Хиггинс грустно посмотрел мне в глаза.
- Что делать, Дербервиль? Отношения не получились. Но давай не будем отчаиваться.
Я чуть не расхохотался. Я подумал: со странностями мальчик. Позже, во время разговора с Хиггинсом у меня дома, я понял, что Хиггинс не свободный человек, как я или вы: он во власти воспоминаний и всяких чувств находится. А тогда я не знал, что и ответить. Я пробормотал:
- Ну, как хочешь, Хиггинс, - и отошел.
В тот день я несколько раз ловил на себе грустный взгляд Хиггинса. Вместо того чтобы организовать отношения, он грустил из-за того, что они не получились.
После уроков я не понесся, как бывало, домой хвастаться первой пятеркой и требовать у бабушки платы за нее, а долго сидел на скамейке в скверике, который возле церквушки. Я на церквушку поглядывал и размышлял о религиозном суеверии. Нет, это недопустимо, чтобы в наши дни человек верил, что все его неудачи оттого, что он не окропил портфель. Нужно было искать научное объяснение тому, что происходит. И я стал искать. Я перемножил на калькуляторе два трехзначных числа, посмотрел на церковный крест сперва одним глазом, потом другим - и у меня появилась уверенность, что научное объяснение вот-вот отыщется. Нужно только еще кое-что сделать. Я достал из портфеля коробочку с цветными мелками: я решил применить свой очень хороший способ, при помощи которого нахожу ответ на любой вопрос. Я отсчитал от скамейки пять шагов и провел красным мелком черту. После этого я вернулся к скамейке и стал на эту черту смотреть, заодно я приводил свои мысли в порядок, прогонял все посторонние. Трудней всего было прогнать мысли о Чувале, Свете Подлубной и Хиггинсе, отказавшемся со мной дружить. Но в конце концов я управился, мне уже ничего не мешало - я мысленно держал перед глазами большую стопку журналов "Наука и жизнь", в стопке были все номера, какие я прочел за свою жизнь. Все тем же способом, мысленно я стал брать журналы из стопки и быстро просматривать их. Я двинулся к красной черте, но не обычными шагами - я приставлял пятку одной ноги к носку другой: научное объяснение при таком способе отыскивается в тот момент, когда обе ноги окажутся за красной чертой.
На ближней скамейке сидели мужчина и девочка и наблюдали за мной. Девочка чуть было не помешала мне просматривать журналы.
- Папа, да что он делает? Что он делает? - спрашивала она.
Папа оказался догадливый:
- Не мешай, - сказал он. - В школе задали.
Все у меня, конечно, получилось. Только научных объяснений оказалось два. И нужно было решить, какое из них верное.
Первое мое научное объяснение строилось на теории циклов: вся жизнь человеческая состоит из этих циклов, их три: интеллектуальный, эмоциональный и физический. И каждый цикл имеет период подъема, когда все у человека получается, и период спада, очень опасный, когда ничего, кроме неприятностей, получиться не может, как ни старайся. Если у меня сегодня все три цикла на спаде, то нечему и удивляться - все будет идти через пень колоду. Второе научное объяснение опиралось на теорию вероятности. По этой теории в жизни каждого человека случается определенное количество неудач, неприятностей, неурядиц, конфузов, досадных происшествий, недоразумений и просто несчастий, а поскольку моя жизнь последние годы проходила без всех этих перечисленных отрицательных явлений, то рано или поздно они должны были посыпаться на меня, чтобы вероятностная норма не оказалась недовыполненной. Во второй теории, как видите, было мало утешительного, но наука есть наука, нужно ее принимать как есть. Все-таки это лучше, чем находиться в плену у суеверий. Я был рад, что вырвался из этого плена.
Не успел я уйти со скамейки, как убедился в правильности моих научных выводов.
Девочка на соседней скамейке разговаривала с отцом и поглядывала на меня с уважением. Эти дошкольники! Они готовы уважать тебя только за то, что ты ходишь в школу и делаешь уроки.
- Ты догадываешься, - спрашивала девочка отца, - что мама тебе сюрприз приготовила?
- Догадываюсь.
- И я! Как ты думаешь, что?
- Думаю, выходные туфли.
- И я так думаю! Я тебе скажу по секрету: черные.
- Эй! Держи язык за зубами! - сказал отец.
Девочка смутилась, но тут же зашлась смехом. Они мне нравились. И разговор их меня заинтересовал. Когда я был такой, как девочка, я считал, что разговоры о подарках - самые интересные. Но даже теперь, когда я читаю журнал "Наука и жизнь", мне эти разговоры продолжают нравиться, хотя они и несерьезные.
- Я молчу, - сказала девочка, - больше секретов не выдаю. Только ты мне скажи, что ты ей подаришь. Тоже туфли? Вот будет интересно! Она тебе туфли, и ты ей туфли. А перед этим она тебе галстук, а ты ей вязаную кофточку, а еще перед этим ты ей платье, а она тебе белую сорочку.
Я стал изучать лицо мужчины: приятное, ничего не скажешь. Такой барахло не подарит. Наверно, платье было дорогущее.
Я продолжал слушать. Часы, чайный сервиз, еще одна кофточка, сочинения Пушкина. Колечко с камушком! Брошь! Все это он ей подарил. А ее подарки были поскромнее. Я понял: она - его живая мечта и ему хочется дарить ей вещи подороже. Брошь, наверно, была золотая, такая, как у моей бабушки, - с маленьким бриллиантиком. Я опять стал изучать лицо мужчины. Бывает же такое: видишь незнакомого симпатичного человека - и тебе его денег жаль, как своих. Может, он все-таки ей серебряную брошь подарил? Вряд ли: уж очень он симпатичный. Скорее всего, бриллиант был большой и редкий. Где он его только достал? Попался, бедняга! Нужно было бежать, как я убежал от Танюшки! А теперь что поделаешь? Мне подумалось: а вдруг и я когда-нибудь попадусь! Дойду до полной беспомощности, самое дорогое раздарю - вещицы со своего письменного стола! Коллекцию! Мне прямо дурно стало, когда я о коллекции подумал. Я встал и прошелся, чтобы проветрить голову, в которую такие нестерпимые мысли приходят. Нет, никакая сила меня не заставит подарить коллекцию!
- Теперь вспоминай, что ты ей перед этим подарил, - сказала девочка.
- Норковый воротник и туфли к моему серому пальто. - Это уже сказала женщина. Она была нарядная и красивая - конечно, живая мечта!
Мне захотелось поговорить с мужчиной: у меня было к нему много вопросов. Понимает ли он, что женщина эта - его живая мечта? Щиплет ли у него в глазах? Слышит ли он дудение детского шарика?
- Ну и надарили вы ей! - сказал я. - Целый универмаг! Конечно, можно бы и поскромней подарки делать, да только не живой мечте...
Они молча смотрели на меня. Так, как будто я враг человечества. Мужчина шепнул своей мечте:
- Он перед твоим приходом как-то странно тут вышагивал.
- Мы говорили, а он подслушивал, - сказала девочка. - Я заметила.
- Да я не сумасшедший, - сказал я. - Вы послушайте сначала...
Но они не собирались слушать.
- Идемте отсюда! - сказала живая мечта.
Они ушли негодуя.
- Уродец, - сказала живая мечта. - Как это ему в голову пришло?
- Юный рационалист, - поддакнул муж.
Девочка все оборачивалась и поглядывала на меня уже без всякого уважения. Я понял, что неудачно начал разговор. Очень похоже, что сегодня у меня интеллектуальный спад.
И хотя все это имело научное объяснение, я расстроился. Уже меня сегодня назвали шакалом, пронырой, маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках, а вот теперь юным рационалистом и уродцем. Многовато. Хотелось броситься за этими людьми и объяснить им, что дело тут не во мне, а в действии законов природы. Но я понимал, что сегодня мне лучше жить молчком: вон что выходит. Завтра я узнаю, какая из двух теорий верна. Если мои неприятности прекратятся, значит, первая, а если нет - набирайся мужества и терпи: жди, когда мрачная полоса сменится светлой. Я даже с домашними решил не разговаривать, хотя бабушка три раза чуть ли не упрашивала рассказать ей, как прошел первый школьный день. Дербервиль был неумолим.
- Ступайте на кухню, Пэгги! - велел он своей старой служанке, когда та в третий раз появилась в его кабинете.
- Понятно, - сказала бабушка, - у тебя в школе что-то случилось.
Она пошла не на кухню, а в другую комнату и поделилась своими тревогами с мамой. Теперь уже мама принялась за расспросы:
- Быстроглазый, что это ты сегодня молчишь? На тебя это не похоже.
Я ответил, что должен сегодня помалкивать. И если она не хочет, чтоб со мной что-нибудь стряслось, пусть не пристает ко мне с разговорами.
- Обычные его хитрости, - сказала мама бабушке. - Конечно же, в школе что-то случилось. Надо позвонить. - Она тут же стала набирать номер.
Маме ответили, что моего классного руководителя в школе нет, но чтоб она обязательно позвонила завтра, потому что в учительской был обо мне нехороший разговор. Я понял, что самым дурацким образом влип в новую неприятность. Нужно было поговорить с бабушкой! Что ж, это похоже на интеллектуальный спад, усугубленный спадами эмоциональным и физическим. Я повеселел: это гораздо лучше, чем полоса неудач. Не надо расстраиваться, решил я, все идет по науке, а законы природы нам не страшны, если мы их встречаем во всеоружии знаний.
Дальше все продолжалось по науке. Мама мне предложила сходить за хлебом. Я всегда отлыниваю от этого поручения. Мама сказала:
- Может, ты соизволишь?
Я ответил, что сегодня никак не могу: должен жить осторожно - может все что угодно произойти! Мама спросила, когда я прекращу свои хитрости, и бросила мне целлофановый мешочек. С тяжелым сердцем я открыл дверь.
В нашем доме живет одинокая старая женщина - Мария Кондратьевна. Муж ее умер, а дети разъехались. Она не выходит, в хорошую погоду сидит на балконе: ноги больные. Дербервиль с ней в прекрасных отношениях, всегда кланяется ей, а она ему благосклонно отвечает - вдовствующая королева!
Быстроглазый тоже ничего против этой женщины не имеет. Но когда я прохожу мимо ее двери, так уж выходит: я нажимаю на кнопку звонка и убегаю. Случается, Мария Кондратьевна, заметив с балкона, что я вошел в парадное, выходит на площадку и спрашивает меня:
- Ты не знаешь, Виталий, кто это ко мне без конца звонит, а потом убегает?
Я не сомневаюсь: она знает, кто звонит, но, деликатный человек, она ни за что не скажет прямо - на совесть мою воздействует. Я отвечаю:
- Это хулиган какой-то, Мария Кондратьевна. Ничего, он нам еще попадется.
Я задержался у двери Марии Кондратьевны. Мне пришло в голову, что я занимаюсь наукой как придется, без плана. Как могло получиться, что я до сих пор не поставил ни одного эксперимента? Я решил запланировать целую серию экспериментов и немедленно приступил к первому: нажал кнопку звонка и понесся вниз по лестнице.
Результат эксперимента оказался ошеломляющим: я наступил на огрызок яблока (я сам его утром бросил в парадном: не совать же было в карман) - и меня понесло ногой вперед, я потерял управление. О! Вспомнить тошно. Я трахнулся затылком о край ступеньки, тут же вскочил и понесся дальше. Боль разошлась по спине и была такой отчетливой, что ее можно было сфотографировать для науки. Наверно, я все же успел свернуть за угол раньше, чем Мария Кондратьевна на своих больных ногах доплелась до двери.
"Что же показал эксперимент?" - спросил я себя и дернул головой, как артист Миронов в фильме "Бриллиантовая рука". Затылок болел, и радостно было сознавать, что это не просто боль, а результат эксперимента и закон природы. Интеллектуальный спад был налицо, но вот физического не обнаруживалось, да и эмоциональный какой-то не явный был, не отчетливый. Неужели я попал в полосу неудач? Я решил при помощи калькулятора подсчитать, чем это мне грозит.
Сколько я могу прожить? К тому времени, когда я вырасту, человеческая жизнь будет уже продлена если не до ста лет, то до девяноста - это уж точно. Я, чтоб не очень увлекаться, выбил себе на калькуляторе девяносто четыре года. Это число я помножил на триста шестьдесят пять - вот сколько дней я проживу. Не так уж много. Дальше я задумался: надо было решить, сколько в среднем неприятностей, несчастий и прочей мерзости выбить на один день моей жизни. Пожалуй, одной неприятности на день хватит. Не все же такие дни, как сегодня. Так что полученное число больше не пришлось перемножать. Итого на мою жизнь выпадает тридцать четыре тысячи триста десять неприятностей - вот это да! И почти все они по теории вероятности могут свалиться на меня в полосу неудач. Ведь жил же я почти без неприятностей последнее время. Радовался, лопух. А они накопились, и теперь, возможно, сыпануло... Нужно было быть готовым ко всему. Я дернул головой и спрятал калькулятор в карман. Дня три после этого я головой дергал. Потом я забыл о том, что стряслось на лестнице. И только позднее мне пришло на ум, что мое падение на лестнице, быть может, оказалось роковым.
Я купил хлеба и по дороге домой провел еще один эксперимент, с разбегу перевернул ногой ящик с мусором. Опять результат эксперимента обнаружился сразу же. Один несимпатичный пенсионер, мой давний недоброжелатель, закричал с балкона:
- Ребята! А проучите-ка его!
Двое прохожих бросились мне наперерез с противоположной стороны улицы.
- За рубашку его хватай! Рви ему рубашку! - советовал тот из них, который совсем не умел бегать.
Другой потянулся рукой к моей рубашке, но я увернулся. Когда я добежал до угла, они трусили по улице, только чтобы пенсионер мог видеть их старания. Я послал им воздушный поцелуй. "Что за странные люди! подумал я. Сразу рвать рубашку - уродцы!" Я расстроился из-за того, что на свете такие вот живут, - больше мне не хотелось ставить экспериментов. Да и понятно было уже: сколько их ни ставь, а физического спада не обнаружить, - вон как улепетывал! Пожалуй, я в полосе неудач. Интересно, в середине или пока еще в начале? Спать я лег встревоженный, хотя все еще и увлеченный наукой.
О том, как, преодолев опасения, я с головой ушел в дела, в
результате чего меня посетило вдохновение
Я открыл глаза и увидел, что солнечный свет лежит на полу полосами, это мне не понравилось. Я вышел на балкон и стал изучать приметы дня. Тучи на небе были странными: хотя и не совсем они были похожи на полосы, скорей, на грядки в огороде, но все же какая-то полосатость в них была. Кроме того, уж очень на многих мужчинах на улице были рубашки в полоску. Но больше всего меня поразил редкий по масти, похожий на тигра полосатый кот; он крался по улице у самой стены дома, но вдруг остановился и стал смотреть на наш балкон, на меня - странный кот!
Однако во всем остальном день был приветлив и обещал много интересного. За завтраком я подумал, что мои наблюдения ненаучны, потому что какая же может быть научная связь между полосатой рубашкой и полосой неудач? Я понял, что от всего пережитого вчера стал чересчур мнительным. На улице я взглянул на мир веселыми глазами и увидел, как много женщин в это утро надели цветистые платья. Пожалуй, циклическая теория больше подходила для объяснения вчерашних неприятностей. Я решил, что могу смело заняться своими делами, которые отложил. А пока этими делами заняться было нельзя, я смело брался за другие, которые по ходу жизни возникали.
Я встретил пятиклассника, у которого водятся венгерские жвачки. Я предложил ему одну итальянскую жвачку за две венгерских: может, Мишенька за них отдаст марку? Пятиклассник оказался человеком нерешительным: он долго рассматривал итальянскую жвачку, у него жила на лбу вздулась, наконец вернул мне жвачку и сказал:
- Ты не уходи, надо подумать.
Я шел с ним рядом. Только, по-моему, не столько он обдумывал, сколько изучал мое лицо. Он спросил, почему у меня глаза бегают; после этого у него самого глаза забегали.
- Какой-то ты ненадежный, - сказал он. - Пожалуй, надуешь. Нет, я не меняюсь.
- Шаромыжник! - сказал я. - К тебе с честным предложением, а ты оскорблять! - Я ткнул его легонько под ребро, чтоб не отнимал зря времени у занятого человека.
По дороге в школу я организовал еще два дельца, хотя и небольших, но необходимых для правильного течения жизни. Я нагнал одного типа из параллельного класса, который последнее время начал нос задирать, перестал со мной здороваться. Я посмотрел ему в глаза и пошел дальше. Пусть знает, что это не он со мной не здоровается, а я с ним. Тут же я увидел, что из парадного вышла Ирка Кондаченко; мы встретились с ней глазами. Что-то уж очень часто мы с ней глазами встречаемся. Наверно, она решила, что я ею заинтересовался. Я подскочил к Ирке и дунул ей в щеку. Пуфф - вот как я тобой интересуюсь! Нет, жизнь нельзя пускать на самотек, ее все время подправлять надо.
Я действовал уже без всяких опасений. На первом уроке я получил пятерку, на втором еще одну. На переменке между этими уроками, когда я несся по коридору просто так, чтобы ноги не застаивались, я чуть не налетел на маму Хиггинса.
- По-моему, ты слишком много бегаешь, - сказала она. - Подумать о своих поступках у тебя нет времени.
Она была не такой грозной, как вчера, - зря я встревожился.
Мама Хиггинса начала мне внушать, чтобы я на пять минут в день где-нибудь в сторонке садился и обдумывал свои поступки, а то я все бегаю, бегаю и поэтому странные вещи делаю и говорю. Она назвала мое существование бездумным. Я пообещал, что сделаю, как она советует.
- Обязательно сделай, - сказала она. - Продолжай работать над собой, я тебе помогу. Ни одна газета не придерется!
Она улыбнулась мне как-то многообещающе, как будто только что сообщила, что у нее для меня хорошенькая вещица припасена на мои именины. Я решил, что она чудачка. Если б я знал, что она мне наобещала своей улыбкой!
- Вы Хиггинсу не запрещаете со мной дружить? - спросил я.
- Что ты! Я к тебе хорошо отношусь. Он сам не хочет. Он считает, что ты по-свински обошелся с Чуваловым. Так что иди, работай над собой.
Я долго соображал, смеялась она надо мной или всерьез говорила. Потом я решил пять минут подумать над своими поступками, как обещал: все-таки научный подход. Я достал калькулятор и сел на подоконник. Я не уверен был, что стоя это можно делать. Сперва ни о чем не думалось, а только болел ушибленный вчера затылок. Я дернул головой, и тут мысль заработала, как будто я ударил кулаком по испорченному приемнику - и он заговорил. "Вот было бы хорошо, - думалось, - если бы бабушка мне за каждую пятерку не по тридцать копеек платила, а по полтиннику". Я выбил четыре пятерки в неделю и тут же подсчитал, сколько за год выйдет, - порядочная сумма... Тут меня уборщица с подоконника согнала. Жаль: хорошие мысли в голову приходили. Я решил: попробую как-нибудь еще.
На большой перемене я поднялся на третий этаж и пошел в конец коридора, чтобы выполнить главное из запланированных дел. Я вошел в химкабинет и, как и ожидал, увидел моего покровителя Валеру Ешанова, перворазрядника по плаванию и коллекционера марок. Я ему добываю марки, которые его интересуют, а у него покупаю такие, которые ему не нужны. Мне они чаще всего тоже не нужны, я их потом сбываю второкласснику Женечке Плотицыну. Женечка рад любой марке, еще в коллекционировании мало смыслит, но я его заинтересовал и сделаю настоящим коллекционером. Ешанов сидел за столом рядом со своим другом, довольно симпатичным человеком с потрясающей фамилией - Флейтистов.
- А! Наш юный друг! - сказал Валера. - Здравствуй!
Он пожал мне руку и протянул ее Флейтистову, чтобы и тот пожал. Вот как себя ведут симпатичные люди! В позапрошлом году я обменивался марками с другим девятиклассником - он уже школу окончил, - тот был совсем не то: за руку не здоровался и называл меня не "мой юный друг", а "гвоздик". Никакой радости с ним не было. Когда ни придешь для обмена, он торопится: "Ну, показывай!" Ничего он в человеческих отношениях не понимал. Однажды, когда он был дежурным по школе, он мне сделал замечание, чтобы я не орал в коридоре. После этого случая я уже с ним марками не обменивался - никакого смысла не было. Но Валера совсем другой. Он даже поинтересовался, как я лето провел. А как же иначе? Ведь мои родители раскланиваются с его родителями, мама однажды в хлебном магазине поговорила о чем-то с его мамой.
- Валера, - сказал я, - у меня для тебя сюрприз! Я тебе сейчас больше ничего не скажу, но ты имей в виду.
- У меня для тебя тоже кое-что есть, - сказал Валера, - останешься доволен. Встречаемся, как и в прошлом году, по средам в шесть.
Теперь мне нужно было об одном деле поговорить. Валерин одноклассник Криницкий (он как раз в это время вошел в химкабинет и достал из портфеля завтрак) решил у меня Женечку Плотицына отбить, под видом защиты, конечно. Он напирает на то, что я Женечку обманываю, а вот он не будет. На редкость бессовестный человек! Я нуждался в Валериной защите. Но тут надо было разговор вести дипломатично: а вдруг Валера с Криницким в дружбе? А если не в дружбе, то мало ли что еще может быть: может, их родители раскланиваются.
Мне вспомнилась телепередача "В мире животных", и я понял, как надо вести дипломатичный разговор.
- Вот, Валера, - сказал я, - одна вещь меня интересует. Как ты думаешь, кто кому накидает - гималайский медведь бурому или бурый гималайскому?
Валера переглянулся со своим другом - кажется, я не совсем удачно спросил.
- Медведи бывают разные, - сказал Валера. - Вот, допустим, гималайский здоровяк встречает бурого хиляка, так тут и раздумывать нечего.
- Я понимаю, Валера, - сказал я, - что не совсем удачно спросил. Ну, а как ты думаешь, вот, допустим, встречаются бурый здоровяк со здоровяком гималайским!
- Гималайский ему в первом раунде накидает, - сказал Валера, - тут все ясно...
- Вот и я так считаю, - сказал я. - Ну, а представь себе, бегемот и носорог поссорились - кто кому?
- Носорог бегемоту, - сказал Валера. - Носорог вооружен лучше.
- Вот и я так считаю, - сказал я. - А лев, допустим, и тигр? Ведь правда лев накидает, если он, конечно, не хиляк?
Валера согласился со мной. Тогда я стал подводить поближе.
- Ну, а если бы пловцу первого разряда пришлось с боксером третьего разряда, как ты считаешь?
- Быстроглазый, - сказал Валера, - не втравляй меня в драку с Котовым. Ты что, не понимаешь? В нем восемьдесят килограммов весу. Я бы с удовольствием, но честно тебе говорю: не справлюсь.
- Да что ты, Валера! - сказал я. - Это я просто так, разве я не понимаю? У меня другое дело. Представь, есть люди, которые охмуряют малышей: сбывают им втридорога чепуховые марки, да еще кое-кого стращают и не подпускают к этому малышу.
Валера с Флейтистовым нахмурились. Я понял: они возмущены.
- Интересно было бы узнать, - сказал Валера, - имя этого человека.
- Ха! - сказал я. - Вон он хлеб с колбаской ест.
- Мы ему на первый раз сделаем внушение, - сказал Валера.
Он пальцем подозвал к себе Криницкого и для начала заметил ему, что тот не по-товарищески себя ведет: ест хлеб с колбасой, а не подумает о том, что, может быть, другие тоже проголодались. Криницкий отломил от своего бутерброда Валере и Флейтистову; они его поблагодарили, и тут уж Валера приступил к делу.
- Этот юноша, - сказал он и показал на меня глазами, - находится под покровительством очень достойных людей. Нам не нравится, когда его обижают. Для нас это непереносимо.
Валера очень педагогично себя вел: он нажимал пальцем, как на кнопку звонка, на пуговицу пиджака Криницкого, Флейтистов сдувал и стряхивал крошки с этого пиджака. В конце разговора Криницкий сказал, что не знал о том, что мне покровительствуют достойные люди. На редкость он оказался малоуважаемым человеком.
- Спасибо, Валера, - сказал я.
- О, пожалуйста!
Дело было сделано. И не как-нибудь, а дипломатично. Я шел по коридору и радовался своей удаче: никаких признаков интеллектуального спада уже не было и в помине.
Я спустился на первый этаж. Здесь во 2-м "Б" учится Женечка Плотицын, совсем еще несмышленый человек: он не понимает, что не я должен его проведывать, а он меня.
Женечка бросился мне навстречу, я пожал ему руку и сказал:
- Здравствуй, юноша!
- Меня уже обижали! - сообщил Женечка, как только мы покончили с рукопожатием. - Вон тот, который борется, вон тот у стены и еще один - он в столовую ушел.
Я отпустил леща тому, который боролся, и тому, который у стены стоял. Первый убежал плакать в класс, а второй так и остался у стены - смотрел на меня исподлобья, как на собаку, которая того и гляди укусит.
- Ты мне скоро списки составлять будешь, - сказал я Женечке.
Его всему учить надо. Но мне не трудно. Года через два я подберу ему какого-нибудь второклашку, чтоб Женечка ему ненужные марки сбывал. Женечка мне нравится: он хоть и несмышленыш, а в человеческих отношениях неплохо разбирается. Когда мы по четвергам встречаемся с ним в сквере, он садится на скамейку рядышком, прижимается ко мне, заглядывает в глаза и доверяется во всем - ну просто родной человек! Я ни разу его не надул. У меня даже появляется желание подарить ему несколько марок: я беспомощным становлюсь, когда ко мне вот так, по-родственному, прижимаются. Папа говорит, что из всех моих инстинктов самый сильный - инстинкт родства. Однажды ко мне на перемене прижался наш пакостник Зякин - он это делает ради смеха. Можете себе представить, у меня к этому типу теплое чувство появилось. Я Зякина тут же прогнал: он таких чувств не заслуживает. Женечка - другое дело. Я только стараюсь держать себя в руках: если филателисты начнут раздаривать марки, то коллекционированию конец. О порядке в мире я никогда не забываю.
- У меня для тебя куча марок, - сказал я Женечке. - В четверг в шесть начнем наши встречи.
Я попрощался с ним за руку и пошел к себе на второй этаж. На лестнице Женечка меня догнал и сообщил, что тот, который ходил в столовую, уже вернулся и успел Женечке ножку подставить.
- Юноша! - сказал я ему на это. - Ты начинай соображать. Посмотри на этот коридор: вон человеку ножку подставили, а вон бедной девочке не дают пройти. Ты соображай! Неужели подножка - это такое событие, из-за которого стоит беспокоить занятого человека? Дай ему под ребро, и больше он тебе подножек ставить не будет.
- Что делать, Дербервиль? Отношения не получились. Но давай не будем отчаиваться.
Я чуть не расхохотался. Я подумал: со странностями мальчик. Позже, во время разговора с Хиггинсом у меня дома, я понял, что Хиггинс не свободный человек, как я или вы: он во власти воспоминаний и всяких чувств находится. А тогда я не знал, что и ответить. Я пробормотал:
- Ну, как хочешь, Хиггинс, - и отошел.
В тот день я несколько раз ловил на себе грустный взгляд Хиггинса. Вместо того чтобы организовать отношения, он грустил из-за того, что они не получились.
После уроков я не понесся, как бывало, домой хвастаться первой пятеркой и требовать у бабушки платы за нее, а долго сидел на скамейке в скверике, который возле церквушки. Я на церквушку поглядывал и размышлял о религиозном суеверии. Нет, это недопустимо, чтобы в наши дни человек верил, что все его неудачи оттого, что он не окропил портфель. Нужно было искать научное объяснение тому, что происходит. И я стал искать. Я перемножил на калькуляторе два трехзначных числа, посмотрел на церковный крест сперва одним глазом, потом другим - и у меня появилась уверенность, что научное объяснение вот-вот отыщется. Нужно только еще кое-что сделать. Я достал из портфеля коробочку с цветными мелками: я решил применить свой очень хороший способ, при помощи которого нахожу ответ на любой вопрос. Я отсчитал от скамейки пять шагов и провел красным мелком черту. После этого я вернулся к скамейке и стал на эту черту смотреть, заодно я приводил свои мысли в порядок, прогонял все посторонние. Трудней всего было прогнать мысли о Чувале, Свете Подлубной и Хиггинсе, отказавшемся со мной дружить. Но в конце концов я управился, мне уже ничего не мешало - я мысленно держал перед глазами большую стопку журналов "Наука и жизнь", в стопке были все номера, какие я прочел за свою жизнь. Все тем же способом, мысленно я стал брать журналы из стопки и быстро просматривать их. Я двинулся к красной черте, но не обычными шагами - я приставлял пятку одной ноги к носку другой: научное объяснение при таком способе отыскивается в тот момент, когда обе ноги окажутся за красной чертой.
На ближней скамейке сидели мужчина и девочка и наблюдали за мной. Девочка чуть было не помешала мне просматривать журналы.
- Папа, да что он делает? Что он делает? - спрашивала она.
Папа оказался догадливый:
- Не мешай, - сказал он. - В школе задали.
Все у меня, конечно, получилось. Только научных объяснений оказалось два. И нужно было решить, какое из них верное.
Первое мое научное объяснение строилось на теории циклов: вся жизнь человеческая состоит из этих циклов, их три: интеллектуальный, эмоциональный и физический. И каждый цикл имеет период подъема, когда все у человека получается, и период спада, очень опасный, когда ничего, кроме неприятностей, получиться не может, как ни старайся. Если у меня сегодня все три цикла на спаде, то нечему и удивляться - все будет идти через пень колоду. Второе научное объяснение опиралось на теорию вероятности. По этой теории в жизни каждого человека случается определенное количество неудач, неприятностей, неурядиц, конфузов, досадных происшествий, недоразумений и просто несчастий, а поскольку моя жизнь последние годы проходила без всех этих перечисленных отрицательных явлений, то рано или поздно они должны были посыпаться на меня, чтобы вероятностная норма не оказалась недовыполненной. Во второй теории, как видите, было мало утешительного, но наука есть наука, нужно ее принимать как есть. Все-таки это лучше, чем находиться в плену у суеверий. Я был рад, что вырвался из этого плена.
Не успел я уйти со скамейки, как убедился в правильности моих научных выводов.
Девочка на соседней скамейке разговаривала с отцом и поглядывала на меня с уважением. Эти дошкольники! Они готовы уважать тебя только за то, что ты ходишь в школу и делаешь уроки.
- Ты догадываешься, - спрашивала девочка отца, - что мама тебе сюрприз приготовила?
- Догадываюсь.
- И я! Как ты думаешь, что?
- Думаю, выходные туфли.
- И я так думаю! Я тебе скажу по секрету: черные.
- Эй! Держи язык за зубами! - сказал отец.
Девочка смутилась, но тут же зашлась смехом. Они мне нравились. И разговор их меня заинтересовал. Когда я был такой, как девочка, я считал, что разговоры о подарках - самые интересные. Но даже теперь, когда я читаю журнал "Наука и жизнь", мне эти разговоры продолжают нравиться, хотя они и несерьезные.
- Я молчу, - сказала девочка, - больше секретов не выдаю. Только ты мне скажи, что ты ей подаришь. Тоже туфли? Вот будет интересно! Она тебе туфли, и ты ей туфли. А перед этим она тебе галстук, а ты ей вязаную кофточку, а еще перед этим ты ей платье, а она тебе белую сорочку.
Я стал изучать лицо мужчины: приятное, ничего не скажешь. Такой барахло не подарит. Наверно, платье было дорогущее.
Я продолжал слушать. Часы, чайный сервиз, еще одна кофточка, сочинения Пушкина. Колечко с камушком! Брошь! Все это он ей подарил. А ее подарки были поскромнее. Я понял: она - его живая мечта и ему хочется дарить ей вещи подороже. Брошь, наверно, была золотая, такая, как у моей бабушки, - с маленьким бриллиантиком. Я опять стал изучать лицо мужчины. Бывает же такое: видишь незнакомого симпатичного человека - и тебе его денег жаль, как своих. Может, он все-таки ей серебряную брошь подарил? Вряд ли: уж очень он симпатичный. Скорее всего, бриллиант был большой и редкий. Где он его только достал? Попался, бедняга! Нужно было бежать, как я убежал от Танюшки! А теперь что поделаешь? Мне подумалось: а вдруг и я когда-нибудь попадусь! Дойду до полной беспомощности, самое дорогое раздарю - вещицы со своего письменного стола! Коллекцию! Мне прямо дурно стало, когда я о коллекции подумал. Я встал и прошелся, чтобы проветрить голову, в которую такие нестерпимые мысли приходят. Нет, никакая сила меня не заставит подарить коллекцию!
- Теперь вспоминай, что ты ей перед этим подарил, - сказала девочка.
- Норковый воротник и туфли к моему серому пальто. - Это уже сказала женщина. Она была нарядная и красивая - конечно, живая мечта!
Мне захотелось поговорить с мужчиной: у меня было к нему много вопросов. Понимает ли он, что женщина эта - его живая мечта? Щиплет ли у него в глазах? Слышит ли он дудение детского шарика?
- Ну и надарили вы ей! - сказал я. - Целый универмаг! Конечно, можно бы и поскромней подарки делать, да только не живой мечте...
Они молча смотрели на меня. Так, как будто я враг человечества. Мужчина шепнул своей мечте:
- Он перед твоим приходом как-то странно тут вышагивал.
- Мы говорили, а он подслушивал, - сказала девочка. - Я заметила.
- Да я не сумасшедший, - сказал я. - Вы послушайте сначала...
Но они не собирались слушать.
- Идемте отсюда! - сказала живая мечта.
Они ушли негодуя.
- Уродец, - сказала живая мечта. - Как это ему в голову пришло?
- Юный рационалист, - поддакнул муж.
Девочка все оборачивалась и поглядывала на меня уже без всякого уважения. Я понял, что неудачно начал разговор. Очень похоже, что сегодня у меня интеллектуальный спад.
И хотя все это имело научное объяснение, я расстроился. Уже меня сегодня назвали шакалом, пронырой, маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках, а вот теперь юным рационалистом и уродцем. Многовато. Хотелось броситься за этими людьми и объяснить им, что дело тут не во мне, а в действии законов природы. Но я понимал, что сегодня мне лучше жить молчком: вон что выходит. Завтра я узнаю, какая из двух теорий верна. Если мои неприятности прекратятся, значит, первая, а если нет - набирайся мужества и терпи: жди, когда мрачная полоса сменится светлой. Я даже с домашними решил не разговаривать, хотя бабушка три раза чуть ли не упрашивала рассказать ей, как прошел первый школьный день. Дербервиль был неумолим.
- Ступайте на кухню, Пэгги! - велел он своей старой служанке, когда та в третий раз появилась в его кабинете.
- Понятно, - сказала бабушка, - у тебя в школе что-то случилось.
Она пошла не на кухню, а в другую комнату и поделилась своими тревогами с мамой. Теперь уже мама принялась за расспросы:
- Быстроглазый, что это ты сегодня молчишь? На тебя это не похоже.
Я ответил, что должен сегодня помалкивать. И если она не хочет, чтоб со мной что-нибудь стряслось, пусть не пристает ко мне с разговорами.
- Обычные его хитрости, - сказала мама бабушке. - Конечно же, в школе что-то случилось. Надо позвонить. - Она тут же стала набирать номер.
Маме ответили, что моего классного руководителя в школе нет, но чтоб она обязательно позвонила завтра, потому что в учительской был обо мне нехороший разговор. Я понял, что самым дурацким образом влип в новую неприятность. Нужно было поговорить с бабушкой! Что ж, это похоже на интеллектуальный спад, усугубленный спадами эмоциональным и физическим. Я повеселел: это гораздо лучше, чем полоса неудач. Не надо расстраиваться, решил я, все идет по науке, а законы природы нам не страшны, если мы их встречаем во всеоружии знаний.
Дальше все продолжалось по науке. Мама мне предложила сходить за хлебом. Я всегда отлыниваю от этого поручения. Мама сказала:
- Может, ты соизволишь?
Я ответил, что сегодня никак не могу: должен жить осторожно - может все что угодно произойти! Мама спросила, когда я прекращу свои хитрости, и бросила мне целлофановый мешочек. С тяжелым сердцем я открыл дверь.
В нашем доме живет одинокая старая женщина - Мария Кондратьевна. Муж ее умер, а дети разъехались. Она не выходит, в хорошую погоду сидит на балконе: ноги больные. Дербервиль с ней в прекрасных отношениях, всегда кланяется ей, а она ему благосклонно отвечает - вдовствующая королева!
Быстроглазый тоже ничего против этой женщины не имеет. Но когда я прохожу мимо ее двери, так уж выходит: я нажимаю на кнопку звонка и убегаю. Случается, Мария Кондратьевна, заметив с балкона, что я вошел в парадное, выходит на площадку и спрашивает меня:
- Ты не знаешь, Виталий, кто это ко мне без конца звонит, а потом убегает?
Я не сомневаюсь: она знает, кто звонит, но, деликатный человек, она ни за что не скажет прямо - на совесть мою воздействует. Я отвечаю:
- Это хулиган какой-то, Мария Кондратьевна. Ничего, он нам еще попадется.
Я задержался у двери Марии Кондратьевны. Мне пришло в голову, что я занимаюсь наукой как придется, без плана. Как могло получиться, что я до сих пор не поставил ни одного эксперимента? Я решил запланировать целую серию экспериментов и немедленно приступил к первому: нажал кнопку звонка и понесся вниз по лестнице.
Результат эксперимента оказался ошеломляющим: я наступил на огрызок яблока (я сам его утром бросил в парадном: не совать же было в карман) - и меня понесло ногой вперед, я потерял управление. О! Вспомнить тошно. Я трахнулся затылком о край ступеньки, тут же вскочил и понесся дальше. Боль разошлась по спине и была такой отчетливой, что ее можно было сфотографировать для науки. Наверно, я все же успел свернуть за угол раньше, чем Мария Кондратьевна на своих больных ногах доплелась до двери.
"Что же показал эксперимент?" - спросил я себя и дернул головой, как артист Миронов в фильме "Бриллиантовая рука". Затылок болел, и радостно было сознавать, что это не просто боль, а результат эксперимента и закон природы. Интеллектуальный спад был налицо, но вот физического не обнаруживалось, да и эмоциональный какой-то не явный был, не отчетливый. Неужели я попал в полосу неудач? Я решил при помощи калькулятора подсчитать, чем это мне грозит.
Сколько я могу прожить? К тому времени, когда я вырасту, человеческая жизнь будет уже продлена если не до ста лет, то до девяноста - это уж точно. Я, чтоб не очень увлекаться, выбил себе на калькуляторе девяносто четыре года. Это число я помножил на триста шестьдесят пять - вот сколько дней я проживу. Не так уж много. Дальше я задумался: надо было решить, сколько в среднем неприятностей, несчастий и прочей мерзости выбить на один день моей жизни. Пожалуй, одной неприятности на день хватит. Не все же такие дни, как сегодня. Так что полученное число больше не пришлось перемножать. Итого на мою жизнь выпадает тридцать четыре тысячи триста десять неприятностей - вот это да! И почти все они по теории вероятности могут свалиться на меня в полосу неудач. Ведь жил же я почти без неприятностей последнее время. Радовался, лопух. А они накопились, и теперь, возможно, сыпануло... Нужно было быть готовым ко всему. Я дернул головой и спрятал калькулятор в карман. Дня три после этого я головой дергал. Потом я забыл о том, что стряслось на лестнице. И только позднее мне пришло на ум, что мое падение на лестнице, быть может, оказалось роковым.
Я купил хлеба и по дороге домой провел еще один эксперимент, с разбегу перевернул ногой ящик с мусором. Опять результат эксперимента обнаружился сразу же. Один несимпатичный пенсионер, мой давний недоброжелатель, закричал с балкона:
- Ребята! А проучите-ка его!
Двое прохожих бросились мне наперерез с противоположной стороны улицы.
- За рубашку его хватай! Рви ему рубашку! - советовал тот из них, который совсем не умел бегать.
Другой потянулся рукой к моей рубашке, но я увернулся. Когда я добежал до угла, они трусили по улице, только чтобы пенсионер мог видеть их старания. Я послал им воздушный поцелуй. "Что за странные люди! подумал я. Сразу рвать рубашку - уродцы!" Я расстроился из-за того, что на свете такие вот живут, - больше мне не хотелось ставить экспериментов. Да и понятно было уже: сколько их ни ставь, а физического спада не обнаружить, - вон как улепетывал! Пожалуй, я в полосе неудач. Интересно, в середине или пока еще в начале? Спать я лег встревоженный, хотя все еще и увлеченный наукой.
О том, как, преодолев опасения, я с головой ушел в дела, в
результате чего меня посетило вдохновение
Я открыл глаза и увидел, что солнечный свет лежит на полу полосами, это мне не понравилось. Я вышел на балкон и стал изучать приметы дня. Тучи на небе были странными: хотя и не совсем они были похожи на полосы, скорей, на грядки в огороде, но все же какая-то полосатость в них была. Кроме того, уж очень на многих мужчинах на улице были рубашки в полоску. Но больше всего меня поразил редкий по масти, похожий на тигра полосатый кот; он крался по улице у самой стены дома, но вдруг остановился и стал смотреть на наш балкон, на меня - странный кот!
Однако во всем остальном день был приветлив и обещал много интересного. За завтраком я подумал, что мои наблюдения ненаучны, потому что какая же может быть научная связь между полосатой рубашкой и полосой неудач? Я понял, что от всего пережитого вчера стал чересчур мнительным. На улице я взглянул на мир веселыми глазами и увидел, как много женщин в это утро надели цветистые платья. Пожалуй, циклическая теория больше подходила для объяснения вчерашних неприятностей. Я решил, что могу смело заняться своими делами, которые отложил. А пока этими делами заняться было нельзя, я смело брался за другие, которые по ходу жизни возникали.
Я встретил пятиклассника, у которого водятся венгерские жвачки. Я предложил ему одну итальянскую жвачку за две венгерских: может, Мишенька за них отдаст марку? Пятиклассник оказался человеком нерешительным: он долго рассматривал итальянскую жвачку, у него жила на лбу вздулась, наконец вернул мне жвачку и сказал:
- Ты не уходи, надо подумать.
Я шел с ним рядом. Только, по-моему, не столько он обдумывал, сколько изучал мое лицо. Он спросил, почему у меня глаза бегают; после этого у него самого глаза забегали.
- Какой-то ты ненадежный, - сказал он. - Пожалуй, надуешь. Нет, я не меняюсь.
- Шаромыжник! - сказал я. - К тебе с честным предложением, а ты оскорблять! - Я ткнул его легонько под ребро, чтоб не отнимал зря времени у занятого человека.
По дороге в школу я организовал еще два дельца, хотя и небольших, но необходимых для правильного течения жизни. Я нагнал одного типа из параллельного класса, который последнее время начал нос задирать, перестал со мной здороваться. Я посмотрел ему в глаза и пошел дальше. Пусть знает, что это не он со мной не здоровается, а я с ним. Тут же я увидел, что из парадного вышла Ирка Кондаченко; мы встретились с ней глазами. Что-то уж очень часто мы с ней глазами встречаемся. Наверно, она решила, что я ею заинтересовался. Я подскочил к Ирке и дунул ей в щеку. Пуфф - вот как я тобой интересуюсь! Нет, жизнь нельзя пускать на самотек, ее все время подправлять надо.
Я действовал уже без всяких опасений. На первом уроке я получил пятерку, на втором еще одну. На переменке между этими уроками, когда я несся по коридору просто так, чтобы ноги не застаивались, я чуть не налетел на маму Хиггинса.
- По-моему, ты слишком много бегаешь, - сказала она. - Подумать о своих поступках у тебя нет времени.
Она была не такой грозной, как вчера, - зря я встревожился.
Мама Хиггинса начала мне внушать, чтобы я на пять минут в день где-нибудь в сторонке садился и обдумывал свои поступки, а то я все бегаю, бегаю и поэтому странные вещи делаю и говорю. Она назвала мое существование бездумным. Я пообещал, что сделаю, как она советует.
- Обязательно сделай, - сказала она. - Продолжай работать над собой, я тебе помогу. Ни одна газета не придерется!
Она улыбнулась мне как-то многообещающе, как будто только что сообщила, что у нее для меня хорошенькая вещица припасена на мои именины. Я решил, что она чудачка. Если б я знал, что она мне наобещала своей улыбкой!
- Вы Хиггинсу не запрещаете со мной дружить? - спросил я.
- Что ты! Я к тебе хорошо отношусь. Он сам не хочет. Он считает, что ты по-свински обошелся с Чуваловым. Так что иди, работай над собой.
Я долго соображал, смеялась она надо мной или всерьез говорила. Потом я решил пять минут подумать над своими поступками, как обещал: все-таки научный подход. Я достал калькулятор и сел на подоконник. Я не уверен был, что стоя это можно делать. Сперва ни о чем не думалось, а только болел ушибленный вчера затылок. Я дернул головой, и тут мысль заработала, как будто я ударил кулаком по испорченному приемнику - и он заговорил. "Вот было бы хорошо, - думалось, - если бы бабушка мне за каждую пятерку не по тридцать копеек платила, а по полтиннику". Я выбил четыре пятерки в неделю и тут же подсчитал, сколько за год выйдет, - порядочная сумма... Тут меня уборщица с подоконника согнала. Жаль: хорошие мысли в голову приходили. Я решил: попробую как-нибудь еще.
На большой перемене я поднялся на третий этаж и пошел в конец коридора, чтобы выполнить главное из запланированных дел. Я вошел в химкабинет и, как и ожидал, увидел моего покровителя Валеру Ешанова, перворазрядника по плаванию и коллекционера марок. Я ему добываю марки, которые его интересуют, а у него покупаю такие, которые ему не нужны. Мне они чаще всего тоже не нужны, я их потом сбываю второкласснику Женечке Плотицыну. Женечка рад любой марке, еще в коллекционировании мало смыслит, но я его заинтересовал и сделаю настоящим коллекционером. Ешанов сидел за столом рядом со своим другом, довольно симпатичным человеком с потрясающей фамилией - Флейтистов.
- А! Наш юный друг! - сказал Валера. - Здравствуй!
Он пожал мне руку и протянул ее Флейтистову, чтобы и тот пожал. Вот как себя ведут симпатичные люди! В позапрошлом году я обменивался марками с другим девятиклассником - он уже школу окончил, - тот был совсем не то: за руку не здоровался и называл меня не "мой юный друг", а "гвоздик". Никакой радости с ним не было. Когда ни придешь для обмена, он торопится: "Ну, показывай!" Ничего он в человеческих отношениях не понимал. Однажды, когда он был дежурным по школе, он мне сделал замечание, чтобы я не орал в коридоре. После этого случая я уже с ним марками не обменивался - никакого смысла не было. Но Валера совсем другой. Он даже поинтересовался, как я лето провел. А как же иначе? Ведь мои родители раскланиваются с его родителями, мама однажды в хлебном магазине поговорила о чем-то с его мамой.
- Валера, - сказал я, - у меня для тебя сюрприз! Я тебе сейчас больше ничего не скажу, но ты имей в виду.
- У меня для тебя тоже кое-что есть, - сказал Валера, - останешься доволен. Встречаемся, как и в прошлом году, по средам в шесть.
Теперь мне нужно было об одном деле поговорить. Валерин одноклассник Криницкий (он как раз в это время вошел в химкабинет и достал из портфеля завтрак) решил у меня Женечку Плотицына отбить, под видом защиты, конечно. Он напирает на то, что я Женечку обманываю, а вот он не будет. На редкость бессовестный человек! Я нуждался в Валериной защите. Но тут надо было разговор вести дипломатично: а вдруг Валера с Криницким в дружбе? А если не в дружбе, то мало ли что еще может быть: может, их родители раскланиваются.
Мне вспомнилась телепередача "В мире животных", и я понял, как надо вести дипломатичный разговор.
- Вот, Валера, - сказал я, - одна вещь меня интересует. Как ты думаешь, кто кому накидает - гималайский медведь бурому или бурый гималайскому?
Валера переглянулся со своим другом - кажется, я не совсем удачно спросил.
- Медведи бывают разные, - сказал Валера. - Вот, допустим, гималайский здоровяк встречает бурого хиляка, так тут и раздумывать нечего.
- Я понимаю, Валера, - сказал я, - что не совсем удачно спросил. Ну, а как ты думаешь, вот, допустим, встречаются бурый здоровяк со здоровяком гималайским!
- Гималайский ему в первом раунде накидает, - сказал Валера, - тут все ясно...
- Вот и я так считаю, - сказал я. - Ну, а представь себе, бегемот и носорог поссорились - кто кому?
- Носорог бегемоту, - сказал Валера. - Носорог вооружен лучше.
- Вот и я так считаю, - сказал я. - А лев, допустим, и тигр? Ведь правда лев накидает, если он, конечно, не хиляк?
Валера согласился со мной. Тогда я стал подводить поближе.
- Ну, а если бы пловцу первого разряда пришлось с боксером третьего разряда, как ты считаешь?
- Быстроглазый, - сказал Валера, - не втравляй меня в драку с Котовым. Ты что, не понимаешь? В нем восемьдесят килограммов весу. Я бы с удовольствием, но честно тебе говорю: не справлюсь.
- Да что ты, Валера! - сказал я. - Это я просто так, разве я не понимаю? У меня другое дело. Представь, есть люди, которые охмуряют малышей: сбывают им втридорога чепуховые марки, да еще кое-кого стращают и не подпускают к этому малышу.
Валера с Флейтистовым нахмурились. Я понял: они возмущены.
- Интересно было бы узнать, - сказал Валера, - имя этого человека.
- Ха! - сказал я. - Вон он хлеб с колбаской ест.
- Мы ему на первый раз сделаем внушение, - сказал Валера.
Он пальцем подозвал к себе Криницкого и для начала заметил ему, что тот не по-товарищески себя ведет: ест хлеб с колбасой, а не подумает о том, что, может быть, другие тоже проголодались. Криницкий отломил от своего бутерброда Валере и Флейтистову; они его поблагодарили, и тут уж Валера приступил к делу.
- Этот юноша, - сказал он и показал на меня глазами, - находится под покровительством очень достойных людей. Нам не нравится, когда его обижают. Для нас это непереносимо.
Валера очень педагогично себя вел: он нажимал пальцем, как на кнопку звонка, на пуговицу пиджака Криницкого, Флейтистов сдувал и стряхивал крошки с этого пиджака. В конце разговора Криницкий сказал, что не знал о том, что мне покровительствуют достойные люди. На редкость он оказался малоуважаемым человеком.
- Спасибо, Валера, - сказал я.
- О, пожалуйста!
Дело было сделано. И не как-нибудь, а дипломатично. Я шел по коридору и радовался своей удаче: никаких признаков интеллектуального спада уже не было и в помине.
Я спустился на первый этаж. Здесь во 2-м "Б" учится Женечка Плотицын, совсем еще несмышленый человек: он не понимает, что не я должен его проведывать, а он меня.
Женечка бросился мне навстречу, я пожал ему руку и сказал:
- Здравствуй, юноша!
- Меня уже обижали! - сообщил Женечка, как только мы покончили с рукопожатием. - Вон тот, который борется, вон тот у стены и еще один - он в столовую ушел.
Я отпустил леща тому, который боролся, и тому, который у стены стоял. Первый убежал плакать в класс, а второй так и остался у стены - смотрел на меня исподлобья, как на собаку, которая того и гляди укусит.
- Ты мне скоро списки составлять будешь, - сказал я Женечке.
Его всему учить надо. Но мне не трудно. Года через два я подберу ему какого-нибудь второклашку, чтоб Женечка ему ненужные марки сбывал. Женечка мне нравится: он хоть и несмышленыш, а в человеческих отношениях неплохо разбирается. Когда мы по четвергам встречаемся с ним в сквере, он садится на скамейку рядышком, прижимается ко мне, заглядывает в глаза и доверяется во всем - ну просто родной человек! Я ни разу его не надул. У меня даже появляется желание подарить ему несколько марок: я беспомощным становлюсь, когда ко мне вот так, по-родственному, прижимаются. Папа говорит, что из всех моих инстинктов самый сильный - инстинкт родства. Однажды ко мне на перемене прижался наш пакостник Зякин - он это делает ради смеха. Можете себе представить, у меня к этому типу теплое чувство появилось. Я Зякина тут же прогнал: он таких чувств не заслуживает. Женечка - другое дело. Я только стараюсь держать себя в руках: если филателисты начнут раздаривать марки, то коллекционированию конец. О порядке в мире я никогда не забываю.
- У меня для тебя куча марок, - сказал я Женечке. - В четверг в шесть начнем наши встречи.
Я попрощался с ним за руку и пошел к себе на второй этаж. На лестнице Женечка меня догнал и сообщил, что тот, который ходил в столовую, уже вернулся и успел Женечке ножку подставить.
- Юноша! - сказал я ему на это. - Ты начинай соображать. Посмотри на этот коридор: вон человеку ножку подставили, а вон бедной девочке не дают пройти. Ты соображай! Неужели подножка - это такое событие, из-за которого стоит беспокоить занятого человека? Дай ему под ребро, и больше он тебе подножек ставить не будет.