Лесков Николай Семёнович. Зимний день

   - Это ты старался ее утешить? Что за милый дядя!
   - Да, но тут еще и другой был умысел. Там была одна... балерина, которой никогда не удается изобразить богиню... Я ей показал Лиду и сказал: "Смотри, дура, вот богиня!" Но кто и где обидел Лиду?
   - Вот не берусь тебе ответить. Верно, "нашла коса на камень"; но она, впрочем, сама здесь говорила, что ее будто даже и "_нельзя_ обидеть".
   - Ах, это ничего более как всем противные толстовские бетизы! Уверяю вас, что всеми этими глупостями это все их Лев Толстой путает! "Da ist der Hund begraben!" [Вот где собака зарыта! (нем.)]. Решительно не понимаю, чего этот старик хочет? Кричат ему со всех концов света, что он первый мудрец, вот он и помешался. А я решительно не нахожу, что такое в самом в нем находят мудрецовского?
   - И я тоже.
   - Да и никто не находит, а это все за границей. Мы с ним когда-то раз даже жили на одной улице, и я ничего премудрого в нем не замечал. И помню, он был раз и в театре, а потом у общих знакомых, и когда всем подали чай, он сказал человеку: "Подай мне, братец, рюмку водки".
   - И выпил?
   - Да, выпил и закусил, не помню, баранкой или корочкой хлеба. И все это было самое обыкновенное, а потом вдруг зачудил и в мудрецы попал!.. Удача! Но я хотя и не разделяю его христианства, которое несет смерть культуре, но самого его я уважаю.
   - За что же?
   - Конечно, не за его премудрости! Это пустяки! Но я этих его непротивленышей люблю, с ними так хорошо поговорить за кофе.
   - Я этого не нахожу.
   - Ну, нет!.. На многое они оригинально смотрят. Я не признаю, чтобы это что-нибудь из их фантазии было можно осуществить. Теперь не тот век, но отчего не поболтать? Ведь Бисмарк (*31) же любил поговорить с социалистами. "Малютки" же эти идут наперекор социалистам.
   - Как это наперекор?
   - А так: непротивленыши ведь отказываются от наследств всегда в пользу родных... Это то самое, чего Петр Первый хотел достичь через майораты... (*32) Это надо поощрять, чтобы не дробились состояния. А сам Толстой только чертовски самолюбив, но зато с большим характером. Это у нас редкость. Его нельзя согнуть в бараний рог и заставить за какую-нибудь бляшку блеять по-бараньи: бя-я-я!
   Генерал потравил себя пальцами за горло и издал звуки, очень рассмешившие хозяйку и гостью.
   - Но зачем же у него эта несносная проницательность и для чего он так толкует, что будто ничего не нужно?
   - А это скверность, но я успокоиваю себя твоею русскою пословицей: "Не так страшен черт, как его малютки".
   - И я это говорю всегда: он там я не знаю где, а эти Figaro ci - Figaro la [Фигаро здесь, Фигаро там (франц.)] разбрелись, как цыплята.
   - Вот именно цыплята... Отчего это у них так топорщится, как будто хвосты перятся?
   - А уж это надо их осмотреть и удостовериться.
   - Ну, как можно их смущать!
   - А они не церемонятся смущать веру.
   - Мою веру смутить нельзя: в рассуждении веры я байронист; я ем устриц и пью вино, а кто их создал: Юпитер, Пан или Нептун - это мне все равно! И я об этом и не богохульствую, но его несносная на наш счет проницательность - это скверно. И потом, для чего он уверяет, будто "не мечите бисера перед свиньями" сказано не для того, чтобы предостеречь людей, чтоб они не со всякою скотиной обо всем болтали - это глупость. Есть люди - ангелы, а есть и свиньи.
   - Но только эти милые животные, надеюсь, находятся в своих местечках, где им надо быть.
   - Да, им бы всем надо быть в своих закутах, но случается и иначе: бывает, что свиньи садятся в гостиных.
   - О, господи! какие ужасы!
   - О да! Есть много ужасов.
   - Но, а есть ли зато где-нибудь ангелы?
   - А есть... Вот, например, хоть такие, как наша Лида!
   - Не нахожу: девчонки, которые не знают, что они такое.
   - Вы, господа, пребезбожно их мучите и, можно сказать, истязаете!
   - Каким это образом?
   - Вы к ним пристаете, их злите, а когда бедные девочки в нетерпении что-нибудь вам брякнут, вы это разглашаете и им вредите. По правде сказать, это подлость!
   - Ни о чем таком не слыхала.
   - А я, представь, слышал. Говорят, будто когда Лида пришла к тебе на бал в закрытом лифе, ты ей сделала колкость.
   - Нимало!
   - Ты над ней обидно пошутила: ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя "кармелиткой" (*33), в двойном капишоне, а она тебе будто отвечала, что к _своему_ Адаму она, может быть, придет даже "Евой", а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.
   - И представь, это правда, она так и сказала!
   - Сказала, потому что не надо было к ней приставать. Байрон прекрасно заметил, что "и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело", а ведь Лида не кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка. Для этакой Евы, черт бы меня взял, очень стоит отдать все свои преимущества и идти снова в студенты.
   - Ты за ней просто волочишься?
   - Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней на-ш старший брат Лука! Он говорит, что "провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни". А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом заболел. Распотел и посидел на промерзлом камне - вот и ишиас... болезнь седалищного нерва... Понимаете, приходится в каком месте?
   - Ты без подробностей.
   - Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным местам целители его исцеляли, и тоже не исцелили, а только деньги на молитвы брали. И вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к дяде гостить и говорит: "Этому можно попробовать помочь, только надо это с терпением".
   - Ну, этого ей действительно не занимать стать! - заметила с сдержанною иронией хозяйка.
   - Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два раза в день его под поясницей разминала! Понимаете вы? Этакими-то ее удивительными античными руками да по энтакому-то мужичьему месту! Я посмотрел и говорю: "Как же теперь после этого твою руку целовать?" Она говорит: "Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для того, чтоб они служили людям на пользу". А брат Лука... он ведь стал старик нежный и нервный: он как увидал это, так и зарыдал... Поп приходил к нему дров просить, так он схватил его и потащил и показывает попу: "Смотри! говорит, - видишь ли?" Тот отвечает: "Вижу, ваше высокопревосходительство!"
   "А разумеешь ли?"
   "Разумею, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны".
   "То-то вот и есть "очень изрядны"! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать".
   "Слушаю, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Буду стараться!"
   - И ничего небось не старался?
   - Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет стараться, когда дрова уже выданы? А только Симка-то теперь ходит и опять детей своих кормит, а Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: "Не помирай, барышня! Лучше пусть я за тебя поколею... Ты нам матка!" Нет, что вы ни говорите, эти девушки прелесть!
   - Только с ними человеческий род прекратится.
   - Отчего это?
   - Не идут замуж.
   - Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут. А впрочем, это бы еще и лучше, потому что, по правде сказать, наш брат, мужчинишки-то, стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной девушке.
   - Пусть и сидят в девках.
   - И что за беда?
   - Старые девки все злы делаются.
   - Это только те, которым очень хотелось замуж и их темперамент беспокоит.
   - Дело совсем не в темпераменте, а на старую девушку смотрят как на бракованную.
   - Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с уважением смотрят на пожилую девушку, которая не захотела замуж. Да ведь девство, кажется, одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?
   8
   Хозяйка улыбнулась и отвечала:
   - Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой грешный Захарик.
   - А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в шестьдесят пять лет и ко мне, вместо жизнерадостной гризетки, порою забегает мысль о смерти и заставляет задумываться. Ты не смейся над этим. Когда и сам дьявол постареет, он сделается пустынником. Посмотри-ка на наших староверов, не здесь, а в захолустьях! Все ведь живут и согрешают, а вон какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет, он от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем из дому. Построит себе на огороде "хижину", под видом баньки, и поселяется там с нарочитым отроком, своего рода "Гиезием", и живет, читает Богословца или _Ключ разумения_ (*34), а в деньгах и в делах уже не участвует, вообще не мотрошится на глазах у молодых, которым надо еще в жизни свой черед отвести. Я это, право, хвалю. Пускай там и говорят, будто отшельнички-старички раз в недельку, в субботу, по старой памяти к своим старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только приходят чистое бельецо взять... Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет в вечности!
   - Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?
   - О, без сомнения! Но только куда нам, безверным! А кстати, что это я заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?
   Хозяйка сдвинула брови и отвечала:
   - Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?
   - Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии, а если об этом нельзя говорить, то перейдем к другому: как Валерий, благополучно ли дошибает свой университет?
   - А почему же он его "дошибает"?
   - Ну, да, кончает, что ли! Будто не все равно? Не укусила ли его какая-нибудь якобинская бацилла?
   - Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.
   - Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что домашняя температура. Чем было в комнате теплее, тем опаснее, что дети простудятся, когда их охватит.
   - Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.
   - Ах да, да, да, ведь он "тепло-верующий!"
   - Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.
   - Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге! (*35)
   - Опять яичница?
   - Нет. Это просто _бойня_! Это ужасно видеть-с!
   - Очень рада, что его прогоняют с выставок. Мне его самого показывали... Господи! Что это за панталоны и что за пальто!
   - Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.
   - А ты находишь, что его мазня - это серьезно?
   - Я говорю не о мазне, а о фраке.
   - Что за вздор!
   - Это не вздор. Он должен был представиться и не мог, потому что подарил свой фрак знакомому лакею.
   - Но почему это узнали?
   - Он сам так сказал.
   - Как это глупо!
   - И дерзко! - поддержала гостья.
   А генерал заключил:
   - Это _замечательно_! Теперь просто говорят: "замечательно!"
   - А почему замечательно?
   - А потому замечательно, что эти, - как вы их кличете, "непротивленыши!" или "малютки", все чему-то противятся, а мы, которые думаем, что мы _сопротивленцы_ и взрослые, - мы на самом деле ни на черта не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.
   - Ну, - пошутила хозяйка, - он опять договорится до того, что кого-нибудь зацепит!
   И, проговорив это, она снисходительно вздохнула и вышла как бы по хозяйству.
   9
   В гостиной остались вдвоем генерал и гостья, и тон беседы сразу же изменился.
   Генерал сдвинул брови и начал отрывистую речь к гостье:
   - Я предпочел видеться с вами здесь, потому что ваш больной муж вчера приходил ко мне и был неотступен. Это с вашей стороны, позвольте вам сказать, сверх всякой меры жестоко - рассылать больного старика по таким делам!
   - По каким "таким делам"?
   - Которым на языке порядочных людей нет имени.
   - Я ничего не понимаю, но я писала вам письмо, а вы, как неаккуратный человек, на него не отвечали.
   - Позвольте, но чтобы прислать вам удовлетворительный ответ на ваше письмо, надо было доставить вам тысячу рублей.
   - Да.
   - Вот то и есть! А я не шах персидский, которому стоит зацепить горсть бриллиантов, и дело готово.
   Дама позеленела и, сверкая злобой, спросила:
   - Что это значит? К чему здесь при мне второй раз вспоминают персидского шаха?
   - А я почему могу знать, отчего его при вас вспоминают? Мне только кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог, и даже то, чего не мог и чего ни за что не стал бы делать, если б это грозило неприятностями только одному мне, а не другим людям.
   Генерал, видимо, сердился и говорил запальчиво:
   - Минуло двадцать лет, как ваш муж так удивительно узнал, когда я был у вас и... Я спасся и спас вас, да не спас мою памятную книжку, и вот я берегу людей...
   - О! вы еще все возитесь с этой жалобной сказкой?
   - Позвольте: я вожусь! Я не подлец, и потому я вожусь и делаю для вас подлости, чтобы только перетерпеть все на себе самом. Прошу за вас особ, с которыми я не хотел бы знаться, но вам все _мало_. Скажите же, когда вам будет, наконец, довольно?
   - Другие получают больше!
   - Ах, вот, зачем другие больше? Ну, уж это вы меня простите! Я этих дел не знаю, за что кого и по скольку у вас оделяют. Может быть, другие искуснее вас... или они усерднее и оказывают больше услуг.
   - Пустое! Никто ничем не может услужить. Уху нельзя сварить без рыбы...
   - Ну, я не знаю!.. "Без рыбы"! Господи! Неужто уж совсем не стало рыбы?
   - Вообразите, да! Безрыбье!
   - Ну, я теперь не знаю, что заведете делать!.. Я вам сказал, что этих ваших дел решительно не знаю! Всем грешен, всем, но этою мерзостью не занимался!
   Генерал высоко поднял руку и истово перекрестился.
   - Вот! - сказал он, нервно доставая из кармана конверт и подавая его даме. - Вот-с! Возьмите, пожалуйста, скорей. Здесь ровно тысяча рублей. Я бедный, прогорелый человек, но ничего из чужих денег не краду. Тысяча рублей. Это для вас пособие, которое я выпрашиваю второй раз в году. Только, пожалуйста, пожалуйста, не благодарите меня! Я делаю это с величайшим отвращением и прошу вас...
   Дама хотела что-то сказать, но он ее перебил:
   - Нет, нет! Прошу вас, не присылайте больше ко мне своего несчастного мужа! Умоляю вас, что у меня есть нервы и кое-какой остаток совести. Мы его с вами когда-то подло обманывали, но это было давно, и тогда я это мог, потому что тогда он и сам в свой черед обманывал других. Но теперь?.. Этот его рамолитический (*36) вид, эти его трясущиеся колени... О господи, избавьте! Бога ради избавьте! Иначе я сам когда-нибудь брошусь перед ним на колени и во всем ему признаюсь.
   Дама рассмеялась и сказала:
   - Я уверена, что вы такой глупости никогда не сделаете.
   - Нет, сделаю!
   - Ну так я ее не боюсь.
   По лицу генерала скользнула улыбка, которую он, однако, удержал и молвил:
   - Ага! значит, это для него не было бы новостью! О господи! Разрази нас, пожалуйста, чтобы был край нашему проклятому беспутству!
   - А вы в самом деле болтун!
   Улыбка опять проступила на лице генерала, и он, встав, ответил:
   - Да, да, я большой болтун, это "замечательно"!
   Он с нескрываемым пренебрежением к гостье надел в комнате фуражку и вышел, едва удостоив собеседницу чуть заметного кивка головою.
   В передней к его услугам выступила горничная с китайским разрезом глаз и с фигурою фарфоровой куклы: она ему тихо кивнула и подала пальто.
   - Мерси, сердечный друг! - сказал ей генерал. - Доложите моей сестре, что я не мог ее ожидать, потому что... я сегодня принял лекарство. А это, - добавил он шепотом, - это вы возьмите себе на память.
   И он опустил свернутый трубочкою десятирублевый билет девушке за лиф ее платья, а когда она изогнулась, чтобы удержать бумажку, он поцеловал ее в шею и тихо молвил:
   - Я стар и не позволяю себе целовать женщин в губки.
   С этим он пожал ей руку, и она ему тоже.
   Внизу у подъезда он надел калоши и, покопавшись в кармане, достал оттуда два двугривенных и подал швейцару.
   - Возьми, братец.
   - Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! - благодарил швейцар, держа по-военному руку у козырька своего кокошника.
   - Настоящие, братец... Не на Песках деланы... Смело можешь отнести их в лавочку и потребовать себе за них фунт травленого кофе. Но будь осторожен: он портит желудочный сок!
   - Слушаю, ваше превосходительство! - отвечал швейцар, застегивая генерала полостью извозчичьих саней. Но генерал, пока так весело шутил, в то же время делал руками вокруг себя "повальный обыск" и убедился, что у него нигде нет ни гроша. Тогда он быстро остановил извозчика, выпрыгнул из саней и пошел пешком.
   - Пройдусь, - сказал он швейцару, - теперь прекрасно!
   - Замечательно, ваше превосходительство!
   - Именно, братец, "замечательно"! Считай за мной рубль в долгу за остроумие!
   Он закрылся подъеденным молью бобром и завернул на своих усталых и отслужившихся ногах за угол улицы.
   Когда он скрылся, швейцар махнул вслед ему головою и сказал дворнику:
   - Третий месяц занял два рубля на извозчика и все забывает.
   - Протерть горькая! - отвечал, почесывая спину, дворник.
   - Ничего... Когда есть, он во все карманы рассует.
   - Тогда и взыщи.
   - Беспременно!
   10
   Гостья, как только осталась одна, сейчас же открыла свой бархатный мешок, и, вытащив оттуда спешно сунутые деньги, стала считать их. Тысяча рублей была сполна. Дама сложила билеты поаккуратнее и уже хотела снова закрыть мешок, как ее кто-то схватил за руку.
   Она не заметила, как в комнату неслышными шагами вошел хорошо упитанный, розовый молодой человек с играющим кадыком под шеей и с откровенною улыбкою на устах. Он прямо ловкою хваткой положил руку на бронзовый замок бархатной сумки и сказал:
   - Это арестовано!
   Гостья сначала вздрогнула, но мгновенный испуг сейчас же пропал и уступил место другому чувству. Она осветилась радостью и тихо произнесла:
   - Valerian! Где был ты? Боже!
   - Я? Как всегда: везде и нигде. Впрочем, теперь я прямо с неба, для того чтобы убрать к себе вот этот мешочек земной грязи.
   Дама хотела ему что-то сказать, но он показал ей пальцем на закрытую дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги, положил их себе в карман.
   Гостья всего этого точно не замечала. Глядя на нее, приходилось бы думать, что такое обхождение ей давно в привычку и что это ей даже приятно. Она не выпускала из своих рук свободной руки Валериана и, глядя ему в лицо, тихо стонала:
   - О, если бы ты знал!.. Если бы ты знал, как я истерзалась! Я не видала тебя трое суток!.. Они мне показались за вечность!
   - А-а! что делать? Я этих деньков тоже не скоро забуду! Куда только я не метался, чтобы достать эту глупую тысячу рублей! Нет, теперь я убежден, что самое верное средство брать со всех деньги, это посвятить себя благодетельствованию бедных! Еще милость господня, что есть на земле дураки вроде oncle Zacharie [дяди Захара (франц.)].
   - Оставь о нем!
   - Э, нет! Я благодарен: он уже во второй раз дает нам передышку.
   - Но не доведи себя до этого, мой милый, в третий.
   - Если я так же глупо проиграюсь еще раз, то я удавлюсь.
   - Какой вздор ты говоришь!
   - Отчего же? Это, говорят, очень приятная смерть. Что-то вроде чего-то... Смотрите, вот у меня про всякий случай при себе в кармане и сахарная бечевка. Я пробовал: она выдержит.
   - О боже! Что ты говоришь! - и, понизив голос, она прошептала: Avancez une chaise!.. [Подвиньте стул! (франц.)]
   Молодой человек сделал комическую гримасу и опять молча показал на завешенную дверь.
   Дама сморщила брови и спросила шепотом:
   - Что?
   Молодой человек приложил ко рту ладони и ответил в трубку:
   - Maman здесь подслушивает!
   - И все это неправда! Ты очень часто клевещешь на свою мать!
   Валериан перекрестился и тихо уверил:
   - Ей-богу, правда: она всегда подслушивает.
   - Как тебе не стыдно!
   - Нет, напротив, мне за нее очень стыдно, но я ее и не осуждаю, а только предупреждаю других. Я знаю, что она делает это из отличных побуждений... Святые чувства матери...
   - Approchez-vous de moi [приблизьтесь ко мне (франц.)], милый!
   - Значит, вы не верите, что она слышит?.. Ну, я ее сейчас кликну...
   - Пожалуйста, без этих опытов!
   - Лучше поезжайте скорее домой, и через двадцать минут...
   - Ты будешь?
   Он согласно кивнул головой.
   Она сжала его руку и спросила:
   - Это не ложь?
   - Это правда, но не надо царапать ногтями мою руку.
   - Когда же я не могу!
   - Пустяки!
   - Поцелуй меня хоть один раз!
   - Еще что!
   - Но отчего же!
   - Ну, хорошо!
   Молодой человек поцеловал ее и встал с места: он очень хотел бы, чтобы его дама сейчас же встала и ушла, но она не поднималась и еще что-то шептала. Ее дальнейшее присутствие здесь было ему мучительно, и это выразилось на его искаженном злостью лице. И зато он взял ее руку и, приложив ее к своим губам, сказал:
   - Lilas de perse [персидская сирень (франц.)] - это мило: я люблю этот запах!
   Дама вспрыгнула и, сжав рукой лоб, покачнулась.
   - Что с вами? - спросил ее Валериан. - Спешите на воздух!
   Она взглянула на него исподлобья и прошипела:
   - Это низко!.. это подло!.. это бесчестно!.. После того когда я тебе это откровенно объяснила... ты не имеешь права... не имеешь пра... ва... пра... ва...
   - Бога ради только без истерики!.. Вам нужно скорее на воздух!
   - Воздух... пустяки... Я все это должна была выполнить...
   - Ну да... и выполнила... Поезжай скорей домой, и все будет прекрасно.
   При этом обрадовании она опять взяла его руку и прошептала:
   - Ну да... О, боже! Но если ж я тебе уже все рассказала, для чего это так было нужно, то для чего ж говорить: "lilas de perse"! Ведь это низко!.. Я всем скажу... вот именно... как это низко... А я отсюда не уйду...
   - Да, да! Пожалуйста останьтесь: maman сейчас придет.
   И он встал с места, но она его удержала.
   - Я, верно, схожу с ума! - произнесла она, приложив к бьющимся вискам тыльную сторону своих стынущих пальцев, и повторила: - Помогите! Я, право, схожу с ума!
   Валериан испугался страдальческого выражения ее лица и начал ее крестить. Она с негодованием его оттолкнула и прошептала:
   - Креститель!
   - Что ж тебе надо?
   - Мне? Унижения и новых обид! Мне нужно, чтобы ты был со мною!
   - Но я же с тобою!
   - О-о, конечно, не здесь!
   - Ну и поезжай скорее домой, и я сейчас буду, и там падай, как хочешь.
   - Как я хочу... Меня стоит убить!..
   Она хотела сказать что-то еще, по вместо того поцеловала его руку, а он, с своей стороны, нагнулся к ней и прикоснулся губами к вьющейся на ее шее косичке.
   Искаженное лицо женщины озарилось румянцем чувственного экстаза, и она поспешно закрыла себя вуалью и вышла. По ее щекам текли крупные, истерические слезы, и ее глаза померкли, а губы и нос покраснели и выпятились, и все лицо стало напоминать вытянутую морду ошалевшей от страсти собаки.
   Она догадалась, что она гадка, и закрылась вуалем.
   Когда она проходила мимо швейцара, тот молча подал ей хранившееся у него за обшлагом ливреи письмо с адресом "живчика", а она бросила ему трехрублевый билет и села в сани, тронув молча кучера пальцем.
   - Инда земли не видит от слез! - заметил своему собеседнику швейцар. А ему хоть бы что!
   - Да, нонче себя мужской пол не теряют напрасно.
   11
   Молодой Валериан собственноручно запер дверь за дамою и, возвратись в гостиную, вынул из кармана панталон скомканные деньги и начал их считать.
   Из-за двери, на которую Валериан указал гостье, в самом деле послышался голос его матери. Она спросила:
   - Ты что-то делаешь?
   - Да я уж сделал.
   - Ты можешь купить "промышленные": все уверяют, что они к весне сыграют вдвое.
   - Maman, я знаю кое-что повыгоднее.
   - А что такое, например?
   - Ну, мало ли! Теперь ведь посыпают персидским порошком ростовщиков, и даже наш "взаимный друг" Michel окочурился... В их место нужно же нечто новое.
   - Вот то и есть, но что же именно?
   - Ах, maman! Это возможно только тому, кого, как меня, считают беззаботным мотом, у которого нет ничего за душою.
   За дверью что-то резали и положили ножницы.
   - Вы, maman, что-нибудь шьете?
   - Да, мой сын, я зашиваю свои дыры, я чинюсь... подшиваю лохмотья, которых не хочу показать моей горничной.
   - Это, maman, очень благоразумно и благородно.
   - Но неприятно.
   Юноша хотел что-то ответить, но промолчал, и только кадык у него ходил, клубясь яблоком.
   За дверью опять послышалось, как что-то отрезали ножницами и снова положили их на место, и в то же время хозяйка сказала:
   - Я думаю, что ты гораздо больше бы выиграл, если бы помог дяде Захару поправить увлечения его молодости. Лука это наверное бы оценил и стал бы принимать нас.
   - Очень может быть, maman, но я ведь не самолюбив и не падок на то, чтобы хвалиться, где меня принимают.
   - Но он бы тебе просто дал много денег.
   - Что ж, я очень рад, но только как это сделать?
   - Надо взять бумагу, которой боится дядя Захар.
   - То есть, милая мама, ее ведь надо _украсть_!
   - У тебя такая грубость, что с тобой нельзя говорить.
   - Maman, я ничего не грублю, а я только договариваю то, что надо сделать.
   - Неправда. Эта женщина сама все тебе сделает.
   - Э-э! ошибаетесь! Эта женщина есть превосходный агент и превосходный математик, но ее же не оплетеши.
   - Однако же она считает тебя игроком и мотом.
   - Да, maman, но я употребляю очень большие усилия, чтобы устроить себе такую репутацию, только из-за того, что это должно сослужить мне службу при новом курсе.
   - Сказать по совести, я ничего не понимаю, для чего это нужно.
   - А кажется, что проще! Все уже вкусили "доблего" жития, и оно, наконец, надоело... Что делать? Род людской неблагодарен и злонравен... Felicitas temporum [счастливое время (лат.)] откланивается... Нужен реванш... есть потребность в реакции...
   - И что же будет в реакции?