Страница:
Уйгуры довольно быстро освоились на своей новой родине, где они смешались с местным населением богатых оазисов Турфана, Карашара и Кучи{50} и передали потомству свое славное имя. С конца IX в. уйгурами стали называться именно оседлые обитатели предгорий Тянь-Шаня, в сущности новый народ, состоявший из купцов, ремесленников и садоводов, ничем не напоминавший воинственных кочевников, имя которых он приобрел и носил. В 874 г. новое государство было официально признано Китаем[66], несмотря на поражение, понесенное уйгурами от тангутов.
Притяньшаньская Уйгурия[67] простиралась на юг до Лобнора, на запад до реки Манас и оазиса Кучи{51}.
Юридические документы уйгуров, изданные С. Е. Маловым{52}, указывают, что в X–XIII вв. в Турфане существовали аренда, кредит, работорговля и долговое рабство, подати и повинности, ростовщичество и проценты, юридически оформленные сделки и заверенные подписи[68]. Уйгурская литература этого периода богата только переводами. Уйгуры переводили с сирийского, персидского, санскрита, китайского и тибетского языков, но сами почти ничего не оставили. Очевидно, смешение было настолько велико, что в Турфане образовалась гибридная форма культуры. Историческая традиция древней Уйгурии оказалась прерванной.
Политическая история уйгуров в конце IX и начале Х в. темна и неизвестна. Есть смутное упоминание о том, что уйгуры отняли у карлуков города Аксу и Барсхан; причем в последнем владетель был из карлуков, но жители перешли на сторону токуз-огузов[69], т.е. уйгуров. Однако вскоре городом Аксу овладели кыргызы – надо полагать, в порядке продолжения войны с уйгурами, и агрессия уйгуров на запад прекратилась.
Вероятно, была попытка расшириться и на восток, так как в 924 г. Ганьчжоу опять принадлежало уйгурам.
Короче говоря, уйгуры унаследовали китайские владения Западного края и превратили форпост китайского проникновения на запад в оплот Срединной Азии и против мусульман и против китайцев, причем те и другие неуклонно слабели.
Разгром тибетской армии в 861 г. был последним триумфом империи Тан[70]. С тех пор она разваливалась более или менее быстро, но неуклонно. Табгачи, воинственные пограничные помещики, посадившие на престол своего ставленника в 618 г., за 300 лет растворились в массе народа, а исконные китайцы никогда не симпатизировали династии Тан, несмотря на заигрывание ее со всеми классами населения. Немалую роль тут играла просто этнопсихология. Поскольку крушение династии анализировалось неоднократно и подробно[71], мы позволим себе остановиться только на этнопсихологическом моменте, отмеченном только одним автором, Н. И. Конрадом, который назвал это явление «китайским Возрождением» или «гуманизмом»[72].
Вспомним, что танские императоры, стремясь к созданию общеазиатской империи, охотно поддерживали религии, приходящие с запада: буддизм, христианство и иногда даже манихейство. При дворе в императорском театре пользовались успехом индийские и согдийские танцовщицы, плясавшие полуобнаженными, что казалось истинным китайцам чудовищно неприличным. Казалось бы, какое это могло иметь значение для чиновников, получивших конфуцианское образование, если двор в свободное от дел время увлекался идейной и эстетической экзотикой, но вспомним хотя бы наших старообрядцев в XVIII в. и их отношение к декольтированным платьям. В разные эпохи чувствуют и ведут себя по-разному, и императорские капризы шокировали даже лояльных чиновников, толкая их на оппозиционные акции. Приведем для примера только один случай[73]: в 819 г. в пышную столицу Китая Чанъань была привезена из Индии якобы кость пальца Будды. Император сам участвовал в торжественной церемонии встречи реликвии, и философ-конфуцианец Хань Юй подал докладную записку, где писал: «Ведь он, Будда, мертв, и уже давно. Это же только сгнившая кость. Как же можно помещать ее во дворце! Как может Сын Неба поклоняться праху!» Философ попал в немилость, но он писал, зная, на что идет. Импульс этнического самоопределения, своего рода средневековый шовинизм, оказался сильнее рассудка и желания карьеры.
На более же широкие слои населения производили впечатление не философия и балет, а военная реформа. В армии вводились тюркские одежда и оружие, а следовательно, менялась и тренировка воина, т.е. ломался и перестраивался весь его бытовой уклад. Для войны и политики это было полезно и даже необходимо, но для китайского народа, от простого крестьянина до вельможного чиновника, чуждо и противно. Все «варварское» было настолько одиозно для ультрапатриотов, что даже даосизм и электическое конфуцианство, проявлявшие терпимость и какой-то интерес к окружающему Китай миру, также оказались для них неприемлемыми. Например, основатель «китайского гуманизма» Хань Юй пишет: «Что же нам делать? Отвечаю: Если не положить конец учениям Лао-цзы и Будды, нам ничего не осуществить. Если обратить их монахов в мирян, если сжечь их книги, если превратить их храмы и кумирни в жилища, если разъяснить Путь древних царей и тем самым повести людей за собой, если заботиться об одиноких вдовцах, одиноких вдовах, о детях-сиротах, о неизлечимо больных и калеках – это и будет близко к тому, что нужно»[74].
Хань Юй в своем трактате горько жалуется, что он «только профессор»[75] и к власти его не пускают. Однако он не совсем прав. Ему удалось выучить целое поколение чиновников, которые после его смерти применили его принципы на практике[76]. Результаты не заставили себя ждать. Как только императорское правительство пошло навстречу этому направлению, оно оказалось в таких страшных тисках, из которых уже не вырвалось. На место боевых генералов пришли чиновники-евнухи и сосредоточили в своих руках всю административную власть в столице, а также огромные богатства. В провинциях военные губернаторы добивались права передавать должности по наследству, что делало их независимыми от центральной власти. Чиновники получали должность после сдачи экзаменов, но сдать их без взятки или влиятельной поддержки было невозможно. Образовались партии, боровшиеся друг с другом, а с крестьян взимали налоги на оплату всех этих беззаконных действий. Недовольны стали все… и потекла кровь.
В 859–860 гг. в провинции Чжэцзян измученные поборами и экзекуциями крестьяне подняли восстание, в котором участвовало до 30 тыс. человек. Подавить его удалось лишь благодаря тому, что в правительственные войска были мобилизованы уйгуры и тибетцы, искавшие в Китае убежища от своих степных врагов. В 868 г. возмутились солдаты в Гуйчжоу, к ним примкнуло множество крестьян, и повстанцы овладели частью провинции Аньхой. Правительство вызвало войска племен шато и тогонов… и снова одержало победу. В 874 г. новое восстание захлестнуло весь Китай. Вождь его, Хуан Чао, происходил из семьи солеторговца, недостаточно богатого, чтобы обеспечить сыну сдачу экзамена на чин. Подробности этого восстания всецело относятся к истории Китая, но для нашей темы важно, что в 881 г. Хуан Чао взял Чанъань и провозгласил себя императором. Вместе с титулом он принял тяжелое наследство – глубокое моральное разложение чиновничества, ограниченность бедных крестьян, вероломство полководцев. В 882 г. один из его сподвижников, Чжу Вэнь, изменил делу восстания и принял из рук танского императора чин цзедуши – военного губернатора, что дало правительственным войскам передышку, за время которой произошел перелом: в войну вступили кочевники.
Тюрки-шато, последние потомки хуннов, долгое время жили в Джунгарии, участвуя в тибето-уйгурских войнах, пока из-за раздоров с тибетцами не перешли во владения Срединной империи. С 878 г. они поселились в Ордосе. Не слишком разбираясь в глубинных причинах перерождения империи Тан, они помнили, что в течение трех веков именно эта династия вопреки воле своих чиновников относилась к степнякам благожелательно и видела в них людей, а не диких животных[77].
Поэтому в критический момент они не задумываясь пришли к ней на помощь. Точно так же поступили тангуты, о которых речь впереди.
Юный предводитель шатосцев[78]. Ли Кэюн, показал себя талантливым полководцем. Весной 883 г. его войска при поддержке тангутов разгромили повстанцев у реки Вэй, вытеснили их из столицы и преследовали, рубя бегущих. 17 тыс. шатосцев оказалось достаточно, чтобы сломить основные силы Хуан Чао. В 884 г. он покончил самоубийством, а его войско было рассеяно и превратилось в партизанские отряды, сопротивлявшиеся правительственным войскам до 901 г. Но сила и обаяние династии Тан не воскресли. Как только чиновники-евнухи попытались возобновить старый порядок, два военных губернатора произвели переворот. В 907 г. последний танский монарх, малолетний Ай-ди, был низложен, евнухи перебиты, а власть взял в свои руки дважды предатель Чжу Вэнь, объявивший себя императором новой династии – Поздней Лян. С этого момента начался новый период истории Китая, носящий название «Пять династий и десять царств».
Новые ритмы
Третья сила
Притяньшаньская Уйгурия[67] простиралась на юг до Лобнора, на запад до реки Манас и оазиса Кучи{51}.
Юридические документы уйгуров, изданные С. Е. Маловым{52}, указывают, что в X–XIII вв. в Турфане существовали аренда, кредит, работорговля и долговое рабство, подати и повинности, ростовщичество и проценты, юридически оформленные сделки и заверенные подписи[68]. Уйгурская литература этого периода богата только переводами. Уйгуры переводили с сирийского, персидского, санскрита, китайского и тибетского языков, но сами почти ничего не оставили. Очевидно, смешение было настолько велико, что в Турфане образовалась гибридная форма культуры. Историческая традиция древней Уйгурии оказалась прерванной.
Политическая история уйгуров в конце IX и начале Х в. темна и неизвестна. Есть смутное упоминание о том, что уйгуры отняли у карлуков города Аксу и Барсхан; причем в последнем владетель был из карлуков, но жители перешли на сторону токуз-огузов[69], т.е. уйгуров. Однако вскоре городом Аксу овладели кыргызы – надо полагать, в порядке продолжения войны с уйгурами, и агрессия уйгуров на запад прекратилась.
Вероятно, была попытка расшириться и на восток, так как в 924 г. Ганьчжоу опять принадлежало уйгурам.
Короче говоря, уйгуры унаследовали китайские владения Западного края и превратили форпост китайского проникновения на запад в оплот Срединной Азии и против мусульман и против китайцев, причем те и другие неуклонно слабели.
Разгром тибетской армии в 861 г. был последним триумфом империи Тан[70]. С тех пор она разваливалась более или менее быстро, но неуклонно. Табгачи, воинственные пограничные помещики, посадившие на престол своего ставленника в 618 г., за 300 лет растворились в массе народа, а исконные китайцы никогда не симпатизировали династии Тан, несмотря на заигрывание ее со всеми классами населения. Немалую роль тут играла просто этнопсихология. Поскольку крушение династии анализировалось неоднократно и подробно[71], мы позволим себе остановиться только на этнопсихологическом моменте, отмеченном только одним автором, Н. И. Конрадом, который назвал это явление «китайским Возрождением» или «гуманизмом»[72].
Вспомним, что танские императоры, стремясь к созданию общеазиатской империи, охотно поддерживали религии, приходящие с запада: буддизм, христианство и иногда даже манихейство. При дворе в императорском театре пользовались успехом индийские и согдийские танцовщицы, плясавшие полуобнаженными, что казалось истинным китайцам чудовищно неприличным. Казалось бы, какое это могло иметь значение для чиновников, получивших конфуцианское образование, если двор в свободное от дел время увлекался идейной и эстетической экзотикой, но вспомним хотя бы наших старообрядцев в XVIII в. и их отношение к декольтированным платьям. В разные эпохи чувствуют и ведут себя по-разному, и императорские капризы шокировали даже лояльных чиновников, толкая их на оппозиционные акции. Приведем для примера только один случай[73]: в 819 г. в пышную столицу Китая Чанъань была привезена из Индии якобы кость пальца Будды. Император сам участвовал в торжественной церемонии встречи реликвии, и философ-конфуцианец Хань Юй подал докладную записку, где писал: «Ведь он, Будда, мертв, и уже давно. Это же только сгнившая кость. Как же можно помещать ее во дворце! Как может Сын Неба поклоняться праху!» Философ попал в немилость, но он писал, зная, на что идет. Импульс этнического самоопределения, своего рода средневековый шовинизм, оказался сильнее рассудка и желания карьеры.
На более же широкие слои населения производили впечатление не философия и балет, а военная реформа. В армии вводились тюркские одежда и оружие, а следовательно, менялась и тренировка воина, т.е. ломался и перестраивался весь его бытовой уклад. Для войны и политики это было полезно и даже необходимо, но для китайского народа, от простого крестьянина до вельможного чиновника, чуждо и противно. Все «варварское» было настолько одиозно для ультрапатриотов, что даже даосизм и электическое конфуцианство, проявлявшие терпимость и какой-то интерес к окружающему Китай миру, также оказались для них неприемлемыми. Например, основатель «китайского гуманизма» Хань Юй пишет: «Что же нам делать? Отвечаю: Если не положить конец учениям Лао-цзы и Будды, нам ничего не осуществить. Если обратить их монахов в мирян, если сжечь их книги, если превратить их храмы и кумирни в жилища, если разъяснить Путь древних царей и тем самым повести людей за собой, если заботиться об одиноких вдовцах, одиноких вдовах, о детях-сиротах, о неизлечимо больных и калеках – это и будет близко к тому, что нужно»[74].
Хань Юй в своем трактате горько жалуется, что он «только профессор»[75] и к власти его не пускают. Однако он не совсем прав. Ему удалось выучить целое поколение чиновников, которые после его смерти применили его принципы на практике[76]. Результаты не заставили себя ждать. Как только императорское правительство пошло навстречу этому направлению, оно оказалось в таких страшных тисках, из которых уже не вырвалось. На место боевых генералов пришли чиновники-евнухи и сосредоточили в своих руках всю административную власть в столице, а также огромные богатства. В провинциях военные губернаторы добивались права передавать должности по наследству, что делало их независимыми от центральной власти. Чиновники получали должность после сдачи экзаменов, но сдать их без взятки или влиятельной поддержки было невозможно. Образовались партии, боровшиеся друг с другом, а с крестьян взимали налоги на оплату всех этих беззаконных действий. Недовольны стали все… и потекла кровь.
В 859–860 гг. в провинции Чжэцзян измученные поборами и экзекуциями крестьяне подняли восстание, в котором участвовало до 30 тыс. человек. Подавить его удалось лишь благодаря тому, что в правительственные войска были мобилизованы уйгуры и тибетцы, искавшие в Китае убежища от своих степных врагов. В 868 г. возмутились солдаты в Гуйчжоу, к ним примкнуло множество крестьян, и повстанцы овладели частью провинции Аньхой. Правительство вызвало войска племен шато и тогонов… и снова одержало победу. В 874 г. новое восстание захлестнуло весь Китай. Вождь его, Хуан Чао, происходил из семьи солеторговца, недостаточно богатого, чтобы обеспечить сыну сдачу экзамена на чин. Подробности этого восстания всецело относятся к истории Китая, но для нашей темы важно, что в 881 г. Хуан Чао взял Чанъань и провозгласил себя императором. Вместе с титулом он принял тяжелое наследство – глубокое моральное разложение чиновничества, ограниченность бедных крестьян, вероломство полководцев. В 882 г. один из его сподвижников, Чжу Вэнь, изменил делу восстания и принял из рук танского императора чин цзедуши – военного губернатора, что дало правительственным войскам передышку, за время которой произошел перелом: в войну вступили кочевники.
Тюрки-шато, последние потомки хуннов, долгое время жили в Джунгарии, участвуя в тибето-уйгурских войнах, пока из-за раздоров с тибетцами не перешли во владения Срединной империи. С 878 г. они поселились в Ордосе. Не слишком разбираясь в глубинных причинах перерождения империи Тан, они помнили, что в течение трех веков именно эта династия вопреки воле своих чиновников относилась к степнякам благожелательно и видела в них людей, а не диких животных[77].
Поэтому в критический момент они не задумываясь пришли к ней на помощь. Точно так же поступили тангуты, о которых речь впереди.
Юный предводитель шатосцев[78]. Ли Кэюн, показал себя талантливым полководцем. Весной 883 г. его войска при поддержке тангутов разгромили повстанцев у реки Вэй, вытеснили их из столицы и преследовали, рубя бегущих. 17 тыс. шатосцев оказалось достаточно, чтобы сломить основные силы Хуан Чао. В 884 г. он покончил самоубийством, а его войско было рассеяно и превратилось в партизанские отряды, сопротивлявшиеся правительственным войскам до 901 г. Но сила и обаяние династии Тан не воскресли. Как только чиновники-евнухи попытались возобновить старый порядок, два военных губернатора произвели переворот. В 907 г. последний танский монарх, малолетний Ай-ди, был низложен, евнухи перебиты, а власть взял в свои руки дважды предатель Чжу Вэнь, объявивший себя императором новой династии – Поздней Лян. С этого момента начался новый период истории Китая, носящий название «Пять династий и десять царств».
Новые ритмы
Характеризуя начавшуюся в 907 г. эпоху, историк Анри Кордье{53} пишет: «Приходится признать, что этот период истории Китая имеет лишь посредственный интерес. Эти вожди, которые жаждали императорского титула, не имея на него других прав, кроме захвата земель у своих соседей, движимые только гордостью, выгодой и боевой доблестью, без общей идеи; люди грубые, невоспитанные, суеверные, не боящиеся ничего, кроме колдовства и волшебства, напоминают баронов нашего феодализма, настоящих хищников, выслеживавших жертву, чтобы броситься на нее в удобный момент, грабивших города и деревни ради добычи, которую они накапливали в своих замках. Ни одной общественной идеи, ни одной моральной, ничего благородного, только грубая сила была средством их действий, а грабеж и убийство – целью. А если они и воздерживались от жестокостей, то не под влиянием истинных религиозных чувств, но из страха перед сверхъестественными силами, которых они не понимали, но воздействия коих весьма опасались»[79].
В этой характеристике кое-что схвачено верно, а кое-что не замечено автором, смотревшим на события слишком близко, для того чтобы уловить общие закономерности. Вряд ли целесообразно наблюдать звездное небо в микроскоп. Поэтому мы сознательно опустим целый ряд деталей, заслоняющих перспективу, и сосредоточим внимание на переплетающихся нитях исторических судеб, сочетание которых обрекло Китай на небывалое унижение, а Великую степь на запустение и превращение в пустыню, в то время как на ее восточных и западных окраинах выросли государства, грозные, но эфемерные, ибо именно это распределение сил было характерно для «темного» периода истории Азии.
Начиная с 90-х годов XI в. области бассейна реки Янцзы начали отпадать от центрального правительства, а когда сменилась династия, то весь Южный Китай отказал новой власти в покорности. На юге образовалось девять суверенных государств, ибо правители девяти областей присвоили себе титулы «ванов» (королей) и «ди» (императоров). Зато на севере новый император импонировал многим влиятельным лицам. Вероломный и развратный, лишенный как высокого ума, так и таланта управления, трусливый на поле брани, он вполне устраивал своих сподвижников, ничем не отличавшихся от него и надеявшихся, что при таком правителе они тоже могут дать выход своим гнусным инстинктам. Поэтому никто не вступился за династию Тан, кроме племени шато, вождь которого, «одноглазый дракон» Ли Кэюн, объявил войну узурпатору.
Ли Кэюн надеялся на помощь киданьского вождя, Елюя Амбаганя (кит. Абаоцзи), с которым он в 905 г. заключил союз, но тот его предал и предложил союз Чжу Вэню, от которого император гордо отказался, решив, что он и без помощи дикаря подавит мятежника. Вслед за тем он двинул на маленький Ордос две огромные армии, которые тут же были разбиты Ли Кэюном. Шато перешли в наступление и, несмотря на смерть своего вождя, в следующем, 908 г. снова одержали победу. Сын «одноглазого дракона» Ли Цунь-сюй, доблестью не уступавший своему отцу, к 923 г. закончил войну полной победой и восстановил империю Тан. Но поскольку он сам сел на престол, то династия получила название «Поздняя Тан»[80].
Снова мы видим, что не только честолюбие и алчность полководцев были причиной войн и разрушений Китая. Нет, продолжалась борьба между китайскими националистами, поддерживавшими династию Лян, и окитаившимися, хотя и не до конца, кочевниками, идущими в бой за идею династии Тан.
Эта линия борьбы красной нитью проходит через всю историю Китая «эпохи пяти династий».
Только этим и можно объяснить то ожесточение, которое проявилось во время войны и даже в последние ее дни. Один из лянских военачальников, раненный и взятый в плен, отверг предложение победителя о пощаде и высоком чине при условии перехода на сторону Поздней Тан. Он предпочел казнь[81]. Вряд ли можно такое поведение объяснить эгоизмом – очевидно, китайцам было против чего биться, но в другом прав А. Кордье: нужно также, чтобы было за что сражаться, а в этом-то и был недостаток. В то время «солдаты, словно из баловства, убивали одного военачальника и выдвигали другого»[82]. Положительная программа китайских шовинистов была утопией учеников «гуманиста» Хань Юя, а у шато хотя не было литературно оформленных трактатов, но были кочевые традиции, унаследованные еще от хуннов. Кроме того, еще не потеряв связей со степью, они привлекали под свои знамена татабов, киданей, татар и тогонцев»[83]. Все эти племена были в свое время обижены китайцами. Они пленных не брали и сами в плен не сдавались. Потому-то они и побеждали.
Даже киданьская диверсия, предпринятая узурпатором Елюем Амбаганем в 921 г., не смогла изменить положение на фронте. Амбагань был разбит наголову и еле-еле отстоял собственные владения, тем более что далеко не все его соплеменники ему сочувствовали. Конечно, и тут мы видим властолюбие и алчность, упорство и тщеславие, но эти чувства, подмеченные А. Кордье, находили свое выражение в Китае, Маньчжурии, Ордосе и Тибете несколько по-разному. Люди не пешки на шахматной доске, они воюют то лучше, то хуже в зависимости от каких-то нюансов, неуловимых для них самих, но историк не имеет права их не видеть. Неукротимость стала знаменем эпохи, и потому война продолжалась.
В этой характеристике кое-что схвачено верно, а кое-что не замечено автором, смотревшим на события слишком близко, для того чтобы уловить общие закономерности. Вряд ли целесообразно наблюдать звездное небо в микроскоп. Поэтому мы сознательно опустим целый ряд деталей, заслоняющих перспективу, и сосредоточим внимание на переплетающихся нитях исторических судеб, сочетание которых обрекло Китай на небывалое унижение, а Великую степь на запустение и превращение в пустыню, в то время как на ее восточных и западных окраинах выросли государства, грозные, но эфемерные, ибо именно это распределение сил было характерно для «темного» периода истории Азии.
Начиная с 90-х годов XI в. области бассейна реки Янцзы начали отпадать от центрального правительства, а когда сменилась династия, то весь Южный Китай отказал новой власти в покорности. На юге образовалось девять суверенных государств, ибо правители девяти областей присвоили себе титулы «ванов» (королей) и «ди» (императоров). Зато на севере новый император импонировал многим влиятельным лицам. Вероломный и развратный, лишенный как высокого ума, так и таланта управления, трусливый на поле брани, он вполне устраивал своих сподвижников, ничем не отличавшихся от него и надеявшихся, что при таком правителе они тоже могут дать выход своим гнусным инстинктам. Поэтому никто не вступился за династию Тан, кроме племени шато, вождь которого, «одноглазый дракон» Ли Кэюн, объявил войну узурпатору.
Ли Кэюн надеялся на помощь киданьского вождя, Елюя Амбаганя (кит. Абаоцзи), с которым он в 905 г. заключил союз, но тот его предал и предложил союз Чжу Вэню, от которого император гордо отказался, решив, что он и без помощи дикаря подавит мятежника. Вслед за тем он двинул на маленький Ордос две огромные армии, которые тут же были разбиты Ли Кэюном. Шато перешли в наступление и, несмотря на смерть своего вождя, в следующем, 908 г. снова одержали победу. Сын «одноглазого дракона» Ли Цунь-сюй, доблестью не уступавший своему отцу, к 923 г. закончил войну полной победой и восстановил империю Тан. Но поскольку он сам сел на престол, то династия получила название «Поздняя Тан»[80].
Снова мы видим, что не только честолюбие и алчность полководцев были причиной войн и разрушений Китая. Нет, продолжалась борьба между китайскими националистами, поддерживавшими династию Лян, и окитаившимися, хотя и не до конца, кочевниками, идущими в бой за идею династии Тан.
Эта линия борьбы красной нитью проходит через всю историю Китая «эпохи пяти династий».
Только этим и можно объяснить то ожесточение, которое проявилось во время войны и даже в последние ее дни. Один из лянских военачальников, раненный и взятый в плен, отверг предложение победителя о пощаде и высоком чине при условии перехода на сторону Поздней Тан. Он предпочел казнь[81]. Вряд ли можно такое поведение объяснить эгоизмом – очевидно, китайцам было против чего биться, но в другом прав А. Кордье: нужно также, чтобы было за что сражаться, а в этом-то и был недостаток. В то время «солдаты, словно из баловства, убивали одного военачальника и выдвигали другого»[82]. Положительная программа китайских шовинистов была утопией учеников «гуманиста» Хань Юя, а у шато хотя не было литературно оформленных трактатов, но были кочевые традиции, унаследованные еще от хуннов. Кроме того, еще не потеряв связей со степью, они привлекали под свои знамена татабов, киданей, татар и тогонцев»[83]. Все эти племена были в свое время обижены китайцами. Они пленных не брали и сами в плен не сдавались. Потому-то они и побеждали.
Даже киданьская диверсия, предпринятая узурпатором Елюем Амбаганем в 921 г., не смогла изменить положение на фронте. Амбагань был разбит наголову и еле-еле отстоял собственные владения, тем более что далеко не все его соплеменники ему сочувствовали. Конечно, и тут мы видим властолюбие и алчность, упорство и тщеславие, но эти чувства, подмеченные А. Кордье, находили свое выражение в Китае, Маньчжурии, Ордосе и Тибете несколько по-разному. Люди не пешки на шахматной доске, они воюют то лучше, то хуже в зависимости от каких-то нюансов, неуловимых для них самих, но историк не имеет права их не видеть. Неукротимость стала знаменем эпохи, и потому война продолжалась.
Третья сила
Кидани были народом воинственным, но немногочисленным. Они принадлежали к юго-восточной ветви монголоязычных племен – потомков сяньби и населяли степную часть Западной Маньчжурии от реки Нонни на севере до реки Ляохэ на юге. Вначале они были охотниками и рыболовами, но в VII–IX вв. усвоили от тюрок навыки скотоводства, а от китайцев переняли навыки земледелия. Не имея сил для самостоятельной политики, они то подчинялись тюркам и уйгурам, то переходили под власть империи Тан только для того, чтобы через несколько лет снова отложиться. Но во второй половине IX в., когда пала степная Уйгурия и вслед за тем восстание Хуан Чао обескровило Танскую державу, кидани оказались наиболее сильным и сплоченным народом Восточной Азии. Киданьская держава представляла союз восьми племен, управлявшихся общим вождем, избираемым на три года. Фактически история показывает, что на практике этот срок не соблюдался: энергичные вожди либо погибали раньше него, либо воевали после него. Тем не менее в принципе такой закон существовал.
На севере с киданями граничили многочисленные охотничьи племена шивэй – предки татар. На западе, на окраине степей современной Монголии до озера Далай-Нур, жили татабы, которых китайцы называли кумохи или хи (кит. си). Шивэй и татабы были монголоязычными народами и вместе с киданями составляли единый этнический массив. На востоке от киданей обитали охотничьи племена чжурчжэней (маньчжуров). Здесь же находилось царство Бохай{54}, включавшее в себя смесь разных корейских и маньчжурских племен, цементированных цивилизацией корейского[84] образца. На юге Кидань граничила с Китаем и вела с переменным успехом постоянную кровопролитную малую войну с китайскими пограничниками.
В начале Х в. особенно энергично действовал один из восьми вождей, Елюй Амбагань. Став в порядке очереди главным вождем, он в 903 г. совершил удачные набеги на чжурчжэней и на северо-восточную границу Китая, усилив свое войско примкнувшими к нему татабами. В 904 г. он повторил набег на Китай, на область Ю в Хэбэе, и на приамурских шивэйцев. С 905 г. Елюй Амбагань, подкупленный Чжу Вэнем, ввязался в китайскую гражданскую войну, сперва на стороне тюрок-шато, потом, в 907 г., на стороне династии Лян.
Однако, взяв роскошные подарки, Амбагань не спешил на помощь к своему союзнику. Он предпочел более легкую войну со своими маньчжурскими соседями: татабами и чжурчжэнями. В 906 г. он нанес им сильные удары, заодно ограбив китайскую область Ю. Благодаря этому он завоевал популярность в войске и получил возможность осуществить в 907 г. государственный переворот, который за метод одобрил бы сам Макиавелли. Дело в том, что согласно обычаю Елюй Амбагань пробыл вождем киданей уже три года и должен был смениться.
Тогда он собрал прочих вождей на сейм и отрубил им головы, которые потом выставил на границе. Себя он объявил «Небесным императором», свою жену – «Земной императрицей»[85] и продолжил свои завоевания, подчинив племена шивэй и увань в Северной Маньчжурии и чжурчжэней в Приморье.
Дальнейшие действия Амбаганя сводились к подчинению соседних племен. Татабы покорились в 911 г., приамурское племя уги – в 915 г., но окончательная победа над лесовиками была достигнута только в конце 919 г. В 912 г. Елюй Амбагань попытался овладеть Хэбэем, где полководец Лю Шоу-гуань вздумал объявить себя императором. Эта попытка не имела успеха только из-за того, что против Амбаганя восстали его родные братья. Год спустя они были схвачены, но поход не удался, а за это время шатосский претендент Ли Цунь-сюй завоевал Хэбэй и поймал узурпатора Лю Шоу-гуаня.
Собравшись с силами, Елюй Амбагань в 916 г. предпринял попытку замирить запад – тюрок (шато), Духунь (видимо, уйгурское племя хунь, осевшее после разгрома Уйгурии в китайских владениях) и дансянов (о них будет длинный разговор ниже). Согласно придворной киданьской истории «Ляо-ши», это ему удалось, но на самом деле он потерпел поражение от шатосцев и быстро убрался в Маньчжурию[86]. После этого кидани активно вели войну против шато, но несколько странным образом: они грабили и угоняли в рабство население Хэбэя, состоявшее не из шато, а из китайцев. Шато же, выступая против киданей, становились в позу защитника китайских крестьян от жестоких варваров. Таким образом Амбагань, сам того не желая, способствовал победе шатосских войск и восстановлению империи Тан в виде Поздней Тан, что и произошло в 923 г.
Потерпев неудачу на юге, Амбагань решил компенсировать себя в степи. В 924 г. он с сильным войском выступил на запад – против тогонов, дансянов и цзубу[87]. Можно думать, что он стремился охватить с севера владения своего соперника – империи Поздней Тан – и прижать шатосцев к собственно китайским территориям. Описание похода в истории династии Ляо весьма невразумительно. Сообщается, что был бой у горы Су-кум, но где эта гора и с кем был бой – неясно, на цзубу был послан отдельный отряд под командованием принца крови.
Принц и его войско разграбили всю область, населенную цзубу, и покорили племена на хребтах Хомушэ (?!) и Феотутшань[88].
Если гипотетически допустить, что Хомушэ – это Хамар-дабан{55}, то получится, что киданьские войска опустошили всю Восточную Монголию, прежде чем дошли до развалин уйгурской столицы Карабалгасуна. Елюй Амбагань приказал выбить там на камне надпись в ознаменование своего подвига и вернулся, не оставив даже гарнизона в опустевшей степи. Не от кого было ее охранять, да и незачем. Желающих на нее не было. Так войска Амбаганя проникли на юг степи до Ганьчжоу, где захватили в плен тутука (чиновника) этого города, уйгура Бильгэ. Пленника отпустили к уйгурскому идыкуту (титул правителя) с письмом, в котором Амбагань предложил уйгурам вернуться на свою родину, т.е. в долину Орхона, так как ему безразлично, будут ли эти земли принадлежать киданям или уйгурам. Правитель Уйгурии отказался, сославшись на то, что его народ привык к новой родине и доволен тем, что имеет[89]. Равным образом не претендовали на степь и кыргызы. Они давно покинули ее и ушли в благодатную Минусинскую котловину, где они могли жить оседло, заниматься земледелием и скотоводством, а не кочевать.
Не странно ли, что степь, до IX в. представлявшая яблоко раздора между могучими народами, вдруг в Х в. перестала интересовать соседние державы? Этот вопрос столь важен, что мы уделим ему особое внимание[90].
Последним успехом Елюя Амбаганя было завоевание царства Бохай[91]. В начале 926 г. сдалось на милость победителя правительство, а осенью было подавлено восстание населения. Кидани истребили царский род, увели аристократию в свою столицу, а простых людей массами ссылали в пустующие области, отрывая их от родной почвы. В начале 927 г. Елюй Амбагань умер, оставив наследнику Дэгуану уже не призрачную власть вождя над племенным союзом, а престол большого царства, которое с 916 г. стало именовать себя империей. У этой новорожденной империи было много сил и немало врагов.
На севере с киданями граничили многочисленные охотничьи племена шивэй – предки татар. На западе, на окраине степей современной Монголии до озера Далай-Нур, жили татабы, которых китайцы называли кумохи или хи (кит. си). Шивэй и татабы были монголоязычными народами и вместе с киданями составляли единый этнический массив. На востоке от киданей обитали охотничьи племена чжурчжэней (маньчжуров). Здесь же находилось царство Бохай{54}, включавшее в себя смесь разных корейских и маньчжурских племен, цементированных цивилизацией корейского[84] образца. На юге Кидань граничила с Китаем и вела с переменным успехом постоянную кровопролитную малую войну с китайскими пограничниками.
В начале Х в. особенно энергично действовал один из восьми вождей, Елюй Амбагань. Став в порядке очереди главным вождем, он в 903 г. совершил удачные набеги на чжурчжэней и на северо-восточную границу Китая, усилив свое войско примкнувшими к нему татабами. В 904 г. он повторил набег на Китай, на область Ю в Хэбэе, и на приамурских шивэйцев. С 905 г. Елюй Амбагань, подкупленный Чжу Вэнем, ввязался в китайскую гражданскую войну, сперва на стороне тюрок-шато, потом, в 907 г., на стороне династии Лян.
Однако, взяв роскошные подарки, Амбагань не спешил на помощь к своему союзнику. Он предпочел более легкую войну со своими маньчжурскими соседями: татабами и чжурчжэнями. В 906 г. он нанес им сильные удары, заодно ограбив китайскую область Ю. Благодаря этому он завоевал популярность в войске и получил возможность осуществить в 907 г. государственный переворот, который за метод одобрил бы сам Макиавелли. Дело в том, что согласно обычаю Елюй Амбагань пробыл вождем киданей уже три года и должен был смениться.
Тогда он собрал прочих вождей на сейм и отрубил им головы, которые потом выставил на границе. Себя он объявил «Небесным императором», свою жену – «Земной императрицей»[85] и продолжил свои завоевания, подчинив племена шивэй и увань в Северной Маньчжурии и чжурчжэней в Приморье.
Дальнейшие действия Амбаганя сводились к подчинению соседних племен. Татабы покорились в 911 г., приамурское племя уги – в 915 г., но окончательная победа над лесовиками была достигнута только в конце 919 г. В 912 г. Елюй Амбагань попытался овладеть Хэбэем, где полководец Лю Шоу-гуань вздумал объявить себя императором. Эта попытка не имела успеха только из-за того, что против Амбаганя восстали его родные братья. Год спустя они были схвачены, но поход не удался, а за это время шатосский претендент Ли Цунь-сюй завоевал Хэбэй и поймал узурпатора Лю Шоу-гуаня.
Собравшись с силами, Елюй Амбагань в 916 г. предпринял попытку замирить запад – тюрок (шато), Духунь (видимо, уйгурское племя хунь, осевшее после разгрома Уйгурии в китайских владениях) и дансянов (о них будет длинный разговор ниже). Согласно придворной киданьской истории «Ляо-ши», это ему удалось, но на самом деле он потерпел поражение от шатосцев и быстро убрался в Маньчжурию[86]. После этого кидани активно вели войну против шато, но несколько странным образом: они грабили и угоняли в рабство население Хэбэя, состоявшее не из шато, а из китайцев. Шато же, выступая против киданей, становились в позу защитника китайских крестьян от жестоких варваров. Таким образом Амбагань, сам того не желая, способствовал победе шатосских войск и восстановлению империи Тан в виде Поздней Тан, что и произошло в 923 г.
Потерпев неудачу на юге, Амбагань решил компенсировать себя в степи. В 924 г. он с сильным войском выступил на запад – против тогонов, дансянов и цзубу[87]. Можно думать, что он стремился охватить с севера владения своего соперника – империи Поздней Тан – и прижать шатосцев к собственно китайским территориям. Описание похода в истории династии Ляо весьма невразумительно. Сообщается, что был бой у горы Су-кум, но где эта гора и с кем был бой – неясно, на цзубу был послан отдельный отряд под командованием принца крови.
Принц и его войско разграбили всю область, населенную цзубу, и покорили племена на хребтах Хомушэ (?!) и Феотутшань[88].
Если гипотетически допустить, что Хомушэ – это Хамар-дабан{55}, то получится, что киданьские войска опустошили всю Восточную Монголию, прежде чем дошли до развалин уйгурской столицы Карабалгасуна. Елюй Амбагань приказал выбить там на камне надпись в ознаменование своего подвига и вернулся, не оставив даже гарнизона в опустевшей степи. Не от кого было ее охранять, да и незачем. Желающих на нее не было. Так войска Амбаганя проникли на юг степи до Ганьчжоу, где захватили в плен тутука (чиновника) этого города, уйгура Бильгэ. Пленника отпустили к уйгурскому идыкуту (титул правителя) с письмом, в котором Амбагань предложил уйгурам вернуться на свою родину, т.е. в долину Орхона, так как ему безразлично, будут ли эти земли принадлежать киданям или уйгурам. Правитель Уйгурии отказался, сославшись на то, что его народ привык к новой родине и доволен тем, что имеет[89]. Равным образом не претендовали на степь и кыргызы. Они давно покинули ее и ушли в благодатную Минусинскую котловину, где они могли жить оседло, заниматься земледелием и скотоводством, а не кочевать.
Не странно ли, что степь, до IX в. представлявшая яблоко раздора между могучими народами, вдруг в Х в. перестала интересовать соседние державы? Этот вопрос столь важен, что мы уделим ему особое внимание[90].
Последним успехом Елюя Амбаганя было завоевание царства Бохай[91]. В начале 926 г. сдалось на милость победителя правительство, а осенью было подавлено восстание населения. Кидани истребили царский род, увели аристократию в свою столицу, а простых людей массами ссылали в пустующие области, отрывая их от родной почвы. В начале 927 г. Елюй Амбагань умер, оставив наследнику Дэгуану уже не призрачную власть вождя над племенным союзом, а престол большого царства, которое с 916 г. стало именовать себя империей. У этой новорожденной империи было много сил и немало врагов.