Ли Харпер. Убить пересмешника

   — Но что же смотрят их родители? — удивилась мисс Кэролайн.
   — Мать у них померла, — был ответ, — а отцу наплевать.
   Баррису Юэлу этот разговор явно польстил.
   — Я в первый класс третий год хожу, — гордо сказал он. — Колы изловчусь, так на тот год во второй переведут.
   — Пожалуйста, садись, Баррис, — сказала мисс Кэролайн.
   Вот тут она дала маху. До сих пор Юэл все терпел, а теперь разозлился.
   — Как бы не так!
   Коротышка встал.
   — Отпустите его, мэм, — посоветовал он. — Он подлый парень, просто подлый. Еще заварит кашу, а у нас тут есть маленькие.
   Коротышку самого-то было от земли не видать, но, когда Баррис Юэл обернулся к нему, он быстро сунул руку в карман.
   — Ну, ну, полегче, — предостерег он, — а то ты у меня сдохнешь — не охнешь. Топай отсюда.
   Баррис, кажется, испугался мальчонки вдвое меньше себя, и мисс Кэролайн воспользовалась его минутной растерянностью.
   — Иди домой, Баррис, — сказала она. — Не то тебе придется иметь дело с директором. Так или иначе, я должна буду ему обо всем доложить.
   Юэл фыркнул и неторопливо, нога за ногу, двинулся к выходу.
   — И докладывай, черт с тобой! Нашлась училка сопливая, видали мы таких. Думает, она меня выгнала. Это я сам ушел, так и запомни! Захотел — и ушел.
   Он выждал еще минуту, уверился, что она плачет, и только тогда, лениво шаркая ногами, вышел.
   Мы все сгрудились вокруг учительского стола и, кто как мог, утешали мисс Кэролайн — подлый этот Юэл… не по-честному… таких и учить нечего… это не по-мейкомбски, мисс Кэролайн, наши так не поступают… да вы не горюйте, мэм… мисс Кэролайн, может, вы нам еще почитаете? Вот про кошек было очень даже интересно…
   Мисс Кэролайн улыбнулась, громко высморкалась, сказала: «Спасибо, мои милые, теперь садитесь по местам», раскрыла книгу и повергла весь первый класс в недоумение длиннейшим рассказом про жабу, которая почему-то жила в доме.
 
   Когда мне в четвертый раз за этот день пришлось миновать дом Рэдли (и уже второй раз — галопом), настроение у меня было самое мрачное, под стать этому дому. Если весь школьный год будет так же насыщен бурными переживаниями, как первый день, это, пожалуй, даже занятно, но если при этом целых девять месяцев нельзя будет ни питать, ни писать, так уж лучше я удеру.
   Под вечер мой план был готов, когда мы побежали встречать Аттикуса, я даже не старалась перегнать Джима. Мы всегда встречали Аттикуса после работы и бежали к нему, как только он показывался из-за угла почты. Аттикус, видно, забыл, что днем я впала в немилость, и забросал меня вопросами про школу. Я отвечала нехотя, и он не стал настаивать.
   Кэлпурния, видно, поняла, что у меня был тяжелый день, и позволила мне смотреть, как она собирает к ужину.
   — Закрой глаза и открой рот, — сказала она.
   Она не часто баловала нас хрустящими хлебцами, вечно говорила — некогда, но сегодня мы оба ушли в школу, и у нее-то день был легкий. Она знала, как я люблю хрустящие хлебцы.
   — Соскучилась я, — сказала она. — В доме стало так пусто, пришлось часа в два включить радио.
   — А почему? Мы с Джимом все равно дома не сидим, вот только если дождь…
   — Ну да, — сказала Кэлпурния, — но если кликнуть, кто-нибудь да прибежит. Я полдня только и делаю, что вас кличу. Что ж, — прибавила она, поднимаясь с табурета, — пожалуй, я как раз успею подсушить хлебцы. А теперь беги, не мешай мне накрывать на стол.
   Она наклонилась и поцеловала меня. Что это на нее нашло, — подумала я на бегу. Видно, сама знает, что виновата, и хочет мириться. Всегда ко мне придиралась, а теперь поняла наконец, что это несправедливо, пожалела, а прямо сказать не хочет, потому что упрямая. За этот день я устала от незаслуженных обид.
   После ужина Аттикус сел в кресло, взял газету и позвал:
   — Будем читать, Глазастик?
   Этого я уже не могла вытерпеть и ушла на веранду. Аттикус вышел следом.
   — Что случилось, Глазастик?
   Я сказала — мне нездоровится и, если он не против, я в школу больше не пойду.
   Аттикус сел на качели, закинул ногу на ногу и сунул руку в кармашек для часов; он всегда уверял, что так ему лучше думается. Он молча, сочувственно ждал, и я решила укрепить свои позиции.
   — Ты ведь не учился в школе — и ничего, ну и я не буду. Ты меня сам учи, вот как дедушка учил вас с дядей Джеком.
   — Не могу, — сказал Аттикус. — Мне надо зарабатывать на хлеб. И потом, если ты не станешь ходить в школу, меня посадят в тюрьму. Так что прими сегодня магнезию, а завтра пойдешь учиться.
   — Да нет, я здорова.
   — Так я и думал. А что же случилось?
   Слово за слово я рассказала ему про все мои злоключения.
   — …и она говорит, ты меня учил неправильно, и нам никогда-никогда больше нельзя читать. Пожалуйста, больше не посылай меня в школу, ну пожалуйста!
   Аттикус поднялся и пошел в другой конец веранды. Он долго и старательно изучал там ветку глицинии, потом вернулся ко мне.
   — Прежде попробуй выучиться одному нехитрому фокусу, Глазастик, — сказал он. — Тогда тебе куда легче будет ладить с самыми разными людьми. Нельзя по-настоящему понять человека, пока не станешь на его точку зрения…
   — Это как?
   — Надо влезть в его шкуру и походить в ней.
   Еще Аттикус сказал — я сегодня многому научилась, и мисс Кэролайн тоже кое-чему научилась. Например, не предлагать Канингемам подаяния; но если бы Уолтер и я влезли в ее шкуру, мы бы поняли, что это она не в обиду, а по ошибке. Не может же она в один день привыкнуть ко всем мейкомбским обычаям, и не надо ее винить, если она чего-то не знает.
   — Провалиться мне! — сказала я. — Вот я не знала, что ей не нравится, когда читают, а она меня винила… Слушай, Аттикус, мне совсем ни к чему ходить в школу! — вдруг догадалась я. — Я же тебе сказала про Барриса Юэла! Он приходит только в первый день. Инспекторша записывает его в список — и по закону все в порядке…
   — Это не годится, Глазастик, — сказал Аттикус. — Иногда, в особых случаях, закон можно обойти. В твоем случае закон неумолим. Так что придется тебе ходить в школу.
   — А почему Юэлу можно, а мне нельзя?
   — Ну, слушай.
   И Аттикус сказал — Юэлы всегда были позором для Мейкомба, уже целых три поколения. Сколько он помнит, ни один Юэл дня не жил честным трудом. Вот на рождество, когда будем прибираться после праздника, он возьмет меня с собой и покажет, где и как они живут. Они живут не как люди, а как животные.
   — Будь у них хоть на грош желания учиться, они всегда могли бы ходить в школу, — сказал Аттикус. — Можно, конечно, и силой их заставить, но это глупо — силой тащить таких людей, как Юэлы, туда, куда им не хочется…
   — Так ведь если я завтра не пойду в школу, ты меня тоже силой потащишь.
   — Довольно об этом, — сухо сказал Аттикус. — Ты такой же человек, как все, мисс Глазастик Финч. И веди себя, как положено по закону.
   Он сказал — Юэлы не такие, как все, у них свои нравы. При некоторых обстоятельствах обыкновенные люди благоразумно предоставляют им кое-какие преимущества, попросту говоря — смотрят сквозь пальцы на некоторые их поступки. К примеру, позволяют Юэлам не ходить в школу. Или еще — Бобу Юэлу, отцу Барриса, разрешают стрелять дичь и расставлять силки даже не в охотничий сезон.
   — Но это очень плохо, Аттикус! — сказала я.
   В округе Мейкомб охота в неположенное время преследуется по закону, и все жители тоже не прощают виновникам.
   — Да, конечно, это незаконно, — сказал мой отец, — и что это плохо — тоже верно. Но когда человек все пособие пропивает, его дети очень горько плачут от голода. Я не знаю у нас в округе такого землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца, даже если их отец и поймает его незаконно.
   — А все-таки мистер Юэл нехорошо делает…
   — Конечно, нехорошо, но он никогда не исправится. Разве от этого ты станешь осуждать и его детей?
   — Нет, сэр, — пробормотала я. Потом сделала последнюю попытку: — Но если я буду ходить в школу, мы никогда больше не сможем читать…
   — Это тебя сильно огорчает?
   — Да, сэр.
   Аттикус как-то по особенному поглядел на меня, и я насторожилась.
   — Ты знаешь, что такое компромисс? — спросил он.
   — Это когда обходят закон?
   — Нет, когда уступают друг другу и таким образом приходят к соглашению. К примеру, если ты согласишься учиться в школе, мы с тобой будем каждый вечер читать, как прежде. Договорились?
   — Да, сэр!
   — Можно обойтись и без обычных формальностей, — сказал Аттикус, увидав, что я собираюсь плюнуть ему на ладонь.
   Когда я уже отворила дверь, он сказал вдогонку:
   — Кстати, Глазастик, в школе лучше не упоминай о нашем с тобой уговоре.
   — А почему?
   — Боюсь, что наша деятельность не встретит одобрения высших авторитетов.
   — Это как?
   Мы с Джимом давно привыкли, что отец говорит языком завещаний и кодексов, и, если не понимали какого-нибудь выражения, всегда имели право перебить его и спросить, что это значит по-человечески.
   — Я никогда не ходил в школу, — сказал Аттикус, — но боюсь, если мисс Кэролайн услышит, что мы с тобой каждый вечер читаем, она напустится уже на меня, а этого мне совсем не хочется.
   Весь этот вечер мы с Джимом хохотали до упаду, потому что Аттикус с невозмутимым видом читал нам длинный рассказ про человека, который неизвестно почему взобрался на флагшток и не хотел слезать, и после этого Джим решил всю субботу просидеть в нашем домике на платане. Он забрался туда после завтрака и не слезал до захода солнца, не слез бы и на ночь, но Аттикус перерезал коммуникации и прервал снабжение. Весь день я лазила на платан и бегала обратно в дом по поручениям Джима, таскала ему книжки, еду, питье, а когда несла на ночь одеяло, Аттикус сказал — если не обращать на Джима внимания, он слезет. И Аттикус был прав.
 

4

   В школе дела мои и дальше шли не лучше, чем в первый день. В благих, но напрасных стараниях обучить меня «групповому действию» штат Алабама извел целые мили бумаги и вагоны карандашей, а грандиозный план никак не претворялся в жизнь. К концу моего первого учебного года то, что Джим называл «десятичной системой Дьюи», распространилось уже на всю школу, так что мне не пришлось сравнить ее с другими методами преподавания. Но было и еще с чем сравнивать: Аттикус и дядя Джек когда-то учились дома, а знали все на свете — во всяком случае, чего не знал один, то знал другой. И ведь отца столько лет подряд выбирали в законодательное собрание штата и каждый раз единогласно, а он понятия не имел о хитроумных приемах, без которых, как полагали мои учителя, нельзя воспитать хорошего гражданина. Джима учили наполовину по «десятичной системе», а наполовину по самой обыкновенной — просто заставляли ломать голову над трудными задачками, и он как будто неплохо действовал что в группе, что в одиночку; но по Джиму судить нельзя: еще не родился на свете человек, который придумал бы, как удержать его от чтения. Ну, а я знала только то, что вычитала из журнала «Тайм» и из всякой печатной страницы, какая дома попадалась мне под руку, а в классе еле-еле тянула лямку, в которую нас впрягла новая педагогическая система, принятая округом Мейкомб, и все время мне казалось, что меня обкрадывают. Как и почему, я не понимала, но все-таки зачем это нужно, чтобы я двенадцать лет подряд помирала со скуки?
   Весь этот год уроки у меня кончались на полчаса раньше, чем у Джима, — он учился до трех часов, — и я одна мчалась во весь дух мимо дома Рэдли и останавливалась только на нашей веранде, где мне уже ничто не грозило. Но однажды я на бегу заметила нечто такое, что задохнулась от неожиданности, огляделась по сторонам и повернула назад.
   На самом краю участка Рэдли росли два виргинских дуба; корни их выползали на дорогу, она была вся неровная, горбатая. И вдруг в стволе одного дуба что-то блеснуло.
   Из ямки, откуда выпал сучок, мне подмигивал, сверкая на солнце, комочек серебряной фольги. Я поднялась на цыпочки, еще раз торопливо оглянулась и вытащила два пакетика жевательной резинки без верхней бумажной обертки.
   Я чуть было не сунула их сразу в рот, да вспомнила, где я. Побежала домой и уже на веранде осмотрела мою добычу. По виду жвачка была совсем свежая. Понюхала — пахнет вкусно. Я лизнула жвачку и подождала немножко. Осталась жива — и сунула всю ее в рот; это была «двойная мятная».
   Пришел из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала — нашла.
   — Что найдешь, есть нельзя.
   — Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.
   Джим недоверчиво хмыкнул.
   — Нет, правда, — сказала я. — Вон на том дубе, который поближе к школе.
   — Выплюнь сейчас же!
   Я выплюнула. Все равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.
   — Я полдня ее жую и еще не умерла, меня даже не тошнит.
   Джим топнул ногой.
   — Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь!
   — Ты ведь тогда тронул стену!
   — Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?
   — Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдет.
   — Не станешь полоскать — скажу Кэлпурнии.
   Пришлось послушаться Джима — с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы ее не сердить.
   Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и все вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето — это Дилл.
   В последний день ученья нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.
   — Может, завтра приедет Дилл, — сказала я.
   — Наверно, послезавтра, — сказал Джим. — У них в штате Миссисипи распускают на день позже.
   Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем, на то дупло от сучкасто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, — и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.
   — Вижу! Глазастик! Вижу!..
   Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоев фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца — бархатная, красная, с крохотной защелкой. Джим открыл ее. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.
   — Индейская голова, — сказал он. — Смотри, Глазастик, одна — тысяча девятьсот шестого года, а одна — тысяча девятисотого. Старинные!
   — Тысяча девятисотого, — эхом повторила я. — Слушай, Джим…
   — Погоди, дай подумать.
   — Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?
   — Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…
   — У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?
   — Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.
   Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в пашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошел бы мимо ее дома один, без Аттикуса.
   — Как же нам быть, Джим?
   Находку полагается хранить — вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от ее коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги — дело другое.
   — Знаешь что, — сказал Джим, — мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус — и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережет.
   — Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.
   — Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением…
   — Это как?
   — Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее — чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной — в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.
   Но прежде чем пойти к себе, Джим еще долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал.
   Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй Сент-Луис; как мы на него ни кричали, он клялся, что все это чистая правда. Вместо ужасных голубых штанов, пристегнутых пуговицами к рубашке, он теперь носил настоящие шорты и кожаный пояс; он совсем не вырос, но стал как-то плотнее; и он сказал, что видел своего отца. Его отец выше нашего, и у него остроконечная черная борода, и он президент железнодорожной компании Луисвил — Нэшвил.
   — Я немножко помогал машинисту, — сказал Дилл и зевнул.
   — Так тебе и поверили, — сказал Джим. — Молчи уж лучше. Во что будем играть?
   — В Тома, Сэма и Дика, — сказал Дилл. — Идем в палисадник.
   Дилл хотел играть в братьев Роувер, потому что там все три роли благородные. Ему явно надоело играть в наших представлениях характерные роли.
   — Они мне надоели, — сказала я.
   Мне надоела роль Тома Роувера, он посреди кино вдруг теряет память, и больше про него ничего не сказано, только в самом конце его находят где-то на Аляске.
   — Придумай что-нибудь новое, Джим, — сказала я.
   — Надоело мне придумывать.
   Каникулы только начались, а нам уже все надоело. Что же это у нас будет за лето?
   Мы поплелись в палисадник, Дилл выглянул на улицу и уставился на мрачный дом Рэдли.
   — Я… чую… смерть, — сказал он.
   Я прикрикнула на него, но он стоял на своем:
   — Правда, чую.
   — Это как? Кто-то умирает, а ты его можешь издали унюхать?
   — Нет, не так: я понюхаю — и знаю, умрет этот человек или нет. Меня одна старушка научила. — Дилл вытянул шею и понюхал меня. — Джин… Луиза… Финч, — сказал он с расстановкой, — ты умрешь через три дня.
   — Замолчи, а то я тебя так отлуплю, век будешь помнить. Вот как дам…
   — Хватит тебе, — заворчал Джим. — Можно подумать, что ты веришь в жар-пар.
   — А то, может, ты не веришь, — сказала я.
   — Что это за жар-пар? — спросил Дилл.
   — Знаешь, как бывает: идешь вечером по дороге, кругом никого нет, и вдруг попадаешь в жаркое место, — стал объяснять Джим. — Жар-пар — это если человек упер, а на небо ему не попасть, он и шатается по пустым дорогам, где никого нет, и, если на него налетишь, после смерти сам будешь такой, будешь шататься по ночам и высасывать дух из живых людей…
   — А как же его обойти?
   — Никак не обойдешь, — сказал Джим. — Иногда он возьмет да и загородит всю дорогу. Но если непременно надо пройти, ты только скажи: «Жив, не помер, свет души, пропусти, не задуши». Тогда он не обвернется вокруг тебя и…
   — Не верь ему, Дилл, — сказала я. — Кэлпурния говорит, это все просто негритянские сказки.
   Джим грозно посмотрел на меня, но сказал только:
   — Так что ж, будем мы сегодня играть или нет?
   — Давайте кататься в колесе, — предложила я.
   Джим вздохнул.
   — Ты же знаешь, мне в него уже не влезть.
   — Будешь толкать.
   Я сбегала за дом, вытащила из-под заднего крыльца старую автопокрышку и прикатила в палисадник.
   — Чур, я первая, — сказала я.
   Дилл сказал — лучше он будет первый, ведь он только приехал.
   Джим рассудил нас: я буду первая, а Дилл покатается подольше, и я свернулась клубком внутри покрышки.
   До последней минуты я не догадывалась, что Джим разозлился, как это я заспорила с ним про жар-пар, и только и ждал случая мне отплатить. Он толкнул колесо изо всей силы, и оно понеслось по тротуару. Земля, небо, дома в бешеном круговороте слились у меня перед глазами, в ушах шумело, я задыхалась. Высвободить руки и затормозить я не могла, они у меня были прижаты коленками к груди. Оставалась одна надежда — может, Джим обгонит меня или колесо запнется о какой-нибудь выступ на тротуаре. Я слышала — Джим с криком мчится вдогонку.
   Колесо наскочило на кучу щебня, свернуло вбок, перекатилось через дорогу, с размаху стукнулось обо что-то, и я вылетела на мостовую, как пробка из бутылки. Меня тошнило, голова кружилась; лежа на асфальте, я затрясла головой, хлопнула ладонями по ушам, чтоб все стихло и стало на место, и услыхала крик Джима:
   — Беги, Глазастик! Скорей!
   Я подняла голову — передо мной было крыльцо Рэдли. Я так и застыла.
   — Вставай скорей! — вопил Джим. — Чего ты там застряла?
   Уж не знаю, как я встала, ноги подкашивались.
   — Захвати колесо! — орал Джим. — Тащи его сюда. Ошалела ты, что ли?
   Наконец я вышла из оцепенения и побежала к ним, хоть у меня и дрожали коленки.
   — А колесо?! — закричал Джим.
   — Сам бери! — крикнула я в ответ.
   Джим сразу замолчал.
   — Поди да возьми, оно прямо за воротами. В тот раз ты даже стену тронул, помнишь?
   Джим с яростью посмотрел на меня, но вывернуться не мог, побежал по тротуару, замешкался в воротах, потом ринулся во двор и вернулся с колесом.
   — Видала? — Он смотрел презрительно и торжествующе. — Раз-два — и готово. Ей-богу, Глазастик, ты иногда ведешь себя, как самая настоящая девчонка, даже противно.
   Он кое-чего не знал, но я решила — не скажу.
   В дверях появилась Кэлпурния и закричала:
   — Лимонад пить! Идите скорей в тень, пока не изжарились живьем!
   Летом так было заведено: когда солнце поднимется высоко — пить лимонад. Кэлпурния вынесла на веранду кувшин и три стакана и пошла заниматься своими делами. Я не особенно огорчалась, что Джим на меня злится. Выпьет лимонаду — и подобреет.
   Джим проглотил залпом второй стакан и хлопнул себя по животу.
   — Придумал! — объявил он. — Играем в новую игру, такой еще не бывало!
   — Во что? — спросил Дилл.
   — В Страшилу Рэдли.
   Иногда я видела Джима насквозь: он придумал это, чтоб доказать мне, что он никаких Рэдли не боится, он храбрый герой, а я трусиха.
   — В Страшилу Рэдли? Это как? — спросил Дилл.
   Джим сказал:
   — Глазастик будет миссис Рэдли…
   — Это мы еще посмотрим, — начала я. — Во-первых…
   — Ты чего? — сказал Дилл. — До сих пор боишься?
   — А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… — сказала я.
   Джим присвистнул.
   — Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу.
   — Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, — сказал Джиму Дилл.
   Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю.
   Джим распределил роли: я — миссис Рэдли, мое дело выходить и подметать крыльцо. Дилл — старик Рэдли, он ходит взад-вперед по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет.
   Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы ее отделывали и шлифовали, придумывали все новые диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад.
   Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и все лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома.
   Джим родился героем.
   Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в пашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки.
   Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе.