Лесков Николай Семёнович. Печерские антики

   Вокруг них было ещё немало людей, пропущенных крепостным заказником, но эти, по своей бесцветности, не останавливали на себе особенного внимания.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
   Часто вращавшийся по сторонам Гиезий заметил моё желание поближе полюбоваться его дедушкой и показал глазами, что может потесниться и дать мне место возле себя.
   У штабеля стоял опрокинутый известковый ящик, по которому я мог подняться на такую высоту, что Гиезий подал мне свою руку и поставил меня с собою рядом.
   Малафей Пимыч не обратил на наше размещение никакого внимания: он был похож на матёрого волка, который на утре вышел походить по насту; серые глаза его горели диким, фанатическим огнём, но сам он не шевелился. Он устремил взоры на мост, который отсюда виден был как на ладони, и не смаргивал оттуда ни на мгновение. Но я забыл и мост, и Днепр, "где вся Русь крестилась", и даже всю церемонию, которая должна сейчас начаться: всем моим чувством овладел один Пимыч. Несмотря на свой чудной убор, он был не только поразительно и вдохновительно красив, но, если только простительно немного святотатственное слово, он был в своём роде божествен, и притом характерно божествен. Это не Юпитер и не Лаокоон, не Улисс и не Вейнемейнен, вообще не герой какой бы то ни было саги, а это стоял олицетворённый символ древлего благочестия.
   Если я должен его с кем-нибудь сравнить, что всегда имеет своего рода удобство для читателя, то я предпочёл бы всему другому указать на известную картину, изображающую урок стрельбы из орудия, даваемый Петру Лефортом. Отрок Пётр, горя восторгом, наводит пушечный прицел... Вся его огневая фигура выражает страстное, уносящее стремление. Лефорт в своём огромном парике тихо любуется царственным учеником. Несколько молодых русских лиц смотрят с сочувствием, но вместе и с недоумением. На них, однако, видно, что они желают царю "попасть в цель". Но тут есть фигура, которая в своём роде не менее образна, типична и характерна. Это седой старик в старорусском охабне с высоким воротом и в высокой собольей шапке. Он один из всех не на ногах, а сидит - и сидит крепко; в правой руке он держит костыль, а левою оперся в ногу и смотрит на упражнения царя вкось, через свой локоть. В его глазах нет ненависти к Петру, но чем удачнее делает юноша то, за что взялся, тем решительнее символический старец не встанет с места. Зато, если Пётр не попадёт и отвернётся от Лефорта, тогда... старичок встанет, скажет: "плюнь на них, батюшка: они все дураки", и, опираясь на свой старый костыль, уведёт его, "своего прирожонного", домой - мыться в бане и молиться московским угодникам, "одолевшим и новгородских и владимирских".
   Этот старик, по мысли художника, представляет собою на картине старую Русь, и Малафей Пимыч теперь на живой картине киевского торжества изображал то же самое. Момент, когда перед нами является Пимыч, в его сознании имел то же историческое значение. Старик, бог весть почему, ждал в этот день какого-то великого события, которое сделает поворот во всём.
   Такие торжественные настроения без удобопонятных причин нередко являются у аскетов, подобных Пимычу, когда они, сидя в спёртой задухе своих промозглых закут, начинают считать себя центром внимания творца вселенной.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
   Могучая мысль, вызвавшая Малахию, побудила его явиться суетному миру во всеоружии всей его изуверной святости и глупости. Сообразно обстоятельствам он так приубрался, что от него даже на всём просторе открытого нагорного воздуха струился запах ладана и кипариса, а когда ветерок раскрывал его законный охабень с звериной опушью, то внизу виден был новый мухояровый "рабский азямчик" и во всю грудь через шею висевшая нить крупных деревянных шаров. Связка, по обыкновению, кончалась у пупа большим восьмиконечным крестом из красноватого рога.
   Стоял он, как сказано, точно изваяние - совершенно неподвижно, и так же неподвижен был его взгляд, устремлённый на мост, только жёлто-белые усы его изредка шевелились; очевидно, от истомы и жажды он овлажал свои засохшие уста.
   - С шестого часа тут стоим, - шепнул мне Гиезий.
   - Зачем так рано?
   - Дедушка ещё раньше хотел, никак стерпети не могли до утра. Всё говорил: опоздаем, пропустим - царь раньше выедет на мост, потому этакое дело надо на тщо сделать.
   - Да какое такое дело? О чём вы это толкуете?
   Гиезий промолчал и покосил в сторону дедушки глазами: дескать, нельзя говорить.
   Вместо ответа он, вздохнув, молвил:
   - Булычку бы надо сбегать купить.
   - За чем же дело стало? сбегайте.
   - Рассердится. Три дня уже так говейно живём. Сам-то даже и капли все дни не принимал. Тоже ведь и государю это нелегко будет. Зато как ноне при всех едиными устнами тропарь за царя запоём, тогда и есть будем.
   - Отчего же ныне едиными "устнами" запоёте?
   Гиезий скосил глаза на старца и, закрыв ладонью рот, стал шептать мне на ухо:
   - Государь через мост пешо пойдёт...
   - Ну!
   - Только ведь до середины реки идти будет прямо.
   - Ну и что же такое? Что же дальше?
   - А тут, где крещебная струя от Владимира князя пошла, он тут станет.
   - Так что же из этого?
   - Тут он своё исповедание объявит.
   - Какое исповедание? Разве неизвестно его исповедание?
   - Да, то известное-то известно, а нам он покажет истинное.
   Я и теперь ещё ничего въявь не понял, но чувствовал уже, что в них дедушкою внушены какие-то чрезвычайные надежды, которым, очевидно, никак невозможно сбыться. И всё это сейчас же или даже сию минуту придёт к концу, потому что в это самое мгновение открытие началось.
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   По мосту между шпалерами пехоты тронулась артиллерия. Пушки, отчищенные с неумолимою тщательностию, которою отличалось тогдашнее время, так ярко блестели на солнце, что надо было зажмуриться; потом двигалось ещё что-то (теперь хорошенько не помню), и, наконец, вдруг выдался просторный интервал, и в нём на свободном просвете показалась довольно большая и блестящая группа. Здесь все были лица, в изобилии украшенные крестами и лентами, и впереди всех их шёл сам император Николай. По его специально военной походке его можно было узнать очень издали: голова прямо, грудь вперёд, шаг маршевой, крупный и с наддачею, левая рука пригнута и держит пальцем за пуговицей мундира, а правая или указывает что-нибудь повелительным жестом, или тихо, мерным движением обозначает такт, соответственно шагу ноги.
   И теперь государь шёл этою же самою своею отчётистою военною походкою, мерно, но так скоро подаваясь вперёд, что многие из следовавших за ним в свите едва поспевали за ним впритруску. Когда старенький генерал с оперением на голове бежит и оперение это прыгает, выходит забавно: точно как будто его кто встряхивает и из него что-то сыпется.
   Шествие направлялось от городского гористого берега киевского к пологому черниговскому, где тогда тотчас же у окончания моста были "виньолевские постройки": дома, службы и прочее. Гораздо далее была слободка, а потом известный "броварской лес", который тогда ещё не был вырублен и разворован, а в нём ещё охотились на кабанов и на коз.
   В свите государя издали можно было узнать только старика Виньоля и одного его, необыкновенно красивого, сына, и то потому, что оба они были в своих ярких английских мундирах.
   Разумеется, взоры всех устремились на эту группу: все следили за государем, как он перейдёт мост и куда потом направится. Думали: "не зайдёт ли к англичанам спасибо сказать", но вышло не так, как думали и гадали все, а так, как открыто было благочестивому старцу Малахии.
   Да, как раз на самой середине моста государь вдруг остановился, и это моментально отозвалось в нашем пункте разнообразными, но сильными отражениями: во-первых, Гиезий, совсем позабыв себя, громко воскликнул: "Сбывается!", а во-вторых, всех нас всколебало чем-то вроде землетрясения; так сильно встряхнуло кирпичи, на которых мы стояли, что мы поневоле схватились друг за друга. Пожелав найти этому объяснение, я оглянулся и увидал, что это пал на колени старец Малафей Пимыч...
   С этой поры я уже не знал, куда глядеть, где ловить более замечательное: там ли, на обширном мосту, или тут у нас, на сорном задворке. Взор и внимание поневоле двоились и рвались то туда, то сюда.
   Между тем государь, остановясь "против крещебной струи", которую старец проводил по самой середине Днепра, повернулся на минуту лицом к городу, а потом взял правое плечо вперёд и пошёл с средины моста к перилам верхней стороны. Тут у нас опять произошло своё действо; Малахия крикнул:
   - Гляди!
   А Гиезий подхватил:
   - Видим, дедушка, видим!
   Государь пошёл с середины влево, то есть к той стороне, откуда идёт Днепр и где волны его встречают упор ледорезов, то есть со стороны Подола. Вероятно, он захотел здесь взглянуть на то, как выведены эти ледорезы и в каком отношении находятся они к главному течению воды.
   Государя в этом отклонении от прямого хода к перилам моста сопровождал Виньоль и ещё кто-то, один или два человека из свиты. Теперь я этого в точности вспомнить не могу и о сю пору изумляюсь, как я ещё мог тогда наблюдать, что происходило и тут и там. Впрочем, с того мгновения, как государь остановился на середине моста, "против крещебной струи", - там я видел очень мало. Помню только один момент, как публика, стоявшая за войсками у перил, увидя подходившего государя, смешалась и жалась вместо того, чтобы расступиться и открыть вид на воду. Государь подошёл и сам собственною рукою раздвинул двух человек, как бы приклеившихся к перилам.
   Эти два человека оба были мои знакомые, очень скромные дворяне, но с этого события они вдруг получили всеобщий интерес, так как по городу пролетела весть, что государь их не только тронул рукою, но и что-то сказал им. Об этом будет ниже. С того мгновения, как государь отстранил двух оторопевших дворян и стал лицом к открытой реке, внимание моё уже не разрывалось надвое, а всё было охвачено Пимычем.
   Первое, что отвлекло меня от торжественной сцены на мосту, - было падение вниз какого-то чёрного предмета. Точно будто чёрный Фаустов пудель вырвался из-под кирпичей, на которых мы стояли, и быстро запрыгал огромными скачками книзу.
   Если это был зверь, то он, очевидно, кого-то преследовал или от кого-то удирал. Разобрать этого я не мог, как чёрный предмет скатился вниз и совершенно неожиданно нырнул и исчез где-то под берегом. Но отрок Гиезий был глазастее меня и воскликнул:
   - Ай, пропала дедушкина шляпа!
   Я посмотрел на Пимыча и увидел, что он стоит на коленях и с непокрытою головою. Он буквально был вне себя: "огонь горел в его очах, и шерсть на нём щетиной зрилась". Правая рука его с крепко стиснутым двуперстным крестом была прямо поднята вверх над головою, и он кричал (да, не говорил, а во всю мочь, громко кричал):
   - Так, батюшка, так! Вот этак вот, родненький, совершай! Сложи, как надо, два пальчика! Дай всей земле одно небесное исповедание.
   И в это время, как он кричал, горячие слёзы обильными ручьями лились по его покрытым седым мохом щекам и прятались в бороду... Волнение старца было так сильно, что он не выстоял на ногах, голос его оборвался, он зашатался и рухнул на лицо своё и замер... Можно бы подумать, что он даже умер, но тому мешала его правая рука, которую он всё-таки выправил, поднял кверху и все махал ею государю двуперстным сложением... Бедняк, очевидно, опасался, чтобы государь не ошибся, как надо показать "небесное исповедание".
   Я не могу передать, как это выходило трогательно! Во всю мою жизнь после этого я не видал серьёзного и сильного духом человека в положении более трагическом, восторженном и в то же время жалком.
   Я был до глубины души потрясён душевным напряжением этого алкателя единыя веры и не мог себе представить, как он выйдет из своего затруднения. Одно спасение, думалось: государь от нас так далеко, что нет возможности увидеть, двумя или тремя перстами он перекрестится, и, стало быть, дедушку Пимыча можно будет обмануть, можно будет пустить ему "ложь во спасение". Но я мелко и недостойно понимал о высоком старце: он так окинул прозорливым оком ума своего всю вселенную, что не могло быть никого, кто бы мог обмануть его в деле веры.
   И вот наступил, наконец, миг, решительный и жесточайший миг.
   Шествие на мосту, вероятно, кончилось, вокруг нас почувствовалось какое-то нервное движение, люди как бы хотели переменять места и, наконец, зашумели: значит, кончено. Стали расходиться.
   Гиезий позвал два раза: "Дедушка! дедушка!"
   У Пимыча шевельнулась спина, и он стал приподниматься. Гиезий подхватил его под руки.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Старец поднимался медленно и тяжело, как поднимается осенью коченеющий шмель, с тем чтобы переползти немножко и околеть.
   Гиезий изнемогал, вспирая старика вверх за оба локтя.
   Я захотел ему помочь, и мы взялись один за одну руку, а другой за другую и поставили старца на колеблющиеся ноги.
   Он дрожал и имел вид человека смертельно раненного в самое сердце. Рот у него был широко открыт, глаза в остолбенении и с тусклым остеклением.
   Столь недавний живой фанатический блеск их исчез без следа.
   Гиезий если не понял, то почувствовал положение старца и с робким участием сказал:
   - Пойдём домой, дедушка!
   Малахия не отвечал. Медленно, тяжёлым, сердитым взглядом повёл он по небу, вздохнул, словно после сна, и остановил взор на Гиезий.
   Тот ещё с большим участием произнес:
   Но при этом слове старика всего словно прожгло, и он вдруг отвердел и закричал:
   - Врёшь, анафема! Врёшь, не знаменовался государь двумя персты. Вижу я, ещё не в постыжении остаются отступники никонианы. И за то, что ты солгал, господь будет бить тебя по устам.
   С этим он замахнулся и наотмашь так сильно ударил Гиезия по лицу, что уста отрока в то же мгновение оросились кровью.
   Кто-то вздумал было за него заступиться и заговорил: "как это можно?" но Гиезий попросил участливого человека их оставить.
   - Мы свои, - сказал он, - это мой дедушка, - и начал бережно сводить перестоявшегося старца с кирпича под руки.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Малахии было видение, мечта, фантазия, назовите как хотите, что государь станет среди моста "лицом против крещебной струи" и перед всеми людьми перекрестится древлим двуперстием.
   А тогда, разумеется, настанет для Малахии и иже с ним торжество, а митрополитам, и епископам, и всему чину церковному со всеми нечестивыми никонианами - посрамление до черноты лиц их. А тех, кои не покорятся, "господь рукою верных своих будет бить по устам", и все они окровянятся, как Гиезий. "Старая вера побьёт новую". Вот чего желал и о чём, может быть, всю жизнь свою молился опасный немоляк за власти.
   Но не сбылося по его вере и упованию, и погибли вмиг все его радости. Старец был посрамлён.
   Я помню и никогда не забуду, как он шёл. Это была грустная картина: тяжело и медленно передвигал он как будто не свои остарелые ноги по мягкой пыли Никольской улицы. Руки его были опущены и растопырены; смотрел он беспомощно и даже повиновался Гиезию, который одною рукою обтирал кровь на
   - Иди же, мой дедушка, Христа ради, иди... Ты без шляпы... на тебя все смеяться будут.
   Старец понял это слово и прохрипел:
   - Пусть смеются.
   Это было последний раз, что я видел Малахию, но зато он удостоил меня вспомнить. На другой день по отъезде государя из Киева старец присылал ко мне своего отрока с просьбою сходить "к боярам" и узнать: "что царь двум господиям на мосту молвил, коих своими руками развёл".
   - Дедушка, - говорил Гиезий, - сомневаются насчёт того: кия словеса рёк государь. Нет ли чего от нас утаённого?
   Я мог послать старцу ответ самый полный, без всякого утаения. Два господина, остолбеневшие у перил на том месте, где захотел взглянуть на Днепр император Николай Павлович, как я сказал, были мне известны. Это были звенигородские помещики, братья Протопоповы. Они мне даже приходились в отдалённом свойстве по тетке Наталье Ивановне Алферьевой, которая была замужем за Михаилом Протопоповым. А потому мы в тот же день узнали, что такое сказал им государь. Он отстранил их рукою и проговорил только два слова:
   - Пошли прочь!
   Впрочем, и в кружке знакомых все интересовались, что было сказано, и вечером в этот день в квартире Протопоповых на Бульваре перебывало множество знакомых, и все приступали к виновнику события с расспросами.
   - Правда ли, что с вами государь разговаривал?
   - Да-с, разговаривал, - отвечал Протопопов.
   - А о чём разговор был?
   Протопопов с удивительною терпеливостию и точностию начинал излагать всё по порядку: где они стояли, и как государь к ним подошёл, "раздвинул" их и сказал: "Пошли прочь".
   - Ну и вы отошли?
   - Как же - сию же минуту отошли.
   Все находили, что братья поступили именно так, как следовало, и с этим, конечно, всякий должен согласиться, но ни к старой, ни к новой вере это нимало не относилось, и чтобы не дать повода к каким-нибудь толкованиям, я просто сказал Гиезию, что государь с "господиями" ничего не говорил.
   Гиезий вздохнул и молвил:
   - Плохо наше дело.
   - Чем и отчего плохо? - полюбопытствовал я.
   - Да, видите... дедушке и всем нам уж очень хочется тропарь петь, а невозможно!..
   Среди бесчисленных и пошлых клевет, которым я долговременно подвергался в литературе за мою неспособность и нехотение рабствовать презренному и отвратительному деспотизму партий, меня сурово укоряли также за то, что я не разделял неосновательных мнений Афанасья Прокофьевича Щапова, который о ту пору прослыл в Петербурге историком и, вращаясь среди неповинных в знаниях церковной истории литераторов, вещал о политических задачах, которые скрытно содержит будто наш русский раскол. Щапов стоял горой за то, что раскол имеет политические задачи, и благоуспешно уверил в этом Герцена, который потом уже не умел разобрать представившихся ему Ив. Ив. Шебаева и бывшего староверского архиерея, умного и очень ловкого человека Пафнутия. Я тогда напечатал письмо о "людях древнего благочестия", где старался снять с несчастных староверов вредный и глупый поклёп на них в революционерстве. Меня за это ужасно порицали. Писали, что я дела не знаю и умышленно его извращаю, что меня растлило в этом отношении вредное влияние Павла Ив. Мельникова (Печерского), что я даже просто "подкуплен правительством". Дошло до того, что петербургскому профессору Ив. Ф. Нильскому печатно поставили в непростительную вину; как он смел где-то ссылаться на мои наблюдения над нравами раскола и давать словам моим веру... А, - увы и ах! - вышло, что я правду говорил: раскольникам до политики дела нет, и "тропарь" они не поют не за политику, которую хотели навязать им представители "крайней левой фракции". Г-н Нильский давал писателям "левой фракции" отповедь, где говорил что-то в пользу моих наблюдений. В самом же деле, хороши они или дурны, но они есть наблюдения того, что существовало и было, а не выдумка, не тенденциозное фантазёрство фракционистов, которым чуть не удалось оклеветать добрых и спокойных людей. Твёрдое и неизменное убеждение, что русский раскол не имеет противоправительственных "политических" идей, получено мною не из книг и даже не от Павла Ив. Мельникова (знания которого я, конечно, высоко ценю), а я пришёл к этому убеждению прямо путем личных наблюдений, которым верю более, чем тенденциозным натяжкам Щапова и всяким иным ухищрениям теоретиков "крайней левой фракции", которые ныне "преложились в сердцах своих" и заскакали на правый фланг крайнее самого правофлангового...
   Верю им нынче столько же, сколько верил тогда...
   Во всяком случае то, что я рассказал здесь о старце Малахии, было для меня едва ли не первым уроком в изучении характера не сочинённого, а живого раскольника. Я не могу, да и не обязан забыть, как этому суровому "немоляку за имя царево" хотелось "попеть тропаря" и вся остановка была только за тем, чтобы император "двумя персты" перекрестился. А тогда бы они позапечатлели всех не-раскольников в том самом роде, как старец запечатлел Гиезьку, и горячее всех, пожалуй, приложили бы свои благочестивые руки к "крайней левой фракции".
   Вот и вся раскольничья политика. А между тем было время, когда требовалось иметь не малую отвагу, чтобы решиться дать приют в доме такому опасному сектанту, как старец Малахия... И это смешное и слепое время было не очень давно, а между тем оно уже так хорошо позабыто, что теперь "крайняя правая фракция" пружится, чтобы Волга-матушка вспять побежала, а они бы могли начать лгать сначала. Раки, которые "перешепчутся", приходят в "пустотел", а люди, которые хотят пятиться, как раки, придут к пустомыслию.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   Отрока Гиезия я видел ещё один раз в жизни. Это было много лет спустя в Курске, вскоре после постройки киевской железной дороги.
   Я ехал в Киев повидаться с родными. Поезда ходили тогда ещё не совсем аккуратно, и в Курске приходилась довольно долгая остановка. Я когда-то езжал из Орла в Курск, и теперь мне хотелось посмотреть на этот город, где сидят "мои-то-те куряне, ведомые кмети", которые до того доцивилизовались, что потеряли целую рощу.
   Я прошёл через вокзал, чтобы с заднего крыльца посмотреть на собор и на прочее, что можно разглядеть отсюда.
   Дело было утром, погода прекрасная. Курск в таком раннем освещении очень весело смотрит с своих горок, из-за своей сонной Тускари. Он напоминает собою Киев, разумеется, в миниатюре и en laid {в ухудшенном виде (франц.)}. Но только теперь, в ту минуту, когда я хотел любоваться, весь вид, или, лучше сказать, всё поле зрения застилалось какими-то во множестве летающими и без толку мечущимися в воздухе безголовыми птичками... Престранное видение в иезекиилевском жанре: на одной какой-то точке бьют фонтаном и носятся какими-то незаконченными, трепетными взмахами в воздухе одни крылья, они описывают какие-то незаконченные круги и зигзаги, и вдруг падают, упадут, встрепенутся, и опять взлетят снова, и опять посередине подъёма ослабеют, и снова упадут в пыль...
   Это что-то как будто апокалипсическое.
   В довершение сходства характера, тут были и "жёны"; они подбирают обезглавленных пташек и суют их себе куда-то в недра, или, попросту говоря, за пазухи. Там тепло.
   Заинтересовало меня: что это такое!
   Вот с одной, пронесшейся над моею головою, безголовой пташки что-то капнуло... Тяжёлое... точно она на меня зерно гороху уронила, и притом попало это мне прямо на руку...
   Это была кровь, и притом совершенно свежая, даже тёплая.
   Что за странность?
   Оглядываюсь - на противоположной стороне площадки, так же как и я, глазеют на безголовых летунов человек шесть городских извозчиков и несколько ребятишек...
   Вот одна безголовая пташка со всего размаха шлёпнулась о железную крышу какой-то надворной постройки.
   Летела - казалось, птичка, а упала - словно стаяла.
   Осталось только самое маленькое пятнышко, которое надо было с усилием не потерять из глаз - до того стало оно ничтожно.
   Зато теперь можно было рассмотреть, что это такое.
   Я опустил руку в дорожную сумку, где у меня был маленький бинокль, и только что стал наводить его на крышу, как кто-то серым рукавом закрыл мне "поле зрения".
   У меня в Курске не могло быть знакомых, которые бы имели право допустить такую короткую фамильярность, но прежде чем я успел отнять от глаз бинокль, серая завеса уже снялась, и я увидал ворону, которая уносила в клюве обезглавленную пташку.
   Послышался хохот, свист; в ворону с добычею, без вреда для них, полетели щепы и палки, и потом опять пошёл фонтаном взлет обезглавленных пташек.
   Я захотел видеть источник этого необычайного явления, и оно объяснилось: тут же за углом стояла низкая крестьянская телега, запряженная заморенною лохматою лошадёнкою. Лошадь ела сенцо, которое было привязано к запрягу её оглобли; а на телеге стоял большой лубочный короб, по верху которого затянута нитяная сетка. Над коробом, окорячив его ногами, упертыми в тележные грядки, сидел рослый повар в белых панталонах, в белой куртке и в белом колпаке, а перед ним на земле стоял средних лет торговый крестьянин и держал в руках большое решето, в которое повар что-то сбрасывал, точно как будто орешки.
   Прежде опустит руку в короб, потом вынет её точно чем-то обросшую, встряхнёт ею, и сей же момент всюду по воздуху полетят безголовые птички; а он сбросит в решето горсточку орешков. И все так далее.
   Спросил, - что это делают? - и получил короткое объяснение:
   - Перепёлок рвут.
   - Как, - говорю, - странно?
   - Отчего странно? - отвечает продавец, - это у нас завсегда так. Они теперь жирные; как заберёшь их в руку, между пальчиками по головешке, и встряхнешь, у них сейчас все шейки милым делом и оборвутся. Полетает без головки - из неё кровочка скапит, и скус тоньше. А по головёшкам, кои в решете сбросаны, считать очень способно. Сколько головёшек, за столько штук и плата.
   "Ах, вы, - думаю, - "ведомые кмети"! С этаким ли способным народом не спрятать без следов монастырскую рощу!"
   Но мне интереснее всего был сам продавец, ибо - коротко сказать - это был не кто иной, как оный давний отрок Гиезий. Он обородател и постарел, но вид имел очень болезненный.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
   Как только я назвал себя, Гиезий узнал меня сразу и подал свою уваленную птичьим пухом руку. А между тем и перепелиная казнь была кончена; повар соскочил на землю и пошёл к бочке с водою мыть руки, а мы с старым знакомцем отправились пить чай. Сели уютненько, решето с птичьими головками под стол спрятали и разговорились.
   Гиезий сообщил мне, что он давно отбыл годы обетованного отрочества и уже "живёт со второю хозяйкою", то есть женат на второй жене, имеет детей, а живёт промыслом - торгует то косами и серпами, то пенькою и пшеном, иногда же, между делом, и живностию.