Страница:
В черной избе сидел на печи дед, столетний, молодухи чернолицые пускали в избу проходящих равнодушно: ночь спали, утром шли дальше, другие сменяли; вечер мерк, ранний, - по улице шныряли солдаты деловито, - в сенях шушукались: солдат отсчитывал 25 копеек, молодуха равнодушно шла с ним в закуту: там парнишка выплескивал всю свою тяготу, муку любовную: по оставленной Парашке, Машухе; шел назад сытый, пустой - через месяц врач в белом халате осматривал, хмурился, назначал в госпиталь.
Полки откатывались, редели, таяли; из далекой Сибири гнали пополнение: пополнение, мелкорослое, ехало в товарных вагонах, топило печурки, бегало на станциях за кипятком, училось, гналось в бой: в бою сразу терялось, лезло кучами, гибло по-овечьи. В Петербурге, в министерстве, звякали шпорами, докладывали, заседали, приказывали, подчинялись; военный министр, коротко-остриженный, листал бумаги пухлой рукой, ставил пометки, - ад'ютант, наклонившись сзади, бумаги подкладывал. Министр приказывал: наладить сообщение, отправить довольствие, - все шло не туда, опаздывало, не годилось. Евреев вешали: за все - за измену, за снаряды, за кутерьму. Старика-еврея сняли с мельницы: отряд проходил, мельница махала крыльями - по отряду стреляли; на третий день старика нашли: у старика убили двух сыновей, - дикий, шалый шел за солдатами; его вывели за околицу, солдат полез на корявую ветлу, веревку долго прилаживал. Еврей стоял покорный, понурый; глазки его вдруг заблистали, губы зашептали: старый Адонаи встал за ветлою, простил, принял блудного столетнего сына. Солдат накинул петлю, подставил пенек, - потом пенек пнул, старик повис, дернулся, изо рта его полезла пена.
Министр после докладов отдыхал, жена наливала чай: в дубовой столовой. Министр после отдыха собирал бумаги в портфель, просматривал - перед докладом. Зеленая машина у входа сдержанно клохотала, покатилась по вечереющему Петербургу. Фонари зажигались гнойно-зеленовато; улицы еще сизели; шоффер вез уверенно: перед докладом - к Фаддею Иванычу. Фаддей Иваныч жил в особнячке, на Васильевском; у особнячка, невзрачного, деревянного, стояла карета. Министр поднялся, робея, всегда уверенный: плотный, в мундире, с синим широким затылком. В столовой пахло цветами, гиацинты отцветали, ржавели; апельсины рыжели в вазе. Сестрица Симушка, великопостная, смиренно поклонилась. Фаддей Иваныч шел из кабинета: в шелковой рубахе перепоясанной, в лаковых сапогах. Дама в черном проскользнула, прошуршала, пахнула духами. Министр за Фаддеем Иванычем прошел в кабинет: в кабинете иконы, старинные, закопченные под светом восковым, алым лампад, смуглели: на столе стоял портрет в бархатной раме: сероглазый, обожаемый, с пробором, смотрел ласково. Фаддей Иваныч сел в кресло, в кресло усадил: глаза у него были раскосые, хитрые, бороденка клинушком. Министр просил наставления, вынул бумаги, показывал. - Фаддей Иваныч смотрел одним глазом, губами жевал: говорил странно, решительно: как быть. Как говорил - так все поворачивалось: день, судьба, история, Россия. Министр уезжал успокоенный, - записочку с каракулями держал на сердце, в бумажнике крокодиловом. Ехали дальше: над рекой туман мреял; машина в сырь, тьму гудела медленно, похоронно; дворцы вставали ровными рядами окон, часовые стыли; по красным дорожкам министр подымался бесшумно; паркеты, мрамор, золото рам блистали.
В госпитале ночью раненые сошлись: трое присели на кровать к выздоравливающему - фейерверкеру Федюку. Федюк лежал серьезный, бородатый, смиренноглазый: ночью в палате говорили об измене. Измена была всюду раненые шептали, крестились, поминали Расею. Расея раскидывалась: полями предмартовскими, в снегу, путями дольними - в Сибирь, в Азию, в степи, проселками; черными деревнями: в деревнях тоже шептались - про измену. Русь ночная лежала во тьме, зарницы полыхали, поезда шли, везли: скот, людей, сено, орудия. Раненые в лазаретах бредили, стонали, умирали. Артиллерия била - по 13-му стрелковому день и всю ночь - на утро началось наступление. Неприятельские цепи раскидывались, пока били по цепям, колонна обходила далеко: к вечеру означился прорыв. Связь между частями утратилась. Части отступали назад, без дороги. Из штаба 13-му предписано было ночью оставить позиции, отступить. Ночью без огней полк вылез из окопов, свернулся, начал отступление; шли всю ночь, ракеты лопались, артиллерия бухала: прикрывала отступление. К утру вышли к болоту, обозы увязли. Пока бились с обозами, слева, из-за леска, по обозам стала бить артиллерия: полк обошли, отступление отрезали. На военном совете постановили: пробиваться на соединение. Полк голодный, бессонный, стал пробиваться в обход, расстроился, сбился, увяз, разбрелся по лесам, топям, болотам. Через пять дней пристали к разным частям солдаты безумные, серолицые, мокрые. Их накормили, одели, дали выспаться. Отступление продолжалось.
В пользу жертв войны, в белом зале, был чай, танго. С'езжались к пяти: Крушинский, Мэри, адвокат. Белели: накрахмаленные скатерти на столиках, вырезы фраков, в красный ковер пушистый нога вникала вкрадчиво; плечи розовели матовостью жемчужной. Лакеи на подносиках разносили: кофе, печенья. Дух Англии витал, делал руку в сияющей манжете суше: привыкшей к теннису, к спорту, - руку расслабленную, с ногтями миндалевидными. Танго начиналось: юноша, напудренный, с синими тенями в впадинах, женщина в платье открытом, льющемся шелком, шифоном, - приникая, сближаясь, замирая, цепенея, сковываясь судорогой; наклонялся губами над ртом, звал, мучил, близился, уклонялся. Так, цепенея, прошли по сцене, - наконец, запрокинул ее на руку, замершую, обессилевшую. Мужчины зааплодировали, женщины щурились, смотрели в лорнеты, - легкий запах духов, табака, пудры плыл. Зоя выступала, читала Бальмонта, сжимала худые руки, с голосом звенящим, впадиной ключицы, глазами прекрасными. Чай был удачен, - для жертв войны очищалось: на махорку, портянки, бумагу.
Адвокат после чая звал в ночное кафе: в кафе выступали поэты. Ехали на извозчиках сквозь Москву капельную, мартовскую. В высоких пролетках было непривычно свежо, в тумане светились желтые, ярые аптечные шары. Снег лежал бурый, кучами, прохожие в лужи проваливались, - в кафе поэтов было дымно. Публика сидела, дожидалась скандала, - на желтых стенах, пестро размалеванных, блестел пот. Поэты в голубых, оранжевых кофтах прогуливались, как борцы в антракте. В оранжевой кофте вылез, наконец, на эстраду, прорычал, обругал публику; публика аплодировала довольно. Поэт продолжал рычать, ругал, потрясал кулаком; девушка сероглазая, уже с карминной верхнею губкой, глядела на него восхищенно, комкала платок.
Нина у входа шепнула Мэри, чтобы задержалась, уедут вместе: повезла к себе. Квартиру пустую, роскошную, холостую, открыла английским ключом. В маленькой гостиной - принесла коньяк, фрукты, поставила на пол, села с Мэри на медвежью шкуру. Отпили коньяку, Нина, в губах держа красную виноградину, потянулась с ней к Мэри, вдруг опрокинула ее на спину, стиснула, припала к губам, размыкала их, жалила, рвала с нее платье; к голой припала груди.
Светло-зеленое, лягушечье, лилось, лилось, смывало визитки, сермяги, заливало землю. М-сье Жозефа удалось устроить - хоть тоже в светло-зеленом, но бегал с саквояжиком причесывать - числился санитаром при лазарете. Санитаром при лазарете устроили Жоржа Радунского. Адвокат тоже милитаризовался: вдвоем купили завод, где тоже для войны носились привода, колеса вертелись, станки обтачивали ручки костылей, палки для носилок. Рабочим об'явили - считаются военными, работать ночью и днем: иначе в окопы. Заводы гудели, сало стекало в жолоба, светленькие пульки падали под стекло, отвешивались, прыгали в желобки. Адвокат приезжал утром, на фуражке его был красный крестик. С красными крестиками, со шпорами ходили Медынцев, Знаменский, Кнорре - ездили на фронт в поездах, заведывали банями, летучками. Летучки стояли в фольварках - все было хозяйственно: денщики, повара, кони. Помещики управляли, ездили с докладами, катались верхом, играли в преферанс - были осени прозрачные, в перелесках буковых; зимы теплые - под треск печурок; впереди на взгорье лежали окопы: заброшенные, с водою; тяжелое чрево висело над леском, в корзиночке сидел человечек, наблюдал.
С фронта приезжали в Москву: на неделю - пожить, встряхнуться, щегольнуть выправкой, обветренным лицом. В клубе, между столиков с ужинающими, между розовых лысин, розовых плеч, проходили щеголевато. Медынцев, Знаменский вместе с Мэри, Виргинией Кнорре, полнобедрой, бездетной; из клуба ехали: везла Мэри. На извозчиках спускались бульварами: бульвары подсыхали: в сухих ветках, под ветром мартовским. На Трубной, голой, блистающей, свернули в переулок, ехали мимо лавок татарских; у ворот, кисло пахнущих, вылезли, пробирались по грязи, по черной лестнице со спичками взбирались долго: на четвертом этаже отворил китаец, Мэри узнал - впустил. В конце коридора, в большой комнате, на полу, на грязных тюфяках, лежали, улыбались блаженно, томились, втягивали серый дым опия: Крушинский, другие - знакомые по вернисажам, ресторанам, премьерам.
Комета всплыла без четверти час ночи, марта 27-го: жемчужно-алая, обвисшая хвостом, стала: над окопами, полями. Солдаты вылезли, глядели, крестились. Комета стояла до утра, пока ободняло; в сиреневом тумане таяла, меркла, исчезла. Ко дворцу депутаты спешили: подходили с портфелями; под'езжали на извозчиках. В кулуарах, залах двухсветных совещались, гудели, постановляли требовать, - автомобиль министра, зелено-серый, сворачивал от Аничкова моста: в портфеле министра лежала бумага - депутаты распускались, во дворце будет летний ремонт, реставрация.
В новой премьере Зоя Ярцева играла, о ней снова писали, - бледная от весны, мучительно-близкая, отчужденная, изменчивая, актера Русланова терзала, приближала, отталкивала: ночи безумия, страсти сменялись днями враждебными, отчужденными. Русланов терзался, сгорал, ревновал. На пятой неделе поста он шел с ней вдоль по Пречистенскому; деревья набухали почками; лед прошел. Измученный, неверящий, он смотрел сбоку на легкий профиль, улыбку, к кому-то обращенную: любовь, ненависть, ревность вскипали в нем. У Храма Спасителя, возле каменной набережной, спросил ее, кого она любит. Зоя, усмехаясь, ответила - не его, кого - не знает сама. Он схватил ее в два прыжка, ударил ножом в бок: Зоя рванулась, крикнула, опустилась, крикнула, что любит другого. Минуту он стоял, смотрел вслед, затем нагнал ее в два прыжка, ударил ножом в бок: Зоя рванулась, кракнула, опустилась. Встав на колени, он целовал ей руки, мертвеющее лицо, молил о прощении, - бок ее теплел, намокал. Через день в часовне она лежала - белая, с точеным носом, все узнавшая; из газет пришли фотографы, шипели магнием, щелкали затворами. В газетах писалось об убийстве сенсационном.
Рязанские, самарские сидели в окопах, забытые, голодные; министра сменили, ездил к Фаддею Иванычу другой - среброволосый, статный, с носом орлиным; Фаддей Иваныч на бумагах выводил каракули, - над Петербургом, Невой, белыми ночами, дворцами, стражей, министрами, депутатами - стоял конь, поднявшийся на дыбы - медный, с всадником медным, дородным, Россию на финских берегах утвердившим. Казак вихрастый, с папиросных коробок глядел, тоже Россию утверждал. К лету в штабах готовились: развертывали дивизии, гнали поезда - зеленые колонны проходили, залезали в землю. Дождя не было, лето было сушливым - кровь колосьев не выгоняла.
III.
В улицах мартовских, чернее черни, на машине черной, летящей, адвокат летел в ночь: управлять. Адвокаты управляли, совещались, выпускали воззвания. Из черной земли, разверзшейся от буханья пушек, неправды, обид, вшей, униженья столетнего, взбухало, разверзлось на Невском, на тали февральской, - черные людишки бежали, падали, ложились за сугробы. У моста над Невой почерневшей, в сале, пристава щеголеватого, в серой шинели, стащили с коня, голову проломили, - конные стреляли, из толпы ответили, бросали камни.
На тали Революция разверзлась, полой водой смывала: сановников, стриженных под бобрик. В Москве по Гнездниковскому черному проходили ночью: отрядом - городовые с постов снимались, уходили в вечность. Утром по Арбату пролетел грузовик, солдаты стояли с штыками, с флагом красным. К вечеру дня другого по Тверской вниз лезла толпа: штатских останавливали, пальто задирали, - под пальто были: синие штаны. Пристава под енотом узнали, енота содрали; под енотом был: сам бравый 5-го участка. Баба подошла, плюнула в бороду Александра III, лопатой. Шли вниз присягать: портняжки в красных шапках интендантских вприпрыжку - землистые, гороховолицые.
На фронте все сидели, ждали замирения, - адвокаты в Москве совещались, постановляли: войну продолжать. Ночью у памятников митинговали, появлялись таинственные, требовали войну прекратить. Молодые люди, возвращавшиеся из клуба, задерживали их, отводили. В черной ночи, вдоль черных бульваров, на которых спало воронье, все тайно шло, - тайно дремали на фронте в окопах, - адвокат летел в ночь на заседание.
Санитарный шел экстренным: в санитарном ехали - Мэри, Знаменский, три оратора: на станции ораторы вылезали, говорили речи. Солдаты, в опорках, скуластые, большебородые, окружали; ораторы говорили, что с миром нужно ждать, - поезд шел дальше, наконец, встал; в автомобиле новеньком ехали дальше: по большаку, по проселкам, по апрельской грязи, сохнущей. Солдаты из мокрых окопов вылезали, слушали хмуро; послушав, лезли назад в окопы, - машина возвращалась в штаб дивизии к завтраку.
Нина Рогожина в Москве устраивала: вечер в пользу политических, освобожденных. Политических - серых, обросших, - проводили вниз по Тверской - публика бросала шапки, дамы кидали цветы. Концерт в пользу политических состоялся: в голубой зале. Голубая была декорирована мило: красными флажками, - был сперва концерт лучших сил: вино потихоньку - в кувшинах, квасоподобное. Марсельезу заиграли - мужчины в смокингах, дамы с плечами открытыми поднялись; потом рассказчик рассказывал анекдоты, пел бас белосрысый, с вылезающей грудью полированной, цимбалист играл по струнам молоточками. Нина улыбалась из окошечка мавританского, с плечами брюлловскими, в открытом платье. В пользу политических за все страдания платили щедро: Крушинский блеснул, широко, без надрыва.
Земля подсыхала. Апрель над полями мягкой кистью веял: из-под сухих травинок вылезала мелочь зеленая, в оврагах - подснежники. Над усадьбами помещичьими - пепелищами - трубы торчали в небо: мужики, догромив, готовились - принять великий дар по праву испокону веков - всю землю черную, родную, расейскую - на вечное владение мужицкое. Барина Скородумова, над 3 тысячами десятинами коптевшего, гильзы набивавшего, выжидавшего мартовский ток, - в самый ток, когда ходили с мукою любовною, пыжась, тетерева вокруг тетеревих и топтали их с яростью, - в самый ток барина Скородумова справили: на телеге с чемоданом с наклейками заграничными трясся, - дым над усадьбой стоял черный; над пепелищами, гнездами помещичьими, Русью помещичьей стоял дым черный. Зори были кровавы, журавли прилетели, кричали трубным звуком. Под зарею кровавою, в зори росные солдаты все сидели: ждали мира, отпуска, дома. Мир обещали, отпуска тоже - пока велели сидеть. Солдаты из окопов повылезли, с неприятелем мирились, заявили - сидеть больше не будут, воевать не хотят.
По Арбату проходили с музыкой, под солнцем, с черепами на рукавах: драться, усмирять; на штыках были цветы. Женщины смотрели вслед: воинам, - были грустны на свидании. Батальон смерти в 3 часа утра готовился: к атаке. Пехотный полк должен был поддержать, развить наступление. В батальоне юноши бессонными глазами встречали: первое мреянье, зарю, чешую облаков перламутровых, утренник. Когда чешую смело, небо проступило голубоватое, батальон вылез, начал перебежку. Спереди полыхнуло, в воздухе визжало, разорвалось сзади. Под противный стук пулеметов батальон пробегал, ложился, стрелял, - третью цепь: пехотный полк - погнали. Полк из окопов не вылез, решил обсудить на митинге. Офицера кричавшего, вынувшего револьвер, сзади по затылку прикладом ударили, - офицер клонился, падал. С ревом первая цепь бежала на окопы, таяла, - с боков, спереди стучало противно, смертно. Полк постановил: в наступление не итти, из окопов не вылезать. Юнкера Роговина, студента 2-го курса естественного, бежавшего со штыком на перевес, по глазам вдруг хлестнуло, - бежал дальше, земля вдруг пошла под откос, небо ложилось внизу - он раскатился с откоса, упал, схватился за глаза: глаза видели ладонь в земле, близко, со всеми линиями, - ладонью коснулся темени, ладонь стала алая, липкая, все вытирал о землю - и глаза липкое заливало.
Пехотный полк шел через день без пути - по домам, шалый, дикий, вшивый, ободранный. Небо было июньское, линючее: под небом бледно-синим выцветшим, кротким, как глаз детский - все были правы. Полк окружили к ночи, зачинщиков схватили: татарина Гассана-Мухмета Агишева, рядового Скобелева. Татарина допрашивали: он ли убил офицера, приказывавшего итти в наступление. Татарин, три года сидевший в окопах, трахомный, красновекий, дергал носиком, отвечал: - Моя мало ударил... по затылкам ударил, об'яснял, что итти в наступление нельзя, когда весь полк против и когда об'явлено замирение: офицер горячился, грозил револьвером, ругал всех он его стукнул. Рядовой Скобелев, сероглазый, спокойный, об'явил: солдаты драться устали, пусть дадут мир настоящий.
Гассан-Мухмет ночью лежал у костра, смотрел на огонь, шмургал носиком, мурлыкал песню. Пятеро гассанят ждали его за Казанью - все мурлыкал, пока не уснул. Легкой летней ночью - легкие, теплые сны. За часом тьмы - мреянье перламутровое: ветерок, свист птицы, петух дальний. Перламутрово наливалось, птица пикнула, проснулась, - Гассана-Мухмета толкнули, велели вставать, повели. Привели к опушке: за опушкой овсы, чуть зыбью тронутые. Гассана-Мухмета поставили к дереву, глаза завязали; Гассан-Мухмет узнал: тишину, покой, наконец, - рай татарский разверзся, принял его за все муки трехлетние.
В городе знойном, семечками пролущенном, в пыли колкой, митинги чернели, раненые в халатах мышиных толпились, - над ранеными, над котелками, над шляпами соломенными воздевали руки, говорили: на скверах, на площадях, на Калужской, на Страстной, на Лефортовском плаце, - мальчишки висли на столбах, картузы сдирали, всем кричали ура. Герои войны георгиевские снимались на бульваре: один сидя, другой стоя, руку положив на плечо - позади были горы холстяные, пейзаж крымский.
За летом август, осень зардевала, - поезд санитарный стоял в городишке беленьком: в городишке, с купами, с грушами, с замком магнатским, с речугой под мостом под'емным пересыхающей, - под вечер, по главной, Дворянской, прогуливались штабные: шпоры хрустели серебряно, аксельбанты белели. Командующий, с мешками желтыми под глазами, в синих штанах обвисших, шел с палкой на прогулку: позади были донесения, телеграммы, разговоры по прямым проводам, доклады, приказы, происки самолюбия. В парке офицеры со скамеек вскакивали, девицы сидели притихшие. Через окопы, из окопа в окоп, где солдаты сидели, томились, ждали приказа разойтись, по городам, с площади на площадь, по митингам, по фабрикам, мастерским - шла Смута. Воронье осеннее кричало о Смуте, летело низко: перед заморозками, близким сентябрем. Сентябрь оседал туманами, хмарью, солдаты сидели хмурые, затаенные; затаенное было: в днях сирых, во взгляде черном исподлобья.
В ночь на 17-е полк 31-й приказа сняться не выполнил: вышел из окопов, обложил белый городок, приказал сдаться. К полку примкнула саперная, - дивизион артиллерийский верный, встал на защиту, - занял горку: в семь утра первый снаряд пролетел через город, - 31-й начинал наступление. Санитарный на вокзале выдвинули - в санитарный под прикрытием дивизиона грузились штабные, - в пять вечера, когда 31-й вошел в город, в штабе бумаги валялись изорванные, все было смято, телефоны сорваны. Санитарный с штабными шел, шел, - сивые поля, голые перелески, туманы, пни мимо проходили. В час ночи санитарный пришел на узловую. Паровоз отцепили, сменяли. Узловая была забита солдатами: корявые, вшивые - возвращались в губернии рязанские, вологодские, костромские: садиться на землю народную. Санитарный ночью толкнули, перегнали на пятый запасный; к утру пути были забиты новыми составами: товарными, воинскими. Штабные пошли требовать отправки, - комендант обещал: отправят в два дня. В два, в три, в пять, в восемь поезда не отправили. С оружием, злые, штабные пошли: требовать, об'ясняться, приказывать. Вместо коменданта сидел другой, хмурый, небритый; выслушал, об'явил - поезд дальше не пойдет, - штабные зашумели, зазвякали, - хмурый показал телеграмму: поезд N 34-а дальше не пропускать.
В городе хмурый день, октябрьский, за ночью, хлестаемой из переулков с крыш, с чердаков, - выполз, повис стеганным одеялом над домами мертвыми. По коридорам, со стуком, рота за ротой проходили: строились, спускались вниз, расходились: на боевые посты: к Смоленскому, к Зубову, к Красной. В доме розовом тоже писали, проходили - бледные, хмурые, с глазами воспаленными; вскакивали, бежали; на автомобилях сквозь ночь октябрьскую, черную, тайную, летели: часовой из тьмы гаркнет - свой ли, чужой, - дальше вдоль бульваров, во тьму: с револьвером в руке. Ночь полыхала, рдяное на все небо протягивалось, дрожало зыбко: дом догорал, не тушимый.
В черной ночи, в крови, в муке, из годов метельных, войны, вшей, обид, упований, из банкетов, тюрем, выборов, тостов - хмурой крупою предзимней несомый - вставал Октябрь.
Полки откатывались, редели, таяли; из далекой Сибири гнали пополнение: пополнение, мелкорослое, ехало в товарных вагонах, топило печурки, бегало на станциях за кипятком, училось, гналось в бой: в бою сразу терялось, лезло кучами, гибло по-овечьи. В Петербурге, в министерстве, звякали шпорами, докладывали, заседали, приказывали, подчинялись; военный министр, коротко-остриженный, листал бумаги пухлой рукой, ставил пометки, - ад'ютант, наклонившись сзади, бумаги подкладывал. Министр приказывал: наладить сообщение, отправить довольствие, - все шло не туда, опаздывало, не годилось. Евреев вешали: за все - за измену, за снаряды, за кутерьму. Старика-еврея сняли с мельницы: отряд проходил, мельница махала крыльями - по отряду стреляли; на третий день старика нашли: у старика убили двух сыновей, - дикий, шалый шел за солдатами; его вывели за околицу, солдат полез на корявую ветлу, веревку долго прилаживал. Еврей стоял покорный, понурый; глазки его вдруг заблистали, губы зашептали: старый Адонаи встал за ветлою, простил, принял блудного столетнего сына. Солдат накинул петлю, подставил пенек, - потом пенек пнул, старик повис, дернулся, изо рта его полезла пена.
Министр после докладов отдыхал, жена наливала чай: в дубовой столовой. Министр после отдыха собирал бумаги в портфель, просматривал - перед докладом. Зеленая машина у входа сдержанно клохотала, покатилась по вечереющему Петербургу. Фонари зажигались гнойно-зеленовато; улицы еще сизели; шоффер вез уверенно: перед докладом - к Фаддею Иванычу. Фаддей Иваныч жил в особнячке, на Васильевском; у особнячка, невзрачного, деревянного, стояла карета. Министр поднялся, робея, всегда уверенный: плотный, в мундире, с синим широким затылком. В столовой пахло цветами, гиацинты отцветали, ржавели; апельсины рыжели в вазе. Сестрица Симушка, великопостная, смиренно поклонилась. Фаддей Иваныч шел из кабинета: в шелковой рубахе перепоясанной, в лаковых сапогах. Дама в черном проскользнула, прошуршала, пахнула духами. Министр за Фаддеем Иванычем прошел в кабинет: в кабинете иконы, старинные, закопченные под светом восковым, алым лампад, смуглели: на столе стоял портрет в бархатной раме: сероглазый, обожаемый, с пробором, смотрел ласково. Фаддей Иваныч сел в кресло, в кресло усадил: глаза у него были раскосые, хитрые, бороденка клинушком. Министр просил наставления, вынул бумаги, показывал. - Фаддей Иваныч смотрел одним глазом, губами жевал: говорил странно, решительно: как быть. Как говорил - так все поворачивалось: день, судьба, история, Россия. Министр уезжал успокоенный, - записочку с каракулями держал на сердце, в бумажнике крокодиловом. Ехали дальше: над рекой туман мреял; машина в сырь, тьму гудела медленно, похоронно; дворцы вставали ровными рядами окон, часовые стыли; по красным дорожкам министр подымался бесшумно; паркеты, мрамор, золото рам блистали.
В госпитале ночью раненые сошлись: трое присели на кровать к выздоравливающему - фейерверкеру Федюку. Федюк лежал серьезный, бородатый, смиренноглазый: ночью в палате говорили об измене. Измена была всюду раненые шептали, крестились, поминали Расею. Расея раскидывалась: полями предмартовскими, в снегу, путями дольними - в Сибирь, в Азию, в степи, проселками; черными деревнями: в деревнях тоже шептались - про измену. Русь ночная лежала во тьме, зарницы полыхали, поезда шли, везли: скот, людей, сено, орудия. Раненые в лазаретах бредили, стонали, умирали. Артиллерия била - по 13-му стрелковому день и всю ночь - на утро началось наступление. Неприятельские цепи раскидывались, пока били по цепям, колонна обходила далеко: к вечеру означился прорыв. Связь между частями утратилась. Части отступали назад, без дороги. Из штаба 13-му предписано было ночью оставить позиции, отступить. Ночью без огней полк вылез из окопов, свернулся, начал отступление; шли всю ночь, ракеты лопались, артиллерия бухала: прикрывала отступление. К утру вышли к болоту, обозы увязли. Пока бились с обозами, слева, из-за леска, по обозам стала бить артиллерия: полк обошли, отступление отрезали. На военном совете постановили: пробиваться на соединение. Полк голодный, бессонный, стал пробиваться в обход, расстроился, сбился, увяз, разбрелся по лесам, топям, болотам. Через пять дней пристали к разным частям солдаты безумные, серолицые, мокрые. Их накормили, одели, дали выспаться. Отступление продолжалось.
В пользу жертв войны, в белом зале, был чай, танго. С'езжались к пяти: Крушинский, Мэри, адвокат. Белели: накрахмаленные скатерти на столиках, вырезы фраков, в красный ковер пушистый нога вникала вкрадчиво; плечи розовели матовостью жемчужной. Лакеи на подносиках разносили: кофе, печенья. Дух Англии витал, делал руку в сияющей манжете суше: привыкшей к теннису, к спорту, - руку расслабленную, с ногтями миндалевидными. Танго начиналось: юноша, напудренный, с синими тенями в впадинах, женщина в платье открытом, льющемся шелком, шифоном, - приникая, сближаясь, замирая, цепенея, сковываясь судорогой; наклонялся губами над ртом, звал, мучил, близился, уклонялся. Так, цепенея, прошли по сцене, - наконец, запрокинул ее на руку, замершую, обессилевшую. Мужчины зааплодировали, женщины щурились, смотрели в лорнеты, - легкий запах духов, табака, пудры плыл. Зоя выступала, читала Бальмонта, сжимала худые руки, с голосом звенящим, впадиной ключицы, глазами прекрасными. Чай был удачен, - для жертв войны очищалось: на махорку, портянки, бумагу.
Адвокат после чая звал в ночное кафе: в кафе выступали поэты. Ехали на извозчиках сквозь Москву капельную, мартовскую. В высоких пролетках было непривычно свежо, в тумане светились желтые, ярые аптечные шары. Снег лежал бурый, кучами, прохожие в лужи проваливались, - в кафе поэтов было дымно. Публика сидела, дожидалась скандала, - на желтых стенах, пестро размалеванных, блестел пот. Поэты в голубых, оранжевых кофтах прогуливались, как борцы в антракте. В оранжевой кофте вылез, наконец, на эстраду, прорычал, обругал публику; публика аплодировала довольно. Поэт продолжал рычать, ругал, потрясал кулаком; девушка сероглазая, уже с карминной верхнею губкой, глядела на него восхищенно, комкала платок.
Нина у входа шепнула Мэри, чтобы задержалась, уедут вместе: повезла к себе. Квартиру пустую, роскошную, холостую, открыла английским ключом. В маленькой гостиной - принесла коньяк, фрукты, поставила на пол, села с Мэри на медвежью шкуру. Отпили коньяку, Нина, в губах держа красную виноградину, потянулась с ней к Мэри, вдруг опрокинула ее на спину, стиснула, припала к губам, размыкала их, жалила, рвала с нее платье; к голой припала груди.
Светло-зеленое, лягушечье, лилось, лилось, смывало визитки, сермяги, заливало землю. М-сье Жозефа удалось устроить - хоть тоже в светло-зеленом, но бегал с саквояжиком причесывать - числился санитаром при лазарете. Санитаром при лазарете устроили Жоржа Радунского. Адвокат тоже милитаризовался: вдвоем купили завод, где тоже для войны носились привода, колеса вертелись, станки обтачивали ручки костылей, палки для носилок. Рабочим об'явили - считаются военными, работать ночью и днем: иначе в окопы. Заводы гудели, сало стекало в жолоба, светленькие пульки падали под стекло, отвешивались, прыгали в желобки. Адвокат приезжал утром, на фуражке его был красный крестик. С красными крестиками, со шпорами ходили Медынцев, Знаменский, Кнорре - ездили на фронт в поездах, заведывали банями, летучками. Летучки стояли в фольварках - все было хозяйственно: денщики, повара, кони. Помещики управляли, ездили с докладами, катались верхом, играли в преферанс - были осени прозрачные, в перелесках буковых; зимы теплые - под треск печурок; впереди на взгорье лежали окопы: заброшенные, с водою; тяжелое чрево висело над леском, в корзиночке сидел человечек, наблюдал.
С фронта приезжали в Москву: на неделю - пожить, встряхнуться, щегольнуть выправкой, обветренным лицом. В клубе, между столиков с ужинающими, между розовых лысин, розовых плеч, проходили щеголевато. Медынцев, Знаменский вместе с Мэри, Виргинией Кнорре, полнобедрой, бездетной; из клуба ехали: везла Мэри. На извозчиках спускались бульварами: бульвары подсыхали: в сухих ветках, под ветром мартовским. На Трубной, голой, блистающей, свернули в переулок, ехали мимо лавок татарских; у ворот, кисло пахнущих, вылезли, пробирались по грязи, по черной лестнице со спичками взбирались долго: на четвертом этаже отворил китаец, Мэри узнал - впустил. В конце коридора, в большой комнате, на полу, на грязных тюфяках, лежали, улыбались блаженно, томились, втягивали серый дым опия: Крушинский, другие - знакомые по вернисажам, ресторанам, премьерам.
Комета всплыла без четверти час ночи, марта 27-го: жемчужно-алая, обвисшая хвостом, стала: над окопами, полями. Солдаты вылезли, глядели, крестились. Комета стояла до утра, пока ободняло; в сиреневом тумане таяла, меркла, исчезла. Ко дворцу депутаты спешили: подходили с портфелями; под'езжали на извозчиках. В кулуарах, залах двухсветных совещались, гудели, постановляли требовать, - автомобиль министра, зелено-серый, сворачивал от Аничкова моста: в портфеле министра лежала бумага - депутаты распускались, во дворце будет летний ремонт, реставрация.
В новой премьере Зоя Ярцева играла, о ней снова писали, - бледная от весны, мучительно-близкая, отчужденная, изменчивая, актера Русланова терзала, приближала, отталкивала: ночи безумия, страсти сменялись днями враждебными, отчужденными. Русланов терзался, сгорал, ревновал. На пятой неделе поста он шел с ней вдоль по Пречистенскому; деревья набухали почками; лед прошел. Измученный, неверящий, он смотрел сбоку на легкий профиль, улыбку, к кому-то обращенную: любовь, ненависть, ревность вскипали в нем. У Храма Спасителя, возле каменной набережной, спросил ее, кого она любит. Зоя, усмехаясь, ответила - не его, кого - не знает сама. Он схватил ее в два прыжка, ударил ножом в бок: Зоя рванулась, крикнула, опустилась, крикнула, что любит другого. Минуту он стоял, смотрел вслед, затем нагнал ее в два прыжка, ударил ножом в бок: Зоя рванулась, кракнула, опустилась. Встав на колени, он целовал ей руки, мертвеющее лицо, молил о прощении, - бок ее теплел, намокал. Через день в часовне она лежала - белая, с точеным носом, все узнавшая; из газет пришли фотографы, шипели магнием, щелкали затворами. В газетах писалось об убийстве сенсационном.
Рязанские, самарские сидели в окопах, забытые, голодные; министра сменили, ездил к Фаддею Иванычу другой - среброволосый, статный, с носом орлиным; Фаддей Иваныч на бумагах выводил каракули, - над Петербургом, Невой, белыми ночами, дворцами, стражей, министрами, депутатами - стоял конь, поднявшийся на дыбы - медный, с всадником медным, дородным, Россию на финских берегах утвердившим. Казак вихрастый, с папиросных коробок глядел, тоже Россию утверждал. К лету в штабах готовились: развертывали дивизии, гнали поезда - зеленые колонны проходили, залезали в землю. Дождя не было, лето было сушливым - кровь колосьев не выгоняла.
III.
В улицах мартовских, чернее черни, на машине черной, летящей, адвокат летел в ночь: управлять. Адвокаты управляли, совещались, выпускали воззвания. Из черной земли, разверзшейся от буханья пушек, неправды, обид, вшей, униженья столетнего, взбухало, разверзлось на Невском, на тали февральской, - черные людишки бежали, падали, ложились за сугробы. У моста над Невой почерневшей, в сале, пристава щеголеватого, в серой шинели, стащили с коня, голову проломили, - конные стреляли, из толпы ответили, бросали камни.
На тали Революция разверзлась, полой водой смывала: сановников, стриженных под бобрик. В Москве по Гнездниковскому черному проходили ночью: отрядом - городовые с постов снимались, уходили в вечность. Утром по Арбату пролетел грузовик, солдаты стояли с штыками, с флагом красным. К вечеру дня другого по Тверской вниз лезла толпа: штатских останавливали, пальто задирали, - под пальто были: синие штаны. Пристава под енотом узнали, енота содрали; под енотом был: сам бравый 5-го участка. Баба подошла, плюнула в бороду Александра III, лопатой. Шли вниз присягать: портняжки в красных шапках интендантских вприпрыжку - землистые, гороховолицые.
На фронте все сидели, ждали замирения, - адвокаты в Москве совещались, постановляли: войну продолжать. Ночью у памятников митинговали, появлялись таинственные, требовали войну прекратить. Молодые люди, возвращавшиеся из клуба, задерживали их, отводили. В черной ночи, вдоль черных бульваров, на которых спало воронье, все тайно шло, - тайно дремали на фронте в окопах, - адвокат летел в ночь на заседание.
Санитарный шел экстренным: в санитарном ехали - Мэри, Знаменский, три оратора: на станции ораторы вылезали, говорили речи. Солдаты, в опорках, скуластые, большебородые, окружали; ораторы говорили, что с миром нужно ждать, - поезд шел дальше, наконец, встал; в автомобиле новеньком ехали дальше: по большаку, по проселкам, по апрельской грязи, сохнущей. Солдаты из мокрых окопов вылезали, слушали хмуро; послушав, лезли назад в окопы, - машина возвращалась в штаб дивизии к завтраку.
Нина Рогожина в Москве устраивала: вечер в пользу политических, освобожденных. Политических - серых, обросших, - проводили вниз по Тверской - публика бросала шапки, дамы кидали цветы. Концерт в пользу политических состоялся: в голубой зале. Голубая была декорирована мило: красными флажками, - был сперва концерт лучших сил: вино потихоньку - в кувшинах, квасоподобное. Марсельезу заиграли - мужчины в смокингах, дамы с плечами открытыми поднялись; потом рассказчик рассказывал анекдоты, пел бас белосрысый, с вылезающей грудью полированной, цимбалист играл по струнам молоточками. Нина улыбалась из окошечка мавританского, с плечами брюлловскими, в открытом платье. В пользу политических за все страдания платили щедро: Крушинский блеснул, широко, без надрыва.
Земля подсыхала. Апрель над полями мягкой кистью веял: из-под сухих травинок вылезала мелочь зеленая, в оврагах - подснежники. Над усадьбами помещичьими - пепелищами - трубы торчали в небо: мужики, догромив, готовились - принять великий дар по праву испокону веков - всю землю черную, родную, расейскую - на вечное владение мужицкое. Барина Скородумова, над 3 тысячами десятинами коптевшего, гильзы набивавшего, выжидавшего мартовский ток, - в самый ток, когда ходили с мукою любовною, пыжась, тетерева вокруг тетеревих и топтали их с яростью, - в самый ток барина Скородумова справили: на телеге с чемоданом с наклейками заграничными трясся, - дым над усадьбой стоял черный; над пепелищами, гнездами помещичьими, Русью помещичьей стоял дым черный. Зори были кровавы, журавли прилетели, кричали трубным звуком. Под зарею кровавою, в зори росные солдаты все сидели: ждали мира, отпуска, дома. Мир обещали, отпуска тоже - пока велели сидеть. Солдаты из окопов повылезли, с неприятелем мирились, заявили - сидеть больше не будут, воевать не хотят.
По Арбату проходили с музыкой, под солнцем, с черепами на рукавах: драться, усмирять; на штыках были цветы. Женщины смотрели вслед: воинам, - были грустны на свидании. Батальон смерти в 3 часа утра готовился: к атаке. Пехотный полк должен был поддержать, развить наступление. В батальоне юноши бессонными глазами встречали: первое мреянье, зарю, чешую облаков перламутровых, утренник. Когда чешую смело, небо проступило голубоватое, батальон вылез, начал перебежку. Спереди полыхнуло, в воздухе визжало, разорвалось сзади. Под противный стук пулеметов батальон пробегал, ложился, стрелял, - третью цепь: пехотный полк - погнали. Полк из окопов не вылез, решил обсудить на митинге. Офицера кричавшего, вынувшего револьвер, сзади по затылку прикладом ударили, - офицер клонился, падал. С ревом первая цепь бежала на окопы, таяла, - с боков, спереди стучало противно, смертно. Полк постановил: в наступление не итти, из окопов не вылезать. Юнкера Роговина, студента 2-го курса естественного, бежавшего со штыком на перевес, по глазам вдруг хлестнуло, - бежал дальше, земля вдруг пошла под откос, небо ложилось внизу - он раскатился с откоса, упал, схватился за глаза: глаза видели ладонь в земле, близко, со всеми линиями, - ладонью коснулся темени, ладонь стала алая, липкая, все вытирал о землю - и глаза липкое заливало.
Пехотный полк шел через день без пути - по домам, шалый, дикий, вшивый, ободранный. Небо было июньское, линючее: под небом бледно-синим выцветшим, кротким, как глаз детский - все были правы. Полк окружили к ночи, зачинщиков схватили: татарина Гассана-Мухмета Агишева, рядового Скобелева. Татарина допрашивали: он ли убил офицера, приказывавшего итти в наступление. Татарин, три года сидевший в окопах, трахомный, красновекий, дергал носиком, отвечал: - Моя мало ударил... по затылкам ударил, об'яснял, что итти в наступление нельзя, когда весь полк против и когда об'явлено замирение: офицер горячился, грозил револьвером, ругал всех он его стукнул. Рядовой Скобелев, сероглазый, спокойный, об'явил: солдаты драться устали, пусть дадут мир настоящий.
Гассан-Мухмет ночью лежал у костра, смотрел на огонь, шмургал носиком, мурлыкал песню. Пятеро гассанят ждали его за Казанью - все мурлыкал, пока не уснул. Легкой летней ночью - легкие, теплые сны. За часом тьмы - мреянье перламутровое: ветерок, свист птицы, петух дальний. Перламутрово наливалось, птица пикнула, проснулась, - Гассана-Мухмета толкнули, велели вставать, повели. Привели к опушке: за опушкой овсы, чуть зыбью тронутые. Гассана-Мухмета поставили к дереву, глаза завязали; Гассан-Мухмет узнал: тишину, покой, наконец, - рай татарский разверзся, принял его за все муки трехлетние.
В городе знойном, семечками пролущенном, в пыли колкой, митинги чернели, раненые в халатах мышиных толпились, - над ранеными, над котелками, над шляпами соломенными воздевали руки, говорили: на скверах, на площадях, на Калужской, на Страстной, на Лефортовском плаце, - мальчишки висли на столбах, картузы сдирали, всем кричали ура. Герои войны георгиевские снимались на бульваре: один сидя, другой стоя, руку положив на плечо - позади были горы холстяные, пейзаж крымский.
За летом август, осень зардевала, - поезд санитарный стоял в городишке беленьком: в городишке, с купами, с грушами, с замком магнатским, с речугой под мостом под'емным пересыхающей, - под вечер, по главной, Дворянской, прогуливались штабные: шпоры хрустели серебряно, аксельбанты белели. Командующий, с мешками желтыми под глазами, в синих штанах обвисших, шел с палкой на прогулку: позади были донесения, телеграммы, разговоры по прямым проводам, доклады, приказы, происки самолюбия. В парке офицеры со скамеек вскакивали, девицы сидели притихшие. Через окопы, из окопа в окоп, где солдаты сидели, томились, ждали приказа разойтись, по городам, с площади на площадь, по митингам, по фабрикам, мастерским - шла Смута. Воронье осеннее кричало о Смуте, летело низко: перед заморозками, близким сентябрем. Сентябрь оседал туманами, хмарью, солдаты сидели хмурые, затаенные; затаенное было: в днях сирых, во взгляде черном исподлобья.
В ночь на 17-е полк 31-й приказа сняться не выполнил: вышел из окопов, обложил белый городок, приказал сдаться. К полку примкнула саперная, - дивизион артиллерийский верный, встал на защиту, - занял горку: в семь утра первый снаряд пролетел через город, - 31-й начинал наступление. Санитарный на вокзале выдвинули - в санитарный под прикрытием дивизиона грузились штабные, - в пять вечера, когда 31-й вошел в город, в штабе бумаги валялись изорванные, все было смято, телефоны сорваны. Санитарный с штабными шел, шел, - сивые поля, голые перелески, туманы, пни мимо проходили. В час ночи санитарный пришел на узловую. Паровоз отцепили, сменяли. Узловая была забита солдатами: корявые, вшивые - возвращались в губернии рязанские, вологодские, костромские: садиться на землю народную. Санитарный ночью толкнули, перегнали на пятый запасный; к утру пути были забиты новыми составами: товарными, воинскими. Штабные пошли требовать отправки, - комендант обещал: отправят в два дня. В два, в три, в пять, в восемь поезда не отправили. С оружием, злые, штабные пошли: требовать, об'ясняться, приказывать. Вместо коменданта сидел другой, хмурый, небритый; выслушал, об'явил - поезд дальше не пойдет, - штабные зашумели, зазвякали, - хмурый показал телеграмму: поезд N 34-а дальше не пропускать.
В городе хмурый день, октябрьский, за ночью, хлестаемой из переулков с крыш, с чердаков, - выполз, повис стеганным одеялом над домами мертвыми. По коридорам, со стуком, рота за ротой проходили: строились, спускались вниз, расходились: на боевые посты: к Смоленскому, к Зубову, к Красной. В доме розовом тоже писали, проходили - бледные, хмурые, с глазами воспаленными; вскакивали, бежали; на автомобилях сквозь ночь октябрьскую, черную, тайную, летели: часовой из тьмы гаркнет - свой ли, чужой, - дальше вдоль бульваров, во тьму: с револьвером в руке. Ночь полыхала, рдяное на все небо протягивалось, дрожало зыбко: дом догорал, не тушимый.
В черной ночи, в крови, в муке, из годов метельных, войны, вшей, обид, упований, из банкетов, тюрем, выборов, тостов - хмурой крупою предзимней несомый - вставал Октябрь.