Лесков Николай Семёнович. Заячий ремиз (Наблюдения, опыты и приключения Оноприя Перегуда из Перегудов)

   А он еще моих мыслей не втямил и отвечает:
   - Я, батюшка мой, слава богу, не жид и очками не торгую.
   - Да и не о том я говорю, чтобы вы торговали, а вот ваша новая дама такие темные очки носит.
   - Ну так что же я с этим сделаю! Мне это, конечно, противно.
   - А разумеется, - говорю, - вам это и должно быть неприятно! Как же, она к вам ведь приближенная, а между тем вам невозможно даже ее позу рожи видеть. Я к вам пришел с тем, чтобы все это ее очарованье разрушить.
   - Сделай, - говорит, - милость, но только чтоб и я видел.
   - Пожалуйста, спрячьтесь где-нибудь и смотрите.
   - Ну, хорошо, и так как она теперь в зале при чайном столе за самоваром сидит, то ты входи к ней и скажи, что я еще не скоро приду, а я спрячусь и буду в это время из коридора сквозь щель смотреть.
   - Очень превосходно - скажите только скорее: как ее звать?
   - Юлия Семеновна.
   - А из какого она звания?
   - Ничего необыкновенного, но только "из ученых". Можешь смело про все матевировать.
   Пошел я в залу и вижу действительно, ах, куда какая не пышная!.. Извольте себе представить, в пребольшой белой зале, за большим столом перед самоваром сидит себе некая женская плоть, но на всех других здесь прежде ее бывших при испытании ее обязанностей нимало не похожая. Так и видно, что это не собственный Дмитрия Опанасовича выбор, а яке-с заглазное дряньце. Платьице на ней надето, правда, очень чистое, но, знаете, препростое, и голова вся постриженная, как у судового паныча, и причесана, и видать, что вся она болезненного сложения, ибо губы у нее бледные и нос курнопековатый, ну, а очей уж разумеется не видать: они закрыты в темных больших окулярах с теми пузатыми стеклами, що похожи как лягушечьи буркулы. Как вы хотите, а в них есть что-то подозрительное!
   Ну-с, я ее обозрел и вижу, что она сидит и что-то вяжет, но это не деликатное женское вязанье, а простые чулки, какие теперь я вяжу; перед нею книжка, и Она и вяжет, и в книжке читает, и рассказывает этой своей воспитаннице, Дмитрия Афанасьевича сиротке; но, должно быть, презанимательнейшее рассказывает, ибо та девчурка так к ее коленям и прильнула и в лицо ей наисчастливейше смотрит!
   Я даже подумал в себе: неужли же они такие лицемерные, эти потрясователи, что могут колебать могущественные империи, а меж тем с вида столь скромны! И враз рекомендуюсь сей многообожаемой Юлии Семеновне:
   - Вот, мол, я, честь имею, здешний становой, - но не думайте, что уже непременно как становой, то и собака! Я совсем простой, преданнейший человек и пришел к вам прямо и чистосердечно просить вашей ласки.
   Она смутилась и говорит:
   - Я не понимаю, что вы мне говорите.
   - Совершенно верно, - отвечаю, - но я сейчас буду вам матевировать: я поврежденный человек... Она отодвигается от меня дальше.
   - Дело в том, - говорю, - что я повредил себе письменными занятиями остроту зрения и теперь хочу себе приобресть притемненные окуляры или очки, да не знаю, где они покупаются. Да. И не знаю тоже и того, почем они платятся; да, а самое главное - я не знаю, що в их за сила? - сгодятся они мне или совсем не сгодятся? А потому, будьте вы милосерденьки, многообожаемая Юлия Семеновна, позвольте мне посмотреть в ваши окуляры!
   Она отвечает:
   - Сделайте милость! - и снимает с себя очки без всякой хитрости.
   А я будто не умею с ними обращаться и все ее расспрашиваю, как их надеть, а сам гляжу ей в открытые глаза и, представьте, вижу серые глазки, и весьма очень милые, и вся поза рожицы у ней самая приятная. Только маленькая краснота в глазках.
   Я померил очки и сейчас же их снял назад и говорю:
   - Покорно вас благодарю. Мне в них неловко. Она отвечает, что к этому надо привыкнуть.
   - А позвольте узнать, вы же давно к ним привыкли?
   - Давно.
   - А смею ли спросить, с якого поводу? Она помолчала, а потом говорит:
   - Если это вас интересует - я была больна.
   - Так; а чем вы, на какую болезнь страдали, осмелюсь спросить?
   - У меня был тиф.
   - О, тиф, это пренаитяжелейшая болезнь: все волосья як раз и выпадут. Без сомнения, в этих обстоятельствах вы и остриглись?
   Она улыбнулась и говорит: - Да.
   - Что же, - говорю, - это гораздо разумнейше, нежели чем совсем плешкой остаться. Ужасно как некрасиво - особно на женщине.
   Она опять улыбнулась и читает сиротинке, а я перебил:
   - А впрочем, - говорю, - для вас, как для девицы небогатого звания, тоже нейдет и стрижка! Она не теряется, но вдруг надменно отвечает:
   - При чем же тут является звание?
   - А как же, - говорю, - те, що богатого сословия, то они що хотят, то и могут делать, и могут всякие моды уставлять, а мы над собою не властны.
   А она вдруг отвечает:
   - Извините: я не имею чести вас знать и не желаю отвечать на ваши суждения.
   - Разве они не кажутся вам справедливыми?
   - Нет; и к тому же они мне совсем не интересны. Я спрашиваю:
   - А какое это вы вязанье вяжете? Это что-то просто аляповатое, а не дамское.
   - Это чулки.
   - Да вижу, вижу: действительно чулки, и еще грубые. Кому же это?
   - У кого их нет.
   - Ага! - для беднейшей братии... Превосходное чувство это сострадание. Но мы, знаете, вот по обязанности бываем должны участвовать в сборе податей и продавать так называемые "крестьянские излишки", - так, господи боже, что только делать приходится. Ужасть!
   - Зачем же вы делаете то, чему после ужасаетесь?
   "Ага! - думаю себе, - не стерпела, заговорило ретивое!"
   И я к ней сразу же пододвинулся, и преглубоко вздохнул из души, и сказал с сожалительной грустью:
   - Эх-эх, многообожаемая Юлия Семеновна; если б вы все то видели и знали, яки обиды и неправды дiятся, то вы бы, наверно, кровавыми слезами плакали.
   Она мне ничего не ответила и стала знову показывать ребенку, как чулок вязать.
   Вижу - девка хитрейшая! Я опять помолчал, и опять сделал к ней умильные очи, и говорю: - А позвольте мне узнать: какое ваше понятие о богатых и бедных?
   Она же на это поначалу как бы обиделась, но потом сейчас же себя притишила и говорит:
   - Обольщение богатства заглушает слово.
   - Превосходно, - говорю, - превосходно! Многообожаемая, превосходно! Ах, если бы это все так понимали!
   - И это так и должно понимать и говорить людям, чтобы они не считали за хорошее быть на месте тех, которые презирают бедных, и притесняют их, и ведут в суды, и бесславят их имя.
   - Ах, - говорю, - как хорошо! Ах, как хорошо! Извините меня, что я себе это даже запишу, ибо я боюсь, что не сохраню сих слов так просто и ясно в своей памяти.
   А она преспокойно, как кур во щи, лезет.
   - Пожалуйста, - говорит даже, - запишите. А я уже вижу, что она так совершенно глупа и простодушна, и говорю:
   - Только вот что-сь, я как будто кружовником перст защепил, и мне писать трудно: не сделаете ли вы мне одолжения: не впишете ли эти слова своею ручкою в мою книжечку?
   А она отвечает:
   - С удовольствием.
   Да! да! Отвечает: "с удовольствием", и в ту же минуту берет из моих рук книжку и ничтоже сумняся крупным и твердым почерком, вроде архиерейского, пишет, сначала в одну строку: "Обольщение богатства заглушает слово", а потом с красной строки: "Богатые притесняют вас, и влекут вас в суды, и бесславят ваше доброе имя".
   Все так и отляпала - своею рукою прописала так, что мне ее даже очень жалко стало, и я сказал:
   - Благодарю, наисердечнейше вас благодарю, многообожаемая! - и хотел поцеловать ручку, которая у нее префинтикультепная, но она руку скрыла, и я не добивался и выскочил к Дмитрию Афанасьевичу и говорю ему:
   - Видели?
   Отвечает:
   - Видел.
   - Ну и что же?
   Он только гримасу скосил.
   И я его поддержал: конечно, говорю, поза рожи ее еще ничего - к ней привыкнуть можно, и ручка очень белая и финтикультепная, но морали нравственности ее такие, что я ее должен сгубить, и она уже у меня в кармане.
   И Дмитрий Афанасьевич меня похвалил и сказал:
   - Ты, брат, однако, хват!
   - А вы же обо мне, - говорю, - как думали?
   - Я, - говорит, - не полагал, что ты с дамами такой бедовый.
   - О, я, - говорю, - бываю еще гораздо бедовейше, чем это! - И так, знаете, разошелся, что действительно за чаем уже не стал этой барышне ни в чем покою давать и прямо начал казнить города и всю городскую учебу и жительство, що там все дорого, и бiсова тiснота, и ни простора, ни тишноты нет.
   Но она тихо заметила, что зато там происходит движенье науки.
   - Ну, я, - говорю, - этого за важное не почитаю, а вот что я там наилучшего заметил, это только то, что вместо всех удовольствий по проминаже ходят вечером натянутые дамы, и за ними душистым горошком пахнет.
   А когда она сказала, что в нашей степной местности даже и лесов нет, то я отвечал:
   - То и что ж такое! Правда, что у нас нет лесов, где гулять, но зато у нас, у Дмитрия Афанасьевича, такой сад, что не только гулять, но можно блудить страшней, чем в лесу.
   Дмитрий Афанасьевич предоволен был и надавил меня под столом ногой в ногу, а она вдруг подвысила на меня свои окуляры и спрашивает:
   - На каком вы это языке говорите?
   - На российском-с.
   - Ну так вы ошибаетесь: это совсем язык не российский.
   - А какой же-с?
   - Мне кажется, это язык глупого и невоспитанного человека.
   И с сим встала и вышла.
   - Какова-с!
   Дмитрий Афанасьевич, видя это, придрался и просит: - Пожалуйста же, избавь меня от нее как можно скорее!
   - Будьте, - говорю, - покойны!
   И как только я пришел домой, так сейчас же - благослови господи написал по самому крупному прейскуранту самое секретнейшее доношение о появившейся странной девице и приложил листок с выражением фраз ее руки и послал ночью с нарочным, прося в разрешение предписания, что с нею делать?
   Но вообразите: в сей ночи я не один не спал, ибо и она вдруг схопилась, послала до жида за конями и объявила Дмитрию Афанасьевичу, что она сейчас уезжает, а если ей не приведут коней, то пешком пойдет, и прямо к предводителю дворянства.
   А Дмитрий Афанасьевич как рад был от нее избавиться, то сказал:
   - Зачем же к предводителю. Сделайте милость, хоть куда угодно.
   Ибо Дмитрий Афанасьевич терпеть не мог предводителя, потому что предводителем тогда был граф Мамура, которого отец был масон и даже находился на высланье и в сына вселил идеи, по которым тот Дмитрия Афанасьевича не многообожал. Но о нем пока остановимся на этом, а барышня уехала, и, вообразите, от возившего ее жида дознаю, что она уехала к тому предводителю! И вот, значится, от сих неизвестных причин откроется их гнездо, и честь открытия, знаете, принадлежать будет мне!.. Но что же вышло?! Недаром, верно, поется: "Мечты мои безумны", ибо вдруг позвали меня в город, и тот сам, кто мог меня представить к поощрению орденом, по жалобе предводителя, начал меня ужаснейше матевировать: для чего я говорил девице непристойности, и потом пошел еще хуже матевировать за донос и на нем доказал, будто глупейшего от меня и человека нет! И сам же показывает мне рукопись фраз той стриженой панночки или мамзели, и под ними красными чернилами обозначения: под одной стоит: "Матфея XIII, 22", а под другой: "Иакова II, 6".
   - Да-с! Вообразите, что она все это взяла из Нового завета! Ну и скажите на милость, для чего их этому всему понаучивали! Даже и сам штаб-офицер говорит:
   "Хорошо еще, что у меня писарь из немцев и он узнал, откуда эти слова, а то мы все могли это пустить далее, и тогда когда-нибудь обо всех нас подумали бы, что мы ничего не знали"!
   И опять пошел матевировать, но за усердие похвалил и об ордене сказал, что это - желание благородное, и надо стараться и надеяться.
   XX
   Ось тобi и счастие! Я был в превеликом смущении и побежал до старого своего помогателя Вековечкина и стал его просить об уяснении: как мне себя направлять в дальнейшей службе?
   - Помогайте, - говорю, - многообожаемый, потому что я связался с политическими людьми, а се, я вам скажу, не то що конокрады, с которыми я управлялся по "Чину явления истины". Как вы хотите, а политика, - бо дай, она исчезла, - превосходит мой разум. Помилуйте, как тут надо делать, чтобы заслужить на одобрение?
   А он паки так тихо, як и тожде, говорит:
   - Это нельзя указать на всякий случай отдельно, а вообще старайся, як можно больше угождай против новых судов, а там, може, и в самом деле господь направит в твои руки какого-нибудь потрясователя. Тогда цапай.
   - О, - говорю, - только дай господи, чтоб он был!
   И еду назад домой успокоенный и даже в приятной мечте, и приехал домой с животным благоволением, и положился спать, помолясь богу, и даже просто вызывал потрясователя из отдаленной тьмы и шепотал ему:
   "Приходи, друже! Не бойся, чего тобi себя долго томить! Ведь долго или коротко, все равно, душко мое, твоя доля пропаща; но чем ты сдашься кому-нибудь, человеку нечувствительному или у которого уже есть орден, то лучше сдайся мне! Я тебя, душко, и покормлю хорошо, и наливки дам пить, и в бане помыю, а по смерти, когда тебя задавят, я тебя помнить обещаюсь..." А он все не идет, и опять меня томит забота: как бы его найти и поймать? И думаешь, и не спишь, и молишься, и даже все спутаешь вместе, мечты и молитвы. Читаешь: "Господи! аще хощу или аще не хощу, спаси мя, и аще мечты мои безумны..." и тут вдруг опомнишься, и все бросишь, и начинаешь соображать. Сказано, что хорошо стараться ни в чем не уважать суду, да як же таки, помилуйте меня, я, малый полицейский чин, который только с певчими курс кончил, и вдруг я смею не уважать университанта, председателя того самого велегласного судилища, которое приветствовано с такой радостью! Возможно ли? Правда, что всенепобедимый Вековечкин изъяснил, что "приветствия ничего не значат!" "И ты, - сказал он, - где сие необходимо приветствуй, а сам все подстроивай ему в пику, так, щоб везде выходили какие-нибудь глупости; так их и одолеем, бо этому никак нельзя быть, чтобы всех людей одинаково судить, и хотя это все установлено, но знову должно отмениться". Ну, хорошо!
   А потом припоминаю: що же он еще мне указывал? Ага! щоб проникать в "настроение умов в народе". Но какие же, помилуйте, в Перегудах настроения умов? Но, однако, думаю себе: дай попробую! И вот я еду раз в ночи со своим кучером Стецьком и пытаю его настроение!
   - Чуешь ли, - говорю, - Стецько; чи звисно тобi, що у нас за люди живут в Перегудах?
   - Що такое?! - переспросил Стецько и со удивлением.
   Я опять повторил, а он отвечает;
   - Ну, известно.
   - А що они себе думают?
   - Бог з вами: що се вам сдалось такие глупости!
   - Это, братец, не глупости, а это теперь надо по службе.
   - Чужие думки знать?
   - Да. Стецько молчит.
   - Ну что ж ты молчишь? Скажи!
   - А що говорить?
   - Что ты думаешь.
   - Ничего не думаю.
   - Как же так ничего не думаешь! Вот я тебе що-сь говорю, ну, а ты що же о том думаешь?
   - Я думаю, що вы брешете.
   - Так! А я тебе скажу, что ты так думаешь для того, що ты дурень.
   - Може, и так.
   - А ты подумай: не знаешь ли, кто як по-другому думае? - А вже ж не знаю! Хиба это можно чужие думки знать!
   - А як бы ты знав?
   - Ну, то що тогда?
   - Сказал бы ты мiнi про это или нет?
   - А вже ж бы не сказал.
   - А отчего же бы это ты, вражий сыне, не сказал бы?
   - А на що я буду чужие думки говорить? Хиба я доказчик або иная подлюга!
   - Так вот тебя за это и будут бить.
   - А за що меня бить будут?
   - Не смей звать подлюгою!
   - Ну, а то еще як подлюгу называть, - як не подлюгою, а бить теперь никого не узаконено.
   - Ах ты, шельма! Так это и ты вздумал на закон опираться!
   - Ну, а то ж як!
   - Як! Так вот погоди - ты увидишь, где-тебе пропишут закон!
   А он головой мотнул и говорит:
   - Се вы що-сь погано говорите!
   Но я его оборотил за плечи и говорю:
   - Вперед больше так не смей говорить. Я тебе приказываю, щоб ты везде слухал, що где говорят, и все бы мне после рассказывал. Понимаешь?
   Он говорит:
   - Ну, понимаю!
   - А особенно насчет тех, кто чем-нибудь недоволен.
   - Ну, уж про это-то я ни за що не скажу.
   - А почему же ты, вражий сыне, про это не скажешь?
   - Не скажу потому, что я - оборони боже - не шпек и не подлюга, щоб людей обижать.
   - Ага!.. Ишь ты какой.
   - А повторительно потому, що меня тогда все равно люди битемут.
   - Ага! Ты боишься, что тебя мужики побьют, а я тебе говорю, что это еще ничего не значит.
   - Это вы так говорите, потому що они вас еще не били.
   - Нет, не потому, а потому, что после мужиков ты еще в своем месте жить останешься, а есть такие люди, що пропорхне мимо тебя, як птица, а ты его если не остановишь сцапахопатательно и упустишь, то сейчас твое место в Сибирь.
   - Это за что же меня в Сибирь?
   - Бо они потрясователи основ. _ - Да що же менi до них? Бог с ними.
   - Вот дурак! Сейчас сразу и виден, что дурак!.. Потрясователь основ, а он говорит: "Бог с ними"! Какая скотина!
   А он, Стецько, обиделся и начинает ворчать:
   - Що ж вы всю дорогу ругаетесь?
   - Я, - отвечаю, - для того тебя, дурака, ругаю, что, когда ты едешь, то чтобы ты теперь не только коньми правил, но и повсеместно смотрел, чи не едет ли где-нибудь потрясователь, и сейчас мы будем его ловить. Иначе тебе и мне Сибирь!
   Стецько выслушал это внимательно с своею всему миру преизвестною малороссийскою флегмою и говорит:
   - Ну, а после еще що?
   А я ему стал сочинять и рассказывать, что как вперед надо жить, что надо уже нам перестать делать по-старому, а надо делать иначе.
   А он спрашивает:
   - Як?
   А я говорю:
   - А вот как: вот мы ездим у дышель, а надо закладать тройку с дугой да с бубнами... Он смеется и говорит:
   - А еще ж що?
   - Пiсен своих про Украину да еще що не спiвать,
   - А що ж спiвать?
   - А вот: "По мосту-мосту, по калинову мосту".
   - А се що ж такое "калинов мост"?
   - Веселая песня такая: "Полы машутся, раздуваются".
   Он, глупый, уже совсем смеется:
   - Як "раздуваются"? Чего они раздуваются?
   - Не понимаешь?
   - А ей же да богу не разумiю!
   - Ну, то будешь разуметь!
   - Да з якого ж поводу?!
   - Будешь разумiть!
   - Да з якого поводу?!
   - Побачишь!
   - Що!
   - Тоди побачишь! А он вдруг кажет:
   - "Тпру!" - и, покинув враз всю оную свою превеликую малоросскую флегму, сразу остановил коней и слез, и подает мне вожжи.
   - Это что? - говорю.
   - Извольте-ся! - отвечает.
   - Что же это значит?
   - Вожжи.
   - Зачем?
   - Бо я больше с вами ехать не хочу!
   - Да что же это такое значит?
   - Значится, що я всей сей престрашенной морок не желаю и больше с вами не поiду. Погоняйте сами.
   Положил мне на колени вожжи и пошел в сторону через лесочек!..
   Я его звал, звал и говорил ему и "душко мое" и "миляга", но назад не дозвался! Раз только он на минуту обернулся, но и то только крикнул:
   - Не турбуйтесь напрасно: не зовите меня, бо я не пойду. Погоняйте сами.
   И так и ушел... Ну, прошу вас покорно уделать какую угодно политику ось с таким-то народом!
   - Звольтеся: погоняйте сами!
   А кони у меня были превостренькие, так как я, не обязанный еще узами брака, любил слегка пошиковать, а править-то я сам был не мастер, да и скандал, знаете, без кучера домой возвращаться и четверкой править. И я насилу добрался до дому и так перетрусился, что сразу же заболел на слаботы желудка, а потом оказалось другое еще досаждение, что этот дурень Стецько ничего не понял как следует, а начал всем рассказывать, будто кто только до меня пойдет за кучера, то тому непременно быть подлюгой или идти в Сибирь. И подумайте, никто из паробков не хочет идти до меня убирать кони и ездить, и у меня некому ни чистить коней, ни кормить их, ни запрягать, и к довершению всего вдруг в одну прекрасную ночь, когда мы с Христиной сами им решетами овса наложили и конюшни заперли, - их всех четверых в той ночи и украли!..
   Заметьте себе, я, той самый, що всiх конокрадов изводил, - вдруг сам сел пешки!
   XXI
   Ужасная в душе моей возникла обида и озлобление! Где ж таки, помилуйте, у самого станового коней свели! Что еще можно вздумать в мире сего дерзновеннее! Последние времена пришли! Кони - четверка - семьсот рублей стоили; да еще упряжка, а теперь дуй себе куда хочешь в погоню за ворами на палочке верхом.
   Но и то бы еще ничего, як бы дело шло по-старому и следствие бы мог производить я сам по "Чину явления", но теперь это правили уже особливые следователи, и той, которому это дело досталось, не хотел меня слушать, чтобы арестовать зараз всех подозрительных людей. Так что я многих залучал сам и приводил их в виде дознания к "Чину явления истины", но один из тех злодiев еще пожаловался, и меня самого потребовали в суд!.. Как это вам кажется? Меня же обворовали, - у меня, благородного человека, кони покрадены, да и я же еще должен спешить поехать и оправдываться противо простого конокрада! Все було на сей грiшной земли, всякое беззаконие, но сего уже, кажется, никогда еще не було! А тут еще и ехать не с кем, и я, даже не отдохнув порядком, помчался на вольнонаемных жидовских лошадях балогулою, и собственно с тiм намерением, щобы там в городе себе и пару коней купить.
   Ну, а нервы мои, разумеется, были в страшнейшем разволнении, и я весь этот новый суд и следствие ненавидел!.. Да и для чего, до правды, эти новые суды сделаны? Все у нас прежде было не так: суд был письменный, и що там, бывало, повытчики да секретари напишут, так то спокойно и исполняется: виновный осенит себя крестным знамением да благолепно выпятит спину, а другой раб бога вышнего вкатит ему, сколько указано, и все шло преблагополучно, ну так нет же! - вдруг это все для чего-то отменили и сделали такое егалите и братарните, что, - извольте вам, - всякий пройдисвiт уже может говорить и обижаться! Это ж, ей-богу, удивительно! Быть на суде, и то совестно! То судья говорит, то злодiй говорит, а то еще его заступщик. Где ж тут мне всех их переговорить! Я пошел до старого приятеля Вековечкина и говорю:
   - Научите меня, многообожаемый Евграф Семенович, як я имею в сем представлении суда говорить.
   А он же, миляга, - дай бог ему долгого вiку, - хорошо посоветовал:
   - Говори, - сказал, - как можно пышно, щоб вроде поэзии - и не спущай суду форсу!
   - Ну, так, мол, и буду.
   И вот, как меня спросили: "Что вам известно?", я и начал:
   - Мне, - говорю, - то известно, що все было тихо, и был день, и солнце сияло на небе высоко-превысоко во весь день, пока я не спал. И все было так, як я говорю, господа судьи. А как уже стал день приближаться к вечеру, то и тогда еще солнце сияло, но уже несколько тише, а потом оно взяло да и пошло отпочить в зори, и от того стало как будто еще лучше - и на небе, и на земли, тихо-тихесенько по ночи.
   Тут меня председатель перебил и говорит:
   - Вы, кажется, отвлекаетесь! А я ему отвечаю:
   - Никак нет-с!
   - Вы о деле говорите, как лошади украдены.
   - Я о сем и говорю.
   - Ну, продолжайте.
   - Я, - говорю, - покушал на ночь грибки в сметане, и позанялся срочными делами, и потом прочел вечерние молитвы, и начал укладываться спать по ночи, аж вдруг чувствую себе, что мне так что-сь нехорошо, як бы отравление...
   Какой-то член перебил меня вопросом:
   - Верно, у вас живот заболел от грибов?
   - Не знаю отчего, но вот это самое место на животе и холод во весь подвенечный столб, даже до хрящика... Я и схопился и спать не можу...
   В залi всi захохотали.
   - А какая была ночь: темная или светлая? - вопросил член. Отвечаю:
   - Ночь була не темная и не светлая, а такая млявая, вот в какие русалки любят подниматься со дна гулять и шукать хлопцов по очеретам.
   - Значит, месяца не было?
   - Нет, а впрочем - позвольте: сдается, что, может быть, месяц и был, но только он был какой-то такой, необстоятельный, а блудник, то выходил, а то знов упадал за прелестными тучками. Выскочит, подивится на землю и знову спрячется в облаки. И я як вернулся знову до себя в постель, то лег под одеяло и враз же ощутил в себе такое благоволение опочить, что уже думал, будто теперь даже всi ангелы божий легли опочивать на облачках, як на подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему селу так храпят, що аж земля стогнет, и тут я сам поклал голову на подушку и заплющил очи...
   И я вижу, что все слушатели слушают меня очень с большим удовольствием, и кто-сь-то даже заплакал, но председатель знову до меня цепляется и перебивает:
   - Говорите о том: как были украдены лошади?
   - Ну, я же к этому все и веду. Вдруг спавшие люди сквозь сон почуяли, где-сь-то что-то скребе. Враз одни подумали, що то скребутся коты... влюбленные коты, понимаете! А другие думали, що то були не коты, а собаки; а то не были и не коты и не собаки, а были вот эти самые бабины сыны злодiи... - Но тут председатель на меня закричал...
   - Прошу вас не дозволять себе обидных выражений! А я отвечаю:
   - Помилуйте, да в чем же тут обида! ведь и все люди на свiти суть бабины дети, как и я и вы, ваше превосходительство.
   В публике прошел смех, а председатель говорит мне:
   - Довольно!
   А я чую, что публика по мне поборает, и говорю:
   - Точно так-с! Если бы я сказал, девкины дети, то было бы яко-сь невовко, а бабины...
   Но он меня опять перебивает и говорит:
   - Довольно-с уже этих ваших рассуждений, довольно!
   А заметно, ему и самому смiшно и публике тоже, и он говорит мне: Продолжайте кратко и без лишнего, а то я лишу вас слова.
   Я говорю:
   - Слушаю-с, и теперь все мое слово только в том и осталось, що то были вот сии, - як вы не позволяете их называть бабины сыны, то лучше сказать злодиюки, которых вы посадили вот тут на сем диване за жандармы, тогда як их место прямо в Сибиру!..
   Но тут председатель аж пiдскочил и говорит:
   - Вы не можете делать указаний, кого куда надо сажать и ссылать! А я говорю:
   - Нет-с, я это могу, ибо мои кони были превосходные, и сии сучьи дети их украли, и як вы их сейчас в Сибирь не засудите, то они еще больше красти станут... и может быть, даст бог, прямо у вас же у первого коней и украдут. Чего и дай боже!