Страница:
[15]
Чтобы устранить это затруднение, Кошон использовал разные средства. Прежде всего он разослал своих людей по тем местам, где жила и действовала Жанна — от Домреми и Вокулёра до Тура и Блуа. Расторопные агенты с грехом пополам сумели подобрать нужных «свидетелей» и сфабриковать кой-какие пункты обвинения. В число их были включены столь «веские» факты, как игры девушки возле «дерева фей», ее неповиновение родителям или история с «волшебным» мечом из Фьербуа. Сознавая, что всего этого слишком мало, епископ пустил в ход более надежный способ дознания. Один из святых отцов, каноник Никола Луазелер, согласился взять на себя гнусную роль шпиона. Проникнув в камеру Жанны и выдав себя за ее соотечественника, этот человек вкрался в доверие к девушке и выпытал от нее ряд ценных для следствия данных.
Теперь, наконец, Кошон чувствовал себя более уверенно. Во второй половине февраля было решено начать допрос подсудимой.
К этому времени Жанна вполне познала ужас и горечь своего положения. Болье и Боревуар вспоминались, как счастливый сон…
Девушку побоялись держать в городской тюрьме. Англичане слишком ценили свою добычу, чтобы рисковать ею. Нужно было найти такую темницу и такого тюремщика, которые исключили бы всякую надежду на избавление.
Среди укреплений Руана самым сильным и неприступным считался Буврейский замок, построенный в XIII веке королем Филиппом II Августом. В одну из башен этого замка и заключили Жанну. Комендант Буврея, суровый и жестокий граф Варвик, поклялся беречь свою пленницу как зеницу ока.
Первое время девушку держали в специальной железной клетке. Клетка была устроена так, что Жанна могла в ней только стоять. Чтобы усилить мучения несчастной, ее приковали за шею, руки и ноги к прутьям одной из стенок.
Сколько простояла она так? Жанна не смогла бы ответить на этот вопрос. В ее затуманенном сознании все смешалось, исчез счет времени и не существовало ничего, кроме тупой боли и страшной усталости.
Когда ее, наконец, выпустили из клетки, положение мало улучшилось. Ее камера, находившаяся в среднем этаже башни, была настоящим каменным мешком, почти лишенным света. Девушка осталась скованной по рукам и ногам. Ее талия была стянута металлическим поясом с приделанной к нему цепью. Цепь имела пять-шесть шагов длины, и второй ее конец с помощью замка прикреплялся к толстому деревянному брусу. Но теперь узница по крайней мере могла сидеть и лежать на жесткой кровати.
О эти страшные дни, эти кошмарные ночи!.. Спать ей почти ие давали. Пятеро грубых солдат, имевших специальные инструкции, неотлучно дежурили при ней. Каждую ночь они будили девушку по нескольку раз, громко крича ей в самые уши:
— Поднимайся, ведьма! Костер ждет тебя!
Или:
— Вставай, ты свободна!
Все эти приемы были рассчитаны на то, чтобы обессилить заключенную, лишить ее воли и хорошо «подготовить» к допросу.
Однажды в камеру ввалилась пестрая смеющаяся толпа. То были знатные господа. Девушка сразу узнала одного из них: к ней подходил ее прежний хозяин, сир Жан де Люксембург. Он сказал:
— Жанна, я пришел с доброй вестью. Я готов выкупить тебя, если ты пообещаешь никогда не поднимать против нас оружия.
Девушка посмотрела на говорившего и на его соседей. Конечно, они издеваются над ней! Она ответила:
— Я прекрасно вижу, что вы обманываете меня. У вас нет ни возможности, ни желания сделать то, что вы предлагаете. Я знаю, что англичане хотят меня убить, надеясь после моей смерти захватить все королевство. Но даже если бы их было в сто раз больше, чем теперь, — голос Жанны стал удивительно твердым, — то и тогда бы они не смогли завоевать Францию!
Смех прекратился. Все лица вытянулись. Сэр Хемфри Стаффорд, английский коннетабль, не отличавшийся выдержкой, схватился за меч, желая тут же заколоть дерзкую девчонку. Он бы и сделал это, не помешай ему граф Варвик. Комендант Руанского замка разделял злобу Стаффорда, но не хотел расплачиваться своей карьерой за чужие поступки.
В среду, 21 февраля, Жанна впервые шла на допрос.
Допрос решили сделать публичным. В церкви Буврея собрались сорок три члена суда, свидетели, солдаты, администраторы и горожане. Епископ Кошон занял председательское кресло. По правую руку от него расположился викарий инквизиции, по левую — обвинитель, каноник Жан Эстиве.
Перед началом заседания пристав передал епископу настоятельную просьбу подсудимой. Она добивалась, чтобы в состав суда наряду с проанглийским духовенством вошло равное количество представителей арманьякской группировки.
Епископ со смехом отверг это требование.
Сорок три попа. Молодые и старые, толстые и тонкие, белые и черные, [16]но все одинаково отдохнувшие, сытые и полные сил.
Против них — маленькая девушка, почти девочка, в поношенной мужской одежде, измученная долгой неволей, обессиленная тяжелыми цепями, затравленная жестокими тюремщиками.
Они умудрены своей «наукой» и многолетней практикой; к их услугам опытные эксперты, прославленные законоведы, красноречивые проповедники. Они опираются на копья многотысячной армии и имеют в своем распоряжении богатую казну.
У нее нет ничего, кроме дыр на старом камзоле и кровоточащих шрамов от оков. Она не умеет читать и не знает тонкостей богословия. Ее никто не ободрит, никто не протянет ей руку и не даст доброго совета. Хуже того: советчиками будут шпионы, лютые враги, желающие ей смерти.
Они уверены, что при любых обстоятельствах им обеспечена победа.
Она догадывается, что при любом исходе ее ждет гибель. И тем не менее она сильнее их.
Она сильна правотой своего дела. Ее не могут сломить ни железная клетка, ни голод, ни издевательства. Она знает, что здесь, на суде, предстоит завершить то, что было сделано там, на воле.
«Для этого я рождена», — заявит она судьям.
И если там она не пожалела своей крови, то здесь не станет ценой отступничества судорожно вымаливать жизнь.
Правда, дешево взять эту жизнь попам не удастся. Их триумф будет отравлен. Их победа окажется пирровой победой.
— Обвиняемая, твое имя и возраст?
— Деревня меня называла Жаннеттой, а Франция — Жанной… Мне почти девятнадцать лет…
Епископ Кошон окинул девушку строгим взглядом.
— Прежде всего поклянись на евангелии, что будешь отвечать только правду.
— Я не знаю, о чем вы пожелаете меня спросить. Об отце, матери, о самой себе и своих делах я охотно расскажу. Но есть вещи, которые касаются только бога и моего короля. О них я буду молчать даже под угрозой смерти.
Поднялся шум. Доктора и заседатели возмутились: девчонка осмеливается ставить свои условия!.. Мало того, что она явилась сюда в мужском костюме, она начинает с открытого неповиновения!
Действительно, это был первый вызов Жанны, обращенный к суду: она не признала компетентности «святых отцов» во всем, что касалось ее взаимоотношений с богом и королем, то есть ее миссии. И она добилась своего. После бесполезных уговоров и угроз Кошон, не желавший прерывать заседания, согласился принять ее формулировку присяги.
Вслед за тем девушка бросила второй вызов.
Епископ под страхом отлучения от церкви запретил ей всякие попытки к бегству. Это наставление было напрасным: из темницы Буврея спастись было невозможно. Но Жанна вместо изъявления покорности ответила так, что судьи разинули рты:
— Если бы мне и удалось скрыться, ни один человек не мог бы меня упрекнуть в том, что я нарушила слово, ибо я никому ничего не обещала.
В свою очередь, она обратилась к епископу с жалобой на тяжесть оков. Кошон ей заметил, что она уже дважды чуть не ушла от Люксембурга; этим якобы и объяснялись принятые меры предосторожности.
— Я не отрицаю, — сказала Жанна, — что хочу бежать. Подобное желание позволительно любому узнику.
Слова девушки утонули в страшном шуме. «Отцы» Кричали и размахивали кулаками. Какая невероятная дерзость! Подумать только обвиняемая отвергала правомочность суждений виднейших богословов и докторов права! Она откровенно заявляла о желании бежать от «божьего суда», которому должна была бы безропотно подчиниться! Одно это уже было смертным грехом. Гордячку следовало если и не сжечь, то, во всяком случае, повесить!
Но процесс был образцовым, а посему приходилось терпеть и вести судопроизводство по всем правилам юридической науки.
Единственно, что сделал Кошон, — это сразу же прекратил всякую гласность заседаний. Отныне члены суда собирались по нескольку человек в маленьком помещении и вели дело тайно.
Потекли бесконечные допросы. После 10 марта их стали проводить прямо в камере Жанны дважды и трижды в день. Девушка часто вспоминала Пуатье… Но если там было чистилище, то здесь — безусловный ад. Ее забрасывали тысячами вопросов, важное перемешивая со случайным, постоянно стараясь подловить на слове. Совершенно оставив в стороне политическую направленность процесса, попы сосредоточивали все внимание на теологических и обрядовых тонкостях, рассчитывая, что здесь обвиняемая легче всего попадется.
Со второго заседания Кошон поручил ведение допроса опытнейшему богослову, светилу Парижского университета Жанну Боперу. Мэтру Боперу деятельно помогали его мудрые коллеги, и часто настолько рьяно, что подсудимая оказывалась вынужденной просить:
— Почтенные господа, пожалуйста, говорите не все сразу, а то я не могу вам отвечать!..
Теперь Жанна была уже не той, что в Пуатье. Прошедшие два года многому ее научили. Она знала, что борется не только за свою жизнь, но и за честь своей родины. Она была предельно осторожной, а ее здравый смысл помогал там, где недоставало познаний.
На одном из первых допросов мэтр Бопер поставил перед ней хитрейшую задачу, которой думал наверняка ее погубить:
— Жанна, считаешь ли ты себя пребывающей в состоянии благодати?
Все замерли, ожидая ответ девушки. Как бы она ни ответила, она попадала в ловушку. Сказать «да» — значило проявить «гордыню», недостойную христианки, ибо никто не может точно знать, обладает ли он благодатью. Сказать «нет» — значило подтвердить, что она недостойна быть божьей посланницей и является отверженной.
Жанна разрешила трудный вопрос с поразительной простотой и находчивостью:
— Если я вне благодати, молю бога, чтобы он ниспослал мне ее; если же пребываю в ней, да сохранит меня господь в этом состоянии.
Судьи были поражены.
Не удалось ее поймать и на другом запуганном вопросе.
В то время католическую Европу раздирала «схизма». Несколько пап, избранные одновременно, боролись друг с другом. Констанцский собор ликвидировал «троепапие», но вскоре пап вновь оказалось двое.
Жанну спросили:
— Которого из пап ты считаешь настоящим? Девушка казалась удивленной. Она была слишком далека от церковных распрей.
— А разве папа не один? Ей сказали, что нет.
— Тогда, разумеется, настоящий папа тот, который находится в Риме!
Против этого возразить было нечего… И о чем бы ее ни спрашивали, она каждый раз находила простой и точный ответ. Ее спрашивали:
— Ненавидит ли бог англичан? Жанна отвечала:
— Любит ли он их или ненавидит, об этом мне ничего не известно. Но я уверена, что все англичане будут изгнаны из Франции, за исключением тex, которые найдут здесь смерть. Ее спрашивали:
— Разве не великий грех уйти из дому без разрешения отца и матери?
— К этому призывал меня долг, — отвечала Жанна. — И если бы у меня было сто отцов и сто матерей, я все равно ушла бы.
Ее спрашивали:
— Скажи, хорошо ли было вести атаку на Париж в день рождества богородицы?
— Соблюдать праздники божьей матери, без сомнения, хорошо, — ответила Жанна. — Но было бы еще лучше всегда хранить их в своей совести.
Ее спрашивали:
— Какими колдовскими приемами ты пользовалась, чтобы воодушевить воинов на битву?
И Жанна отвечала:
— Я говорила им: «Вперед!» — и первая показывала пример.
Ее спрашивали:
— Почему бедняки приходили к тебе и воздавали почести, словно святой?
И она отвечала:
— Бедняки любили меня потому, что я была добра к ним и помогала всем, чем могла.
Ее спрашивали:
— Почему во время коронации в Реймсе твоему знамени было отдано предпочтение перед знаменами других полководцев?
И гордо отвечала Жанна:
— Оно было в труде и подвиге, и ему надлежало быть в чести.
Один англичанин, присутствовавший при допросе, не смог удержаться от восклицания:
— Ей-богу, она добрая женщина! Жаль, что не англичанка!..
Епископ Кошон поздравил себя с тем, что перешел к тайным заседаниям: по крайней мере удалось избежать серьезного соблазна для верующих.
Времени тратилось много, а улик было собрано поразительно мало. Второй месяц шел процесс, а «отцы» все еще топтались на месте и не знали, судить ли обвиняемую как колдунью или как еретичку.
Кардинал Винчестерский возмущался. Зря он, что ли, сорил деньгами? Подлые попы! Они морочат его, как раньше морочил Бургундец!
Кардинал поселился в Руане специально, чтобы своим хозяйским оком следить за ходом дела. Он нажимал, угрожал, не скупился на обещания.
Попы предпринимали все возможное, чтобы ускорить течение процесса. Но что можно было поделать с этой чертовой девкой, если она не желала лезть в расставленную сеть? Мало того, теперь вдруг начали обнаруживаться ее сторонники!
Еще в начале февраля Кошон привлек известного нормандского законоведа мэтра Жана Лойе. В этом человеке епископ рассчитывал найти серьезную опору. Каковы же были его удивление и гнев, когда мэтр Лойе дал всему судопроизводству убийственную характеристику!
По мнению нормандца, процесс никуда не годился. Следствие не располагало материалами и велось против правил. На судей и ассистентов оказывали постоянное давление. В ходе допросов была затронута честь французского короля, за которого подсудимая отвечать не могла и которого самого следовало бы привлечь к ответу. Наконец, мэтр Лойе считал, что ученые богословы не имели права ловить простую девушку на сложных теологических вопросах, в существе которых она не могла разобраться.
С мэтром Лойе был вполне солидарен другой член суда, мэтр Никола де Гупвиль. Гупвиль утверждал, что Жанну не могут судить богословы антифранцузской партии. Она уже была на церковном обследовании — в Пуатье. И если духовенство Пуатье, а сверх того и архиепископ Реймский — непосредственный начальник епископа Бове — в свое время ее испытали и оправдали, го, следовательно, больше и говорить не о чем.
Эти единичные выступления, впрочем, не принесли пользы Жанне.
Мэтр Лойе, высказав свои суждения, поспешил покинуть Руан.
Мэтр Гупвиль не успел уехать и был брошен в тюрьму.
Винчестер и Кошон не обнаруживали склонности щадить тех, кто мешал им расправиться с их жертвой.
Наконец-то судьи напали на верный след!
Жанну тщательно расспрашивали о ее видениях и голосах. Этот пункт допроса можно было особенно заострить и повернуть в нужном направлении. Но Жанна была очень осторожной. Ее голоса были голосами ее сердца, ее миссии. Уже на первом заседании, давая присягу, она оговорила свое право молчать о самом сокровенном.
Однако опытные крючкотворы, умело варьируя вопросы, перетасовывая их и спрашивая то внезапно, то как бы между прочим, сумели все же заставить ее рассказать кое-что…
14 марта в тюрьме ее допрашивал сам монсеньер Кошон с одним из своих ассистентов.
Епископ начал издалека:
— Жанна, знаешь ли ты через откровение свыше, что тебе удастся спастись?
Девушка почуяла недоброе.
— Это не относится к процессу. Неужели вы думаете, что я стану говорить против себя?
Епископ настаивал.
Жанна продолжала упорствовать:
— Я во всем полагаюсь на господа бога. Он сделает все, как ему будет угодно.
Лицо епископа изобразило презрение.
— Значит, твои голоса вообще ничего не сказали тебе об этом?
Удар попал в цель. Девушку взяло за живое. Ах, эти попы думают, что ей ничего не известно! Что ее голоса не ободряют ее, не предрекают ей спасения! Так пусть же знают!
— Они сказали мне, чтобы я была бодрой и смелой. Они сказали мне, что я буду освобождена великой победой. За мои мучения они обещали мне большую награду…
Епископ переглянулся с ассистентом.
— И с тех пор, как они сказали тебе это, ты уверена, что будешь спасена и не попадешь в ад?
Вопрос был поставлен очень хитро и тонко. До сих пор разговор шел о спасении из тюрьмы. Епископ, используя запальчивость Жанны, незаметно подменил эту тему темой вечного спасения, спасения души. Согласно учению церкви, ни один человек не может знать, попадет ли его душа в рай или в ад. Жанне следовало на подобный вопрос ответить гак же осторожно, как раньше она ответила на вопрос о благодати. Но девушка была слишком утомлена, обессилена и раздражена. На какой-то момент она утратила ощущение опасности.
— Да, я верю в это гак же твердо, как если бы уже была спасена.
Епископ снова посмотрел на ассистента. Его взор выражал торжество.
— Этими словами много сказано. Итак, ты полагаешь, что больше не можешь совершить смертного греха?
Жанна осеклась. Она поняла, что сказала лишнее.
— Об этом я ничего не знаю; я во всем полагаюсь на бога.
Но было поздно. Слова были произнесены и записаны. Кошон был более чем удовлетворен. Теперь он ясно видел, в каком направлении надо завершать следствие.
Перед подсудимой без обиняков был поставлен главный вопрос, который должен был решить судьбу процесса:
— Желаешь ли ты представить все свои речи и поступки определению нашей матери, святой церкви?
Жанна интуитивно догадалась о подвохе, скрытом в этих словах. Она постаралась увернуться от прямого ответа:
— Я готова во всем положиться на суд пославшего меня царя небесного.
Но вопрос был повторен.
Тогда она заявила, что не видит разницы между богом и церковью.
Ей объяснили, что это заблуждение. Католические богословы различали «церковь торжествующую» и «церковь воинствующую». Первая из них была небесной, вторая — земной. Первая включала в свой состав бога, ангелов и святых, вторая — папу, кардиналов, епископов и прочее духовенство. Торжествующая церковь ведала спасенными душами, воинствующая — боролась за их спасение. В данном случае, говоря о матери церкви, судья как раз и имел в виду земную церковь, представленную настоящим высоким судом.
— Ты не хочешь подчиниться церкви воинствующей?
Жанна поняла существо вопроса. В узком смысле он означал: «Ты не хочешь подчиниться данному суду?» Но именно потому, что вопрос был поставлен шире, ответить на него было непросто.
Девушка попыталась еще раз увернуться.
— Я пришла к королю Франции от бога, девы Марии, святых и небесной всепобеждающей церкви. Этой церкви я подчиняюсь сама и на ее суд передаю все мои дела, прошедшие и будущие.
— А церкви воинствующей?
— Я ничего больше не могу добавить к тому, что сказала.
Все было ясно. Судьи и инквизиция узнали то, что хотели знать. 17 марта следствие объявили законченным.
Теперь принялся за работу обвинитель Жан Эсгиве. С помощью ассистентов он произвел хирургическую операцию над протоколами допросов Жанны. Все, что в какой-либо степени говорило в пользу девушки, было исключено. Остальное распределили по рубрикам, главное отделили от второстепенного, фразам придали нужную форму и убедительность.
…Мысль о том, чтобы осудить девушку как колдунью, была оставлена. Для этого не хватало данных. Все говорило о ее хорошем поведении, нравственности, набожности. Правда, Эстиве приберег даже самые ничтожные факты, вроде «дерева фей» или неповиновения родителям, чтобы использовать их в положенном месте. Но главный удар обвинительный акт должен был нанести Жанне-еретичке.
Да, она была набожной. Но ее вера в бога оказалась извращенной и противной католической церкви. Больше того: ее вера отрицала, ниспровергала эту церковь.
Факты были налицо.
Тем, что обвиняемая отказывалась снять мужской костюм и принять одежду, соответствующую ее полу, она наносила тяжелый удар матери церкви, нарушая одно из важнейших предписаний канонического права.
Когда обвиняемая говорила, что она убеждена в спасении своей души, она отказывалась от всякой помощи со стороны духовенства. Действительно, зачем ей месса, исповедь, причастие, к чему ей все церковные обряды и таинства, к чему ей, наконец, сама церковь, если ее душа может соединиться с богом, минуя эту церковь?
Когда обвиняемая заявляла, что она подчиняется богу, но не воинствующей, земной церкви, она отвергала не только данный трибунал, но и всю католическую церковь, со всеми ее учреждениями, с папой, епископами и священниками, то есть полностью отрицала ее как организацию и как высшую духовную власть.
Все это означало, что обвиняемая впала в ересь, отошла от заповедей католической веры и поддалась дьявольскому соблазну. Те голоса и видения, которые она считала исходящими от бога и ангелов, в действительности исходили от сатаны и его приспешников. Став орудием темных сил, исполняя волю «врага рода человеческого», обвиняемая вычеркнула себя из числа верных детей церкви и сама обрекла на уничтожение.
…Обвинительный акт сначала состоял из семидесяти статей. Потом их свели к двенадцати. Эти двенадцать пунктов размножили и разослали на обсуждение ряда корпораций, в первую очередь Парижского университета, который должен был апробировать и утвердить своим авторитетом решение отцовсудей.
«Образцовый процесс» вступал в свою последнюю фазу.
ГЛАВА 7
Чтобы устранить это затруднение, Кошон использовал разные средства. Прежде всего он разослал своих людей по тем местам, где жила и действовала Жанна — от Домреми и Вокулёра до Тура и Блуа. Расторопные агенты с грехом пополам сумели подобрать нужных «свидетелей» и сфабриковать кой-какие пункты обвинения. В число их были включены столь «веские» факты, как игры девушки возле «дерева фей», ее неповиновение родителям или история с «волшебным» мечом из Фьербуа. Сознавая, что всего этого слишком мало, епископ пустил в ход более надежный способ дознания. Один из святых отцов, каноник Никола Луазелер, согласился взять на себя гнусную роль шпиона. Проникнув в камеру Жанны и выдав себя за ее соотечественника, этот человек вкрался в доверие к девушке и выпытал от нее ряд ценных для следствия данных.
Теперь, наконец, Кошон чувствовал себя более уверенно. Во второй половине февраля было решено начать допрос подсудимой.
К этому времени Жанна вполне познала ужас и горечь своего положения. Болье и Боревуар вспоминались, как счастливый сон…
Девушку побоялись держать в городской тюрьме. Англичане слишком ценили свою добычу, чтобы рисковать ею. Нужно было найти такую темницу и такого тюремщика, которые исключили бы всякую надежду на избавление.
Среди укреплений Руана самым сильным и неприступным считался Буврейский замок, построенный в XIII веке королем Филиппом II Августом. В одну из башен этого замка и заключили Жанну. Комендант Буврея, суровый и жестокий граф Варвик, поклялся беречь свою пленницу как зеницу ока.
Первое время девушку держали в специальной железной клетке. Клетка была устроена так, что Жанна могла в ней только стоять. Чтобы усилить мучения несчастной, ее приковали за шею, руки и ноги к прутьям одной из стенок.
Сколько простояла она так? Жанна не смогла бы ответить на этот вопрос. В ее затуманенном сознании все смешалось, исчез счет времени и не существовало ничего, кроме тупой боли и страшной усталости.
Когда ее, наконец, выпустили из клетки, положение мало улучшилось. Ее камера, находившаяся в среднем этаже башни, была настоящим каменным мешком, почти лишенным света. Девушка осталась скованной по рукам и ногам. Ее талия была стянута металлическим поясом с приделанной к нему цепью. Цепь имела пять-шесть шагов длины, и второй ее конец с помощью замка прикреплялся к толстому деревянному брусу. Но теперь узница по крайней мере могла сидеть и лежать на жесткой кровати.
О эти страшные дни, эти кошмарные ночи!.. Спать ей почти ие давали. Пятеро грубых солдат, имевших специальные инструкции, неотлучно дежурили при ней. Каждую ночь они будили девушку по нескольку раз, громко крича ей в самые уши:
— Поднимайся, ведьма! Костер ждет тебя!
Или:
— Вставай, ты свободна!
Все эти приемы были рассчитаны на то, чтобы обессилить заключенную, лишить ее воли и хорошо «подготовить» к допросу.
Однажды в камеру ввалилась пестрая смеющаяся толпа. То были знатные господа. Девушка сразу узнала одного из них: к ней подходил ее прежний хозяин, сир Жан де Люксембург. Он сказал:
— Жанна, я пришел с доброй вестью. Я готов выкупить тебя, если ты пообещаешь никогда не поднимать против нас оружия.
Девушка посмотрела на говорившего и на его соседей. Конечно, они издеваются над ней! Она ответила:
— Я прекрасно вижу, что вы обманываете меня. У вас нет ни возможности, ни желания сделать то, что вы предлагаете. Я знаю, что англичане хотят меня убить, надеясь после моей смерти захватить все королевство. Но даже если бы их было в сто раз больше, чем теперь, — голос Жанны стал удивительно твердым, — то и тогда бы они не смогли завоевать Францию!
Смех прекратился. Все лица вытянулись. Сэр Хемфри Стаффорд, английский коннетабль, не отличавшийся выдержкой, схватился за меч, желая тут же заколоть дерзкую девчонку. Он бы и сделал это, не помешай ему граф Варвик. Комендант Руанского замка разделял злобу Стаффорда, но не хотел расплачиваться своей карьерой за чужие поступки.
В среду, 21 февраля, Жанна впервые шла на допрос.
Допрос решили сделать публичным. В церкви Буврея собрались сорок три члена суда, свидетели, солдаты, администраторы и горожане. Епископ Кошон занял председательское кресло. По правую руку от него расположился викарий инквизиции, по левую — обвинитель, каноник Жан Эстиве.
Перед началом заседания пристав передал епископу настоятельную просьбу подсудимой. Она добивалась, чтобы в состав суда наряду с проанглийским духовенством вошло равное количество представителей арманьякской группировки.
Епископ со смехом отверг это требование.
Сорок три попа. Молодые и старые, толстые и тонкие, белые и черные, [16]но все одинаково отдохнувшие, сытые и полные сил.
Против них — маленькая девушка, почти девочка, в поношенной мужской одежде, измученная долгой неволей, обессиленная тяжелыми цепями, затравленная жестокими тюремщиками.
Они умудрены своей «наукой» и многолетней практикой; к их услугам опытные эксперты, прославленные законоведы, красноречивые проповедники. Они опираются на копья многотысячной армии и имеют в своем распоряжении богатую казну.
У нее нет ничего, кроме дыр на старом камзоле и кровоточащих шрамов от оков. Она не умеет читать и не знает тонкостей богословия. Ее никто не ободрит, никто не протянет ей руку и не даст доброго совета. Хуже того: советчиками будут шпионы, лютые враги, желающие ей смерти.
Они уверены, что при любых обстоятельствах им обеспечена победа.
Она догадывается, что при любом исходе ее ждет гибель. И тем не менее она сильнее их.
Она сильна правотой своего дела. Ее не могут сломить ни железная клетка, ни голод, ни издевательства. Она знает, что здесь, на суде, предстоит завершить то, что было сделано там, на воле.
«Для этого я рождена», — заявит она судьям.
И если там она не пожалела своей крови, то здесь не станет ценой отступничества судорожно вымаливать жизнь.
Правда, дешево взять эту жизнь попам не удастся. Их триумф будет отравлен. Их победа окажется пирровой победой.
— Обвиняемая, твое имя и возраст?
— Деревня меня называла Жаннеттой, а Франция — Жанной… Мне почти девятнадцать лет…
Епископ Кошон окинул девушку строгим взглядом.
— Прежде всего поклянись на евангелии, что будешь отвечать только правду.
— Я не знаю, о чем вы пожелаете меня спросить. Об отце, матери, о самой себе и своих делах я охотно расскажу. Но есть вещи, которые касаются только бога и моего короля. О них я буду молчать даже под угрозой смерти.
Поднялся шум. Доктора и заседатели возмутились: девчонка осмеливается ставить свои условия!.. Мало того, что она явилась сюда в мужском костюме, она начинает с открытого неповиновения!
Действительно, это был первый вызов Жанны, обращенный к суду: она не признала компетентности «святых отцов» во всем, что касалось ее взаимоотношений с богом и королем, то есть ее миссии. И она добилась своего. После бесполезных уговоров и угроз Кошон, не желавший прерывать заседания, согласился принять ее формулировку присяги.
Вслед за тем девушка бросила второй вызов.
Епископ под страхом отлучения от церкви запретил ей всякие попытки к бегству. Это наставление было напрасным: из темницы Буврея спастись было невозможно. Но Жанна вместо изъявления покорности ответила так, что судьи разинули рты:
— Если бы мне и удалось скрыться, ни один человек не мог бы меня упрекнуть в том, что я нарушила слово, ибо я никому ничего не обещала.
В свою очередь, она обратилась к епископу с жалобой на тяжесть оков. Кошон ей заметил, что она уже дважды чуть не ушла от Люксембурга; этим якобы и объяснялись принятые меры предосторожности.
— Я не отрицаю, — сказала Жанна, — что хочу бежать. Подобное желание позволительно любому узнику.
Слова девушки утонули в страшном шуме. «Отцы» Кричали и размахивали кулаками. Какая невероятная дерзость! Подумать только обвиняемая отвергала правомочность суждений виднейших богословов и докторов права! Она откровенно заявляла о желании бежать от «божьего суда», которому должна была бы безропотно подчиниться! Одно это уже было смертным грехом. Гордячку следовало если и не сжечь, то, во всяком случае, повесить!
Но процесс был образцовым, а посему приходилось терпеть и вести судопроизводство по всем правилам юридической науки.
Единственно, что сделал Кошон, — это сразу же прекратил всякую гласность заседаний. Отныне члены суда собирались по нескольку человек в маленьком помещении и вели дело тайно.
Потекли бесконечные допросы. После 10 марта их стали проводить прямо в камере Жанны дважды и трижды в день. Девушка часто вспоминала Пуатье… Но если там было чистилище, то здесь — безусловный ад. Ее забрасывали тысячами вопросов, важное перемешивая со случайным, постоянно стараясь подловить на слове. Совершенно оставив в стороне политическую направленность процесса, попы сосредоточивали все внимание на теологических и обрядовых тонкостях, рассчитывая, что здесь обвиняемая легче всего попадется.
Со второго заседания Кошон поручил ведение допроса опытнейшему богослову, светилу Парижского университета Жанну Боперу. Мэтру Боперу деятельно помогали его мудрые коллеги, и часто настолько рьяно, что подсудимая оказывалась вынужденной просить:
— Почтенные господа, пожалуйста, говорите не все сразу, а то я не могу вам отвечать!..
Теперь Жанна была уже не той, что в Пуатье. Прошедшие два года многому ее научили. Она знала, что борется не только за свою жизнь, но и за честь своей родины. Она была предельно осторожной, а ее здравый смысл помогал там, где недоставало познаний.
На одном из первых допросов мэтр Бопер поставил перед ней хитрейшую задачу, которой думал наверняка ее погубить:
— Жанна, считаешь ли ты себя пребывающей в состоянии благодати?
Все замерли, ожидая ответ девушки. Как бы она ни ответила, она попадала в ловушку. Сказать «да» — значило проявить «гордыню», недостойную христианки, ибо никто не может точно знать, обладает ли он благодатью. Сказать «нет» — значило подтвердить, что она недостойна быть божьей посланницей и является отверженной.
Жанна разрешила трудный вопрос с поразительной простотой и находчивостью:
— Если я вне благодати, молю бога, чтобы он ниспослал мне ее; если же пребываю в ней, да сохранит меня господь в этом состоянии.
Судьи были поражены.
Не удалось ее поймать и на другом запуганном вопросе.
В то время католическую Европу раздирала «схизма». Несколько пап, избранные одновременно, боролись друг с другом. Констанцский собор ликвидировал «троепапие», но вскоре пап вновь оказалось двое.
Жанну спросили:
— Которого из пап ты считаешь настоящим? Девушка казалась удивленной. Она была слишком далека от церковных распрей.
— А разве папа не один? Ей сказали, что нет.
— Тогда, разумеется, настоящий папа тот, который находится в Риме!
Против этого возразить было нечего… И о чем бы ее ни спрашивали, она каждый раз находила простой и точный ответ. Ее спрашивали:
— Ненавидит ли бог англичан? Жанна отвечала:
— Любит ли он их или ненавидит, об этом мне ничего не известно. Но я уверена, что все англичане будут изгнаны из Франции, за исключением тex, которые найдут здесь смерть. Ее спрашивали:
— Разве не великий грех уйти из дому без разрешения отца и матери?
— К этому призывал меня долг, — отвечала Жанна. — И если бы у меня было сто отцов и сто матерей, я все равно ушла бы.
Ее спрашивали:
— Скажи, хорошо ли было вести атаку на Париж в день рождества богородицы?
— Соблюдать праздники божьей матери, без сомнения, хорошо, — ответила Жанна. — Но было бы еще лучше всегда хранить их в своей совести.
Ее спрашивали:
— Какими колдовскими приемами ты пользовалась, чтобы воодушевить воинов на битву?
И Жанна отвечала:
— Я говорила им: «Вперед!» — и первая показывала пример.
Ее спрашивали:
— Почему бедняки приходили к тебе и воздавали почести, словно святой?
И она отвечала:
— Бедняки любили меня потому, что я была добра к ним и помогала всем, чем могла.
Ее спрашивали:
— Почему во время коронации в Реймсе твоему знамени было отдано предпочтение перед знаменами других полководцев?
И гордо отвечала Жанна:
— Оно было в труде и подвиге, и ему надлежало быть в чести.
Один англичанин, присутствовавший при допросе, не смог удержаться от восклицания:
— Ей-богу, она добрая женщина! Жаль, что не англичанка!..
Епископ Кошон поздравил себя с тем, что перешел к тайным заседаниям: по крайней мере удалось избежать серьезного соблазна для верующих.
Времени тратилось много, а улик было собрано поразительно мало. Второй месяц шел процесс, а «отцы» все еще топтались на месте и не знали, судить ли обвиняемую как колдунью или как еретичку.
Кардинал Винчестерский возмущался. Зря он, что ли, сорил деньгами? Подлые попы! Они морочат его, как раньше морочил Бургундец!
Кардинал поселился в Руане специально, чтобы своим хозяйским оком следить за ходом дела. Он нажимал, угрожал, не скупился на обещания.
Попы предпринимали все возможное, чтобы ускорить течение процесса. Но что можно было поделать с этой чертовой девкой, если она не желала лезть в расставленную сеть? Мало того, теперь вдруг начали обнаруживаться ее сторонники!
Еще в начале февраля Кошон привлек известного нормандского законоведа мэтра Жана Лойе. В этом человеке епископ рассчитывал найти серьезную опору. Каковы же были его удивление и гнев, когда мэтр Лойе дал всему судопроизводству убийственную характеристику!
По мнению нормандца, процесс никуда не годился. Следствие не располагало материалами и велось против правил. На судей и ассистентов оказывали постоянное давление. В ходе допросов была затронута честь французского короля, за которого подсудимая отвечать не могла и которого самого следовало бы привлечь к ответу. Наконец, мэтр Лойе считал, что ученые богословы не имели права ловить простую девушку на сложных теологических вопросах, в существе которых она не могла разобраться.
С мэтром Лойе был вполне солидарен другой член суда, мэтр Никола де Гупвиль. Гупвиль утверждал, что Жанну не могут судить богословы антифранцузской партии. Она уже была на церковном обследовании — в Пуатье. И если духовенство Пуатье, а сверх того и архиепископ Реймский — непосредственный начальник епископа Бове — в свое время ее испытали и оправдали, го, следовательно, больше и говорить не о чем.
Эти единичные выступления, впрочем, не принесли пользы Жанне.
Мэтр Лойе, высказав свои суждения, поспешил покинуть Руан.
Мэтр Гупвиль не успел уехать и был брошен в тюрьму.
Винчестер и Кошон не обнаруживали склонности щадить тех, кто мешал им расправиться с их жертвой.
Наконец-то судьи напали на верный след!
Жанну тщательно расспрашивали о ее видениях и голосах. Этот пункт допроса можно было особенно заострить и повернуть в нужном направлении. Но Жанна была очень осторожной. Ее голоса были голосами ее сердца, ее миссии. Уже на первом заседании, давая присягу, она оговорила свое право молчать о самом сокровенном.
Однако опытные крючкотворы, умело варьируя вопросы, перетасовывая их и спрашивая то внезапно, то как бы между прочим, сумели все же заставить ее рассказать кое-что…
14 марта в тюрьме ее допрашивал сам монсеньер Кошон с одним из своих ассистентов.
Епископ начал издалека:
— Жанна, знаешь ли ты через откровение свыше, что тебе удастся спастись?
Девушка почуяла недоброе.
— Это не относится к процессу. Неужели вы думаете, что я стану говорить против себя?
Епископ настаивал.
Жанна продолжала упорствовать:
— Я во всем полагаюсь на господа бога. Он сделает все, как ему будет угодно.
Лицо епископа изобразило презрение.
— Значит, твои голоса вообще ничего не сказали тебе об этом?
Удар попал в цель. Девушку взяло за живое. Ах, эти попы думают, что ей ничего не известно! Что ее голоса не ободряют ее, не предрекают ей спасения! Так пусть же знают!
— Они сказали мне, чтобы я была бодрой и смелой. Они сказали мне, что я буду освобождена великой победой. За мои мучения они обещали мне большую награду…
Епископ переглянулся с ассистентом.
— И с тех пор, как они сказали тебе это, ты уверена, что будешь спасена и не попадешь в ад?
Вопрос был поставлен очень хитро и тонко. До сих пор разговор шел о спасении из тюрьмы. Епископ, используя запальчивость Жанны, незаметно подменил эту тему темой вечного спасения, спасения души. Согласно учению церкви, ни один человек не может знать, попадет ли его душа в рай или в ад. Жанне следовало на подобный вопрос ответить гак же осторожно, как раньше она ответила на вопрос о благодати. Но девушка была слишком утомлена, обессилена и раздражена. На какой-то момент она утратила ощущение опасности.
— Да, я верю в это гак же твердо, как если бы уже была спасена.
Епископ снова посмотрел на ассистента. Его взор выражал торжество.
— Этими словами много сказано. Итак, ты полагаешь, что больше не можешь совершить смертного греха?
Жанна осеклась. Она поняла, что сказала лишнее.
— Об этом я ничего не знаю; я во всем полагаюсь на бога.
Но было поздно. Слова были произнесены и записаны. Кошон был более чем удовлетворен. Теперь он ясно видел, в каком направлении надо завершать следствие.
Перед подсудимой без обиняков был поставлен главный вопрос, который должен был решить судьбу процесса:
— Желаешь ли ты представить все свои речи и поступки определению нашей матери, святой церкви?
Жанна интуитивно догадалась о подвохе, скрытом в этих словах. Она постаралась увернуться от прямого ответа:
— Я готова во всем положиться на суд пославшего меня царя небесного.
Но вопрос был повторен.
Тогда она заявила, что не видит разницы между богом и церковью.
Ей объяснили, что это заблуждение. Католические богословы различали «церковь торжествующую» и «церковь воинствующую». Первая из них была небесной, вторая — земной. Первая включала в свой состав бога, ангелов и святых, вторая — папу, кардиналов, епископов и прочее духовенство. Торжествующая церковь ведала спасенными душами, воинствующая — боролась за их спасение. В данном случае, говоря о матери церкви, судья как раз и имел в виду земную церковь, представленную настоящим высоким судом.
— Ты не хочешь подчиниться церкви воинствующей?
Жанна поняла существо вопроса. В узком смысле он означал: «Ты не хочешь подчиниться данному суду?» Но именно потому, что вопрос был поставлен шире, ответить на него было непросто.
Девушка попыталась еще раз увернуться.
— Я пришла к королю Франции от бога, девы Марии, святых и небесной всепобеждающей церкви. Этой церкви я подчиняюсь сама и на ее суд передаю все мои дела, прошедшие и будущие.
— А церкви воинствующей?
— Я ничего больше не могу добавить к тому, что сказала.
Все было ясно. Судьи и инквизиция узнали то, что хотели знать. 17 марта следствие объявили законченным.
Теперь принялся за работу обвинитель Жан Эсгиве. С помощью ассистентов он произвел хирургическую операцию над протоколами допросов Жанны. Все, что в какой-либо степени говорило в пользу девушки, было исключено. Остальное распределили по рубрикам, главное отделили от второстепенного, фразам придали нужную форму и убедительность.
…Мысль о том, чтобы осудить девушку как колдунью, была оставлена. Для этого не хватало данных. Все говорило о ее хорошем поведении, нравственности, набожности. Правда, Эстиве приберег даже самые ничтожные факты, вроде «дерева фей» или неповиновения родителям, чтобы использовать их в положенном месте. Но главный удар обвинительный акт должен был нанести Жанне-еретичке.
Да, она была набожной. Но ее вера в бога оказалась извращенной и противной католической церкви. Больше того: ее вера отрицала, ниспровергала эту церковь.
Факты были налицо.
Тем, что обвиняемая отказывалась снять мужской костюм и принять одежду, соответствующую ее полу, она наносила тяжелый удар матери церкви, нарушая одно из важнейших предписаний канонического права.
Когда обвиняемая говорила, что она убеждена в спасении своей души, она отказывалась от всякой помощи со стороны духовенства. Действительно, зачем ей месса, исповедь, причастие, к чему ей все церковные обряды и таинства, к чему ей, наконец, сама церковь, если ее душа может соединиться с богом, минуя эту церковь?
Когда обвиняемая заявляла, что она подчиняется богу, но не воинствующей, земной церкви, она отвергала не только данный трибунал, но и всю католическую церковь, со всеми ее учреждениями, с папой, епископами и священниками, то есть полностью отрицала ее как организацию и как высшую духовную власть.
Все это означало, что обвиняемая впала в ересь, отошла от заповедей католической веры и поддалась дьявольскому соблазну. Те голоса и видения, которые она считала исходящими от бога и ангелов, в действительности исходили от сатаны и его приспешников. Став орудием темных сил, исполняя волю «врага рода человеческого», обвиняемая вычеркнула себя из числа верных детей церкви и сама обрекла на уничтожение.
…Обвинительный акт сначала состоял из семидесяти статей. Потом их свели к двенадцати. Эти двенадцать пунктов размножили и разослали на обсуждение ряда корпораций, в первую очередь Парижского университета, который должен был апробировать и утвердить своим авторитетом решение отцовсудей.
«Образцовый процесс» вступал в свою последнюю фазу.
ГЛАВА 7
«Ты должна отречься!..»
Первая часть задачи была успешно разрешена. Обвинительный акт составили по всем правилам искусства. Теперь было необходимо, чтобы подсудимая
принялаего.
Действительно, план Винчестера мог дать ощутимый результат только тогда, если бы девушка самапризнала себя еретичкой. Заявив, что ее миссия вдохновлялась дьяволом, Жанна нанесла бы французской стороне тог жестокий моральный удар, который являлся конечной целью всей затеянной процедуры.
Между тем подсудимая отнюдь не думала соглашаться с обвинениями. Следовало опасаться, что даже перед лицом смерти она будет упорствовать. В этом случае сама церемония казни, вместо того чтобы стать поучительным уроком, могла принести страшный вред, англичанам: в глазах зрителей Дева осталась бы мученицей за правду.
Чтобы избежать этого, надо было направить все силы на «увещевание» подсудимой, добиться любыми средствами, чтобы она признала существо обвинительного акта. Мало того, было необходимо, чтобы она публично отреклась от своих «грехов» и этим опорочила все победы французов, а также сам факт коронации Карла VII.
Выполнению этой части задачи была посвящена вторая половина процесса, начавшаяся с 27 марта.
Положение Жанны ухудшалось. Тюремщики становились все более невыносимыми. «Святые отцы», приходившие ежедневно в целях «увещевания», доводили до обмороков.
Жанна боролась с подлинным героизмом. Она продолжала упорствовать. Ее дух не был сломлен. Но силы не выдержали. В середине апреля она тяжело заболела.
…Узнав, что девушка не может подняться с постели, мэтр Жан Эстиве явился к ней в камеру. Он был крайне раздражен.
— Подлая тварь! Наверное, обожралась селедками или иной дрянью!
Обвинителю было известно, что за день до этого монсеньер Кошон по случаю христианского праздника прислал заключенной рыбу. Это была подозрительная щедрость: девушку морили голодом. Хотел ли епископ ее отравить? Он сильно устал от процесса и не видел ясных перспектив. Быть может, смерть подсудимой в тюрьме показалась ему легким и естественным выходом.
Англичане смотрели на это по-другому. Лорд Варвик, крайне обеспокоенный, затребовал двух докторов медицины.
— Ее надо вылечить во что бы то ни стало. Она слишком дорого стоила королю, чтобы умереть без приговора суда.
Жанну одолевала лихорадка. По временам девушка теряла сознание. Образы прошлого непрерывно посещали ее.
Она видела родителей: строгое лицо отца, печальное — матери. Мать пристально смотрела на нее и качала головой, будто сокрушаясь. Чем она озабочена? О чем скорбит? Ее дочь не изменит себе, она останется такой же, как была всегда.
Жанна и герцог Бургундский в Марньи. Гравюра с картины Патруа.
Жанна-пленница. Картина Жильбера.
Жанна в тюрьме. Рисунок Бенувийя.
Жанна на костре. Рисунок Шеффера.
…Безбрежную гладь неба прорезал силуэт высокой башни. И вот она уже там. Она узнает Ступени, узкие и щербатые, поросшие травой. Как долог подъем! Она совсем устала, а солнце сильно печет голову…
Но вот она наверху. Чудо! Какая картина! Далекий лес Шеню приветливо манит зеленью своих дубов. Там Смородинный ручей и «дерево фей».
Действительно, план Винчестера мог дать ощутимый результат только тогда, если бы девушка самапризнала себя еретичкой. Заявив, что ее миссия вдохновлялась дьяволом, Жанна нанесла бы французской стороне тог жестокий моральный удар, который являлся конечной целью всей затеянной процедуры.
Между тем подсудимая отнюдь не думала соглашаться с обвинениями. Следовало опасаться, что даже перед лицом смерти она будет упорствовать. В этом случае сама церемония казни, вместо того чтобы стать поучительным уроком, могла принести страшный вред, англичанам: в глазах зрителей Дева осталась бы мученицей за правду.
Чтобы избежать этого, надо было направить все силы на «увещевание» подсудимой, добиться любыми средствами, чтобы она признала существо обвинительного акта. Мало того, было необходимо, чтобы она публично отреклась от своих «грехов» и этим опорочила все победы французов, а также сам факт коронации Карла VII.
Выполнению этой части задачи была посвящена вторая половина процесса, начавшаяся с 27 марта.
Положение Жанны ухудшалось. Тюремщики становились все более невыносимыми. «Святые отцы», приходившие ежедневно в целях «увещевания», доводили до обмороков.
Жанна боролась с подлинным героизмом. Она продолжала упорствовать. Ее дух не был сломлен. Но силы не выдержали. В середине апреля она тяжело заболела.
…Узнав, что девушка не может подняться с постели, мэтр Жан Эстиве явился к ней в камеру. Он был крайне раздражен.
— Подлая тварь! Наверное, обожралась селедками или иной дрянью!
Обвинителю было известно, что за день до этого монсеньер Кошон по случаю христианского праздника прислал заключенной рыбу. Это была подозрительная щедрость: девушку морили голодом. Хотел ли епископ ее отравить? Он сильно устал от процесса и не видел ясных перспектив. Быть может, смерть подсудимой в тюрьме показалась ему легким и естественным выходом.
Англичане смотрели на это по-другому. Лорд Варвик, крайне обеспокоенный, затребовал двух докторов медицины.
— Ее надо вылечить во что бы то ни стало. Она слишком дорого стоила королю, чтобы умереть без приговора суда.
Жанну одолевала лихорадка. По временам девушка теряла сознание. Образы прошлого непрерывно посещали ее.
Она видела родителей: строгое лицо отца, печальное — матери. Мать пристально смотрела на нее и качала головой, будто сокрушаясь. Чем она озабочена? О чем скорбит? Ее дочь не изменит себе, она останется такой же, как была всегда.
…Безбрежную гладь неба прорезал силуэт высокой башни. И вот она уже там. Она узнает Ступени, узкие и щербатые, поросшие травой. Как долог подъем! Она совсем устала, а солнце сильно печет голову…
Но вот она наверху. Чудо! Какая картина! Далекий лес Шеню приветливо манит зеленью своих дубов. Там Смородинный ручей и «дерево фей».