– Не сдобровать тебѣ, повѣса, наскочишь, – бывало, скажешь ей.
   – А чтожъ, – скажетъ, – коли они меня любятъ, развѣ я виновата. Чтожъ, плакать что ль. Отчего не посмѣяться.
   <Жилъ у нихъ въ это лѣто работникъ, Андреемъ звали, изъ Телятинокъ онъ былъ, Матрюшки Короваихи сынъ. Теперь онъ большимъ человѣкомъ сталъ; а тогда бѣднѣе ихъ двора по всей окружности не было. Отъ бѣдности отдали малаго, а сами Богъ знаетъ какъ перебивались. – <Андрюшка тогда былъ вовсе мальчишка, годовъ 16, 17. Длинный, худой, вытянулся, какъ шалашъ, куда хочешь шатни, силишки вовсе не было. И какъ онъ работалъ, Богъ его знаетъ, изъ послѣднихъ силъ выбивался. Малый же старательный, смирный. Хозяина пуще становаго боялся. Да и всякаго старшаго мужика уважалъ. Бывало, въ праздникъ, чужой за виномъ пошлетъ – бѣжитъ, старается. А ужъ съ бабами или дѣвками – ну да дѣвки у насъ какiя – поиграть, этаго отъ него никогда невидно было. Какъ красная дѣвушка зарумянится и сказать въ отвѣтъ ничего не умѣетъ, коли съ нимъ баба пошутитъ. Лицомъ, правда, чистый, акуратный былъ, глаза свѣтлые, волосы русые,[11] ну да все какой красавецъ – такъ, работникъ мальчишка—армячишка платаный, рубашенка посконная, въ дырьяхъ, шляпенку какую то у ямщиковъ старую вымѣнилъ – босикомъ али въ лаптишкахъ, и тѣ самъ сплелъ – вся и обувь была. Такъ вѣдь и работнику лядащему покоя не дала, совсѣмъ одурила малаго. – Онъ самъ сказывалъ:
   – Пришелъ я, – говоритъ, – въ домъ, боюсь, страхъ. Хозяинъ ничего, указалъ все, велѣлъ, чтò работать; когда на барщину пошлетъ, когда съ собой возьметъ; косить или что́ не принуждаетъ, пожалѣетъ; что самъ ѣстъ, то и мнѣ дастъ; старуха тоже молочка другой разъ дастъ; попривыкъ къ нимъ, только молодайки пуще всѣхъ боялся. Богъ ее знаетъ, чего ей отъ меня нужно было. Запрягать ли начну, или за соломой на гумно скотинѣ пойду, подскочитъ, вырветъ изъ рукъ. «Вишь,– говоритъ, – телятинскій увалень, коли поворотится, коли чтò». И сама начнетъ, да такъ-то живо, скоро все сдѣлаетъ, засмѣется, уйдетъ. А то за обѣдъ или за ужинъ сядемъ, боюсь все чего-то, глазъ не поднимаю; гляну на нее, а она все на меня косится, подмигнетъ другой разъ, смѣется. А то пройдетъ, ущипнетъ, а сама какъ ни въ чемъ не бывало. Пойдутъ съ солдаткой на амбаръ спать.
   – Андрюшка, а Андрюшка! – слышу, зовутъ. Подойду.
   – Чего?
   – Кто тебя звалъ?
   И заливаются, смѣются.
   Проснулся разъ, въ саняхъ на дворѣ спалъ, что бабы помираютъ, смѣются, на меня глядя.
   – Заспался, – говорятъ, – поди, хозяинъ зоветъ.
   Пошелъ.
   – Что ты, – говоритъ, – измазался, хоть помойся, табунъ шарахнется, настоящій чортъ; на, поглядись въ зеркальце.
   Всего сажей испачкали. – Поѣхали разъ за сѣномъ въ Кочакъ, хозяинъ послалъ, съ бабами. Только сгребли въ валы, копнить стали. Баба такъ и кипитъ, подпрыгиваетъ съ вилками, пуда по 3 на граблю захватитъ, и Андрюха съ ними. Только скопнили послѣднюю, жарко, мочи нѣтъ, запотѣли, Андрюха навилину послѣднюю положилъ, влѣзъ на копну, топчетъ.
   – Что ты, – говоритъ, – Андрюшка, никогда съ бабами не играешь?
   – Нѣтъ, чего играть, копнить надо.
   – И не знаешь, какъ?
   – Не знаю.
   – Хочешь, я поучу?
   Онъ молчитъ. Схватила его, повалила подъ себя и ну мять, а солдатка на нихъ сѣна навалила да сама навалилась.
   – Мала куча, – кричитъ.
   Андрюха вывернулся изъ-подъ нея, ухватилъ[12] за голову и ну цѣловать, такъ осмѣлился. Такъ разсерчала.
   – Вишь сволочь, работничишка, цѣловаться лѣзетъ губищами своими погаными.
   Вскочила, такъ засрамила, что бѣда. Малый совсѣмъ ошалѣлъ. Пришелъ домой, ничего не понимаетъ, что хозяинъ велитъ. Хозяинъ любилъ его, такой малый смирный, усердный, что поискать.
   – Что, молъ, съ Андрюхой сдѣлалось, ужъ не умираетъ ли?
   – Какъ же, умираетъ, онъ все съ бабами играетъ. Пора умирать гладуху такому въ самую рабочую пору. Вотъ и я умирать стану.
   Пуще малаго засрамила, что хоть бѣжать, мочи ему не стало. Приворотила его совсѣмъ послѣ этаго раза, что какъ бы только посмотрѣть на нее, а самъ боится пуще начальника какого. – Боится, а ночи не спитъ, днемъ не спитъ, все за ней ходитъ. Разъ на покосѣ, у Воронки, вмѣстѣ мужики и бабы были, косили заклы, а бабы гребли на Калиновомъ лугу. Пошли бабы купаться въ обѣдъ и мужики тоже; мужики съ одной стороны, бабы с другой стороны рѣки. Тишка шестипалый, даромъ что женатый, шутникъ былъ, подплылъ къ бабамъ, началъ топить Маланьку.
   – Платокъ замочу, – кричитъ, – брось, брось, чортъ, чуть не захлебнулась.[13]
   Откуда ни вывернулся Андрюшка, да къ Тишкѣ:
   – Что ты ее топишь?
   Подрались было. – Какъ завидитъ, М[аланья] купаться пойдетъ, залѣзетъ въ камыши, смотритъ. Разъ его бабы застали, повыскочили изъ воды, такъ въ рубахѣ въ воду втащили. Совсѣмъ одурѣлъ малый, только пища то не очень сытная, чаемъ не поили, да и работа день деньской, а какъ вечеръ, такъ въ ночное [съ] старикомъ, такъ некогда о пустякахъ то думать было. – Особенно съ того раза, <какъ> послѣ покоса то она его осрамила, ничего ужъ онъ съ ней не говорилъ. Чтó бы не дѣлала, не буду, говоритъ, виду показывать. Хорошо. Погода всѣ покосы въ этотъ годъ стояла важнѣйшая. Не сѣно, а чай убирали; наканунѣ скосятъ, а на другой день въ валы греби.[14] Барское все убрали, и свое мужички посвозили, – тогда угодей много было, – возовъ по 6 на брата привезли, и еще дальній покосъ въ рощѣ оставался воза по два, да еще подрядилъ дворникъ нашу барщину изъ-полу убрать казенные луга. Онъ ихъ нанималъ. Барщина у насъ большая была, и затяглыхъ много. Взялись такіе, у которыхъ лишній народъ былъ. У старика Евстратова работникъ былъ да солдатка, такъ самъ съ старухой на барщину ходилъ, а Андрюху съ М[аланьей] послалъ къ дворнику. Верстъ за 9 отъ деревни дворниковъ покосъ былъ. Собралось косъ 20. Наканунѣ еще мужики пошли, скосили, на другой день бабы пріѣхали; заложили телѣги, забрали хлѣба, квасу, огурцовъ, котелочки, крупъ и поѣхали на недѣлю. Всю дорогу пѣсни,[15] смѣхи; бабы, мужики человѣкъ по 10 въ телѣгу насѣли. Андрюха своего хозяйскаго пѣгаго меренка заложилъ – первая лошадь въ деревнѣ была (и теперь заводь этотъ у нихъ ведется). Уложилъ косы, у другихъ ребятъ взялъ, бабы – грабли, котелки, сѣлъ съ бабами, какъ князь съ княгиней ѣдутъ. Даже народъ смѣется. Выѣхали на большую дорогу. Сталъ[16] народъ перегоняться. М[аланья] говоритъ:
   – Пошелъ!
   – Хозяинъ не велѣлъ.
   – Вишь попъ какой. Валяй!
   – Смотри, я отвѣчать буду, а не ты.
   – Ну, пошелъ!
   Вырвала у него возжи.
   – Ну, сама дѣлай.
   Взялъ слѣзъ, пошелъ пѣшкомъ. Такое сердитое лицо сдѣлалъ.
   Какъ пріѣхали мужики – изъ себя же старосту выбрали – показалъ мѣсто, живо лошадей поотпрягли, поспутали, ящики посняли, загородили, деревья понагнули, шалашики подѣлали, сѣнцомъ покидали, пошла работа. Андрей приходитъ.
   – Гдѣ, – говоритъ, – меринъ?
   – А я почемъ знаю? Развѣ я работница? Ты бы ломался.
   Что съ бабой говорить. Махнувъ рукой, пошелъ у мужиковъ спрашивать. Нашелъ, спуталъ. Обидѣлась М[аланья], ничего не сказала. Постой, я те вымещу, думаетъ. Пошла работа: бабы въ валы гребутъ, пѣсни поютъ. Мужики за ними копнятъ вилами. Старикъ дворникъ пріѣхалъ, шутить съ народомъ.
   – Пожалуйста, братцы, постарайтесь, – говоритъ, – погода не устоитъ, вамъ же хуже.
   – Винца полведра поставь.
   – Ладно, – говоритъ.
   Такъ любо-дорого смотрѣть, какъ работа пошла. Въ обѣдъ полчаса вздохнули, опять за дѣло. На барщинѣ того бы въ три дня не сработали. Весело, дружно. Одному только Андрюхѣ пуще другихъ дней тошно.[17] Разсчетъ возьму, думаетъ,[18] пойду къ матушкѣ, скажу – на дорогѣ наймусь. А самъ все на Маланью смотритъ. – Подъ горой, видать, она передомъ по косогору идетъ, и ногой и граблей подкидываетъ сѣно, въ два аршина загребаетъ, сама пѣсню поетъ, а нето гогочетъ, на всю рощу заливается. На него и не посмотритъ ни разу. Еще ему тошнѣй того. Нѣтъ, бросить надо, думаетъ себѣ, не тотъ я человѣкъ. Пришли къ телѣгамъ, ужъ темно, поужинали, винца выпили. Маланья Андрюшкѣ слова не сказала. Которые старше, спать полегли. Бабы по стаканчику выпили, такъ– то раскуражились, что и спать не хотятъ. Стали хороводы водить. Старикъ дворникъ съ ними; еще за виномъ послали. Андрюхѣ грустно еще пуще того: все народъ богатый, да и свои, а онъ чужой, работникъ; вино же онъ не пиль и привыкать не хотѣлъ. Взялъ армячишко, ломоть хлѣба отломилъ, пошелъ въ сторону на копну, у березы стояла. Сѣно не готово еще было. Сгребли только отъ росы, – завтра разваливать опять хотѣли, на погоду глядя. – Сѣно сырое, зеленое еще, пахучее. – Поскидалъ верхъ сырой, крупный – лѣсное сѣно – постелилъ армякъ – легъ; такъ-то ему грустно, грустно стало. Тамъ, изъ-за лѣсу, бабы кричатъ, смѣются – ребята за ними гоняются, Маланьинъ голосъ слышно, – дымокъ до него доносить вѣтеркомъ. А на небѣ чисто, чисто, звѣздочки дрожатъ. Легъ навзничь, какъ ни усталъ, сталъ[19] на звѣзды смотрѣтъ. За лѣскомъ затихло все, а ему все не спится. Со скуки сталь пѣсню пѣть. Только, что такое – копна шевелится.
   – Кто тутъ?
   Глядь, бабы.
   – Кто ты, чего?
   Узналъ – солдатка съ парнемъ прошла въ кусты, другая баба и есть Маланья; взяла, ничего не говоримши, подошла къ нему, сѣла на копну.
   – Это я. Что пересталъ – пой, Андрюша.[20]
   Андрюшка заробѣлъ, хочетъ пѣть, какъ будто голосъ пропалъ.
   – Что жъ ты, пой.
   Взяла его за рукавъ, дергаетъ.
   – Я люблю эту пѣсню, наскучили мнѣ мужики, я отъ нихъ ушла. Пой же.
   – Ну… Оставь.
   – Что тебѣ, скучно?
   Молчитъ.
   – Чего тебѣ скучать? Вотъ мнѣ безъ мужа такъ скучно, а тебѣ что? Сытъ, сухъ, чего тебѣ еще?[21]
   – Что тебѣ въ мужѣ, у тебя и безъ мужа много.
   <– Не милъ мнѣ никто, Андрюша. Тошно, скучно мнѣ, мочи моей нѣтъ. Не милъ мнѣ никто, окромя мужа. – А что жъ ты съ бабами не играешь?
   – Что жъ, я чужой, у васъ своихъ ребятъ много.
   – Ты серчаешь на меня?
   – Нѣтъ, за что жъ?
   – Экой ты горькой, право, посмотрю я на тебя, нелюбимой ты, право. А за мерина разсерчалъ?
   – Нѣтъ, Маланьюшка, я тебѣ всю правду скажу… ты меня оставь. Что я тебѣ?… я работникъ… а то совсѣмъ глупъ сталъ… вѣдь самъ себѣ не властенъ… я на тебя и не смотрѣлъ прежде… мало ли, кажется, другихъ бабъ по деревнѣ… право, ты оставь… А что скучно, такъ дома давно не былъ…
   <Она молчала и складывала занавѣску вдвое, потом вчетверо и опять раскладывала.>
   – А что жъ, женить скоро?
   – А Богъ знаетъ.
   – Я бы за тебя пошла.
   Андрюшка помолчалъ. Въ кустахъ зашумѣло и свиснулъ кто-то. Андрюха засмѣялся.>[22]
   – Вишь, Настасья хозяина нашла.[23]
   – Я бы пошла за тебя.
   Маланья встала, сѣла на колѣни къ Андрюхѣ, обѣими руками взяла его за щеки и поцѣловала.
   – Никто мнѣ не милъ, никто мнѣ не милъ.
   Изъ кустовъ зашевелилось, она вскочила и побѣжала къ солдаткѣ.
   – Что ты со мной дѣлаешь, что ты со мной сдѣлала, – сказалъ Андрюха и ухватилъ[24] ее за руку. Но она вырвалась:
   – Брось, вишь народъ идетъ, увидитъ.
   Андрюха не спалъ всю ночь, а она съ солдаткой пришла къ телѣгамъ и завалилась спать посередь бабъ и заснула, какъ мертвая, ничего не слыхала, не видала. Андрей долго сидѣлъ на копнѣ, слушалъ, рыскалъ около телѣгъ, но Маланья не встала; слышалъ онъ только, какъ собаки лаяли на станціи, какъ пѣтухи закричали, птицы проснулись, мужики пришли, смѣнились изъ ночнаго, какъ роса холодная покрыла землю и сѣно. Онъ самъ не помнилъ, какъ заснулъ. На восходѣ его разбудили. Маланья была такая же, какъ всегда, какъ будто ничего не было. —

4.

 
   Какъ роса посошла, позавтракали, принялся народъ опять зa работу. Самая веселая работа подошла, возить, въ стоги метать; кто поѣхалъ хворосту на падрину рубить, кто телѣги запрягалъ, кто копны разваливалъ, кто жеребій кидаетъ. День былъ красный, а старики говорили, что по примѣтамъ не устоять: росы мало было, табакъ у дворника въ тавлинкѣ къ крышкѣ прилипъ, ласточки низомъ летали, и мгла въ воздухѣ была, изъ дали не синѣло и такъ то парило, что силъ не было.
   До обѣда ужъ порядочный стогъ скидали, съ телѣгъ подавать стали и зa большими вилами послали – не доставали. На скирду 3-е подавальщиковъ, 2 съ каждой стороны, одинъ очесываетъ. Дворнику сначала клали. Онъ самъ распустилъ поясокъ, тоже подаетъ – брюхо толстое – такъ и льетъ съ него. —
   Бабъ возить заставили. Маланька съ солдаткой возятъ; только привезетъ, на возу сидитъ, мужики закрутятъ, валютъ, чтобъ ее свалить, только успѣвай соскакивать,[25] а то вывалютъ съ сѣномъ, то-то смѣху. Разъ не поспѣла, вывалили. Андрюха въ подавальщикахъ былъ со мной. Хоть наша сторона по легче была, въ тѣни, а замаялся мой малый безъ привычки, такъ что бѣда. Ну извѣстно, передъ народомъ старается не отстать, навилитъ, навилитъ, – особо, какъ бабы смотрятъ, – перегнется, перехватитъ – другой разъ не подъ силу, ну подъимешь. Пойдетъ, ноги подламываются, навилина надъ головой, сверху на потное лицо сухія травки сыпятся, липнутъ. Тутъ зарость, чьи скорѣе подаютъ. «У насъ больше». И шумъ, и смѣхъ, и работа то, и запахъ, какъ одурѣлый сдѣлаешься. А дворникъ все подгоняетъ – тучки собираются; что подгонять, дѣло свое – стараются изъ послѣдней моченки. Къ обѣду скидали одинъ стогъ, вывершили, веревку перекинули, спустились. Андрюха пошелъ, рукъ не чуетъ. Чуть вздремнули, другой кидать стали. Охабками сначала живо идетъ, по зеленому листу падрины, потомъ выше, выше наши бабы зарются, бѣда. Тучки же заходятъ.
   – Братцы, кидай пупомъ, живо, ведро поставлю.
   То-то закипѣло. А тучка ближе, ближе, вѣтеръ поднялся. Залѣзъ наверхъ дворникъ, на него кидать пошли; борода раз– вѣвается, не успѣетъ огребать, завалили совсѣмъ; вылѣзетъ, опять завалятъ.
   – Давай еще! Принимай! Вали съ бабой! Круче вывершивай, отопчи, одергивай сверху. Еще осталось много ли?
   – Двѣ копны за кустами.
   Бабамъ ѣхать пришлось – не знаютъ, говорятъ. Андрюха мой, вижу, ослабѣлъ вовсе, бьется, да ужъ какъ листъ дрожитъ.
   – Ступай, ты знаешь.
   A вѣтеръ сильнѣй, сильнѣй, тучка такъ и надвигаетъ, борода и рубаха у дворника треплются, какъ на скворешницѣ. Обтеръ потъ Андрюха, полѣзъ въ телѣгу.
   – Давай бабу еще на верхъ, – кричитъ.
   – Намъ давай.
   Послали солдатку. Одернули съ колесъ сѣно.[26] Маланька встала, ухватилась за возжи, только ноги да груди подрагиваютъ. Андрей, какъ кулекъ какой, черезъ кочки треплется. За кусты поѣхали. Подъѣхали, слѣзъ навивать Андрюха, баба на возу принимать осталась, только посмѣевается, глядя на него, ничего не говоритъ, охабками укладываетъ по грядкамъ, на него поглядываетъ. Хотѣлъ онъ навилину подать, подкосились ноги, упалъ на сѣно, моченьки не стало,[27] пересталъ навивать.
   – Что жъ ты?
   – А вотъ убью себя. Душегубка ты, вотъ что, злодѣйка, да, убью тебя и себѣ конецъ сдѣлаю.
   Соскочила к нему.
   – Что ты, Андрей! Аль[28] одурѣлъ, али испортили?
   Схватилъ ее за рученки:
   – Не мучай ты меня, Маланьюшка, мочи моей не стало, али прогони ты меня съ глазъ своихъ ясныхъ, не вели ты мнѣ жить на бѣломъ свѣту, али пожалѣй ты меня сколько нибудь. Знаю я, что не мнѣ чета за тобой ходить, и хозяинъ у тебя мужикъ хорошій. Не властенъ я надъ собою. Умираю – люблю тебя, свѣтъ ты мой ясный.
   А самъ ухватилъ ее зa руки, заливается плачетъ.
   – Вишь, силы нѣтъ навивать, а влипъ, какъ репейникъ, брось, вишь что выдумалъ. Брось, говорятъ, вотъ я хозяину скажу.
   – Да вѣдь ты сама… зачѣмъ ты вчера меня цѣловала?
   – Вчера хотѣлось, а нынче работать нужно. Ну, вставай, брось. Нонче ночь наша будетъ.
   – Правда, Маланьюшка?
   – А то развѣ лгать буду. Правда, что ночь будетъ. Вишь дождикъ. Ну!
   Нечего дѣлать, очнулся кой какъ, навилъ возъ, перекинулъ веревку, поѣхали. Идетъ подлѣ.
   – Не обманешь?
   – Вѣрно.
   А сама все смѣется.
   Скидали возъ, только успѣли, а ужъ дождикъ крапитъ. Живо подъ телѣги забился народъ, шабашъ. Дворниково сѣно убрали, свое осталось. – Дѣлать нечего, пошелъ народъ по домамъ. Вѣдь догадалась же, шельма. Андрея оставила съ телѣгой, сама съ солдаткой домой пошла. Только вышли, Никифоръ, что съ солдаткой жилъ, за ними. Отстала солдатка, М[аланья] одна домой пошла. Дождичекъ прошелъ, солнышко проглянуло, идти лѣсомъ. Маланька разулась, подобрала паневу на голову, идетъ, ноги бѣлые, стройные, лицо румяное, ну какъ ни приберется, все красавица – красавица и есть. —
   Тутъ ее, видно, Богъ и наказалъ за всѣ шутки и за Андрюху. Дворникъ сѣно гуртовщику запродалъ и гуртовщика то въ этотъ самый день звалъ на покосъ сѣно посмотрѣть. – Идетъ Маланька черезъ поляну и о чемъ думаетъ, Богъ ее знаетъ: и солдатка тутъ съ Н[икифоромъ] въ головѣ и Андрюха – сама ушла, и жалко ей крѣпко Андрюху, и все; идетъ, видитъ – на встрѣчу человѣкъ на конѣ верхомъ ѣдетъ. Кафтанъ купеческой, картузъ, изъ кафтана рубаха александринская, сапоги козловые, конь низовой, молодецкой и на конѣ сѣдокъ, изъ себя молодчина – орелъ, одно слово сказать, толстый, румяный, чернобровый, волоса черные, кудрявые, бородка, усы чуть пробиваются. Ѣдетъ, трубочку, мѣдью выложенную, покуриваетъ, плеткой ременной помахиваетъ. Изъ себя, сказать, что красавецъ, кто его не зналъ. Маланька не видывала его въ жизнь, а мы такъ коротко знали Матвѣй Романыча, гуртовщика. Такой шельмы другой, даромъ что молодой, по всей губерніи не было. Насчетъ ли бабъ, дѣвокъ обмануть, скотину чумную спустить, лошадьми барышничать, рощицу гдѣ набить, отступнаго взять – дошлой былъ, даромъ что годовъ 20 съ чѣмъ, и отецъ такая же каналья.
   – Здравствуй, тетушка, куда Богъ несетъ?
   А самъ поперекъ дороги сталъ.
   – Домой идемъ, что дорогу загородилъ, я и обойду.
   Повернулъ лошадь, за ней поѣхалъ. Посмотритъ на него баба – орелъ, думаетъ, это не Андрюхѣ чета.
   – Какъ тебя зовутъ, молодайка?
   – A тебѣ начто?
   – Да нато, чтобы знать, чья такая красавица бабочка.
   – Какая ни есть, да не про тебя. Нечего смѣяться то.
   – Какой смѣяться. Да я для такой бабочки и ничего не пожалею. Какъ звать?
   – Маланьей. Чего еще нужно?
   (Онъ опять дорогу загородилъ). Слѣзать сталъ.
   – Мотри! – да граблями на него.
   – А по отчеству какъ?
   – Радивоновна.
   Слѣзъ, пошелъ съ ней рядомъ.
   – Ахъ, Маланья Радивоновна, хоть бы поотдохнула минутку, ужъ такъ то ты мнѣ полюбилась.
   А Маланька какъ чуетъ чего недобраго, и лестно ей, и любо, и жутко, все скорѣе шагу прибавляетъ.
   – Ты своей дорогой ступай, а я своей. Вотъ мужики сзади ѣдутъ. Тебѣ дорога туда, a мнѣ сюда.
   – Маланья Радивоновна, мнѣ, – говоритъ, – за тобой не въ тягость идти.
   Взялъ изъ кармана платокъ красный, досталъ, ей подаетъ.
   – Не нужно мнѣ отъ тебѣ ничего, брось.
   – Матушка, красавица, Малашенька! —говоритъ. – Что велишь, то и сдѣлаю, полюби только меня. Какъ увидалъ тебя, не знаю что надо мной сдѣлалось. Красавица ласковая, полюби ты меня!
   И Богъ знаетъ, что съ нею сдѣлалось, такая бой-баба съ другими. Только потупилась, молчитъ и сказать ничего не умѣетъ. Схватилъ онъ ее за руки.
   – Негаданная, незнатая ты моя красавица, Маланья Радивоновна, полюбилъ я тебя, что силы моей нѣту. 10 мѣсяцевъ дома не бывалъ, – самъ блѣдный какъ полотенцо сталъ, глазами блеститъ, – мочи моей нѣтъ. – Сложилъ руки такъ то: – Богомъ прошу тебя, – голосъ дрожитъ, – постой на часъ, сверни ты съ дороги, Маланья Радивоновна, утѣшь ты мои тѣлеса. —
   Растерялась, только и сказала:
   – Ты чужой, я тебя не знаю.
   – Я чужой, и стыдъ съ собой увезу.
   Да какъ схватитъ ее на руки, – мужикъ здоровый, – понесъ ее сердешную.
   Разузналъ все объ ней, гдѣ дворъ, и гдѣ ночуетъ, вынулъ кошелекъ изъ-за, пазухи, досталъ цѣлковый рубль, далъ ей. Взвыла баба:
   – Пожалѣй ты меня, не срами.
   – Вотъ тебѣ, – говоритъ, – моя память, а завтра какъ темно, такъ я засвищу на задворкѣ.
   Проводилъ ее до выхода изъ лѣсу, сѣлъ на коня и былъ таковъ.

5.

 
   Пришла домой, старикъ, старуха ничего не знаютъ, не вѣдаютъ, а видятъ – баба другая стала. Ни къ чему не возьмется, все куда бѣгаетъ. Андрюхѣ еще тошнѣе стало. Пришелъ онъ разъ къ ней на гумно, сталъ говорить, такъ какъ на злодѣя напустилась, остервенилась вовсе, заплакала даже.
   – И не смѣй ты говорить мнѣ ничего, навязался – чортъ – пошутить нельзя, – заплакала даже, – отъ тебя мнѣ горе все.
   Ничего не понялъ, еще тошнѣе стало Андрею, а все уйти силы нѣтъ. Хотѣлъ отецъ его на другое мѣсто поставить, много лишковъ давали, такъ нѣтъ, – говоритъ, – я даромъ здѣсь жить стану, а въ чужіе люди не пойду.
   Тутъ, съ этаго покоса, и погода перемѣнилась, дожди пошли беспрестанные; которая мужицкая часть осталась, такъ и сопрѣла въ лугахъ. Кое-что, кое что высушили по ригамъ. Съ утра и до вечера лило; грязь, ни пахать – изъ рукъ соха вырывается, гужи размокаютъ, ни сѣно убирать, ничего. – Идетъ разъ Андрюха въ ригу, на барщину, по лужамъ посклизается, шлепаетъ; видитъ, баба, накрымшись платкомъ, съ хворостиной, голыми ногами по грязи ступаетъ – корову Маланька искала. Дождь такъ и льетъ какъ изъ ведра цѣлый день, скотину въ полѣ не удержатъ пастухи. Смотритъ, гуртовщикъ ѣдетъ, поровнялся съ ней.
   – Нынче, – говоритъ.
   Маланька голову нагнула. «Такъ вотъ кто», думаетъ Андрей. Пришелъ домой, спать не легъ, все слушалъ. Слышитъ, свиснулъ кто то за гумнами. Маланька выскочила, побѣжала. Пришелъ Андрей къ овину, видитъ – мужикъ чужой.
   – Ты кто?
   – Работникъ.
   – Не сказывай, на двугривенный. Взялъ Андрей двугривенный, что станешь дѣлать. Только не Андрей одинъ узналъ, стали замѣчать по деревнѣ: часто наѣзжаетъ гуртовщикъ, Маланька съ солдаткой бѣгаетъ. – Ну, да мало ли что говорятъ, вѣрнаго никто не зналъ. Пріѣзжаетъ разъ Евстратъ ночью. Слышалъ ли онъ, или такъ, – бабы нѣтъ.
   – Она, – говорятъ, – на гумно пошла.
   Пошелъ въ овинъ – голоса. Задрожалъ даже весь. Въ сарай, глядь – сапоги.
   – Эй, кто тамъ? – да дубиной какъ треснетъ; дворникъ въ ворота, да бѣжать. Малашка выскочила въ рубахѣ одной, въ ноги.
   – Чьи сапоги?
   – Виновата.
   – Ладно-жъ, ступай въ избу.
   А самъ сапоги взялъ понесъ. Легъ спать одинъ. Утромъ взялъ черезседѣльню свилъ, видитъ Андрей. Зазвадъ бабу въ чуланъ, ну жучить; что больше бьетъ, то больше сердце расходится. – «Не гуляй, не гуляй! – за волоса да объ земь, глазъ подбилъ. А она думаетъ: «Въ брюхѣ то что сидитъ, не выбьешь».
   Мать стала просить. Какъ крикнетъ: «Кто меня учить съ женой будетъ!» что мать застыдилась, прощенья просить стала. Запрегъ лошадь, поѣхалъ съ Андреемъ пахать. Сталъ допрашивать.
   – Ничего не знаю.
   Пріѣхалъ домой, отпрегъ, баба ужинать собираетъ – летаетъ, не ходитъ; умылась, убралась, синякъ видно, и не смѣетъ взглянуть. Поужинали. Старики пошли въ чуланъ. Легъ на полати, къ краю, ничего не говоритъ.
   – Туши лучину.
   Потушила. «Что будетъ дѣлать?» думаетъ. Слышитъ, разувается. Ладно. Видитъ, прошла мимо окна. Вѣдь шесть мѣсяцевъ дома не былъ, да и побилъ. Такъ то мила она ему. Подлѣ него зашевелилась молча. Приподняла армякъ, какъ прыгнетъ къ нему, какъ козочка, въ одной рубахѣ, обняла, чуть не задушила.
   – Не будешь?
   – Не поминай!
   Съ тѣхъ поръ и забыла думать о дворникѣ.[29] А Евстратъ сапоги продалъ за 6 р. и смѣялся часто:
   – Не попался онъ, я бы съ него и армякъ снялъ.
   Андрюха дожилъ до Покрова и пошелъ домой и долго все не забывалъ, а тутъ на него землю приняли, женили. Черезъ 9 мѣсяцевъ Маланья родила, выпечатала въ дворника, и любимый ее былъ старшій этотъ самый Петрушка.
 

[ВАРИАНТЫ К «ИДИЛЛИИ».]

ИДИЛЛІЯ
не играй съ огнемъ – обозжешься.
[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ] 

[1.]
 
   Маланья Дунаиха взята изъ чужой деревни – Малевки. Сосваталъ ее старикъ Дутловъ за старшаго сына но знакомству. Своихъ невѣстъ тогда въ деревнѣ не было, да и дѣвочка была славная и изъ дому хорошаго. – Замужъ она вышла всего годочковъ 14; вовсе ребенокъ несмысленой была. Ни силы еще, ни понятія вовсе не было. На груди занавѣску гдѣ хочешь перетяни, какъ скатерть на столѣ постели. Чуть примѣтно, что не парень паневу надѣлъ. Не скажешь, что баба, даромъ что платкомъ повязана. Понесетъ ушатъ съ водой, такъ какъ лозинка качается. А Евстрата – мужа такъ звали – съ перваго начала страхъ не любила. – Какъ огня боялась. Онъ, бывало, къ ней, а она плакать, щипать, кусать его примется. Всѣ плечи, руки у него въ синякахъ были. И не мѣсяцъ и не два, а годъ и другой и третій не любила она его. Ну, бабочка она акуратная изъ себя, смирная, да и жили то Дутловы по Божьему и исправно, такъ и не принуждали дюже молодайку ни къ работѣ, ни что. —