского. По его словам, студенты, участвовавшие в похоронах, шепотом спрашивали друг друга:
– Так что же все-таки – она покончила с собой или ее убил Сталин?
Ходили слухи о том, что истинную причину ее смерти знали трое – главный врач Кремлевской больницы Александра Юлиановна Канель и консультанты лечебно-санитарного управления Кремля профессора Лев Григорьевич Левин и Дмитрий Дмитриевич Плетнев.
«Всем троим, – писал профессор Яков Львович Рапопорт, – было предложено подписать медицинский бюллетень о смерти, последовавшей от аппендицита, и все трое отказались это сделать. Бюллетень был подписан другими врачами, судьба же строптивых медиков сложилась трагически».
В реальности Александра Канель умерла своей смертью. Она простудилась, потом у нее начался менингит, и она скончалась 8 февраля 1936 года. Молотов, которого она лечила, прислал венок – это означает, что к Канель не было претензий.
О фальшивом медицинском заключении она никогда не упоминала, но действительно рассказывала близким знакомым о том, что Надежда Аллилуева покончила с собой. Она не думала, что это станет секретом. По долгу службы Александра Канель лечила всю правящую верхушку и со многими была в хороших личных отношениях, в том числе с семьей опального Льва Борисовича Каменева. Канель вместе с Ольгой Каменевой, Екатериной Калининой и Полиной Жемчужиной ездила за границу, куда жен членов политбюро посылали лечиться. В разгар большого террора, наверное, и ее бы арестовали. Но она уже ушла из жизни, поэтому в 1939 году посадили ее дочерей. На допросах от них требовали подтвердить, что мать была шпионкой…
Двух докторов – Плетнева и Левина – посадили на скамью подсудимых. Но не из-за самоубийства Аллилуевой. Врачи понадобились чекистам для конструирования очередного заговора. Медиков обвиняли в том, что они по заданию правотроцкистского блока (никогда не существовавшего) умышленно довели до смерти своих знаменитых пациентов: Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова. «Врачами-убийцами» будто бы руководил бывший нарком внутренних дел Генрих Григорьевич Ягода, сидевший рядом с ними на скамье подсудимых.
Профессору Дмитрию Плетневу, прекрасному кардиологу, профессору Института функциональной диагностики и экспериментальной терапии, пришлось испить горькую чашу до дна. 8 июня 1937 года в «Правде» появилась статья «Профессор – насильник, садист». Некая женщина обвиняла Плетнева в том, что он во время приема укусил ее за грудь, после чего она заболела маститом. Она постоянно звонила ему, писала письма с угрозами, преследовала его на улице. Плетнев обращался в милицию, просил защитить его. А окончилось все статьей в «Правде», поместившей безумное письмо пациентки профессора Плетнева:
«Будьте прокляты, преступник, надругавшийся над моим телом! Будьте прокляты, садист, применивший ко мне свои гнусные извращения. Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело. Пусть позор и унижение падут на вас, пусть ужас и скорбь, плач и стенания станут вашим уделом, как они стали моим, с тех пор, как вы, профессор-преступник, сделали меня жертвой вашей половой распущенности и преступных извращений».
Жена Михаила Булгакова 8 июня 1937 года записала в дневнике: «Какая-то чудовищная история с профессором Плетневым. В “Правде” статья без подписи: “Профессор – насильник, садист”. Будто бы в 1934 году принял пациентку, укусил ее за грудь, развилась какая-то неизлечимая болезнь. Пациентка его преследует. Бред».
Поразительным образом многие осуждали профессора Плетнева, а не женщину, явно нуждавшуюся в помощи психотерапевтов.
Общество лишилось способности к здравым суждениям. Некоторые врачи поспешили выступить публично, разоблачая «преступные» методы лечения профессора Плетнева. Среди разоблачителей были и те, кого арестуют в 1952 году по такому же фальсифицированному «делу врачей»…
Таким же мифом является предположение, будто Сталин сам застрелил жену. У него на руках много крови, но сам он никогда ни в кого не стрелял. Типичный убийца за письменным столом.