Страница:
Состоявшийся в марте же съезд агрономов и статистиков, исходя из того, что все русское общество в настоящее время не может возлагать никаких надежд на работающие ныне различные правительственные комиссии, пришел к заключению о необходимости в целях проведения в жизнь выработанной им программы, т.-е. в целях активного участия в происходящем народном движении, организовать союз агрономов, статистиков и других деятелей по экономической помощи населению.
Мы, таким образом, подошли к моменту создания многочисленных «профессиональных» союзов интеллигенции.
IV. Союзы
Мы, таким образом, подошли к моменту создания многочисленных «профессиональных» союзов интеллигенции.
IV. Союзы
«Союзное» объединение интеллигенции разных профессий диктовалось элементарной потребностью оппозиции в сплочении. Это так ясно, что об этом не стоит распространяться. Формы этого союзного движения складывались всецело под влиянием общего политического развития страны, появления новых сил на новой арене.
Идея объединения в профессиональные союзы зарождается независимо у двух групп: профессорской и инженерской; крайне поучительно, что именно у этих групп, из которых одна находится в непрестанном общении с самой активной частью интеллигенции, студенчеством, а другая – с самым боевым классом общества, пролетариатом.
Мы знаем, что профессора – это самая косная, безличная, на все готовая корпорация русской интеллигенции. Не было той холопской миссии, от которой отказалась бы профессура. За чин и плату они играли роль педелей казенной науки. Не было той полицейской репрессии, аппаратом которой не были бы профессора. Но непримиримая тактика студенчества, боровшегося за академические вольности и политическую свободу, сводила к нулю итоги правительственной и профессорской полицейщины. Антагонизм между профессорами и студенчеством, не внимавшим сытой либеральной мудрости своих «наставников», обострился до крайней степени, прежде чем профессора поняли, что так дальше нельзя: нужно либо закрыть университеты навсегда, либо добиться для них необходимых условий существования. Таким образом, профессора не просто додумались до преимуществ конституционного строя перед самодержавно-полицейским и не просто заразились общим настроением, но были выброшены, буквально вышвырнуты, боевой непримиримостью студенчества на путь оппозиции.
Это не единственное явление такого рода, мы знаем другое, гораздо более крупное. Представители торгово-промышленного капитала были обращены к оппозиционной «платформе», ничем иным, как грандиозным развитием стачек. Можно почти считать политической «теоремой», что, если мы имеем две непосредственно связанные группы или два класса буржуазного общества, из которых один играет подчиненную, а другой в той или иной степени командующую роль, то командующий класс не привлекается на путь оппозиции каким-нибудь мирным договором с классом зависимым, но вынуждается этим последним к оппозиции путем самой непримиримой боевой тактики. Иными словами: не соглашения и союз создают увеличение оппозиционных сил, но принципиальная политическая дифференциация. Отсюда урок для демократии: при занятии каждой новой позиции нужно больше заботиться об ее укреплении и использовании всеми боевыми средствами, чем о сохранении союзника, дотащившегося до этой позиции.
Когда студенты посредством крайне выразительных демонстраций ad oculum (с очевидностью) доказали все еще колебавшимся профессорам, что наука должна быть свободной, а свободная наука возможна лишь в свободном государстве, среди профессоров приобрела популярность мысль о съезде и союзе. Перейдя на почву политической оппозиции, профессора первым делом ухватились за грозное оружие буржуазного либерализма: за оппозиционные обеды. Опыт мировой истории давно уже засвидетельствовал чрезвычайно разрушительное влияние этого средства на старый порядок. Обед приурочивался к Татьянину дню (12 января, 150-летие московского университета[116]), а к обеду приурочивалось принятие упоминавшейся выше записки о «нуждах просвещения». «К 4 января, – повествует „Русь“, – записка была выработана, и все распоряжения по обеду были сделаны», причем, по отзыву той же газеты, в редактировании записки и устройстве обеда принимали деятельное участие наиболее выдающиеся силы оппозиционной науки. Так шли дела на либеральной кухне русской профессуры, как вдруг за три дня до предположенного обеда разразилась гроза 9 января. Кровавый день унес с собой, между многими сотнями рабочих, несколько человек студентов, которым так и не довелось дожить до того часа, когда воспитанные ими профессора приступят, наконец, к затрапезной борьбе с абсолютизмом. Обед, впрочем, не состоялся. «Первым движением кружка, – излагает почтительная „Русь“, – было расстроить обед и обратить деньги, собранные за билеты на обед, на помощь семьям рабочих, убитых или раненых 9 января». Само собою разумеется, это было достойно всякой похвалы. «На собраниях 10 и 12 января кружок занимался ликвидацией дел обеда», было избрано бюро, которое выработало основные положения организации союза профессоров. Эти положения были приняты съездом профессоров и преподавателей высших учебных заведений 25–28 марта, и союз был создан.
Мартовский съезд происходил уже после закрытия всех высших учебных заведений волею студенчества в виде протеста против январских правительственных злодеяний. Таким образом, давление так называемых общих государственных условий на академическую жизнь равнялось к этому моменту десяткам атмосфер. Шансы университетской науки стояли гораздо хуже, чем шансы революции. Тем не менее постановления мартовского съезда профессоров отличаются немощным характером. Гг. профессора заявляют, что не могут не взирать с глубокой тревогой на тяжелые условия, переживаемые нашей страной. Стоит присмотреться научным оком к «грозным симптомам» – аграрным волнениям и рабочим забастовкам, чтобы увидеть, что Россия находится на краю пропасти. Каждая минута промедления увеличивает правительственную и общественную анархию – «ту смуту, которая грозит неисчислимыми бедствиями стране». Профессорский съезд требует конституционного режима на основе всеобщего и равного избирательного права, прямого опущено потому, что профессора стоят за двустепенное, а тайное опущено для того, чтобы замаскировать отсутствие прямого: обычный прием для всех сторонников двустепенного голосования. Резолюция молчит о распространении избирательного права на женщин. Резолюция, разумеется, упоминает об идее социальной справедливости и угрожает фактами аграрных волнений и рабочих забастовок, но не выдвигает ровно никакой программы аграрной реформы и фабричного законодательства.
Тактические выводы съезда еще более поражают своей нищетой. Если не считать предложения профессорам заниматься распространением знаний по основным вопросам конституционного права, то останется одна чисто отрицательная тактическая директива: профессора отныне отказываются каким бы то ни было образом поддерживать практику полицейско-бюрократического воздействия на учащееся юношество.
Мы уже сказали, что союз инженеров сложился около того же времени, что и союз профессоров. Периодические возмущения пролетариата, вызываемые общим социально-правовым укладом и приводящие к сложным коллизиям капитала, труда и власти, все чаще и чаще ставили инженеров, находящихся, по образному выражению юго-западной группы, между молотом капитала и наковальней труда, в безвыходное положение и лишали их условий «спокойной и достойной работы». Таким образом, несомненно, что общественно-профессиональные условия, страшно отягчившиеся «грубой междоусобной войной труда и капитала», заставили инженеров понять полное «несоответствие новых экономических устоев с обветшалыми политическими формами». Борьба за создание условий спокойной и достойной работы превратилась в борьбу за конституционные гарантии государственной жизни. Для борьбы за эти гарантии 5 декабря образовался в Петербурге союз инженеров и техников разных специальностей. Задачи, которые он себе ставил, меньше всего отличались определенностью: 1) изучение социальных условий, в каких работает русская промышленность, 2) изыскание и проведение в жизнь улучшения этих условий (sic!){26}. Союз, по-видимому, мечтал вначале легализоваться, так как весь декабрь бюро занималось разработкой каких-то основ деятельности союза, но нагрянувшие январские события, как объясняет обстоятельный доклад бюро («Право», N 11), не позволили ждать выработки какого-нибудь устава, и союз решил считать себя фактически существующим. Дальнейшая практика упрочила этот метод, так как для всех стало ясным, что легализованные общества имеют пред неосвященными, но фактически существующими лишь ту привилегию, что могут быть по произволу закрыты администрацией.
Январские события временно оживили деятельность союза. Он оказывал материальную помощь раненым и семьям жертв 9 января, затем взял на себя инициативу в устройстве столовых для пролетарских детей, голодом которых их отцы оплачивают свою борьбу за лучшее будущее для новых поколений…
Мы уже знаем об интересной записке союза по поводу действительных причин рабочего движения, представленной через г. Витте комитету министров. Союз постановил поддерживать своих пострадавших членов и выразил принципиальное порицание инженерам, выполняющим полицейские функции выуживания «неблагонадежных» рабочих. Далее, когда затея с комиссией сенатора Шидловского закончилась жалким фиаско, благодаря принципиальной настойчивости и образцовой выдержке представителей петербургского пролетариата, и когда власти стали срывать сердце на отдельных выборщиках, подвергая их всяческим карам, вплоть до побоев, союз инженеров публично протестовал против чисто провокаторской роли, разыгранной г. Шидловским. Если еще упомянуть о протесте союза по поводу бакинского диавольского шабаша, подготовленного полицейски-разбойничьей политикой кавказской администрации, то мы получим более или менее полный очерк деятельности союза за этот первый период.
Юго-западные инженеры, умудренные, по собственной рекомендации, значительным жизненным опытом, достаточно дисциплинированные своими научными познаниями (и солидными окладами?) и гарантированные поэтому от всех необдуманных и незрелых решений, обещали «в самом непродолжительном времени выступить с солидно-мотивированными заявлениями и ходатайствами как перед представителями местной власти, так и перед высшими правительственными органами страны».
К сожалению, нам совершенно неизвестно, каковы были реальные плоды для счастья и благоденствия юго-западной России от этой патентованной в своей зрелости политической тактики, состоящей в представлении солидно-мотивированных ходатайств достаточно дисциплинированными ходатаями.
22-24 апреля на делегатском съезде,[117] сперва заседавшем в Петербурге, а затем вынужденном se retirer sur le sol hospitalier de Finlande (отступить на гостеприимную почву Финляндии, как значилось в приветственной телеграмме, посланной обществу финляндских инженеров), союз получил всероссийскую организацию – в его состав вошло около 3.000 человек – и выработал так называемую платформу… Всенародное Учредительное Собрание, предоставление избирательного права женщинам, право на национальное самоопределение, гарантируемое конституцией, немедленное провозглашение публичных прав – такова политическая часть «платформы». Основными задачами рабочего законодательства съезд провозгласил: прогрессивное уменьшение (sic!) рабочего дня до 8 часов и государственное страхование рабочих. Съезд признал, далее, необходимой коренную аграрную реформу, но совершенно не определил ее оснований.
Тактические резолюции союза имеют по преимуществу отрицательный характер: признано несовместимым с достоинством инженера обращение к вооруженной силе при конфликтах труда с капиталом, исключение рабочих по полицейским спискам, репрессии за празднование 1 мая и пр. и пр.
Из докладов, чтение которых предшествовало выработке программных резолюций, выяснилось, как гласит отчет о первом заседании, что союзы всюду возникали под влиянием вестей из столицы и особенно после 9 января. Находим необходимым это не только отметить, но и подчеркнуть.
Предварительный съезд столичных и провинциальных журналистов 3–4 марта 1905 г., который нам уже известен по своей резолюции относительно совещания гофмейстера Булыгина, подготовил посредством избрания бюро первый всероссийский съезд журналистов, заседавший в Петербурге с 5 по 8 апреля и положивший основание союзу российских писателей. На первом же заседании наметились, по классификации «Новостей»,[118] два противоположных течения: более умеренное и более радикальное, причем восторжествовало первое. В красиво построенной речи г. Короленко[119] демонстрировал не «более умеренное», но более, чем умеренное течение русской демократии.
Г. Короленко нарисовал свое тревожное настроение – и нарисовал в таких характерных красках, что мы не подобрали бы для этого настроения другого имени, как политическая жуть. Снизу катится что-то большое, темное, гневное, рокочущее – и наступает все ближе и ближе… Сверху укрепилось что-то тупое, жестокое, бессмысленное и не хочет уступать… А мы, либеральная печать, стоим меж этих двух надвигающихся сил, – и гложет нас, гложет предсмертная тоска… Сдержим ли? Или не сдержим? И тогда «оно» всей тяжестью навалится на нас и раздавит наши бедные, мягкие, жирондистские[120] души…
Такое же настроение, – вспоминает оратор, – было и перед освобождением крестьян. Но тогда условия сложились благоприятно… для кого?.. Тогда прогрессивным элементам общества в союзе с прогрессивными элементами бюрократии удалось разрешить важнейшую задачу того времени. И все страхи, вся накопившаяся взаимная ненависть, все угрозы исчезли, как ночные тени, перед веянием света и свободы. А теперь? Союз печати с бюрократией, к несчастию, невозможен, потому что бюрократия цепко держится за свои привилегии. Бюрократия даже не понимает того, что в сущности либеральная печать является устоем порядка, ибо она сеет в обездоленных массах спасительную надежду – надежду на реформу сверху. А надежда заменяет отчаяние ожиданием. Но сбудется ли надежда? Или обманет и тем закалит отчаяние? Хватит ли у «современного поколения» сил для разрешения задачи и предотвращения катаклизма? Или же на нас надвинется то грозное, что зреет внизу?.. Вот в чем тревожный вопрос. Очень красиво и правдиво пела жирондистская душа писателя-художника о предреволюционной политической жути русской демократии. Встреченная «дружными аплодисментами» речь г. Короленко стоит, в своем роде, десятка демократических «платформ».
Но съезд все же не ограничился поэтической исповедью и принял предложение г. Милюкова, считающего себя, как известно, реалистическим политиком, выработать основы программы и тактики.
При обсуждении политической платформы возникло разногласие насчет предоставления избирательных прав женщинам, – но «подавляющим большинством голосов этот вопрос был разрешен в положительном смысле».
Аграрный вопрос был разрешен съездом более широковещательно, чем определенно, и более великодушно, чем глубоко. Союз писателей поставил себе задачей «стремление к осуществлению (как осторожно!) такой экономической политики, в результате которой весь земельный фонд страны был бы предоставлен в распоряжение трудящегося населения (как смело!)». Всякий, кто будет отстаивать добавочное наделение с выкупом, организацию переселений и другие не бог весть какие радикальные меры, будет чувствовать себя в курсе «стремлений к осуществлению» каучуковой аграрной программы. Немудрено, что к этой резолюции, столь робкой и столь «смелой» в одно и то же время, присоединилось больше 80 голосов, т.-е. все, кроме марксистов, которые воздержались (?), надо думать, из брезгливости к формулам, которые обещают все и ничего. За национализацию земли одновременно с государственным преобразованием высказалось уже только 54 голоса. Мы не будем здесь подвергать детальной критике творчество буржуазной демократии в области аграрного вопроса, – ниже мы сделаем это в другой связи.
Глубокой поучительности полны заключения гг. российских писателей по рабочему вопросу. Единогласно съезд высказался за государственное страхование рабочих, за урегулирование (а не уничтожение!) ночного труда, за ограничение (а не безусловное воспрещение!) детского труда. Вопрос о немедленном введении 8-часового рабочего дня вызвал разъединение: соответственная резолюция была принята лишь 50 голосами против 42, при 6 воздержавшихся. Тогда предложили другую резолюцию, требующую немедленного введения 8-часового рабочего дня лишь для тех производств, где он «возможен по техническим условиям в настоящее время», и принятия надлежащих мер для введения его «в ближайший срок» во всех других производствах, но и за эту резолюцию голосовало лишь 52 против 49.
Тогда было внесено предложение: ввести в платформу союза писателей не только законодательную охрану трудящихся, но и «содействие пролетариату в его борьбе за политическое и экономическое освобождение и стремление к обобществлению орудий производства». Да, да, ни больше, ни меньше! И что же? Социалистическая программа, потому что ведь это социализм, господа! – была установлена «подавляющим большинством голосов» писателей. Случилось это в вечернем заседании всероссийского съезда 6 апреля в лето от Р. Хр. 1905…
Итак, после 6 апреля 1905 г. «подавляющее большинство» русской печати стало на службу социализму. Удивительное дело, как этого никто даже и не заметил! Мы лично всегда очень внимательно следим за русской журналистикой и должны признаться, что только теперь, изучая все политические декларации русской интеллигенции за последний год, мы узнаем о такой великой и в то же время крайне дешевой победе международного социализма на нашей родине… Подавляющим большинством было санкционировано стремление к обобществлению орудий производства. Жаль, очень жаль, что по этому вопросу не было произведено поименного голосования. Так, для нас остается сокрытым поведение хотя бы делегата «Вестника Европы». Или г. Слонимский,[121] великий марксоборец, перешел к идеям коммунизма? А г. Милюков? А г. Короленко? А «Русские Ведомости»? «Мы все – социалисты», – повторили они 6 апреля знаменитые гладстоновские[122] слова. Все – и даже «Биржевые Ведомости»,[123] так красноречиво отстаивающие наряду с платформой союза платформу г. Витте! Впрочем, тут нет даже и противоречия: «Московские Ведомости», которые всерьез думают, что «они все – социалисты», не так давно писали, что кого-кого, а уж г. Витте никто, разумеется, не заподозрит в отрицательном отношении к социалистическим идеям.
Да, они все – социалисты! И те, которые высказывались против равноправия женщин, и даже те, которые голосовали против восьмичасового рабочего дня. Приняв столь внезапно социалистическую программу, эти смелые джентльмены разошлись по своим редакциям и снова взялись за свое тягло: кто продолжал защищать программу земских съездов, кто – программу г. Витте, никому еще, впрочем, неизвестную.
«Стремление к обобществлению орудий производства!..» – что же это все-таки означает? В том-то и суть, что это ничего не означает. Или, может быть, вернее будет сказать, это означает – сознательное или бессознательное – политическое шарлатанство.
Съезд заседал в такое время, когда даже г. Короленко пришлось признать, что «огромный контингент фабрично-заводского пролетариата уже сознал важность свободных политических форм» – и не только свободных политических форм, но и полной, т.-е. социалистической свободы от гнета капитала. Игнорировать пролетариат буржуазной демократии не приходится. Нужно, значит, дать место этому «огромному контингенту» на своей маленькой платформе. Восьмичасовой рабочий день? Конечно, это излюбленный лозунг пролетариата. Но ведь этот лозунг все-таки кое к чему обязывает. Тут имеешь дело прямо с цифрой: восемь часов, не больше и не меньше. Присягнуть на верность этому лозунгу значит создать для себя затруднение при обсуждении земских и промышленных программ, а также и никому еще неизвестной программы г. Витте. Но расписаться в «стремлении к обобществлению», – mon Dieu! – кого и к чему это обязывает? А между тем, это недурной козырь в борьбе с социал-демократией. Вы нас обвиняете в ограниченном буржуазном либерализме? Позвольте! мы вам сейчас покажем, – у бюро нашего союза в архиве спрятана наша программа, – так вот, если ее найти и прочитать, то из нее можно с несомненностью удостовериться, что 6 апреля 1905 года мы все клялись на перьях поддерживать «стремление к обобществлению орудий производства». Теперь понятно, почему все они социалисты… Для того, чтобы покончить с этим, прибавим, что в конце концов социально-экономические вопросы, в интересах единства, были вовсе исключены из платформы, и она оказалась чисто-политической.
Идея объединения в профессиональные союзы зарождается независимо у двух групп: профессорской и инженерской; крайне поучительно, что именно у этих групп, из которых одна находится в непрестанном общении с самой активной частью интеллигенции, студенчеством, а другая – с самым боевым классом общества, пролетариатом.
Мы знаем, что профессора – это самая косная, безличная, на все готовая корпорация русской интеллигенции. Не было той холопской миссии, от которой отказалась бы профессура. За чин и плату они играли роль педелей казенной науки. Не было той полицейской репрессии, аппаратом которой не были бы профессора. Но непримиримая тактика студенчества, боровшегося за академические вольности и политическую свободу, сводила к нулю итоги правительственной и профессорской полицейщины. Антагонизм между профессорами и студенчеством, не внимавшим сытой либеральной мудрости своих «наставников», обострился до крайней степени, прежде чем профессора поняли, что так дальше нельзя: нужно либо закрыть университеты навсегда, либо добиться для них необходимых условий существования. Таким образом, профессора не просто додумались до преимуществ конституционного строя перед самодержавно-полицейским и не просто заразились общим настроением, но были выброшены, буквально вышвырнуты, боевой непримиримостью студенчества на путь оппозиции.
Это не единственное явление такого рода, мы знаем другое, гораздо более крупное. Представители торгово-промышленного капитала были обращены к оппозиционной «платформе», ничем иным, как грандиозным развитием стачек. Можно почти считать политической «теоремой», что, если мы имеем две непосредственно связанные группы или два класса буржуазного общества, из которых один играет подчиненную, а другой в той или иной степени командующую роль, то командующий класс не привлекается на путь оппозиции каким-нибудь мирным договором с классом зависимым, но вынуждается этим последним к оппозиции путем самой непримиримой боевой тактики. Иными словами: не соглашения и союз создают увеличение оппозиционных сил, но принципиальная политическая дифференциация. Отсюда урок для демократии: при занятии каждой новой позиции нужно больше заботиться об ее укреплении и использовании всеми боевыми средствами, чем о сохранении союзника, дотащившегося до этой позиции.
Когда студенты посредством крайне выразительных демонстраций ad oculum (с очевидностью) доказали все еще колебавшимся профессорам, что наука должна быть свободной, а свободная наука возможна лишь в свободном государстве, среди профессоров приобрела популярность мысль о съезде и союзе. Перейдя на почву политической оппозиции, профессора первым делом ухватились за грозное оружие буржуазного либерализма: за оппозиционные обеды. Опыт мировой истории давно уже засвидетельствовал чрезвычайно разрушительное влияние этого средства на старый порядок. Обед приурочивался к Татьянину дню (12 января, 150-летие московского университета[116]), а к обеду приурочивалось принятие упоминавшейся выше записки о «нуждах просвещения». «К 4 января, – повествует „Русь“, – записка была выработана, и все распоряжения по обеду были сделаны», причем, по отзыву той же газеты, в редактировании записки и устройстве обеда принимали деятельное участие наиболее выдающиеся силы оппозиционной науки. Так шли дела на либеральной кухне русской профессуры, как вдруг за три дня до предположенного обеда разразилась гроза 9 января. Кровавый день унес с собой, между многими сотнями рабочих, несколько человек студентов, которым так и не довелось дожить до того часа, когда воспитанные ими профессора приступят, наконец, к затрапезной борьбе с абсолютизмом. Обед, впрочем, не состоялся. «Первым движением кружка, – излагает почтительная „Русь“, – было расстроить обед и обратить деньги, собранные за билеты на обед, на помощь семьям рабочих, убитых или раненых 9 января». Само собою разумеется, это было достойно всякой похвалы. «На собраниях 10 и 12 января кружок занимался ликвидацией дел обеда», было избрано бюро, которое выработало основные положения организации союза профессоров. Эти положения были приняты съездом профессоров и преподавателей высших учебных заведений 25–28 марта, и союз был создан.
Мартовский съезд происходил уже после закрытия всех высших учебных заведений волею студенчества в виде протеста против январских правительственных злодеяний. Таким образом, давление так называемых общих государственных условий на академическую жизнь равнялось к этому моменту десяткам атмосфер. Шансы университетской науки стояли гораздо хуже, чем шансы революции. Тем не менее постановления мартовского съезда профессоров отличаются немощным характером. Гг. профессора заявляют, что не могут не взирать с глубокой тревогой на тяжелые условия, переживаемые нашей страной. Стоит присмотреться научным оком к «грозным симптомам» – аграрным волнениям и рабочим забастовкам, чтобы увидеть, что Россия находится на краю пропасти. Каждая минута промедления увеличивает правительственную и общественную анархию – «ту смуту, которая грозит неисчислимыми бедствиями стране». Профессорский съезд требует конституционного режима на основе всеобщего и равного избирательного права, прямого опущено потому, что профессора стоят за двустепенное, а тайное опущено для того, чтобы замаскировать отсутствие прямого: обычный прием для всех сторонников двустепенного голосования. Резолюция молчит о распространении избирательного права на женщин. Резолюция, разумеется, упоминает об идее социальной справедливости и угрожает фактами аграрных волнений и рабочих забастовок, но не выдвигает ровно никакой программы аграрной реформы и фабричного законодательства.
Тактические выводы съезда еще более поражают своей нищетой. Если не считать предложения профессорам заниматься распространением знаний по основным вопросам конституционного права, то останется одна чисто отрицательная тактическая директива: профессора отныне отказываются каким бы то ни было образом поддерживать практику полицейско-бюрократического воздействия на учащееся юношество.
Мы уже сказали, что союз инженеров сложился около того же времени, что и союз профессоров. Периодические возмущения пролетариата, вызываемые общим социально-правовым укладом и приводящие к сложным коллизиям капитала, труда и власти, все чаще и чаще ставили инженеров, находящихся, по образному выражению юго-западной группы, между молотом капитала и наковальней труда, в безвыходное положение и лишали их условий «спокойной и достойной работы». Таким образом, несомненно, что общественно-профессиональные условия, страшно отягчившиеся «грубой междоусобной войной труда и капитала», заставили инженеров понять полное «несоответствие новых экономических устоев с обветшалыми политическими формами». Борьба за создание условий спокойной и достойной работы превратилась в борьбу за конституционные гарантии государственной жизни. Для борьбы за эти гарантии 5 декабря образовался в Петербурге союз инженеров и техников разных специальностей. Задачи, которые он себе ставил, меньше всего отличались определенностью: 1) изучение социальных условий, в каких работает русская промышленность, 2) изыскание и проведение в жизнь улучшения этих условий (sic!){26}. Союз, по-видимому, мечтал вначале легализоваться, так как весь декабрь бюро занималось разработкой каких-то основ деятельности союза, но нагрянувшие январские события, как объясняет обстоятельный доклад бюро («Право», N 11), не позволили ждать выработки какого-нибудь устава, и союз решил считать себя фактически существующим. Дальнейшая практика упрочила этот метод, так как для всех стало ясным, что легализованные общества имеют пред неосвященными, но фактически существующими лишь ту привилегию, что могут быть по произволу закрыты администрацией.
Январские события временно оживили деятельность союза. Он оказывал материальную помощь раненым и семьям жертв 9 января, затем взял на себя инициативу в устройстве столовых для пролетарских детей, голодом которых их отцы оплачивают свою борьбу за лучшее будущее для новых поколений…
Мы уже знаем об интересной записке союза по поводу действительных причин рабочего движения, представленной через г. Витте комитету министров. Союз постановил поддерживать своих пострадавших членов и выразил принципиальное порицание инженерам, выполняющим полицейские функции выуживания «неблагонадежных» рабочих. Далее, когда затея с комиссией сенатора Шидловского закончилась жалким фиаско, благодаря принципиальной настойчивости и образцовой выдержке представителей петербургского пролетариата, и когда власти стали срывать сердце на отдельных выборщиках, подвергая их всяческим карам, вплоть до побоев, союз инженеров публично протестовал против чисто провокаторской роли, разыгранной г. Шидловским. Если еще упомянуть о протесте союза по поводу бакинского диавольского шабаша, подготовленного полицейски-разбойничьей политикой кавказской администрации, то мы получим более или менее полный очерк деятельности союза за этот первый период.
Юго-западные инженеры, умудренные, по собственной рекомендации, значительным жизненным опытом, достаточно дисциплинированные своими научными познаниями (и солидными окладами?) и гарантированные поэтому от всех необдуманных и незрелых решений, обещали «в самом непродолжительном времени выступить с солидно-мотивированными заявлениями и ходатайствами как перед представителями местной власти, так и перед высшими правительственными органами страны».
К сожалению, нам совершенно неизвестно, каковы были реальные плоды для счастья и благоденствия юго-западной России от этой патентованной в своей зрелости политической тактики, состоящей в представлении солидно-мотивированных ходатайств достаточно дисциплинированными ходатаями.
22-24 апреля на делегатском съезде,[117] сперва заседавшем в Петербурге, а затем вынужденном se retirer sur le sol hospitalier de Finlande (отступить на гостеприимную почву Финляндии, как значилось в приветственной телеграмме, посланной обществу финляндских инженеров), союз получил всероссийскую организацию – в его состав вошло около 3.000 человек – и выработал так называемую платформу… Всенародное Учредительное Собрание, предоставление избирательного права женщинам, право на национальное самоопределение, гарантируемое конституцией, немедленное провозглашение публичных прав – такова политическая часть «платформы». Основными задачами рабочего законодательства съезд провозгласил: прогрессивное уменьшение (sic!) рабочего дня до 8 часов и государственное страхование рабочих. Съезд признал, далее, необходимой коренную аграрную реформу, но совершенно не определил ее оснований.
Тактические резолюции союза имеют по преимуществу отрицательный характер: признано несовместимым с достоинством инженера обращение к вооруженной силе при конфликтах труда с капиталом, исключение рабочих по полицейским спискам, репрессии за празднование 1 мая и пр. и пр.
Из докладов, чтение которых предшествовало выработке программных резолюций, выяснилось, как гласит отчет о первом заседании, что союзы всюду возникали под влиянием вестей из столицы и особенно после 9 января. Находим необходимым это не только отметить, но и подчеркнуть.
Предварительный съезд столичных и провинциальных журналистов 3–4 марта 1905 г., который нам уже известен по своей резолюции относительно совещания гофмейстера Булыгина, подготовил посредством избрания бюро первый всероссийский съезд журналистов, заседавший в Петербурге с 5 по 8 апреля и положивший основание союзу российских писателей. На первом же заседании наметились, по классификации «Новостей»,[118] два противоположных течения: более умеренное и более радикальное, причем восторжествовало первое. В красиво построенной речи г. Короленко[119] демонстрировал не «более умеренное», но более, чем умеренное течение русской демократии.
Г. Короленко нарисовал свое тревожное настроение – и нарисовал в таких характерных красках, что мы не подобрали бы для этого настроения другого имени, как политическая жуть. Снизу катится что-то большое, темное, гневное, рокочущее – и наступает все ближе и ближе… Сверху укрепилось что-то тупое, жестокое, бессмысленное и не хочет уступать… А мы, либеральная печать, стоим меж этих двух надвигающихся сил, – и гложет нас, гложет предсмертная тоска… Сдержим ли? Или не сдержим? И тогда «оно» всей тяжестью навалится на нас и раздавит наши бедные, мягкие, жирондистские[120] души…
Такое же настроение, – вспоминает оратор, – было и перед освобождением крестьян. Но тогда условия сложились благоприятно… для кого?.. Тогда прогрессивным элементам общества в союзе с прогрессивными элементами бюрократии удалось разрешить важнейшую задачу того времени. И все страхи, вся накопившаяся взаимная ненависть, все угрозы исчезли, как ночные тени, перед веянием света и свободы. А теперь? Союз печати с бюрократией, к несчастию, невозможен, потому что бюрократия цепко держится за свои привилегии. Бюрократия даже не понимает того, что в сущности либеральная печать является устоем порядка, ибо она сеет в обездоленных массах спасительную надежду – надежду на реформу сверху. А надежда заменяет отчаяние ожиданием. Но сбудется ли надежда? Или обманет и тем закалит отчаяние? Хватит ли у «современного поколения» сил для разрешения задачи и предотвращения катаклизма? Или же на нас надвинется то грозное, что зреет внизу?.. Вот в чем тревожный вопрос. Очень красиво и правдиво пела жирондистская душа писателя-художника о предреволюционной политической жути русской демократии. Встреченная «дружными аплодисментами» речь г. Короленко стоит, в своем роде, десятка демократических «платформ».
Но съезд все же не ограничился поэтической исповедью и принял предложение г. Милюкова, считающего себя, как известно, реалистическим политиком, выработать основы программы и тактики.
При обсуждении политической платформы возникло разногласие насчет предоставления избирательных прав женщинам, – но «подавляющим большинством голосов этот вопрос был разрешен в положительном смысле».
Аграрный вопрос был разрешен съездом более широковещательно, чем определенно, и более великодушно, чем глубоко. Союз писателей поставил себе задачей «стремление к осуществлению (как осторожно!) такой экономической политики, в результате которой весь земельный фонд страны был бы предоставлен в распоряжение трудящегося населения (как смело!)». Всякий, кто будет отстаивать добавочное наделение с выкупом, организацию переселений и другие не бог весть какие радикальные меры, будет чувствовать себя в курсе «стремлений к осуществлению» каучуковой аграрной программы. Немудрено, что к этой резолюции, столь робкой и столь «смелой» в одно и то же время, присоединилось больше 80 голосов, т.-е. все, кроме марксистов, которые воздержались (?), надо думать, из брезгливости к формулам, которые обещают все и ничего. За национализацию земли одновременно с государственным преобразованием высказалось уже только 54 голоса. Мы не будем здесь подвергать детальной критике творчество буржуазной демократии в области аграрного вопроса, – ниже мы сделаем это в другой связи.
Глубокой поучительности полны заключения гг. российских писателей по рабочему вопросу. Единогласно съезд высказался за государственное страхование рабочих, за урегулирование (а не уничтожение!) ночного труда, за ограничение (а не безусловное воспрещение!) детского труда. Вопрос о немедленном введении 8-часового рабочего дня вызвал разъединение: соответственная резолюция была принята лишь 50 голосами против 42, при 6 воздержавшихся. Тогда предложили другую резолюцию, требующую немедленного введения 8-часового рабочего дня лишь для тех производств, где он «возможен по техническим условиям в настоящее время», и принятия надлежащих мер для введения его «в ближайший срок» во всех других производствах, но и за эту резолюцию голосовало лишь 52 против 49.
Тогда было внесено предложение: ввести в платформу союза писателей не только законодательную охрану трудящихся, но и «содействие пролетариату в его борьбе за политическое и экономическое освобождение и стремление к обобществлению орудий производства». Да, да, ни больше, ни меньше! И что же? Социалистическая программа, потому что ведь это социализм, господа! – была установлена «подавляющим большинством голосов» писателей. Случилось это в вечернем заседании всероссийского съезда 6 апреля в лето от Р. Хр. 1905…
Итак, после 6 апреля 1905 г. «подавляющее большинство» русской печати стало на службу социализму. Удивительное дело, как этого никто даже и не заметил! Мы лично всегда очень внимательно следим за русской журналистикой и должны признаться, что только теперь, изучая все политические декларации русской интеллигенции за последний год, мы узнаем о такой великой и в то же время крайне дешевой победе международного социализма на нашей родине… Подавляющим большинством было санкционировано стремление к обобществлению орудий производства. Жаль, очень жаль, что по этому вопросу не было произведено поименного голосования. Так, для нас остается сокрытым поведение хотя бы делегата «Вестника Европы». Или г. Слонимский,[121] великий марксоборец, перешел к идеям коммунизма? А г. Милюков? А г. Короленко? А «Русские Ведомости»? «Мы все – социалисты», – повторили они 6 апреля знаменитые гладстоновские[122] слова. Все – и даже «Биржевые Ведомости»,[123] так красноречиво отстаивающие наряду с платформой союза платформу г. Витте! Впрочем, тут нет даже и противоречия: «Московские Ведомости», которые всерьез думают, что «они все – социалисты», не так давно писали, что кого-кого, а уж г. Витте никто, разумеется, не заподозрит в отрицательном отношении к социалистическим идеям.
Да, они все – социалисты! И те, которые высказывались против равноправия женщин, и даже те, которые голосовали против восьмичасового рабочего дня. Приняв столь внезапно социалистическую программу, эти смелые джентльмены разошлись по своим редакциям и снова взялись за свое тягло: кто продолжал защищать программу земских съездов, кто – программу г. Витте, никому еще, впрочем, неизвестную.
«Стремление к обобществлению орудий производства!..» – что же это все-таки означает? В том-то и суть, что это ничего не означает. Или, может быть, вернее будет сказать, это означает – сознательное или бессознательное – политическое шарлатанство.
Съезд заседал в такое время, когда даже г. Короленко пришлось признать, что «огромный контингент фабрично-заводского пролетариата уже сознал важность свободных политических форм» – и не только свободных политических форм, но и полной, т.-е. социалистической свободы от гнета капитала. Игнорировать пролетариат буржуазной демократии не приходится. Нужно, значит, дать место этому «огромному контингенту» на своей маленькой платформе. Восьмичасовой рабочий день? Конечно, это излюбленный лозунг пролетариата. Но ведь этот лозунг все-таки кое к чему обязывает. Тут имеешь дело прямо с цифрой: восемь часов, не больше и не меньше. Присягнуть на верность этому лозунгу значит создать для себя затруднение при обсуждении земских и промышленных программ, а также и никому еще неизвестной программы г. Витте. Но расписаться в «стремлении к обобществлению», – mon Dieu! – кого и к чему это обязывает? А между тем, это недурной козырь в борьбе с социал-демократией. Вы нас обвиняете в ограниченном буржуазном либерализме? Позвольте! мы вам сейчас покажем, – у бюро нашего союза в архиве спрятана наша программа, – так вот, если ее найти и прочитать, то из нее можно с несомненностью удостовериться, что 6 апреля 1905 года мы все клялись на перьях поддерживать «стремление к обобществлению орудий производства». Теперь понятно, почему все они социалисты… Для того, чтобы покончить с этим, прибавим, что в конце концов социально-экономические вопросы, в интересах единства, были вовсе исключены из платформы, и она оказалась чисто-политической.