Страница:
II. Между девятым января и октябрьской стачкой
1. Капиталистические либералы и интеллигенция в начале революции
Л. Троцкий. КАПИТАЛ В ОППОЗИЦИИ
I. Капитал и либеральная программа
Тяжелым ударом для правительственной реакции был тот факт, что промышленная, торговая и финансовая буржуазия высказалась за конституцию. Биржевые общества, промышленные съезды, так называемые «совещательные конторы» и прочие организации капитала вотировали недоверие самодержавно-полицейской государственности и заговорили языком европейского либерализма. Городской купец показал, что в деле оппозиции не уступит «просвещенному помещику». Думы не только присоединялись к земствам, но подчас становились впереди их; подлинно-купеческая московская дума выдвинулась в передний ряд.
Озадаченная реакционная пресса на первых порах попыталась представить этот неожиданный факт купеческой причудой, своего рода разбитием стекол в государственном заведении отечественной самобытности. Предполагалось, что купец, успокоившись, снова войдет в прежнюю колею. Но купец не успокаивался. Суворин[73] укоризненно писал: «и ты, Брут!?»[74] и с сокрушением вспоминал крылатое слово Пушкина: «все изменилося под нашим Зодиаком»…
– «А кто тебе, козлиная борода, сплутовать помог?» – обращается реакция к купцу со старой укоризной городничего. – На кого ты руку подымаешь? – Но, к счастью или к несчастью, в политике еще скорее, чем в частном обиходе, старая хлеб-соль забывается. Политические отношения никогда не определяются чувствами благодарности. Классовый интерес является здесь единственным господином положения. И само «Новое Время» в своем реакционном стремлении скомпрометировать либерального купца сделало попытку нащупать классовый нерв в его либерализме.
«Предприниматели… хорошо понимают, – писал московский корреспондент Суворина, – что царство денег, буржуазии и полное порабощение народа, крестьянской массы, как потребителя и как рабочей силы, наступят у нас с момента ограничения самодержавия и введения западно-европейской конституции… При конституции, всегда и везде пляшущей по дудке буржуазии, – говорит автор далее, – правильное и основательное разрешение крестьянско-земельного вопроса станет немыслимым: капиталу нужен не обеспеченный землей крестьянин-домохозяин, а безземельный батрак, дешевый фабричный рабочий. Вот почему новый купец-либерал, помноженный на прислуживающего ему адвоката-радикала, готов подписаться под какой угодно петицией, до всеобщей подачи голосов и равноправия евреев включительно». («Новое Время», NN 10444 и 10464). Мы не станем останавливаться на реакционной наглости, с которой публицист «Нового Времени» берет под свою защиту мужика и безземельного рабочего от угрожающего им при конституции «полного порабощения»… «Новое Время» закрывает свои бесстыжие глаза на тот факт, что при самодержавном царе рабочий вопрос разрешается массовыми истреблениями пролетариата, а земельная нужда крестьян повсеместно удовлетворяется посредством экзекуций и драгонад… Нововременский публицист прав, однако, в том смысле, что конституционное государство не только не противоречит интересам капитала, но, наоборот, явилось бы наиболее полным и непосредственным их выражением.
Развитие капиталистических отношений порождает необходимость в таком гражданском правопорядке, который облегчал бы подвижность товаров, в том числе и главного товара – рабочей силы. Рынок безличен, и для того, чтобы он функционировал плавно, без лишних трений, он нуждается в законе, равном для всех. Применение закона, дабы последний не оставался пустым звуком, должно быть поручено самостоятельному, «нелицеприятному» суду.
Таким образом, на почве элементарнейших потребностей купли-продажи, найма рабочей силы, борьбы за расширение внутреннего рынка торгово-промышленный капитал неизбежно приходит на известной стадии своего развития к программе либерального гражданского порядка. Свобода передвижения, уничтожение сословных ограничений, равноправность, равенство пред судом, гласность – все эти условия гражданского обихода становятся в такой же мере необходимы капиталу, как железная дорога, транспортная контора и учреждения кредита. Прежде чем подойти к вопросу о формах государственной власти, буржуазно-капиталистический либерализм естественно выдвигает программу реформ гражданского правопорядка. В течение 80-ых и 90-ых годов, т.-е. в эпоху крайне интенсивного развития русского капитализма, либеральная пресса с удивительной неутомимостью и ограниченностью популяризовала отдельные требования «нормального гражданского правопорядка». Она создала при этом своего рода культ «эпохи великих реформ», т.-е. того периода, когда правительство Александра II[75] сделало довольно широкую попытку усвоить деспотическому государству гражданский правопорядок, выработанный странами старой капиталистической культуры.
Дальнейшая законодательная деятельность и рядом с нею административная практика самодержавной бюрократии представляют картину естественных усилий абсолютизма извергнуть или, обезвредив, ассимилировать все элементы инородной правовой культуры. Эта борьба абсолютизма за самосохранение, все более и более враждебная коренным потребностям товарного производства и товарного обмена, неизбежно возбуждала и питала капиталистическую оппозицию.
Указ 12 декабря 1904 г. представляет собою новую попытку абсолютизма, на этот раз безнадежно-запоздалую, пойти навстречу «потребностям страны», не останавливаясь перед «внесением в законодательство существенных нововведений», но всецело оставаясь при этом на почве «незыблемости основных законов империи».
Если б государственная практика самодержавия могла быть хоть сколько-нибудь примирена с либеральной программой гражданских отношений, торгово-промышленная буржуазия была бы надолго удовлетворена. Но остается несомненным – как ни истрепала либеральная пресса эту мысль – что самодержавный строй, т.-е. иерархическое господство безответственной бюрократии, совершенно непримирим с законностью, гласностью, независимостью суда и гражданским равноправием. Именно поэтому капиталистическая оппозиция, исходя из программы гражданского равноправия и отнюдь не сходя с почвы своих классовых интересов, должна была от требования реформ перейти к требованию реформы. Народное представительство, орган законодательства и контроля, выдвигается, как необходимая гарантия прочного гражданского правопорядка, на передний план. Фабрикант и купец становятся конституционалистами.
Озадаченная реакционная пресса на первых порах попыталась представить этот неожиданный факт купеческой причудой, своего рода разбитием стекол в государственном заведении отечественной самобытности. Предполагалось, что купец, успокоившись, снова войдет в прежнюю колею. Но купец не успокаивался. Суворин[73] укоризненно писал: «и ты, Брут!?»[74] и с сокрушением вспоминал крылатое слово Пушкина: «все изменилося под нашим Зодиаком»…
– «А кто тебе, козлиная борода, сплутовать помог?» – обращается реакция к купцу со старой укоризной городничего. – На кого ты руку подымаешь? – Но, к счастью или к несчастью, в политике еще скорее, чем в частном обиходе, старая хлеб-соль забывается. Политические отношения никогда не определяются чувствами благодарности. Классовый интерес является здесь единственным господином положения. И само «Новое Время» в своем реакционном стремлении скомпрометировать либерального купца сделало попытку нащупать классовый нерв в его либерализме.
«Предприниматели… хорошо понимают, – писал московский корреспондент Суворина, – что царство денег, буржуазии и полное порабощение народа, крестьянской массы, как потребителя и как рабочей силы, наступят у нас с момента ограничения самодержавия и введения западно-европейской конституции… При конституции, всегда и везде пляшущей по дудке буржуазии, – говорит автор далее, – правильное и основательное разрешение крестьянско-земельного вопроса станет немыслимым: капиталу нужен не обеспеченный землей крестьянин-домохозяин, а безземельный батрак, дешевый фабричный рабочий. Вот почему новый купец-либерал, помноженный на прислуживающего ему адвоката-радикала, готов подписаться под какой угодно петицией, до всеобщей подачи голосов и равноправия евреев включительно». («Новое Время», NN 10444 и 10464). Мы не станем останавливаться на реакционной наглости, с которой публицист «Нового Времени» берет под свою защиту мужика и безземельного рабочего от угрожающего им при конституции «полного порабощения»… «Новое Время» закрывает свои бесстыжие глаза на тот факт, что при самодержавном царе рабочий вопрос разрешается массовыми истреблениями пролетариата, а земельная нужда крестьян повсеместно удовлетворяется посредством экзекуций и драгонад… Нововременский публицист прав, однако, в том смысле, что конституционное государство не только не противоречит интересам капитала, но, наоборот, явилось бы наиболее полным и непосредственным их выражением.
Развитие капиталистических отношений порождает необходимость в таком гражданском правопорядке, который облегчал бы подвижность товаров, в том числе и главного товара – рабочей силы. Рынок безличен, и для того, чтобы он функционировал плавно, без лишних трений, он нуждается в законе, равном для всех. Применение закона, дабы последний не оставался пустым звуком, должно быть поручено самостоятельному, «нелицеприятному» суду.
Таким образом, на почве элементарнейших потребностей купли-продажи, найма рабочей силы, борьбы за расширение внутреннего рынка торгово-промышленный капитал неизбежно приходит на известной стадии своего развития к программе либерального гражданского порядка. Свобода передвижения, уничтожение сословных ограничений, равноправность, равенство пред судом, гласность – все эти условия гражданского обихода становятся в такой же мере необходимы капиталу, как железная дорога, транспортная контора и учреждения кредита. Прежде чем подойти к вопросу о формах государственной власти, буржуазно-капиталистический либерализм естественно выдвигает программу реформ гражданского правопорядка. В течение 80-ых и 90-ых годов, т.-е. в эпоху крайне интенсивного развития русского капитализма, либеральная пресса с удивительной неутомимостью и ограниченностью популяризовала отдельные требования «нормального гражданского правопорядка». Она создала при этом своего рода культ «эпохи великих реформ», т.-е. того периода, когда правительство Александра II[75] сделало довольно широкую попытку усвоить деспотическому государству гражданский правопорядок, выработанный странами старой капиталистической культуры.
Дальнейшая законодательная деятельность и рядом с нею административная практика самодержавной бюрократии представляют картину естественных усилий абсолютизма извергнуть или, обезвредив, ассимилировать все элементы инородной правовой культуры. Эта борьба абсолютизма за самосохранение, все более и более враждебная коренным потребностям товарного производства и товарного обмена, неизбежно возбуждала и питала капиталистическую оппозицию.
Указ 12 декабря 1904 г. представляет собою новую попытку абсолютизма, на этот раз безнадежно-запоздалую, пойти навстречу «потребностям страны», не останавливаясь перед «внесением в законодательство существенных нововведений», но всецело оставаясь при этом на почве «незыблемости основных законов империи».
Если б государственная практика самодержавия могла быть хоть сколько-нибудь примирена с либеральной программой гражданских отношений, торгово-промышленная буржуазия была бы надолго удовлетворена. Но остается несомненным – как ни истрепала либеральная пресса эту мысль – что самодержавный строй, т.-е. иерархическое господство безответственной бюрократии, совершенно непримирим с законностью, гласностью, независимостью суда и гражданским равноправием. Именно поэтому капиталистическая оппозиция, исходя из программы гражданского равноправия и отнюдь не сходя с почвы своих классовых интересов, должна была от требования реформ перейти к требованию реформы. Народное представительство, орган законодательства и контроля, выдвигается, как необходимая гарантия прочного гражданского правопорядка, на передний план. Фабрикант и купец становятся конституционалистами.
II. «Внутренний рынок» требует парламентаризма
Для того, чтобы нащупать классовые основы либеральной программы представителей капитала, достаточно рассмотреть записки и петиции промышленных съездов, «совещательных контор», биржевых и кредитных обществ и, наконец, адреса купеческих дум. Все эти документы поражают деловым реализмом и политической прозаичностью. Тут нет ни абстрактных деклараций, ни политического сентиментализма, ни той неопределенной романтики, которая ничего не прибавляет к программе по существу, но маскирует ее классовые грани. Ничего подобного! Аргументация целиком ведется от интересов и нужд промышленности, торговли, кредита, – от них исходит и к ним возвращается.
Открытое оппозиционное выступление торгово-промышленного капитала в широких размерах начинается после 9 января.
Фабриканты и заводчики Москвы и московского района очень выразительно формулировали после повсеместных январских стачек свое политическое credo, нашедшее вскоре сочувственный отклик в собрании петербургских фабрикантов. "Несомненно, – гласит московская записка[76] – что промышленность находится в теснейшей связи с устойчивостью правовой организации страны, с обеспечением свободы личности, ее инициативы, свободы науки и научной истины, просвещением народа, из которого она вербует рабочие руки, тем менее продуктивные, чем они невежественнее". «Отсталостью, как прямым последствием непрочного правового порядка, поколеблено положение России на мировом рынке, и отодвинута ее роль, как страны промышленной, на второстепенный план». Наконец, «нельзя не признать, – гласит записка, – что на положение промышленности и благосостояние рабочих оказывает вредное влияние расстроенное финансовое хозяйство страны, для урегулирования которого необходимо участие общественного элемента в обсуждении бюджета».
Записка с. – петербургской конторы железозаводчиков, повторив цитированные соображения московской записки, говорит: «До сих пор русскому промышленнику не дано было принимать деятельного участия в развитии русского народного хозяйства, хотя бы потому, что проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это в России продукт правительственного усмотрения»…
«Никакое предприятие, – говорит докладная записка могилевского общества взаимного кредита, – не может быть самодовлеющей силой; его успех зависит не только от правильной постановки дела, но также от рынка, от обеспеченности потребителя, от существующего правопорядка… от положения прессы… от устойчивого экономического порядка, гарантирующего спокойное эволюционное развитие без крахов, колебаний, без вооруженных восстаний и насильственных действий»… При нынешних же условиях «эволюционное» развитие невозможно. Хозяйство падает. Обрабатывающая промышленность, «несмотря на сильнейший протекционизм», остается на низком уровне. «Напряжение, которое при участии некоторых кредитных учреждений, – продолжает интересная записка могилевского кредитного общества, – было сделано в последние два десятка лет нашей индустрией и казавшееся ее расцветом, привело только к полному разорению слишком смелых предпринимателей и грандиозному краху и сильнейшему падению, а в иных случаях и полному обесценению многих дивидендных и фондовых бумаг». Кровавая война на Дальнем Востоке еще усугубила тяжесть этого положения. «Наши процентные бумаги, даже государственная рента, стремительно упали еще ниже, промышленность и производство почти совсем замолкли, кредит и доверие совершенно иссякли».
Выгоды бешеного протекционизма, падающие не на промышленность, а на небольшую группу привилегированных хищников-монополистов, не могут примирить капитал с прогрессивно-растущей внутренней анархией, – и одна отрасль промышленности за другой переходит в оппозицию. «И ты, Брут?» – вопит цезарь «Нового Времени», видя, как московские мануфактуристы-старообрядцы, хранители древнего благочестия, прикладывают свои руки к конституционным «платформам». Но уже ничто не остановит мануфактурного Брута. Он идет в первом ряду капиталистической оппозиции. Мануфактура, работающая на массового потребителя и наиболее зависящая от покупательной силы населения, гораздо непосредственнее отражает на себе общее расстройство хозяйственной жизни и культурный застой. Вот почему московская дума и московский биржевой комитет, так тесно связанные с мануфактурной промышленностью, оказываются наиболее способными к восприятию политических обобщений. «Народное благо» для них не простой оборот речи, нет, это – реальность, это – внутренний рынок. Подобно московским, петербургские мануфактуристы очень трезво указывают на связь между хлопчатобумажным рынком и программой широких государственных реформ. Их докладная записка министру финансов напоминает, что петербургские фабриканты неоднократно делали представления министру финансов о тяжелом состоянии такой важной отрасли промышленности, как хлопчато-бумажное производство. «Покупательная способность населения, – говорит записка, – видимо истощена, и вынужденное (пошлиною на хлопок) высокое состояние цен на хлопчато-бумажные изделия встречается с крайним ослаблением спроса. Петербургские мануфактуры работают последние годы с ничтожною прибылью и даже в убыток; три из них в самое последнее время погибли».
Металлургическая промышленность гораздо более аристократична, она интимнее связана с казенными заказами, и ей труднее оторваться от бюрократической пуповины. Она консервативнее. Но и ее толкнула в оппозицию логика ее собственного развития. Казенные заказы не могли поспевать за потребностью металлургической промышленности в рынке. Произвол в распределении казенных заказов раздражал отдельные группы металлургов, а внезапное сокращение этих заказов загоняло металлургов в тупик. Благодетельная зависимость от министра финансов превращалась в удавную петлю. Это положение отчетливо констатирует «контора» железозаводчиков в своей записке. «После того, – говорит она, – как русская железная промышленность перестала быть, главным образом, поставщицей по казенным заказам, после того, как русскому железному промышленнику пришлось усиленно искать сбыта своим товарам среди частных потребителей, неустроенность нашей народной жизни, с крайне слабой потребительной способностью страны, стала для русского железного промышленника очевидным и крайне тягостным явлением». Можно ли выразиться яснее? «Неустроенность народной жизни», нищета, бесправие и одичание масс стали для металлургов «тягостным явлением» лишь тогда, когда им пришлось искать сбыта своим товарам среди частных потребителей.
Столь же ясно формулирует эти мысли цитированная выше коллективная «докладная записка с. – петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов» (от 31 января 1905 г.). «Промышленное оживление конца прошлого десятилетия, – жалуется записка, – быстро сменилось общим кризисом и угнетенным состоянием, с полной очевидностью выяснившими, что промышленность не может процветать там, где народ бедствует, что здоровый рост промышленности зависит, прежде всего и главнее всего, от покупательной способности населения. Поощряемая казенными заказами и приливом иностранных капиталов, металлическая промышленность быстро пришла к выводу, что будущее и даже настоящее зависит от потребления железа населением». Что же касается этого последнего вопроса, продолжает записка, то «созванный министерством финансов специальный съезд о мерах к усилению потребления железа населением хорошо выяснил, что такое потребление предполагает непременным условием поднятие народного благосостояния, распространение образования, развитие промыслов, коренное изменение условий жизни сельского населения, ныне приниженного, хозяйственно истощенного, бедного». «Металлическая промышленность в среднем удовлетворяется 2–3 процентами на капитал, – уверяет записка, – и только некоторые заводы, благодаря вызванным войною казенным заказам, обнаруживают временное благополучие».
Промышленники и заводчики отсталого Урала присоединяются к записке совещательной конторы железозаводчиков. «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы, – говорят они, – и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности». «Отсталость законодательства особенно отражается на подвижной и чуткой промышленности. Так, реформа акционерного закона стоит на очереди более 30 лет, пересмотр паспортной системы потребовал 45 лет и до сих пор еще не закончен в самой важной своей части – отмене паспортов. Издание нового вексельного устава было плодом 12 комиссий на протяжении 55 лет. Развязка поземельных отношений на Урале растянулась на полстолетия». К бессмысленным законам присоединяются произвольные циркуляры. Непостоянство экономической политики порождает крайнюю неустойчивость многих предприятий. «Протекционизм, – заявляют уральцы, – полезен при подобающей политической обстановке и экономической свободе, как в Соединенных Штатах, при постоянной же опеке он приносит только вред. Главный тормоз в развитии русской промышленности – это отсутствие внутреннего рынка»… Политические выводы уральских промышленников те же, что и у конторы железозаводчиков.
Съезд деятелей цементной промышленности 25 марта принял составленную его бюро принципиальную записку для представления в совет министров. Записка указывает на кризис, которому, в числе других отраслей промышленности, подверглась и цементная, распространяется об общих причинах угнетенного состояния промышленности и приходит к выводу о необходимости «коренных реформ, чтобы обеспечить нашей родине возможность сохранить достойное положение среди других держав».
Не только мануфактуристы и металлурги, даже сахарозаводчики, эти излюбленные дети государственного протекционизма, вступили в лице своих «передовых» элементов на путь либеральной оппозиции. Обширная записка, оживленно обсуждавшаяся в Киеве, в феврале 1905 г., представителями сахарной промышленности, останавливается на опасностях, которыми современное состояние страны грозит сахарной промышленности. «Положение сахарной промышленности в настоящее время, несмотря на крайне низкий спрос населения, вынуждающий к убыточному вывозу заграницу, все же не может быть признано неблагоприятным, поскольку оно определяется условиями, непосредственно лежащими в сахарном деле. Но тесная связь, существующая между отдельными сторонами народной жизни, не позволяет надеяться, чтобы сахарная промышленность осталась незатронутой тем процессом всеобщего брожения, которым охвачена Россия… Со стороны сбыта она (сахарная промышленность) непосредственно заинтересована в благосостоянии широких народных масс, являющихся главным потребителем производимого сахарозаводчиками продукта… Отсутствие свободы слова и печати, свободы собраний и союзов – этих неотъемлемых прав всякого гражданина во всякой культурной стране – не только удручающе отражается на личной нашей жизни, но также, вселяя апатию и ограничивая интеллектуальный кругозор деятелей промышленности, вне всякого сомнения, не дает развернуться во всей мощи производительным силам страны».
Металлурги, мануфактуристы, цементщики, сахаровары, биржевики, купцы, финансисты выражают одни и те же требования одним и тем же языком. Борьба разных отраслей капитала между собой за милости и даяния министерства финансов отодвигается назад общей потребностью в обновлении гражданского и государственного порядка. На место простых идей: концессия и субсидия – или наряду с ними – становятся более сложные идеи: развитие производительных сил и расширение внутреннего рынка. Либеральный режим становится для капитала классовой потребностью.
Открытое оппозиционное выступление торгово-промышленного капитала в широких размерах начинается после 9 января.
Фабриканты и заводчики Москвы и московского района очень выразительно формулировали после повсеместных январских стачек свое политическое credo, нашедшее вскоре сочувственный отклик в собрании петербургских фабрикантов. "Несомненно, – гласит московская записка[76] – что промышленность находится в теснейшей связи с устойчивостью правовой организации страны, с обеспечением свободы личности, ее инициативы, свободы науки и научной истины, просвещением народа, из которого она вербует рабочие руки, тем менее продуктивные, чем они невежественнее". «Отсталостью, как прямым последствием непрочного правового порядка, поколеблено положение России на мировом рынке, и отодвинута ее роль, как страны промышленной, на второстепенный план». Наконец, «нельзя не признать, – гласит записка, – что на положение промышленности и благосостояние рабочих оказывает вредное влияние расстроенное финансовое хозяйство страны, для урегулирования которого необходимо участие общественного элемента в обсуждении бюджета».
Записка с. – петербургской конторы железозаводчиков, повторив цитированные соображения московской записки, говорит: «До сих пор русскому промышленнику не дано было принимать деятельного участия в развитии русского народного хозяйства, хотя бы потому, что проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это в России продукт правительственного усмотрения»…
«Никакое предприятие, – говорит докладная записка могилевского общества взаимного кредита, – не может быть самодовлеющей силой; его успех зависит не только от правильной постановки дела, но также от рынка, от обеспеченности потребителя, от существующего правопорядка… от положения прессы… от устойчивого экономического порядка, гарантирующего спокойное эволюционное развитие без крахов, колебаний, без вооруженных восстаний и насильственных действий»… При нынешних же условиях «эволюционное» развитие невозможно. Хозяйство падает. Обрабатывающая промышленность, «несмотря на сильнейший протекционизм», остается на низком уровне. «Напряжение, которое при участии некоторых кредитных учреждений, – продолжает интересная записка могилевского кредитного общества, – было сделано в последние два десятка лет нашей индустрией и казавшееся ее расцветом, привело только к полному разорению слишком смелых предпринимателей и грандиозному краху и сильнейшему падению, а в иных случаях и полному обесценению многих дивидендных и фондовых бумаг». Кровавая война на Дальнем Востоке еще усугубила тяжесть этого положения. «Наши процентные бумаги, даже государственная рента, стремительно упали еще ниже, промышленность и производство почти совсем замолкли, кредит и доверие совершенно иссякли».
Выгоды бешеного протекционизма, падающие не на промышленность, а на небольшую группу привилегированных хищников-монополистов, не могут примирить капитал с прогрессивно-растущей внутренней анархией, – и одна отрасль промышленности за другой переходит в оппозицию. «И ты, Брут?» – вопит цезарь «Нового Времени», видя, как московские мануфактуристы-старообрядцы, хранители древнего благочестия, прикладывают свои руки к конституционным «платформам». Но уже ничто не остановит мануфактурного Брута. Он идет в первом ряду капиталистической оппозиции. Мануфактура, работающая на массового потребителя и наиболее зависящая от покупательной силы населения, гораздо непосредственнее отражает на себе общее расстройство хозяйственной жизни и культурный застой. Вот почему московская дума и московский биржевой комитет, так тесно связанные с мануфактурной промышленностью, оказываются наиболее способными к восприятию политических обобщений. «Народное благо» для них не простой оборот речи, нет, это – реальность, это – внутренний рынок. Подобно московским, петербургские мануфактуристы очень трезво указывают на связь между хлопчатобумажным рынком и программой широких государственных реформ. Их докладная записка министру финансов напоминает, что петербургские фабриканты неоднократно делали представления министру финансов о тяжелом состоянии такой важной отрасли промышленности, как хлопчато-бумажное производство. «Покупательная способность населения, – говорит записка, – видимо истощена, и вынужденное (пошлиною на хлопок) высокое состояние цен на хлопчато-бумажные изделия встречается с крайним ослаблением спроса. Петербургские мануфактуры работают последние годы с ничтожною прибылью и даже в убыток; три из них в самое последнее время погибли».
Металлургическая промышленность гораздо более аристократична, она интимнее связана с казенными заказами, и ей труднее оторваться от бюрократической пуповины. Она консервативнее. Но и ее толкнула в оппозицию логика ее собственного развития. Казенные заказы не могли поспевать за потребностью металлургической промышленности в рынке. Произвол в распределении казенных заказов раздражал отдельные группы металлургов, а внезапное сокращение этих заказов загоняло металлургов в тупик. Благодетельная зависимость от министра финансов превращалась в удавную петлю. Это положение отчетливо констатирует «контора» железозаводчиков в своей записке. «После того, – говорит она, – как русская железная промышленность перестала быть, главным образом, поставщицей по казенным заказам, после того, как русскому железному промышленнику пришлось усиленно искать сбыта своим товарам среди частных потребителей, неустроенность нашей народной жизни, с крайне слабой потребительной способностью страны, стала для русского железного промышленника очевидным и крайне тягостным явлением». Можно ли выразиться яснее? «Неустроенность народной жизни», нищета, бесправие и одичание масс стали для металлургов «тягостным явлением» лишь тогда, когда им пришлось искать сбыта своим товарам среди частных потребителей.
Столь же ясно формулирует эти мысли цитированная выше коллективная «докладная записка с. – петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов» (от 31 января 1905 г.). «Промышленное оживление конца прошлого десятилетия, – жалуется записка, – быстро сменилось общим кризисом и угнетенным состоянием, с полной очевидностью выяснившими, что промышленность не может процветать там, где народ бедствует, что здоровый рост промышленности зависит, прежде всего и главнее всего, от покупательной способности населения. Поощряемая казенными заказами и приливом иностранных капиталов, металлическая промышленность быстро пришла к выводу, что будущее и даже настоящее зависит от потребления железа населением». Что же касается этого последнего вопроса, продолжает записка, то «созванный министерством финансов специальный съезд о мерах к усилению потребления железа населением хорошо выяснил, что такое потребление предполагает непременным условием поднятие народного благосостояния, распространение образования, развитие промыслов, коренное изменение условий жизни сельского населения, ныне приниженного, хозяйственно истощенного, бедного». «Металлическая промышленность в среднем удовлетворяется 2–3 процентами на капитал, – уверяет записка, – и только некоторые заводы, благодаря вызванным войною казенным заказам, обнаруживают временное благополучие».
Промышленники и заводчики отсталого Урала присоединяются к записке совещательной конторы железозаводчиков. «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы, – говорят они, – и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности». «Отсталость законодательства особенно отражается на подвижной и чуткой промышленности. Так, реформа акционерного закона стоит на очереди более 30 лет, пересмотр паспортной системы потребовал 45 лет и до сих пор еще не закончен в самой важной своей части – отмене паспортов. Издание нового вексельного устава было плодом 12 комиссий на протяжении 55 лет. Развязка поземельных отношений на Урале растянулась на полстолетия». К бессмысленным законам присоединяются произвольные циркуляры. Непостоянство экономической политики порождает крайнюю неустойчивость многих предприятий. «Протекционизм, – заявляют уральцы, – полезен при подобающей политической обстановке и экономической свободе, как в Соединенных Штатах, при постоянной же опеке он приносит только вред. Главный тормоз в развитии русской промышленности – это отсутствие внутреннего рынка»… Политические выводы уральских промышленников те же, что и у конторы железозаводчиков.
Съезд деятелей цементной промышленности 25 марта принял составленную его бюро принципиальную записку для представления в совет министров. Записка указывает на кризис, которому, в числе других отраслей промышленности, подверглась и цементная, распространяется об общих причинах угнетенного состояния промышленности и приходит к выводу о необходимости «коренных реформ, чтобы обеспечить нашей родине возможность сохранить достойное положение среди других держав».
Не только мануфактуристы и металлурги, даже сахарозаводчики, эти излюбленные дети государственного протекционизма, вступили в лице своих «передовых» элементов на путь либеральной оппозиции. Обширная записка, оживленно обсуждавшаяся в Киеве, в феврале 1905 г., представителями сахарной промышленности, останавливается на опасностях, которыми современное состояние страны грозит сахарной промышленности. «Положение сахарной промышленности в настоящее время, несмотря на крайне низкий спрос населения, вынуждающий к убыточному вывозу заграницу, все же не может быть признано неблагоприятным, поскольку оно определяется условиями, непосредственно лежащими в сахарном деле. Но тесная связь, существующая между отдельными сторонами народной жизни, не позволяет надеяться, чтобы сахарная промышленность осталась незатронутой тем процессом всеобщего брожения, которым охвачена Россия… Со стороны сбыта она (сахарная промышленность) непосредственно заинтересована в благосостоянии широких народных масс, являющихся главным потребителем производимого сахарозаводчиками продукта… Отсутствие свободы слова и печати, свободы собраний и союзов – этих неотъемлемых прав всякого гражданина во всякой культурной стране – не только удручающе отражается на личной нашей жизни, но также, вселяя апатию и ограничивая интеллектуальный кругозор деятелей промышленности, вне всякого сомнения, не дает развернуться во всей мощи производительным силам страны».
Металлурги, мануфактуристы, цементщики, сахаровары, биржевики, купцы, финансисты выражают одни и те же требования одним и тем же языком. Борьба разных отраслей капитала между собой за милости и даяния министерства финансов отодвигается назад общей потребностью в обновлении гражданского и государственного порядка. На место простых идей: концессия и субсидия – или наряду с ними – становятся более сложные идеи: развитие производительных сил и расширение внутреннего рынка. Либеральный режим становится для капитала классовой потребностью.
III. Рабочие толкают капиталистов на путь оппозиции
Автоматический рост промышленности привел капиталистическую буржуазию в столкновение с сословно-полицейским строем. Но особую остроту эти столкновения получили благодаря тому, что пришла в движение живая производительная сила промышленности – пролетариат.
Этот класс гораздо раньше, чем класс так называемых работодателей, почувствовал и понял несовместимость капиталистического развития с режимом патриархального произвола и полицейской разнузданности. Жадная капиталистическая эксплуатация, с хищническими приемами первоначального накопления, поддерживаемая и охраняемая властной рукою государственного насилия, – русский пролетариат знает, что это такое! И он рано начал бороться. Каждое его движение заставало поднятую руку, вооруженную нагайкой или винтовкой. Полицейский порядок нуждался прежде всего в покое и неподвижности, а уже из международной полицейской литературы он мог узнать, что нет более подвижного и беспокойного класса, чем пролетариат. И абсолютизм не жалел для него ни ремня, ни свинца. Но если для абсолютизма нужна была прежде всего неподвижность пролетариата, живого или мертвого, то промышленной буржуазии нужен был прежде всего сам пролетариат. Мерами репрессий можно было стереть с лица земли сотни и тысячи рабочих, но нельзя было остановить стихийное движение класса. Наоборот, репрессии создавали новые поводы для недовольства и борьбы, значит и для новых репрессий.
Нормальный ход промышленной жизни прекратился. Производство совершалось как бы урывками, в промежутках между двумя волнениями. Но мало того, что самодержавие самым фактом своего существования толкает рабочих на путь непрерывных волнений, – специальные органы правительства оказывают нередко давление на отдельных фабрикантов, путем угроз вынуждая их идти навстречу требованиям рабочих. Наконец, создалась целая школа полицейской демагогии («зубатовщина»),[77] провоцировавшая рабочих на экономические столкновения с капиталом с целью отвлечь их от столкновений с государственной властью. И промышленникам волей-неволей приходилось проникнуться убеждением, что дальше так жить нельзя. Если во имя самосохранения абсолютизм терзает хозяйственную жизнь нации и ввергает промышленность страны в состояние хронической анархии, остается порвать с абсолютизмом. После всероссийской январской стачки 1905 года к этому заключению пришли капиталисты севера и юга, востока и запада, – хлопчатобумажники, железозаводчики и даже сахаровары.
Этот класс гораздо раньше, чем класс так называемых работодателей, почувствовал и понял несовместимость капиталистического развития с режимом патриархального произвола и полицейской разнузданности. Жадная капиталистическая эксплуатация, с хищническими приемами первоначального накопления, поддерживаемая и охраняемая властной рукою государственного насилия, – русский пролетариат знает, что это такое! И он рано начал бороться. Каждое его движение заставало поднятую руку, вооруженную нагайкой или винтовкой. Полицейский порядок нуждался прежде всего в покое и неподвижности, а уже из международной полицейской литературы он мог узнать, что нет более подвижного и беспокойного класса, чем пролетариат. И абсолютизм не жалел для него ни ремня, ни свинца. Но если для абсолютизма нужна была прежде всего неподвижность пролетариата, живого или мертвого, то промышленной буржуазии нужен был прежде всего сам пролетариат. Мерами репрессий можно было стереть с лица земли сотни и тысячи рабочих, но нельзя было остановить стихийное движение класса. Наоборот, репрессии создавали новые поводы для недовольства и борьбы, значит и для новых репрессий.
Нормальный ход промышленной жизни прекратился. Производство совершалось как бы урывками, в промежутках между двумя волнениями. Но мало того, что самодержавие самым фактом своего существования толкает рабочих на путь непрерывных волнений, – специальные органы правительства оказывают нередко давление на отдельных фабрикантов, путем угроз вынуждая их идти навстречу требованиям рабочих. Наконец, создалась целая школа полицейской демагогии («зубатовщина»),[77] провоцировавшая рабочих на экономические столкновения с капиталом с целью отвлечь их от столкновений с государственной властью. И промышленникам волей-неволей приходилось проникнуться убеждением, что дальше так жить нельзя. Если во имя самосохранения абсолютизм терзает хозяйственную жизнь нации и ввергает промышленность страны в состояние хронической анархии, остается порвать с абсолютизмом. После всероссийской январской стачки 1905 года к этому заключению пришли капиталисты севера и юга, востока и запада, – хлопчатобумажники, железозаводчики и даже сахаровары.