Лесков Николай Семёнович. Зимний день

   - Ах ты боже мой! - воскликнула гостья и расхохоталась.
   - Но вы представьте себе, что и все точно так же, как вы, на это только смеялись, а никто не обиделся, потому что ведь все же прекрасно знают, что всегда в этих случаях лгут... Это так принято... Но молодежь стала мне говорить: "Ma tante, ваша непротивленка, кажется, очень большая дура". Но я верно поняла, что это действует ее вера, и я разъяснила всем, что это из нее торчит граф Толстой и сильно-державно показывает всем образованным людям свой огромный шиш. "Никаких-де визитов не надо! Все это глупости: лошадям хвосты трепать не для чего, а когда вам нужен моцион - мойте полы".
   - Без мыла?
   - Да, совершенно так просто!
   - Но как же вы после этого сделали с непротивленкой?
   - Я с ней объяснилась; я ей сказала: "Ты обдумай, тебя мне рекомендовали как очень хорошую девушку и христианку, а ты очень хитрая и упорная натура. Что это за выходка с твоей стороны, чтобы выдать меня за лгунью?" А она простодушно извиняется:
   "Я не могла сказать иначе".
   "Отчего-о-о? Бедная ты, помраченная голова! Отчего-о ты не могла сказать иначе?"
   "Потому что вы были дома".
   "Ну так и что за беда?"
   "Я бы солгала".
   "Ну что же такое, если бы ты немножко и солгала?"
   "Я нисколько лгать не могу".
   "Нисколько?"
   "Нисколько".
   "Но ведь ты _служишь_! Ты нанимаешься, ты получаешь жалованье!.. Для чего ты с такими фантазиями нанимаешься на место?"
   "Я нанимаюсь делать работу, а не лгать; лгать я не могу".
   С каких сторон с ней ни заговори, она все дойдет до своего "я лгать не могу" и станет.
   - Какая узость, узость!
   - Страшно! "Да ведь надо же, - говорю, - уметь отличать, что есть такая ложь, какой нельзя, а есть такая, которую сказать можно. Спроси у всякого батюшки".
   "Нет, нет, нет! - отвечает, - я не хочу этого различать: бог с ними, я не буду их и спрашивать. В Евангелии об этом ничего не сказано, чтоб отличать. Что неправда, то все ложь, - христиане ничего не должны лгать".
   - Вот я тут и вспомнила, что когда я ее нанимала, я думала, что в прислуге и вообще в низшем классе "непротивление" годится и не мешает, и даже, может быть, им оно и полезно, но и это вышло совсем не так! Вышло, что и здесь оно не годится и что этому везде надо противодействовать!
   4
   Хозяйка сдвинула серьезно брови и сказала, что она говорила о такой "заносчивости" с батюшкой, и тот ей разъяснил, что это "плод свободного, _личного_ понимания".
   - Да, но какая же свобода, когда это все ужасно узко? - вставила с ученым видом гостья.
   - Я с вами и согласна, и, кроме того, не все для всех хорошо.
   Хозяйка постучала с угрозой по столу рукой, на пальцах которой запрыгали кольца с бирюзой, и продолжала:
   - Я ведь очень помню, когда были в славе Европеус и Унковский (*14). Это было совсем не нынешнее время, и тогда случилось раз, что мы вместе в одном доме ужинали, и туда кто-то привел Шевченку... Помните, хохол... он что-то нашалил и много вытерпел; и он тут вдруг выпил вина и хватил за ужином такой экспромт, что никто не знал, куда деть глаза. Насилу кто-то прекрасно нашелся и сказал: "Поверьте, что хорошо для немногих, то совсем может не годиться для всех". И это всех спасло, хотя после узнали, что это еще раньше сказал Пушкин, которому Шевченко совсем не чета.
   - Ну, еще бы стал говорить этак Пушкин!..
   - Конечно, он бы не стал, - перебила хозяйка, - он жил в обществе, и декабристы знали, что с ним нельзя затевать. А Шевченко со всеми якшался, и бог его знает, если даже и правда, что Перовский (*15) сам велел наказать его по-военному, то ведь тогда же было такое время: он был солдат - его и высекли, и это так следовало. А Пушкин умел и это оттенить, когда сказал: "Что прекрасно для Лондона, то не годится в Москве" (*16). И как он сказал, так это и остается: "В Лондоне хорошо, а в Москве не годится".
   - В Москве теперь уже никого и нет... Катков (*17) умер.
   За трельяжем послышался сдержанный смех.
   - Что вам смешно, Лида?
   - "Катков умер". Вы это сказали так, как будто хотели сказать: "Умер великий Пан" (*18).
   - А вы на это "сверкнули", как Диана.
   - Я не помню, как сверкала Диана.
   - А это так красиво!
   - Не знаю уж, куда и деться от всякой красоты! Я впрочем помню, что Диана покровительствовала плебеям и рабам и что у нее жрецом был беглый раб, убивший жреца, а сама она была девушка, но помогала другим в родах. Это прекрасно.
   - Прекрасно!
   А хозяйка покачала головою и заметила:
   - Ты совершенно без стыда.
   - Со стыдом, ma tante!
   - Так что ж ты говоришь! Чего ж ты хочешь?
   - Хочу, чтоб девушки не скучали в своем девичестве от безделья и помогали тем, кому тяжело.
   - Но для чего же в родах?
   - Да именно и в родах, потому что это ужасно, и множество женщин мучаются без всякой помощи, а барышни играют глазками. Пусть они помогают другим и сами насмотрятся, что их ожидает, когда они перестанут блюсти себя как Дианы.
   - Позвольте, - вмешалась гостья, - я не о той совсем Диане: я о той, которая сверкнула в лесу на острове, у которого слышали с корабля, что "умер великий Пан" (*19). Кажется, ведь это так у Тургенева?
   - Я позабыла, как это у Тургенева.
   Хозяйка продолжала:
   - Теперь опять забывают хорошее, а причитают то, что говорят "посредственные книжки".
   - А вы не обращали на эти книжки внимания Виктора Густавыча? - спросила гостья.
   - О, он их презирает, но, знаете, он ведь лютеран, и по его мнению, если где есть о добре, то это все хорошо.
   - Но, однако, ваша непротивленка в самом-то деле ведь и не была добра?
   - Ну, так прямо я этого сказать не могу. Злою она ни с кем не была, но когда ей долго возражаешь, то я замечала, что и у нее тоже что-то мелькало в глазах.
   - Да что вы?
   - Я вас уверяю. Знаете, если шутя подтрунишь, так глазенки этак заискрятся... и... какое-то пламя.
   - Боже мой! И для чего вы ее еще держали?
   - Да, да! Я тоже раз подумала: "эге-ге, - думаю себе, - да ты с огоньком", и отпустила. Но, разумеется, я прежде хотела знать, что можно от таких людей ждать, я ее пощупала.
   - Это интересно.
   5
   - Я спросила ее так: "Что же это, моя милая, стало быть, если бы при тебе в доме случилось что-нибудь такое, что должно быть тайной, что от всех надо скрыть, стало быть, ты и тогда не согласилась бы покрыть чей-нибудь стыд или грех?" Она сконфузилась и стала лепетать: "Я об этом еще не думала... Я не знаю!" Я воспользовалась этим и говорю: "А если бы тебя призвали и стали спрашивать о твоих хозяевах, ведь ты должна же... Ведь какие в старину были хорошие и верные слуги, а и те, когда приходило круто, говорили, что от них хотели". Вообразите, что она ответила:
   "Это тот виноват, кто их до этого доводил".
   "А если это делалось по приказу?"
   "Это все равно".
   - Какова!
   - Да-с! Я говорю: за это можно страдать. А она отвечает:
   "Лучше пострадать, чем испортить свой путь жизни".
   - Каково непротивление!
   - Ну вот, как видите!
   - Впрочем, если смотреть по-ихнему и держаться Евангелия, то она не совсем и неправа...
   - Да, она даже очень права; но ведь общество не так устроено, чтобы все по Евангелию, и нельзя от нас разом всего этого требовать.
   - Да, это очень печально; но если вы это сломаете, а потом исковеркаете, то что же вы новое поставите на это место?
   - Нигилисты говорили: _ничего_!
   Хозяйка промолчала и сучила в пальцах полоску бумаги, а умом как будто облетала что-то давно минувшее и потом молвила:
   - Да, _ничего_, они только и умели сбивать с толку женщин и обучать их не стыдясь втроем чай пить.
   - А как эта непротивленка вела себя в этих отношениях?
   - Вы, верно, хотите спросить о тех отношениях, о которых не говорят при Лиде...
   Но отдыхавшая за трельяжем Лидия к этому времени, верно, совсем подкрепилась и сама вмешалась в разговор уже не сонною речью.
   - О такой женщине, как Федорушка, можно при всех и все говорить, сказала Лида. - И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не ребенок и лучше вас знаю, не только из чего варится мыло, но и как рождается ребенок?
   - Лида! - заметила с укоризной хозяйка.
   - Да, конечно, ma tante, я это знаю.
   - Господи!.. Как ты можешь это знать?
   - Вот удивление! Мне двадцать пятый год. Я живу, читаю, и, наконец, я должна быть фельдшерицей. Что же, я буду притворяться глупою девчонкой, которая лжет, будто она верит, что детей людям приносят аисты в носу?
   Хозяйка обратилась к гостье и внушительно сказала:
   - Вот вам Иона-циник (*20) в женской форме. И притом она Диана, она пуританка, квакерка (*21), она читает и уважает Толстого, но она не разделяет множества и его мнений, и ни с кем у нее нет ладу.
   - Я, кажется, не часто ссорюсь.
   - Зато и не тесно дружишь ни с кем.
   - Вы ошибаетесь, ma tante, у меня есть друзья.
   - Но ты их бросила. Ведь тоже и непротивленыши пользовались у тебя фавором, а теперь ты к ним охладела.
   - С ними нечего делать.
   - Но ты, однако, любила их слушать.
   - Да, я их слушала.
   - И наслушалась до тошноты, верно?
   - Нет, отчего же? Я и теперь готова послушать, что у них хорошо обдумано.
   - Прежде ты за них заступалась до слез.
   - Заступалась, когда ваши сыновья, а мои кузены, собирали их и вышучивали. Я не могу переносить, когда над людьми издеваются.
   Хозяйка засмеялась и сказала:
   - Смеяться не грешно над тем, что смешно (*22).
   - Нет, грешно, ma tante, и мне их было всегда ужасно жаль... Они сами добрые и хотят добра, и я о них плакала...
   - А потом сама на них рассердилась.
   - Не рассердилась, а увидала, что они все говорят, говорят и говорят, а дела с воробьиный нос не делают. Это очень скучно. Если противны делались те, которые все собирались "работать над Боклем" (*23), то противны и эти, когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни и другие роняют то, к чему поучают относиться с почтением.
   - Нет, тебя уязвило то, что они идут против наук!
   - Да, и это меня уязвляет.
   - А я тут за них! Для чего ты, в самом деле, продолжаешь столько лет все учиться и стоишь на своем, когда очевидно, что все твое ученье кончится тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь лекаришки и он поставит тебя в угол?
   - Ma tante, ведь это опять вздор!
   - Ну, он тебя в передней посадит. Сам пойдет в комнаты пирог есть, а тебе скажет: "Останьтесь, милая, в передней".
   - И этого не будет.
   - А если это так случится, что же ты сделаешь?
   - Я пожалею о человеке, который так грубо обойдется со мной за то, что я не имею лучших прав, и только потому, что мне их не дали.
   - И тебе не будет обидно?
   - За чужую глупость? Конечно, не будет.
   - А не лучше ли выйти замуж, как все?
   - Для меня - нет!
   - А отчего?
   - Мне не хочется замуж.
   - Ты, однако, престранно выражаешься. Это закон природы.
   - Ну так он, верно, еще не дошел до меня.
   - И религия того же требует.
   - Моя религия этого не требует.
   - Христос был, однако, за брак.
   - Не читала об этом.
   - А для чего же он благословлял жениха и невесту?
   - Не знаю, когда это было.
   - Читай в Евангелии.
   - Там этого нет.
   - Как нет!
   - Просто нет, да и конец!
   - Господи! да что же это... вы все, значит, уж вымарали!
   Девушка тихо засмеялась.
   - Нечего хихикать: я знаю, что об этом было, а если не в Евангелии, то в премудрости Павлочтении. Во всяком случае, он был в Кане Галилейской (*24).
   - Ну и что же из этого?
   - Значит, он одобрял брак.
   - А он тоже был и у мытаря? (*25)
   - Да.
   - И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял и то, что они делали?
   - Ты ужасная спорщица.
   - Я только отвечаю вам.
   - А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!
   - А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так он бы ее не вылечил?
   - У тебя самый пренеприятный ум.
   - Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше убеждает меня, что мне нельзя выходить замуж.
   - Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что тебя нельзя притиснуть.
   - Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?
   - Мне очень хочется...
   - Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.
   - Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и как он не видит, что вы все безбожницы!
   - Мы получаем у него все по пяти баллов.
   - Извольте! За что же он вам ставит по пяти баллов?
   - Он не может иначе: мы все отлично учимся.
   - Вот ведь назрели какие характеры!
   - Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, - они впереди, и мы им в подметки не годимся. И они придут, придут! "Придет весенний шум, веселый шум!" (*26) Здоровый ум придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею и вы, и... вам будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!
   - Спасибо, милая.
   - Не сердитесь, ma tante, - и Лидия Павловна вдруг оборотилась к теткиной гостье и сказала ей: - А вы хотели знать, был ли у Федоры роман? Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка ему отказала, потому что у нее была сестра, которая "мирилась с жизнью". У нее были "панье", брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь берегла, а детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась и платила за них почти все, что получала.
   - А собственного увлечения у нее не было?
   - Вот это-то и было ее собственное увлечение!
   - Да, но ей будет трудно платить: с таким характером и такими правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.
   - Другие помогут.
   - Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, - отозвалась хозяйка. - Гоните их, они не боятся и даже радуются.
   - Ведь так и следует, - поддержала девушка.
   - Фантазии!
   - Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за правду, и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят, а мы идем дальше и все говорим про хорошее все новым и новым людям...
   - Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?
   - А это такой деликатный вопрос, ma tante, которого я никому не позволяю касаться.
   - Вон как уж у нас стали отвечать о вере! Это, кажется, совсем не по-нашенски.
   - Да, это не по-вашенски, - рассмеявшись, ответила Лидия. По-вашенски, "подобает вопросити входящего: рцы, чадо, како веруеши?"
   Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:
   - Лида! В этот раз... что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не должна быть помехой своим братьям в карьере!
   - Этого, ma tante, не забудешь!
   - Ну так и нечего либеральничать.
   - А "како веруеши" - это разве либеральность?
   - Это не по сезону.
   - Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону... Это скоро меняется.
   Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину комнаты. Теперь можно было видеть, что она очень красива. У нее стройная, удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая статуэтку Дианы из Танагры (*27), и милое целомудренное выражение лица с умными и смелыми глазами.
   6
   Тетка на нее посмотрела, и на лице ее выразилось артистическое удовольствие; она просияла и тихо заметила:
   - Желала бы я знать, где глаза у людей, которые смеют что-нибудь говорить против породы? Лида, неужели ты без корсета?
   - Я хожу так постоянно.
   - И стройна, как богиня. Но Валериан говорил мне, что у вас очень много урОдих, и _все_ теперь сняли кольца и решили не носить ни серег и никаких других украшений.
   - Ему какая забота?
   - Отчего же, его интересует все. Но разве это в самом деле правда?
   - Правда.
   - И вот вы увидите, что, наверное, многие не выдержат.
   - Очень может быть.
   - Которой серьги к лицу, та и не выдержит - наденет.
   - Что же, если и не выдержит, то, по крайней мере, поучится выдерживать, и это что-нибудь стоит. Прощайте, ma tante.
   - И у кого пребезобразная фигура, той лучше корсет.
   - Ma tante, ну что нам за дело до таких пустяков? До свидания.
   - До свидания. Красота ты, моя красота! Я только все не могу быть покойна, что ты кончишь тем, что уйдешь жить с каким-нибудь непротивленышем.
   Лидия холодно, но ласково улыбнулась и молвила:
   - Ma tante, как можно знать, что с кем будет? Ну, зато я не сбегу с оперным певцом.
   - Нет! Бога ради нет! Лучше кто хочешь, но только чтоб не непротивленыш. Эти "малютки" и их курдючки... это всего противнее.
   - Ах, ma tante, я уж и не знаю, что не противно!
   - Ну, пусть лучше будет все противно, но только не так, как эти, которые учат, чтоб не венчаться и не крестить. Обвенчайся, и потом пусть бог тебя хранит, как ему угодно.
   И тетка встала и начала ее крестить, а потом проводила ее в переднюю и тут ей шепнула:
   - Не осуждай меня, что я была с тобой резка. Я так должна при этой женщине, да и тебе вперед советую при ней быть осторожной.
   - О, пустяки, ma tante! Я никого не боюсь.
   - Не боишься?.. Не говори о том, чего не знаешь.
   - Ах, ma tante, я не хочу и знать: мне _нечего бояться_.
   Сказав это, девушка заметалась, отыскивая рукою ручку двери, и вышла на лестницу смущенная, с пылающим лицом, на котором разом отражались стыд, гнев и сожаление.
   Проходя мимо швейцара, она опустила вуалетку, но зоркий, наблюдательный взор швейцара все-таки видел, что она плакала.
   - Эту тут завсегда пробирают! - сказал он стоявшему у ворот дворнику.
   - Да, ей видать что попало! - ответил не менее наблюдательный дворник.
   А хозяйка между тем возвратилась в свой "салон" и спросила:
   - Как вам нравится этот экземплярец?
   Гостья только опустила глаза кроткой лани и ответила:
   - Все уловить нельзя, но везде и во всем сквозит живая красная нитка.
   - О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не дошло до скандала. Кто-то вспомнил наше доброе время и сказал, какие тогда бывали сваты, которым никто не смел отказать. Так она прямо ответила: "Как хорошо, что теперь хоть это не делается!"
   - Они, из гимназий, так реальны, что совсем не понимают институтской теплоты.
   - Нисколько! Я ее тогда прямо спросила, неужто ты бы не была тронута, если бы тебе подвели жениха? - так она даже вспыхнула и оторвала: "Я не крепостная девка!"
   - Я говорю вам, везде красная нить. И какая заносчивость, с какою она самоуверенностью говорит о личном увлечении несчастной сестры этой Федоры!
   - Она очень сострадательна к детям.
   - Но что же делать, когда дети не наполняют женщине всей ее жизни?
   - Ах, с детьми очень много хлопот!
   - Да и даже простые, самые грубые люди при детях еще ищут забыться в любви. У меня в прачках семь лет живет прекрасная женщина и всегда с собой борется, а в результате все-таки всякий год посылает нового жильца в воспитательный дом. А анонимный автор все продолжает, без подписи, и ничего знать не хочет: придет, отколотит ее, и что есть, все оберет. И таковы они все. Альфонсизм в наших нравах. А когда я ей сказала: "Брось их всех вон или обратись к религии: это поможет", - она меня послушала и поехала в Кронштадт (*28), но оттуда на обратном пути купила выборгских кренделей и заехала к мерзавцу вместе чай пить, и теперь опять с коробком ходит и очень счастлива. Что же тут сделать? "Не могу, - говорит, - бес сильнее". Когда женщина сознает свою слабость, то с этим миришься.
   - Да, миришься, потому что это наше простое, родное, русское.
   - Вот, вот, вот! Это она, наша бедная русская бабья плоть, а не то что эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки. Чисты, но холодны.
   - О, как холодны! Ведь она вот стоит за детей, но она и их, заметьте, не любит.
   - Да что вы?
   - Я вас уверяю, она вообще о детях заботится, но никогда ими не восхищается и даже их не целует.
   - Что не целует - это прекрасно.
   - Положим, конечно, это, говорят, нездорово, но она это не любит!
   - Неужели?.. Ведь это всем женщинам врожденно нежить детей.
   - Нежить, нет! Она допускает только заботливость, а любить, по ее рассуждению, должно только того, кто сам имеет любовь к людям. А дети к тому неспособны.
   - Да разве известно, что из маленького выйдет?
   - Так и она говорит: "Я не люблю _неизвестных_ величин, я люблю то, что мне известно и понятно".
   - Какое резонерство!
   - Я и говорю: это отдает не сердцем, а математикой. Она даже не верит, что другие любят детей... "Иначе, - говорит, - не было бы таких негодяев, через которых русское имя в посмеянье у умных людей". Нашу славу и могущество они ведь не высоко ставят. И вообразите, они утверждают это на Майкове:
   Величие народа в том,
   Что носит в сердце он своем.
   Хозяйка и гостья обе переглянулись и сразу же обе задумались, и лица их приняли не женское, официальное выражение. У гостьи и это прошло прежде, и она заметила:
   - В то время как мы, русские женщины, подписываем адрес madame Adan, не худо бы, чтобы мы протестовали против учреждений, где не внушают уважения к русским началам.
   Хозяйка стала нервно сучить в руках бумажку и, сдвинув брови, прошептала в раздумье:
   - Кто же это, однако, начнет?
   - Не все ли равно, кто?
   - Но, однако... Бывало, брат мой Лука... Он независим, и никогда не был либерал, и ему нечего за себя бояться... Он, бывало, заговорит о чем угодно, но теперь он ни за что-с! Он самым серьезным образом отвернулся от нас и благоволит к Лидии, и это ужасно, потому что у него все состояние благоприобретенное, и он может отдать его кому хочет.
   - Неужто все это может достаться Лидии Павловне?
   - Всего легче! Брат Лука к моим сыновьям не благоволит, а брата Захарика считает мотом и "провальною ямой". Он содержит его семейство, но ему он ничего не оставит.
   Гостья встала и отошла к открытому пианино и через минуту спросила:
   - А где теперь супруга и дочери Захара Семеныча?
   - Его жена... не знаю в точности... она в Италии или во Франции.
   - Ее держало что-то в Вене.
   - Ах, это уж давно прошло! Таких держав у нее не перечесть до вечера. Но с ней теперь ведь только три дочери, ведь Нина, младшая, уж год как вышла замуж за графа Z. Богат ужасно.
   - И ужасно стар?
   - Конечно, ему за семьдесят, а говорят, и больше, а ей лет двадцать. Много ведь их, четыре девки. А граф, старик, женился назло своим родным. Надеется еще иметь детей. Мы ездили просить ему благословение.
   - Пусть бог поможет!
   - Да. На свадьбе брат Захар сказал ему: "Пью за ваше здоровье бокал, а когда моя дочь подарит вам рога, я тогда за ее здоровье целую бутылку выпью".
   В ответ на это гостья оборотилась от пианино лицом к хозяйке, и лицо ее уже не дышало милою кротостью лани, а имело выражение брыкливой козы, и она, по-видимому не кстати, но, в сущности, очень сообразительно, сказала:
   - Очевидно, что дело начать надо вам.
   - Но Лидия мне родная.
   - Потому-то это и нужно: это покажет ваше беспристрастие и готовность все принести в жертву общественной пользе, а она будет устранена от наследства.
   Хозяйка смотрела на гостью околдованным взглядом. Дело соображено было верно, но в душе у старухи что-то болталось туда и сюда, и она опять покрутила бумажку и шепнула:
   - Не знаю... Дайте подумать. Я спрошу батюшку.
   - Конечно, его и спросите.
   - Хорошо, я спрошу.
   7
   В это время распахнулась дверь, и вошел седой, бодрый и кругленький генерал с ученым значком и с веселыми серыми проницательными глазами на большом гладком лице, способном принимать разнообразные выражения.
   Это и был брат Захар.
   Хозяйка протянула ему руку и сказала:
   - Ты очень легок на помине; мы сейчас о тебе говорили.
   - За что же именно? - спросил генерал, садясь и довольно сухо здороваясь с гостьей.
   - Как _за что_? Просто о тебе говорили.
   - У нас просто о людях никогда не говорят, а всегда их за что-нибудь ругают.
   - Но бывают и исключения.
   - Два только: это pere Jean и pere Onthon (*29).
   - Ты настаиваешь на том, что это надо произносить не Antoine, а Onthon?
   - Так произносят те, которые на этот счет больше меня знают и теплее моего веруют. Я сам ведь в вере слаб.
   - Это стыдно.
   - Что ж делать, когда ничего не верится?
   - Это огорчало нашу мать.
   - Помню и повиновался, а притворяться не мог. Она, бывало, скажет: "Ангел-хранитель с тобою", - и я всюду ходил с ангелом-хранителем, вот и все!
   - Олимпия приехала.
   - Мне всегда казалось, что ее зовут Олимпиада. Впрочем, я ею особенно не интересуюсь.
   - У нее много новостей, и некоторые касаются тебя. Твоя дочь, графиня Нина, беременна.
   - Да, да! Разбойница, наверное, осуществляет "Волшебное дерево" из Боккаччио (*30). Я, однако, выпью сегодня бутылку шампанского и пошлю поздравительную телеграмму графу. Кстати, я встретил на днях одного товарища моего зятя и узнал, что он старше меня всего только на четырнадцать лет.
   - Какие же подробности об их житье?
   - Я ничего не знаю.
   - Ты разве не был еще у Олимпии?
   - Я? Нет, мой ангел-хранитель меня туда не завел. Я видел, что какая-то дама мчалась в коляске, и перед нею у кучера над турнюром сзади часы. Я подумал: что это еще за пошлая баба тут появилась? И вдруг догадался, что это она. А она сразу же устроила мне неприятность: я хотел от нее спастись и прямо попал навстречу еврею, которому должен чертову пропасть.
   - Бедный Захарик!
   - Но слава богу, что мой хранитель бдел надо мной и что это случилось против собора: я сейчас же бросился в церковь и стал к амвону, а жид оробел и не пошел дальше дверей. Но только какие теперь в церквах удивительно неудобные правила! Представь, они открывают всего только одну дверь, а другие закрыты. Для чего закрывать? В Париже все храмы весь день открыты.
   - У нас, друг мой, часто крадут... Было несколько краж.
   - Какие проказники! А я через это, вообразите, несколько молебнов подряд отстоял, но жида все-таки надул. Он ждал меня у общей двери, а я с знакомым батюшкой утек через святой алтарь и, кстати, встретил Лиду. Она была расстроена, и я, чтоб ее развеселить, все рассказал ей, как попался Олимпии, а потом жидам и, наконец, насилу спасся через храм убежища. Она развеселилась и зашла со мною выпить чашку шоколаду.