Страница:
И я увидела, что новая дева не потеряла голову, а сходила в Хирургию (Уф-ф) за аптечкой первой помощи. Она протянула свою клешню к поцарапанной щеке новенького, и пропищала: «Можно я…»
Время она для этого выбрала неудачное. Последние слова Сида и приближение Эриха омрачили лицо юного Солдата и он сердито отбросил ее руку, даже не глянув на нее. Эрих сжал мою руку. Поднос с лекарствами грохнулся на пол — и один из стаканов с выпивкой, которую нес Бур, чуть не последовал за ним. Как только появилась новая дева, Бур вбил себе в голову, что он несет за нее ответственность, хотя я не думаю, что они уже достигли согласия. Он еще и потому вешался на нее, что у меня с Сидом как раз в то время дело было в самом разгаре, а Мод крутила с Доком, она обожает тяжелые случаи.
— Полегче, парень, любезный мой! — рявкнул Сид, одновременно бросив Буру повелительный взгляд, означавший «Следи за ним». — Бедная язычница старается обиходить тебя. Так что сдержи свою желчь, черный плут, а со временем, она, быть может, выльется в стихи. А, поймал я тебя? Сознайся, ведь ты поэт?
У Сида не так уж много достижений, но в это мгновение я забыла про свою психологию и задумалась, сознает ли он, куда он дойдет со своими озарениями.
— Да, я поэт, вы правы, — прорычал в ответ новенький. — Мое имя — Брюс Маршан, вы, проклятые зомби. Я поэт — в том мире, где даже строки короля Джеймса и вашего драгоценного Уилла, над которым вы насмехаетесь, не защищены от змеиной слизи и грязных паучьих лап. Вы меняете нашу историю, крадете нашу уверенность в самих себе, проклятые всезнайки! Вы утверждаете, что действуете с самыми лучшими намерениями, а к чему это нас приведет? К этой дрянной форменной перчатке!
Он поднял свою левую руку — все еще в черной перчатке, а вторая перчатка зажата в ней — и потряс ею.
— Что же случилось с твоей рукавицей, драгоценный мой? — вопросил Сид. — Расскажи нам.
Эрих рассмеялся:
— Считай, тебе повезло, Kamerad. Нам с Марком вообще не досталось никаких перчаток.
— Что с ней случилось? — возопил Брюс. — Да обе эти дряни на левую руку! — он швырнул перчатку на пол.
Невозможно было удержаться, мы все взвыли от восторга. Он повернулся к нам спиной и пошел, хотя, как я предположила, вряд ли он будет прорываться в пустоту. Эрих вцепился в мою руку и выговорил между приступами смеха:
— Mein Gott, Liebchen, что я тебе говорил о Солдатах? Чем больше ворчат, тем ничтожнее оказывается причина! Это уж наверняка!
Но смеялись не все. Как только новая дева услышала имя Брюса Маршана, взгляд ее стал таким, будто она только что приняла причастие. Я была рада, что ее хоть кто-то заинтересовал, потому что она всегда была зазнайкой и только отбивала охоту с собой общаться, хотя появилась она на Станции с рекомендациями славно погулявшей в Лондоне и Нью-Йорке в двадцатые годы. Она осуждающе посмотрела на нас, подбирая с пола поднос и лекарства, не забыв при этом и перчатку, которую водрузила в центр подноса, как священную реликвию.
Бур, удержав равновесие, попытался было заговорить с ней, но она обошла его, как пустое место, и снова он ничего не мог сделать из-за своего подноса с рюмками. Тогда он наконец стронулся с места и быстро раздал выпивку. Я сразу же сделала солидный глоток, потому что увидела, как новая дева зашла в Хирургию, а я терпеть не могу, когда мне напоминают, что у нас есть это заведение, и очень хорошо, что Док слишком пьян, чтобы этим заниматься. Некоторые из хирургических инструментов паукообразных чересчур болезненны — мои воспоминания об этом относятся к числу тех, которые я предпочла бы как можно скорее вычеркнуть из памяти.
К этому времени Брюс снова присоединился к нам и, изо всех сил сдерживаясь, заявил:
— Слушайте, вы можете ржать сколько угодно, но дело вовсе не в этой чертовой перчатке.
— А в чем же, достойнейший? — спросил Сид. Он был весь воплощенное внимание, и это выражение невинности подчеркивала его тронутая сединой золотистая бородка.
— Дело в принципе, — заявил Брюс, окидывая нас подозрительным взглядом, хотя никто и не думал улыбаться. — Дело в этой жалкой беспомощности, в гибели космоса — только не говорите мне, что по планам этого не было! — которую маскируют под милосердную, все сознающую власть. Пауки — а мы не знаем, кто они на самом деле; это просто название; мы видим только таких же их агентов, как мы сами — Пауки выгребают нас из наших спокойных могил…
— И что в этом плохого, парень? — проворчал Сид, с совершенно невинным лицом.
— …и воскрешают нас, если им это удается, а потом говорят нам, что мы должны бороться с другой силой, странствующей во времени, которую называют Змеями — и снова это только название — которые собираются изуродовать и поработить весь космос, его прошлое, настоящее и будущее.
— А разве это не так, друг мой?
— И пока мы еще не вполне очухались, нас вербуют в Большое Время и распихивают по туннелям и норам вне нашего пространства-времени, во всяких дрянных чуланах, серых мешках, мышиных норах — не сравнить с этой Станцией — которые сотворили Пауки, может быть, посредством мощных имплозий, но никто точно не знает; а потом нас отправляют со всякого рода миссиями в прошлое и будущее, чтобы изменить историю, как считается, таким образом, чтобы воспрепятствовать Змеям в их происках.
— Верно, дружище!
— И тут у нас под ногами все начинает гореть, удары следуют один за другим, наши ощущения настолько вывихнуты, наше общественное и личное сознание так болезненно искажено, те нити, которыми все мы привязаны к реальности, завязываются в такие тугие узлы, что мы совершенно не можем воспринимать вещи, как они есть на самом деле.
— Мы все это ощущаем, приятель, — сухо сказал Сид, и Бур тоже кивнул своим гладким черепом.
— Поглядел бы ты на меня, Kamerad, мои первые пятьдесят снов, — вставил Эрих, а я добавила:
— И у нас, девушек, то же самое.
— О, я знаю, что мне следовало бы стать более толстокожим, и не думайте, что я этого не сумею. Не в этом дело, — резко сказал Брюс. — Я бы махнул рукой на то, что запутался сам, на ту сумятицу, что устроили в моей душе; я даже не стал бы восставать против переделок истории и разрушения бесценных творений прошлого, которые когда-то считались вечными, если бы я почувствовал, что это к лучшему. Как уверяют нас Пауки, чтобы остановить Змей, крайне необходимо, чтобы Запад одержал победу над Востоком. Но что они делают для достижения этой цели? Вот несколько прекрасных примеров. Чтобы уравновесить силы в древнем Средиземноморье, они укрепили Крит в ущерб Греции, превратив Афины в город-призрак. Платон оказался заурядным сочинителем, и вся греческая культура зазвучала в минорном ключе.
— У тебя есть время на изучение культуры? — услышала я свой собственный голос и тут же зажала ладонью рот.
— Но ведь ТЫ, парень, помнишь же платоновские диалоги, — заметил Сид. — И не вороти нос от Крита — у меня там замечательные друзья.
— Но долго ли еще я буду помнить «Диалоги» Платона? И кто их будет помнить после меня? — возразил Брюс. — А вот еще пример. Пауки пожелали сделать Рим могущественным и так ему помогли, что он рухнул под натиском германцев и парфян через несколько лет после смерти Юлия Цезаря.
На сей раз вмешался Бур. У нас на Станции почти все обожают такие перепалки.
— Вы забыли упомянуть, сэр, что своим самым последним падением Рим обязан Нечестивому Тройственному Союзу, который Змеи сколотили из античного Востока, омусульманенного христианства и марксистского коммунизма. Они пытались направить в будущее импульс энергии через Византию и Восточную церковь и не допустить, чтобы инициатива была перехвачена Паучьим Западом. Вот это, сэр, и есть Трехтысячелетний план, с которым мы боремся, пытаясь вернуть Риму былую славу.
— Вот именно — пытаясь, — рявкнул Брюс. — А вот еще пример. Чтобы разбить Россию, Пауки удержали Англию и Америку от вступления во Вторую Мировую войну, тем самым обеспечили германское вторжение в Новый мир и создали нацистскую империю, простирающуюся от соляных шахт Сибири до плантаций Айовы, от Нижнего Новгорода до Канзас-сити!
Он замолчал; вдруг я ощутила, как моя короткая стрижка встает дыбом. Сзади меня кто-то запел, монотонно и торжественно, но таким безжизненным голосом, как будто наст скрипел под ногами:
— Saltz, Saltz, bringe Saltz. Kein' Peitsch', gnadige Herren. Saltz, Saltz, Saltz.
Я обернулась. Это Док вальсировал к нам маленькими шажками, скрючившись так, что концы его шали касались пола, свесив голову на бок и глядя на нас, как на пустое место.
Я уже поняла смысл, но Эрих негромко перевел:
— «Соль, соль, несу соль. Не бейте меня, милосердные господа.» Это он разговаривает с моими соотечественниками на их языке.
Док провел последние месяцы своей жизни на соляных копях, где заправляли нацисты.
Он увидел нас и выпрямился, тщательно поправив шляпу. Сердито нахмурился, и сердце у меня с десяток раз болезненно стукнуло. Потом его лицо смягчилось, он пожал плечами и пробормотал:
— Nichevo…
— Это значит, что все в порядке, — перевел Бур и обратился затем к Брюсу. — Действительно, великие цивилизации были принижены или уничтожены Войной Перемен. Но иные, некогда задушенные в зародыше, теперь расцвели. В 1870 — х годах я путешествовал по Миссисипи, никогда не слыхавшей пушек генерала Гранта. Я учился играть на фортепиано, изучал языки и теорию вероятностей под руководством величайших европейских ученых в Виксбургском университете.
— И вы полагаете, что ваша ничтожная пароходная цивилизация — это достаточная компенсация за… — начал было Брюс, но Сид резко оборвал его.
— Прошу тебя, не надо об этом. Любые две нации столь же равны, как две толпы дураков и пьяниц, и я обещаю напоить до смерти того, кто мне докажет обратное. Послушай меня: нет нации, столь тщедушной, что она одряхлеет и исчезнет при первом же вмешательстве в ее прошлое, нет, ни за что. Нации — это чудовища со стальными кишками и медными нервами. Так что, парень, не трать на них свою жалость.
— Именно так, сэр, — подключился Бур, ставший еще более холодным и язвительным после нападок на его любимый Великий Юг. — Большинство из нас приходят в меняющийся мир с ложными убеждениями, что малейшее изменение в прошлом — пылинку, скажем, сдунули — изменит все будущее. Проходит немало времени, прежде чем мы начинаем осознавать разумом и душой закон Сохранения Реальности: когда прошлое изменяется, будущее меняется лишь настолько, чтобы приспособиться к переменам, только чтобы воспринять новые данные. Ветры Перемен всегда встречают мощное сопротивление. В противном случае первая же операция в Вавилонии уничтожила бы Нью-Орлеан, Шеффилд, Штутгарт и Мод Дэвис не родилась бы на Ганимеде! Обратите внимание, как быстро брешь, возникшая после коллапса Рима, была заполнена христианизованными германцами, мыслящими в имперских категориях. Только опытный Демон-историк найдет разницу между прежней латинской и нынешней готской католической церковью. Как вы сами, сэр, прежде говорили о Греции, прежняя мелодия зазвучала в ином ключе. Сразу вслед за Большим Изменением меняются и культура и личности, это верно, но в основном они сохраняются такими, как и прежде, не считая обычного рассеяния неприятных, но статистически незначимых явлений.
— Ну ладно, всезнайки чертовы — может быть, я зашел слишком далеко в своих выводах, — проворчал Брюс. — Но задумайтесь хоть немного о тех грязных методах, которые мы используем в вашей замечательной Войне Перемен. Отравили Черчилля и Клеопатру. Похитили Эйнштейна, когда он был еще ребенком.
— Первыми это сделали Змеи, — напомнила я.
— Да, а мы собезьянничали. Насколько же мы изобретательны! — он продолжал базарную перебранку. — Если нам так уж нужен Эйнштейн, почему бы не воскресить его и не обращаться с ним по-человечески?
В дискуссию вступил Бур, и стало заметно, что выдержка начинает изменять ему:
— Pardonnez-mois, но если бы вы наслаждались своим статусом Двойника хоть чуточку больше, вы поняли бы, что великих людей крайне редко удается воскресить. Их сущности слишком выкристаллизованы, сэр, их жизненные линии слишком туго натянуты.
— Простите, но мне кажется, что это вздор. Я полагаю, что большинство великих людей отказываются иметь дело и со Змеями, и с нами, Пауками. Они отвергают Воскрешение на предлагаемых им условиях.
— Ну, братец мой, уж это они не из-за своего величия, — прошептала я, а Бур продолжил:
— Как бы то ни было, сэр, вы не отвергли Воскрешения, и возложили на себя обязательства, которые вы, как джентльмен, обязаны уважать.
— Да, я согласился на Воскрешение, — сказал Брюс, и глаза его вновь заблестели, — когда они вытащили меня из моей жизни в Паскендале в семнадцатом году за десять минут до смерти, и я ухватился за предложенную мне жизнь, как запойный пьяница хватается утром за стакан. Но даже и тогда я думал, что у меня появляется шанс исправить исторические ошибки, поработать на благо мира, — он все больше взвинчивался. Я заметила, что новая дева, стоящая в сторонке, уставилась на него с немым обожанием. — Но что же я обнаружил? Оказалось, что Пауки жаждут все новых и новых войн, ведут их все более жестокими и омерзительными способами, коса смерти размахивается все шире с каждым Большим Изменением, всякий раз приближая нас к смерти космоса.
Сид тронул меня за руку и, пока Брюс продолжал свои бредни, прошептал:
— Скажи мне, какой игрушкой можно умилостивить этого полоумного? Подумай, пожалуйста.
Не отрывая взгляда от Брюса, я ответила ему, тоже шепотом:
— Я знаю кое-кого, кто будет счастлив дать ему любую игрушку, если только Брюс обратит на нее внимание.
— Ты имеешь в виду новую деву, миленькая? Верно. Этот полоумный вещает, как разгневанный ангел. Он бередит мое сердце и это мне не по душе.
Брюс охрип, но продолжал вещать:
— И вот нас отправляют на операции в прошлое и после каждой такой операции Ветры Перемен дуют в будущее, то сильнее, то слабее, в зависимости от того, какое сопротивление они встречают; иногда они сталкиваются друг с другом, и любой из этих ветров может сдвинуть дату нашей собственной смерти так, что она окажется раньше даты Воскрешения, так что в любое мгновение — и даже здесь, вне космоса — мы можем рассыпаться в прах и исчезнуть. Предназначенный вам Ветер может просочиться сквозь Дверь.
Лица слушателей напряглись, потому что считается дурным тоном говорить о Смерти Перемен, и Эрих вспылил:
— Halt's Maul, Kamerad! Заткнись! Всегда есть возможность второго Воскрешения.
Но Брюс не пожелал заткнуться. Он сказал:
— Действительно есть? Я знаю, что Пауки это обещают, но даже если они вернутся назад и вырежут из моей жизненной линии еще одного двойника, разве это буду я? — он хлопнул себя по груди той рукой, что была без перчатки. — Мне так не кажется. И даже если это буду я, с непрерывающимся потоком сознания, к чему это новое Воскрешение? Только для того, чтобы переиграть итоги бесчисленного множества войн и еще раз встретиться со Смертью Перемен ради всемогущей силы, — его речь явно близилась к кульминации, — ради всемогущей силы, настолько чудовищно беспомощной, что она не в состоянии даже снабдить одного бедного Солдата, вытащенного из грязи Пашендейла, одного ничтожного коммандос Перемен, одного забытого Богом воскрешенного — снабдить его комплектом форменной амуниции!
И он простер к нам свою правую руку, слегка растопырив пальцы, как будто это было что-то на редкость интересное и удивительное, и как ничто иное на всем белом свете нуждалось в симпатии и поддержке.
Выход на сцену новой девы был как нельзя более своевременным. Она юркнула мимо нас, и не успел Брюс шевельнуть своими растопыренными пальцами, как она напялила на них черную форменную рукавицу и все сразу увидели, что та сидит на руке, как влитая.
И тут мы расхохотались — до колик в животе; мы хлопали друг друга по спинам и снова покатывались со смеху.
— Ach, der Handschuch, Liebchen! Где она ее раздобыла? — задыхаясь, сопел Эрих мне в ухо.
— Может, просто вывернула другую наизнанку — при этом она из левой стала правой — я и сама бы так сделала, — я взвизгнула, снова зайдясь со смеху от этой остроумной идеи.
— Но тогда же подкладка окажется снаружи, — возразил он.
— Ну не знаю… У нас на Складе полно всякого хлама.
— Это неважно, Liebchen, — он махнул рукой. — Ach, der Handschuch!
Все это время Брюс так и простоял, любуясь своей перчаткой, шевеля пальцами туда и сюда, а новая дева стояла и глазела, как будто он ел пирог, который она испекла.
Когда истеричный смех утих, Брюс посмотрел на нее с широкой улыбкой.
— Как, вы сказали, вас зовут?
— Лили, — ответила она, и уж можете мне поверить, что с этого момента она для меня стала Лили, даже в мыслях. Еще бы — суметь одолеть такого лунатика!
— Лилиан Фостер, — продолжила она. — Я тоже англичанка. Мистер Маршан, а я перечитала ваши «Мечты молодого человека» даже не знаю сколько раз.
— Действительно? Это вообще-то так, ерунда. Воспоминания о Темных Днях — я имею в виду учебу в Кембридже. Но вот пока я сидел в окопах, я написал несколько стихотворений, и они вроде бы получше.
— Мне не нравится, что вы так говорите. Но я страшно хочу услышать новые. Да, мистер Маршан, мне так странно показалось, что вы произносите — Пашендейл.
— Почему, позвольте спросить?
— Потому что и я сама произношу точно так же. Но я посмотрела в словаре и оказалось, что вернее будет Пас-кен-даль.
— Ну да?! Все томми называли его Пашендейл, точно так же как вместо «Ипр» говорили «Вайперс».
— Как интересно. Знаете, мистер Маршан, я могу биться об заклад, что нас завербовали во время одной и той же операции, летом 1917 года. Я оказалась во Франции как сестра милосердия, но они узнали, что я прибавила себе возраст и собирались отослать меня назад.
— А сколько вам было лет? То есть, сколько вам лет? Я хотел сказать, ведь это одно и то же.
— Семнадцать.
— Семнадцать лет в семнадцатом году, — пробормотал Брюс и его голубые глаза затуманились.
Диалог был настолько напыщенно-сентиментальный, что я даже не стала обижаться на ехидную реплику Эриха:
— Что за прелесть, Liebchen, глупая маленькая английская школьница развлекает Брюса между операциями!
И все равно, когда я смотрела на Лили с ее темной челкой и жемчужным ожерельем, на ее облегающее серое платьице, едва достающее до колен, и на Брюса, ласково и неуклюже нависавшего над ней в своем вычурном гусарском одеянии, я поймала себя на чувствах, которых во мне не было с тех пор, как в бою с франкистами погиб Дейв, это было за много лет до того, как я попала в Большое Время. И вот сейчас я подумала, как было бы хорошо, если бы у меня в Меняющемся Мире были дети. Почему мне ни разу не приходило в голову подстроить дело так, чтобы Дейв был воскрешен? А потом я сказала себе: нет, все изменилось, и я тоже изменилась, пусть лучше Ветры Перемен не беспокоят Дейва — или пусть я об этом ничего не буду знать.
— Нет, я не умерла в 1917 — просто меня тогда завербовали, — объясняла Лили Брюсу. — Я прожила все двадцатые годы — это видно по тому, что я ношу. Но давайте не будем об этом, ладно? О, мистер Маршан, не сможете ли вы попробовать вспомнить какие-нибудь из этих стихов, которые вы написали в окопах? Я не могу представить себе, чтобы они превзошли тот сонет, который кончается: «The bough swings in the wind, the night is deep; Look at the stars, poor little ape, and sleep» (Ветка качается на ветру, ночь темна; Погляди на звезды, бедная маленькая обезьянка, и усни).
Я от этого чуть не завопила — ну и обезьяны же мы, подумала я — хотя я первая соглашусь, что на поэта наилучшее действие окажут его же собственные стихи — и чем больше, тем лучше. И я решила, что могу не беспокоиться о наших маленьких бриттах, а посвятить себя Эриху или иному, кто во мне нуждается.
Я взяла новую порцию выпивки с подноса, с которым Бур обходил публику. Серый фон пустоты вокруг уже начинал казаться приятным, как теплый густой туман, в котором плавают мириады крошечных бриллиантов. Док величественно восседал у бара со стаканом чая, над которым поднимался пар — видимо, для опохмелки, потому что он только что принял хорошую дозу спиртного. Сид весело беседовал с Эрихом, и я сказала себе, что наконец-то стало похоже на вечеринку, хотя чего-то все же не хватает.
Это не имело отношения к Главному Хранителю; его индикатор успокаивающе светился алым, как уютный домашний огонек, затерявшийся среди нагромождения переключателей, которые контролировали все вокруг, за исключением Интроверсии — этот зловещий тумблер, к которому никто никогда не прикасался, был расположен отдельно от прочих.
Завеса у кушетки Мод исчезла — они с римлянином сидели рядышком. Он оглядел свои сверкающие сапоги и остальную свою черную амуницию, как будто только что проснулся и ничего не мог понять, и сообщил нам:
— Omnia mutantur, nos et mutamur in illis.
Я вопросительно посмотрела на Бура, который как раз собрался отнести поднос, и он, не посрамив чести Виксбурга, перевел:
— Все меняется, и мы меняемся.
Затем Марк медленно огляделся вокруг, и я могу засвидетельствовать, что римляне улыбаются так же тепло, как люди любой другой национальности. Потом он сказал:
— Нас девять, в самый раз для вечеринки. И кушетки есть. Хорошо.
Мод горделиво напыжилась.
— Добро пожаловать из Пустоты, Kamerad! — воскликнул Эрих, а затем — он ведь немец и считает, что все вечеринки обязательно должны быть шумными и помпезными, — он вскочил на стул и провозгласил:
— Herren und Damen, позвольте представить вам достойнейшего римлянина, Марка Випсауса Нигера, легата Нерона Клавдия (прозванного Германиком в прошлом временном потоке), который в 763 году от основания Рима (Правильно, Марк? Поясняю для тупоголовых — это 10 год от Рождества Христова!) погиб, храбро сражаясь с парфянами и Змеями в битве при Александрии. Hoch, Hoch, Hoch!
Мы все чокнулись и поприветствовали его, а Сид прикрикнул на Эриха:
— Убери ноги с мебели, мужлан неотесанный! — а потом ухмыльнулся и заорал, обращаясь ко всем трем гусарам. — Насладитесь досугом, отдыхающие! — и Мод с Марком тоже получили свою выпивку, причем Марк расстроил Бура, отказавшись от фалернского вина и предпочтя ему шотландский виски с содовой, и после этого языки у всех развязались.
У нас было что обсудить. Шел обычный треп про войну: «Змеи закладывают минные поля в Пустоте»; «Не могу я в это поверить, как это можно заминировать ничто?»— и о том, чего нам здесь не хватает — например, бурбона, заколок для волос и стабилитина, который живо привел бы Марка в порядок — и что с кем стало: «Марсия? А, ее здесь больше нет». (Ее унесла Буря Перемен — тело позеленело и разложилось в пять секунд, но не буду же я об этом рассказывать.) А еще надо было рассказать Марку про Брюсову перчатку, и мы снова корчились от хохота, вспоминая этот эпизод, а римлянин в ответ вспомнил про гонца, который весь долгий путь мучился животом, потому что ему небывало повезло — вместо обычной соли ему нечаянно выдали сахар. Эрих поинтересовался у Сида, нет ли новых девушек-призраков на складе, а Сид выставил свою бороду, как старый козел (каковым он и является): «И ты посмел в этом усомниться, похотливый германец? У меня есть замечательные прелестницы, среди них графиня-австриячка из Вены времен Штрауса, и если она не украсит наше общество… М-м-м…»
Я ткнула пальцем в грудь Эриха между сверкающими пуговицами с изображенными на них черепами.
— Ты, крошка фон Гогенвальд, представляешь собой угрозу для нас, настоящих девушек. Слишком уж ты интересуешься этими полусонными призраками.
Он назвал меня своим маленьким Демоном и сдавил в объятиях изо всех сил, стараясь переубедить, а затем предложил, чтобы Брюса познакомили с Галереей Искусств. Мне показалось, что это прекрасная идея, но когда я попыталась отговорить его самого от участия в экскурсии, он уперся. Нужно, видите ли, проявить внимание к Брюсу и Лили. Об ударе саблей напоминала только тонкая красная полоска на щеке Брюса; Лили смыла запекшуюся кровь.
Наша Галерея впечатляет. Это куча рисунков и скульптур, и особенно всяких странных безделушек. Все это сделано отдыхающими здесь Солдатами из того барахла, которое они понатащили с Войны Перемен — медных патронов, осколков стекла, обломков древних горшков, склеенных в футуристические конструкции, переплавленного золота инков, которое заново чеканил кто-то из марсиан, клубков сверкающей проволоки с Луны. Здесь были рисунок темперой на покрытом трещинами толстом кварцевом диске, который когда-то служил иллюминатором космического корабля, и шумерская надпись, высеченная на кирпиче из стенки ядерного реактора.
В Галерее множество всякой всячины и я каждый раз обнаруживаю что-нибудь, чего никогда не видела прежде. Я всегда волнуюсь, когда думаю о тех парнях, которые все это сделали, и о том, что они думали, о древних временах и местах, откуда они пришли, а иногда, когда у меня скверное настроение, я прихожу сюда и смотрю на все это, а настроение еще больше ухудшается; так что наконец появляется желание встряхнуться и выйти отсюда в нормальном состоянии духа. Только здесь пишется история Станции, и меняется она на удивление мало, потому что вещи, которые находятся в Галерее и чувства, которыми они наполнены, лучше, чем что-либо иное, противостоят Ветрам Перемен.
Время она для этого выбрала неудачное. Последние слова Сида и приближение Эриха омрачили лицо юного Солдата и он сердито отбросил ее руку, даже не глянув на нее. Эрих сжал мою руку. Поднос с лекарствами грохнулся на пол — и один из стаканов с выпивкой, которую нес Бур, чуть не последовал за ним. Как только появилась новая дева, Бур вбил себе в голову, что он несет за нее ответственность, хотя я не думаю, что они уже достигли согласия. Он еще и потому вешался на нее, что у меня с Сидом как раз в то время дело было в самом разгаре, а Мод крутила с Доком, она обожает тяжелые случаи.
— Полегче, парень, любезный мой! — рявкнул Сид, одновременно бросив Буру повелительный взгляд, означавший «Следи за ним». — Бедная язычница старается обиходить тебя. Так что сдержи свою желчь, черный плут, а со временем, она, быть может, выльется в стихи. А, поймал я тебя? Сознайся, ведь ты поэт?
У Сида не так уж много достижений, но в это мгновение я забыла про свою психологию и задумалась, сознает ли он, куда он дойдет со своими озарениями.
— Да, я поэт, вы правы, — прорычал в ответ новенький. — Мое имя — Брюс Маршан, вы, проклятые зомби. Я поэт — в том мире, где даже строки короля Джеймса и вашего драгоценного Уилла, над которым вы насмехаетесь, не защищены от змеиной слизи и грязных паучьих лап. Вы меняете нашу историю, крадете нашу уверенность в самих себе, проклятые всезнайки! Вы утверждаете, что действуете с самыми лучшими намерениями, а к чему это нас приведет? К этой дрянной форменной перчатке!
Он поднял свою левую руку — все еще в черной перчатке, а вторая перчатка зажата в ней — и потряс ею.
— Что же случилось с твоей рукавицей, драгоценный мой? — вопросил Сид. — Расскажи нам.
Эрих рассмеялся:
— Считай, тебе повезло, Kamerad. Нам с Марком вообще не досталось никаких перчаток.
— Что с ней случилось? — возопил Брюс. — Да обе эти дряни на левую руку! — он швырнул перчатку на пол.
Невозможно было удержаться, мы все взвыли от восторга. Он повернулся к нам спиной и пошел, хотя, как я предположила, вряд ли он будет прорываться в пустоту. Эрих вцепился в мою руку и выговорил между приступами смеха:
— Mein Gott, Liebchen, что я тебе говорил о Солдатах? Чем больше ворчат, тем ничтожнее оказывается причина! Это уж наверняка!
Но смеялись не все. Как только новая дева услышала имя Брюса Маршана, взгляд ее стал таким, будто она только что приняла причастие. Я была рада, что ее хоть кто-то заинтересовал, потому что она всегда была зазнайкой и только отбивала охоту с собой общаться, хотя появилась она на Станции с рекомендациями славно погулявшей в Лондоне и Нью-Йорке в двадцатые годы. Она осуждающе посмотрела на нас, подбирая с пола поднос и лекарства, не забыв при этом и перчатку, которую водрузила в центр подноса, как священную реликвию.
Бур, удержав равновесие, попытался было заговорить с ней, но она обошла его, как пустое место, и снова он ничего не мог сделать из-за своего подноса с рюмками. Тогда он наконец стронулся с места и быстро раздал выпивку. Я сразу же сделала солидный глоток, потому что увидела, как новая дева зашла в Хирургию, а я терпеть не могу, когда мне напоминают, что у нас есть это заведение, и очень хорошо, что Док слишком пьян, чтобы этим заниматься. Некоторые из хирургических инструментов паукообразных чересчур болезненны — мои воспоминания об этом относятся к числу тех, которые я предпочла бы как можно скорее вычеркнуть из памяти.
К этому времени Брюс снова присоединился к нам и, изо всех сил сдерживаясь, заявил:
— Слушайте, вы можете ржать сколько угодно, но дело вовсе не в этой чертовой перчатке.
— А в чем же, достойнейший? — спросил Сид. Он был весь воплощенное внимание, и это выражение невинности подчеркивала его тронутая сединой золотистая бородка.
— Дело в принципе, — заявил Брюс, окидывая нас подозрительным взглядом, хотя никто и не думал улыбаться. — Дело в этой жалкой беспомощности, в гибели космоса — только не говорите мне, что по планам этого не было! — которую маскируют под милосердную, все сознающую власть. Пауки — а мы не знаем, кто они на самом деле; это просто название; мы видим только таких же их агентов, как мы сами — Пауки выгребают нас из наших спокойных могил…
— И что в этом плохого, парень? — проворчал Сид, с совершенно невинным лицом.
— …и воскрешают нас, если им это удается, а потом говорят нам, что мы должны бороться с другой силой, странствующей во времени, которую называют Змеями — и снова это только название — которые собираются изуродовать и поработить весь космос, его прошлое, настоящее и будущее.
— А разве это не так, друг мой?
— И пока мы еще не вполне очухались, нас вербуют в Большое Время и распихивают по туннелям и норам вне нашего пространства-времени, во всяких дрянных чуланах, серых мешках, мышиных норах — не сравнить с этой Станцией — которые сотворили Пауки, может быть, посредством мощных имплозий, но никто точно не знает; а потом нас отправляют со всякого рода миссиями в прошлое и будущее, чтобы изменить историю, как считается, таким образом, чтобы воспрепятствовать Змеям в их происках.
— Верно, дружище!
— И тут у нас под ногами все начинает гореть, удары следуют один за другим, наши ощущения настолько вывихнуты, наше общественное и личное сознание так болезненно искажено, те нити, которыми все мы привязаны к реальности, завязываются в такие тугие узлы, что мы совершенно не можем воспринимать вещи, как они есть на самом деле.
— Мы все это ощущаем, приятель, — сухо сказал Сид, и Бур тоже кивнул своим гладким черепом.
— Поглядел бы ты на меня, Kamerad, мои первые пятьдесят снов, — вставил Эрих, а я добавила:
— И у нас, девушек, то же самое.
— О, я знаю, что мне следовало бы стать более толстокожим, и не думайте, что я этого не сумею. Не в этом дело, — резко сказал Брюс. — Я бы махнул рукой на то, что запутался сам, на ту сумятицу, что устроили в моей душе; я даже не стал бы восставать против переделок истории и разрушения бесценных творений прошлого, которые когда-то считались вечными, если бы я почувствовал, что это к лучшему. Как уверяют нас Пауки, чтобы остановить Змей, крайне необходимо, чтобы Запад одержал победу над Востоком. Но что они делают для достижения этой цели? Вот несколько прекрасных примеров. Чтобы уравновесить силы в древнем Средиземноморье, они укрепили Крит в ущерб Греции, превратив Афины в город-призрак. Платон оказался заурядным сочинителем, и вся греческая культура зазвучала в минорном ключе.
— У тебя есть время на изучение культуры? — услышала я свой собственный голос и тут же зажала ладонью рот.
— Но ведь ТЫ, парень, помнишь же платоновские диалоги, — заметил Сид. — И не вороти нос от Крита — у меня там замечательные друзья.
— Но долго ли еще я буду помнить «Диалоги» Платона? И кто их будет помнить после меня? — возразил Брюс. — А вот еще пример. Пауки пожелали сделать Рим могущественным и так ему помогли, что он рухнул под натиском германцев и парфян через несколько лет после смерти Юлия Цезаря.
На сей раз вмешался Бур. У нас на Станции почти все обожают такие перепалки.
— Вы забыли упомянуть, сэр, что своим самым последним падением Рим обязан Нечестивому Тройственному Союзу, который Змеи сколотили из античного Востока, омусульманенного христианства и марксистского коммунизма. Они пытались направить в будущее импульс энергии через Византию и Восточную церковь и не допустить, чтобы инициатива была перехвачена Паучьим Западом. Вот это, сэр, и есть Трехтысячелетний план, с которым мы боремся, пытаясь вернуть Риму былую славу.
— Вот именно — пытаясь, — рявкнул Брюс. — А вот еще пример. Чтобы разбить Россию, Пауки удержали Англию и Америку от вступления во Вторую Мировую войну, тем самым обеспечили германское вторжение в Новый мир и создали нацистскую империю, простирающуюся от соляных шахт Сибири до плантаций Айовы, от Нижнего Новгорода до Канзас-сити!
Он замолчал; вдруг я ощутила, как моя короткая стрижка встает дыбом. Сзади меня кто-то запел, монотонно и торжественно, но таким безжизненным голосом, как будто наст скрипел под ногами:
— Saltz, Saltz, bringe Saltz. Kein' Peitsch', gnadige Herren. Saltz, Saltz, Saltz.
Я обернулась. Это Док вальсировал к нам маленькими шажками, скрючившись так, что концы его шали касались пола, свесив голову на бок и глядя на нас, как на пустое место.
Я уже поняла смысл, но Эрих негромко перевел:
— «Соль, соль, несу соль. Не бейте меня, милосердные господа.» Это он разговаривает с моими соотечественниками на их языке.
Док провел последние месяцы своей жизни на соляных копях, где заправляли нацисты.
Он увидел нас и выпрямился, тщательно поправив шляпу. Сердито нахмурился, и сердце у меня с десяток раз болезненно стукнуло. Потом его лицо смягчилось, он пожал плечами и пробормотал:
— Nichevo…
— Это значит, что все в порядке, — перевел Бур и обратился затем к Брюсу. — Действительно, великие цивилизации были принижены или уничтожены Войной Перемен. Но иные, некогда задушенные в зародыше, теперь расцвели. В 1870 — х годах я путешествовал по Миссисипи, никогда не слыхавшей пушек генерала Гранта. Я учился играть на фортепиано, изучал языки и теорию вероятностей под руководством величайших европейских ученых в Виксбургском университете.
— И вы полагаете, что ваша ничтожная пароходная цивилизация — это достаточная компенсация за… — начал было Брюс, но Сид резко оборвал его.
— Прошу тебя, не надо об этом. Любые две нации столь же равны, как две толпы дураков и пьяниц, и я обещаю напоить до смерти того, кто мне докажет обратное. Послушай меня: нет нации, столь тщедушной, что она одряхлеет и исчезнет при первом же вмешательстве в ее прошлое, нет, ни за что. Нации — это чудовища со стальными кишками и медными нервами. Так что, парень, не трать на них свою жалость.
— Именно так, сэр, — подключился Бур, ставший еще более холодным и язвительным после нападок на его любимый Великий Юг. — Большинство из нас приходят в меняющийся мир с ложными убеждениями, что малейшее изменение в прошлом — пылинку, скажем, сдунули — изменит все будущее. Проходит немало времени, прежде чем мы начинаем осознавать разумом и душой закон Сохранения Реальности: когда прошлое изменяется, будущее меняется лишь настолько, чтобы приспособиться к переменам, только чтобы воспринять новые данные. Ветры Перемен всегда встречают мощное сопротивление. В противном случае первая же операция в Вавилонии уничтожила бы Нью-Орлеан, Шеффилд, Штутгарт и Мод Дэвис не родилась бы на Ганимеде! Обратите внимание, как быстро брешь, возникшая после коллапса Рима, была заполнена христианизованными германцами, мыслящими в имперских категориях. Только опытный Демон-историк найдет разницу между прежней латинской и нынешней готской католической церковью. Как вы сами, сэр, прежде говорили о Греции, прежняя мелодия зазвучала в ином ключе. Сразу вслед за Большим Изменением меняются и культура и личности, это верно, но в основном они сохраняются такими, как и прежде, не считая обычного рассеяния неприятных, но статистически незначимых явлений.
— Ну ладно, всезнайки чертовы — может быть, я зашел слишком далеко в своих выводах, — проворчал Брюс. — Но задумайтесь хоть немного о тех грязных методах, которые мы используем в вашей замечательной Войне Перемен. Отравили Черчилля и Клеопатру. Похитили Эйнштейна, когда он был еще ребенком.
— Первыми это сделали Змеи, — напомнила я.
— Да, а мы собезьянничали. Насколько же мы изобретательны! — он продолжал базарную перебранку. — Если нам так уж нужен Эйнштейн, почему бы не воскресить его и не обращаться с ним по-человечески?
В дискуссию вступил Бур, и стало заметно, что выдержка начинает изменять ему:
— Pardonnez-mois, но если бы вы наслаждались своим статусом Двойника хоть чуточку больше, вы поняли бы, что великих людей крайне редко удается воскресить. Их сущности слишком выкристаллизованы, сэр, их жизненные линии слишком туго натянуты.
— Простите, но мне кажется, что это вздор. Я полагаю, что большинство великих людей отказываются иметь дело и со Змеями, и с нами, Пауками. Они отвергают Воскрешение на предлагаемых им условиях.
— Ну, братец мой, уж это они не из-за своего величия, — прошептала я, а Бур продолжил:
— Как бы то ни было, сэр, вы не отвергли Воскрешения, и возложили на себя обязательства, которые вы, как джентльмен, обязаны уважать.
— Да, я согласился на Воскрешение, — сказал Брюс, и глаза его вновь заблестели, — когда они вытащили меня из моей жизни в Паскендале в семнадцатом году за десять минут до смерти, и я ухватился за предложенную мне жизнь, как запойный пьяница хватается утром за стакан. Но даже и тогда я думал, что у меня появляется шанс исправить исторические ошибки, поработать на благо мира, — он все больше взвинчивался. Я заметила, что новая дева, стоящая в сторонке, уставилась на него с немым обожанием. — Но что же я обнаружил? Оказалось, что Пауки жаждут все новых и новых войн, ведут их все более жестокими и омерзительными способами, коса смерти размахивается все шире с каждым Большим Изменением, всякий раз приближая нас к смерти космоса.
Сид тронул меня за руку и, пока Брюс продолжал свои бредни, прошептал:
— Скажи мне, какой игрушкой можно умилостивить этого полоумного? Подумай, пожалуйста.
Не отрывая взгляда от Брюса, я ответила ему, тоже шепотом:
— Я знаю кое-кого, кто будет счастлив дать ему любую игрушку, если только Брюс обратит на нее внимание.
— Ты имеешь в виду новую деву, миленькая? Верно. Этот полоумный вещает, как разгневанный ангел. Он бередит мое сердце и это мне не по душе.
Брюс охрип, но продолжал вещать:
— И вот нас отправляют на операции в прошлое и после каждой такой операции Ветры Перемен дуют в будущее, то сильнее, то слабее, в зависимости от того, какое сопротивление они встречают; иногда они сталкиваются друг с другом, и любой из этих ветров может сдвинуть дату нашей собственной смерти так, что она окажется раньше даты Воскрешения, так что в любое мгновение — и даже здесь, вне космоса — мы можем рассыпаться в прах и исчезнуть. Предназначенный вам Ветер может просочиться сквозь Дверь.
Лица слушателей напряглись, потому что считается дурным тоном говорить о Смерти Перемен, и Эрих вспылил:
— Halt's Maul, Kamerad! Заткнись! Всегда есть возможность второго Воскрешения.
Но Брюс не пожелал заткнуться. Он сказал:
— Действительно есть? Я знаю, что Пауки это обещают, но даже если они вернутся назад и вырежут из моей жизненной линии еще одного двойника, разве это буду я? — он хлопнул себя по груди той рукой, что была без перчатки. — Мне так не кажется. И даже если это буду я, с непрерывающимся потоком сознания, к чему это новое Воскрешение? Только для того, чтобы переиграть итоги бесчисленного множества войн и еще раз встретиться со Смертью Перемен ради всемогущей силы, — его речь явно близилась к кульминации, — ради всемогущей силы, настолько чудовищно беспомощной, что она не в состоянии даже снабдить одного бедного Солдата, вытащенного из грязи Пашендейла, одного ничтожного коммандос Перемен, одного забытого Богом воскрешенного — снабдить его комплектом форменной амуниции!
И он простер к нам свою правую руку, слегка растопырив пальцы, как будто это было что-то на редкость интересное и удивительное, и как ничто иное на всем белом свете нуждалось в симпатии и поддержке.
Выход на сцену новой девы был как нельзя более своевременным. Она юркнула мимо нас, и не успел Брюс шевельнуть своими растопыренными пальцами, как она напялила на них черную форменную рукавицу и все сразу увидели, что та сидит на руке, как влитая.
И тут мы расхохотались — до колик в животе; мы хлопали друг друга по спинам и снова покатывались со смеху.
— Ach, der Handschuch, Liebchen! Где она ее раздобыла? — задыхаясь, сопел Эрих мне в ухо.
— Может, просто вывернула другую наизнанку — при этом она из левой стала правой — я и сама бы так сделала, — я взвизгнула, снова зайдясь со смеху от этой остроумной идеи.
— Но тогда же подкладка окажется снаружи, — возразил он.
— Ну не знаю… У нас на Складе полно всякого хлама.
— Это неважно, Liebchen, — он махнул рукой. — Ach, der Handschuch!
Все это время Брюс так и простоял, любуясь своей перчаткой, шевеля пальцами туда и сюда, а новая дева стояла и глазела, как будто он ел пирог, который она испекла.
Когда истеричный смех утих, Брюс посмотрел на нее с широкой улыбкой.
— Как, вы сказали, вас зовут?
— Лили, — ответила она, и уж можете мне поверить, что с этого момента она для меня стала Лили, даже в мыслях. Еще бы — суметь одолеть такого лунатика!
— Лилиан Фостер, — продолжила она. — Я тоже англичанка. Мистер Маршан, а я перечитала ваши «Мечты молодого человека» даже не знаю сколько раз.
— Действительно? Это вообще-то так, ерунда. Воспоминания о Темных Днях — я имею в виду учебу в Кембридже. Но вот пока я сидел в окопах, я написал несколько стихотворений, и они вроде бы получше.
— Мне не нравится, что вы так говорите. Но я страшно хочу услышать новые. Да, мистер Маршан, мне так странно показалось, что вы произносите — Пашендейл.
— Почему, позвольте спросить?
— Потому что и я сама произношу точно так же. Но я посмотрела в словаре и оказалось, что вернее будет Пас-кен-даль.
— Ну да?! Все томми называли его Пашендейл, точно так же как вместо «Ипр» говорили «Вайперс».
— Как интересно. Знаете, мистер Маршан, я могу биться об заклад, что нас завербовали во время одной и той же операции, летом 1917 года. Я оказалась во Франции как сестра милосердия, но они узнали, что я прибавила себе возраст и собирались отослать меня назад.
— А сколько вам было лет? То есть, сколько вам лет? Я хотел сказать, ведь это одно и то же.
— Семнадцать.
— Семнадцать лет в семнадцатом году, — пробормотал Брюс и его голубые глаза затуманились.
Диалог был настолько напыщенно-сентиментальный, что я даже не стала обижаться на ехидную реплику Эриха:
— Что за прелесть, Liebchen, глупая маленькая английская школьница развлекает Брюса между операциями!
И все равно, когда я смотрела на Лили с ее темной челкой и жемчужным ожерельем, на ее облегающее серое платьице, едва достающее до колен, и на Брюса, ласково и неуклюже нависавшего над ней в своем вычурном гусарском одеянии, я поймала себя на чувствах, которых во мне не было с тех пор, как в бою с франкистами погиб Дейв, это было за много лет до того, как я попала в Большое Время. И вот сейчас я подумала, как было бы хорошо, если бы у меня в Меняющемся Мире были дети. Почему мне ни разу не приходило в голову подстроить дело так, чтобы Дейв был воскрешен? А потом я сказала себе: нет, все изменилось, и я тоже изменилась, пусть лучше Ветры Перемен не беспокоят Дейва — или пусть я об этом ничего не буду знать.
— Нет, я не умерла в 1917 — просто меня тогда завербовали, — объясняла Лили Брюсу. — Я прожила все двадцатые годы — это видно по тому, что я ношу. Но давайте не будем об этом, ладно? О, мистер Маршан, не сможете ли вы попробовать вспомнить какие-нибудь из этих стихов, которые вы написали в окопах? Я не могу представить себе, чтобы они превзошли тот сонет, который кончается: «The bough swings in the wind, the night is deep; Look at the stars, poor little ape, and sleep» (Ветка качается на ветру, ночь темна; Погляди на звезды, бедная маленькая обезьянка, и усни).
Я от этого чуть не завопила — ну и обезьяны же мы, подумала я — хотя я первая соглашусь, что на поэта наилучшее действие окажут его же собственные стихи — и чем больше, тем лучше. И я решила, что могу не беспокоиться о наших маленьких бриттах, а посвятить себя Эриху или иному, кто во мне нуждается.
3. ВЕЧЕРИНКА НА ДЕВЯТЬ ПЕРСОН
Ад — это место для меня. Потому что в ад
попадают и почтенные верующие и добрые рыцари,
убитые на турнире или в великой битве, бравые
солдаты и благородные господа. Туда лежит и
мой путь. С нами отправятся и изящные дамы, у
которых было два или три возлюбленных, помимо
их законного господина. Туда приходят золото и
серебро, соболь и горностай. Там арфисты и
менестрели встречаются с королями земными.
Окассин
Я взяла новую порцию выпивки с подноса, с которым Бур обходил публику. Серый фон пустоты вокруг уже начинал казаться приятным, как теплый густой туман, в котором плавают мириады крошечных бриллиантов. Док величественно восседал у бара со стаканом чая, над которым поднимался пар — видимо, для опохмелки, потому что он только что принял хорошую дозу спиртного. Сид весело беседовал с Эрихом, и я сказала себе, что наконец-то стало похоже на вечеринку, хотя чего-то все же не хватает.
Это не имело отношения к Главному Хранителю; его индикатор успокаивающе светился алым, как уютный домашний огонек, затерявшийся среди нагромождения переключателей, которые контролировали все вокруг, за исключением Интроверсии — этот зловещий тумблер, к которому никто никогда не прикасался, был расположен отдельно от прочих.
Завеса у кушетки Мод исчезла — они с римлянином сидели рядышком. Он оглядел свои сверкающие сапоги и остальную свою черную амуницию, как будто только что проснулся и ничего не мог понять, и сообщил нам:
— Omnia mutantur, nos et mutamur in illis.
Я вопросительно посмотрела на Бура, который как раз собрался отнести поднос, и он, не посрамив чести Виксбурга, перевел:
— Все меняется, и мы меняемся.
Затем Марк медленно огляделся вокруг, и я могу засвидетельствовать, что римляне улыбаются так же тепло, как люди любой другой национальности. Потом он сказал:
— Нас девять, в самый раз для вечеринки. И кушетки есть. Хорошо.
Мод горделиво напыжилась.
— Добро пожаловать из Пустоты, Kamerad! — воскликнул Эрих, а затем — он ведь немец и считает, что все вечеринки обязательно должны быть шумными и помпезными, — он вскочил на стул и провозгласил:
— Herren und Damen, позвольте представить вам достойнейшего римлянина, Марка Випсауса Нигера, легата Нерона Клавдия (прозванного Германиком в прошлом временном потоке), который в 763 году от основания Рима (Правильно, Марк? Поясняю для тупоголовых — это 10 год от Рождества Христова!) погиб, храбро сражаясь с парфянами и Змеями в битве при Александрии. Hoch, Hoch, Hoch!
Мы все чокнулись и поприветствовали его, а Сид прикрикнул на Эриха:
— Убери ноги с мебели, мужлан неотесанный! — а потом ухмыльнулся и заорал, обращаясь ко всем трем гусарам. — Насладитесь досугом, отдыхающие! — и Мод с Марком тоже получили свою выпивку, причем Марк расстроил Бура, отказавшись от фалернского вина и предпочтя ему шотландский виски с содовой, и после этого языки у всех развязались.
У нас было что обсудить. Шел обычный треп про войну: «Змеи закладывают минные поля в Пустоте»; «Не могу я в это поверить, как это можно заминировать ничто?»— и о том, чего нам здесь не хватает — например, бурбона, заколок для волос и стабилитина, который живо привел бы Марка в порядок — и что с кем стало: «Марсия? А, ее здесь больше нет». (Ее унесла Буря Перемен — тело позеленело и разложилось в пять секунд, но не буду же я об этом рассказывать.) А еще надо было рассказать Марку про Брюсову перчатку, и мы снова корчились от хохота, вспоминая этот эпизод, а римлянин в ответ вспомнил про гонца, который весь долгий путь мучился животом, потому что ему небывало повезло — вместо обычной соли ему нечаянно выдали сахар. Эрих поинтересовался у Сида, нет ли новых девушек-призраков на складе, а Сид выставил свою бороду, как старый козел (каковым он и является): «И ты посмел в этом усомниться, похотливый германец? У меня есть замечательные прелестницы, среди них графиня-австриячка из Вены времен Штрауса, и если она не украсит наше общество… М-м-м…»
Я ткнула пальцем в грудь Эриха между сверкающими пуговицами с изображенными на них черепами.
— Ты, крошка фон Гогенвальд, представляешь собой угрозу для нас, настоящих девушек. Слишком уж ты интересуешься этими полусонными призраками.
Он назвал меня своим маленьким Демоном и сдавил в объятиях изо всех сил, стараясь переубедить, а затем предложил, чтобы Брюса познакомили с Галереей Искусств. Мне показалось, что это прекрасная идея, но когда я попыталась отговорить его самого от участия в экскурсии, он уперся. Нужно, видите ли, проявить внимание к Брюсу и Лили. Об ударе саблей напоминала только тонкая красная полоска на щеке Брюса; Лили смыла запекшуюся кровь.
Наша Галерея впечатляет. Это куча рисунков и скульптур, и особенно всяких странных безделушек. Все это сделано отдыхающими здесь Солдатами из того барахла, которое они понатащили с Войны Перемен — медных патронов, осколков стекла, обломков древних горшков, склеенных в футуристические конструкции, переплавленного золота инков, которое заново чеканил кто-то из марсиан, клубков сверкающей проволоки с Луны. Здесь были рисунок темперой на покрытом трещинами толстом кварцевом диске, который когда-то служил иллюминатором космического корабля, и шумерская надпись, высеченная на кирпиче из стенки ядерного реактора.
В Галерее множество всякой всячины и я каждый раз обнаруживаю что-нибудь, чего никогда не видела прежде. Я всегда волнуюсь, когда думаю о тех парнях, которые все это сделали, и о том, что они думали, о древних временах и местах, откуда они пришли, а иногда, когда у меня скверное настроение, я прихожу сюда и смотрю на все это, а настроение еще больше ухудшается; так что наконец появляется желание встряхнуться и выйти отсюда в нормальном состоянии духа. Только здесь пишется история Станции, и меняется она на удивление мало, потому что вещи, которые находятся в Галерее и чувства, которыми они наполнены, лучше, чем что-либо иное, противостоят Ветрам Перемен.