Лидин Вл
Повесть о многих днях

   Вл. ЛИДИН
   ПОВЕСТЬ О МНОГИХ ДНЯХ
   I.
   Были годы метельные, были дни сизо-молочные; ночи пушистые, цыганские. Русская метель, исконная, все мотала, мотала жемчужными рукавами над городом, над вокзалами, над путями дольними. В дольний путь уходили экспрессы; на вокзалах, под сиренево-мутным светом, прощались у международного: за зеркальными стеклами было светло, тепло, покойно; проходил проводник; зимние розы в шелковой бумаге пахли слабо: меха, розы, запах шипра. Молодожены ехали во Флоренцию; адвокат в Киссинген - отдыхать, лечить желудок; представитель фирмы возвращался в Берлин; социал-демократы - на с'езд; пока что бегали с чайником за кипятком.
   Метель мела, поезд ревел, шел: путь ночной, инейный. В вагоне-ресторане пили кофе, вино; пахло сигарами, жарким; кофе плескалось; в купэ уже спускали на ночь синие чепчики на фонари. Молодые стояли у окна, на полутемной площадке, щека касалась щеки; смуглая парча искр лилась в мути за окном. Проводник стелил свежие, холодные простыни; представитель фирмы играл с адвокатом за маленьким столиком в безик; поезд шел, шел, качался, ревел; зимние полустанки, станции с жидким светом, с киосками с веерами газет, с пожарскими котлетами, над которыми склонился котелок коммивояжера. За станцией - город, черный, затерянный; голодные извозчики в саночках расписных; два-три огня. Кто жил в этом городе, чем жил, кого любил, кому молился? Люди утром просыпались в провинциальном городе, видели иней, мохнатые проволоки; крестились, зевали; ставили самовары, пили чай; шли в церковь; шли на службы; стряпали; щелкали в клубе на биллиардах; пили водку с тостами либеральными - за просвещенное земство; возвращались, заваливались; одни петухи не спали, сторожили, перекликались. По ночам ревели экспрессы, приходя, отходя; телеграфные столбы ныли сыро. Поезд шел дальше: утром вдруг светлело солнце, снег бурел; проезжали ночью в каретке через Варшаву золотую, бессонную - через спящую Вислу. Потом были: Берлин, серокаменный, двуглавый, императорский - паноптикумы светились, такси крякали; Генуя, крикливая, синяя Адриатика три ступеньки в фьезоде, где терпкое вино, запах лука; горбоносый Рим и лавочки антикваров за Тибром: куски тканей, эмаль, стертая драхма Юстиниана; стеклянно-синяя Венеция со своей стоячей водой, лагунами, зеленоватыми на закате, - у окна гостиницы смотрели молодожены на зеленый венецианский закат - и жизнь вставала долгими годами любви, содружества, счастья...
   Адвокат утром ходил к источнику, пил горькую воду ракоччи, делал моцион - пять раз вперед-назад по аллее, - на склонах темнели руины, замок Боденлаубе, с Шварцвальда дул ветерок: Шварцвальд лежал позади отрогами черно-зелеными, скатами, глушью, тенью Гейне. Представитель фирмы в Берлине сидел в Винтергартене, поглаживал белый усик, на сцене проходили солдатики, отдавая честь, с круглыми задами, косилась задорным глазом: милая Мицци, которую ожидал за столиком; мотор вез их через город, сквозь аллею Побед, где стояли каменные, каменновзорые императоры. Политический деятель в салоне двум дипломатам, одному патеру развивал теорию экономического сближения, - патер качал головой, после ужина были: танго-америкен, танго-аргентин, ту-степ.
   В провинциальном городе гласные думы обсуждали в седьмой раз вопрос о канализации; гласные разделились на партии: на одну встала бюджетная комиссия - либералы, на другую - правые: жили без канализации испокон с выгребными ямами - проживут еще сто: лучше деньги ассигновать на читальню трезвости. В городе строили читальню трезвости, в винных лавках торговали, стояли очереди. В жандармском отделении сидел полковник в синих штанах, жандарм с седыми подусниками прогуливался по вокзалу.
   Деревни лежали в снегах, поезда проходили мимо: горбатые крыши, овины в снегу, журавли колодцев, торчащие в небо. Мужики у волостного толпились, стояли розвальни: вызывали судиться, отчитываться, собирать недоимки. Государь, с пробором, в гусарском ментике красном, смотрел со стены: мужики снимали шапки, крестились, чесали лохматые головы, тяжелые от забот; жеребята жались к шершавым матерям бездумно. Мужики от заботы шли в винную лавку - сиделец давал сдачу грошики; назад ехали с песнями, розвальни раскатывало. На постоялом, у целовальника требовали еще пузатый зеленый стаканчик; в лесах подвывали волки; на небе была комета, павлиний хвост свешивая: обещали глад, мор, засушье. Комета плыла медленно, серебряной кистью расписывая небо. В деревнях появились кликуши, пришел поп-растрига Григорий, предвещал муки адовые, бабам брюхатым быть жабами, лягушками; мужикам - итти на войну. Мужики шли в винную лавку запивать комету, предсказ.
   В Москве иней падал алмазно, дрожал над Тверскими, Ямскими, Всехсвятским. По Тверским вдоль звякали глухари, тройки везли к оранжево-золотистому Яру: в расписных санях сидели Зоя Ярцева, прелестная, темноглазая, адвокат, актер Васин, приват-доцент Якорев. Зоя куталась в мех, следы грима еще были у глаз, подведенных, затаенно-цыганских. Адвокат, в распахнутых боборах, под которыми белоснежная фрачная грудь сияла, наклонялся, говорил на ушко, глаза Зои становились темнее, туманнее. Васин, простачек, хохлился - в Праге выпили, настраивался выпить еще; Якорев говорил, спорил сам с собой, вытягивал руку патетически; выбритый, с серо-желтыми волосами, гладко притертыми от пробора, с личиком скопческим в продольных морщинках. Премьера, где Зоя выступала, имела успех: автора вызывали, вызывали Зою; с автором за руку она выходила кланяться. Автора повезли ужинать в клуб: в старомодной визиточке, опьяненный, волшебный глядел сквозь чудесный туман, - все были ласковые, близкие, добрые. Подали шампанское, с соседних столиков оглядывались - жизнь восходила чудесно, умопомрачительно, обещала радость, славу, богатство. В третьем часу с женой под руку возвращался пешком по черным улицам московским; снег выпал, белел; деревья над Пречистенским, над укутанным в снег Гоголем, нависли коридором белым, кружевным; от Храма Спасителя вскоре пахнуло широким ветром, простором: весна шла. С женой под руку, в старой шубке, милой, знакомой, - вышли к реке. Замоскворечье лежало во мгле тончайшей; зубчатая стена, башни терялись; дворцы императорские стояли темные, великолепные. Ветер над рекой проносился. Так стояли, прижавшись, как в дальние годы, когда впервые сблизились милые уста, покорные. В театре огни уже потушили, было черно, зияла сцена. Журналист в редакции, грудью на столе, писал рецензию: в пьесе не было действия, плохо очерчены основные фигуры; Зоя Ярцева тона не нашла.
   В Праге, уже персиковой от приспущенных штор, в кабинете все еще банкет продолжался: знаменитого французского поэта, вислоусого, чествовали; кстати говорили о великом содружестве России и Франции. Поэт чокался макал усы, держался за печень, смотрел осовело, поправлял брюки сползавшие. Журналист с карандашиком пристроился сзади, просил высказать свое мнение о великой русской литературе; другой, с другого бока сладкоголосо допрашивал: возможна ли европейская война. Война была возможна, русская литература была великой. По лестнице вестибюля, по красной дорожке, спускались медленно; цвели гиацинты в горшках, мохнатые гортензии; извозчики у под'езда приплясывали, лошади под попонами, с курчавыми от инея мордами, ожидали. Развозили вскоре - в снег, тьму - парочек, скучающих и влюбленных. У Яра был номер программы 15-й, предпоследний: негритята выстукивали чечотку, отщелкивая подошвами. Столики белели, шампанское зацветало золотыми цепочками.
   Зоя Ярцева, адвокат ужинали за сдвинутыми столиками в компании: Мэри Рундальцева, выкрасившая волосы в рыжий цвет, разведенная жена адвоката, кокаинистка, картежница; миллионер Крушинский, с бородой ассирийской, под третьей опекой, с автомобилем оранжевым, виллой с плафонами, расписанными знаменитыми. Адвокат говорил тост: за женщин, за искусство, пластрон фрачной рубахи его выгибался; египетские папиросы обрастали пушистым пеплом. Струны лились мучительно. Некая мечтательность, хмель проплывали.
   В черной открытой машине ехали дальше: в Стрельну. Иней вспыхивал, елки под снегом стояли рождественские. Крушинский, выставив бороду, глядел туманно, не отрываясь, в черные порочные глаза; рука его коснулась мягкого колена: нога не дрогнула, Мэри глядела мимо, улыбаясь тайно. Зоя подставляла ветру худое напудренное лицо, больные глаза прекрасные, вяло обведенные, распахнула шубку, жемчуг на шее матово дымился. В Стрельне сразу пахнуло сырым теплом, хрустящим запахом жаркого; черные поддевки суетились, меха, бобры, соболя спадали на их руки. Зеркало погружало в ртутную глубь: плечи женщин, открытые, фраки, ногу в шелковом чулке, в лаковой туфельке. Вниз сходили медленно: к гротам. Розовый студент в зеленом тугом сюртуке посмотрел, пригубил из стаканчика. Парочки сидели в гротах, красное, зеленое, желтое - вспыхивало в рюмках, бокалах, стаканах. Румынка, в пестром платке, глядела вниз, со складкой на белой сливочной шее. Под пальмами пили кофе, кофейник плевался под стеклянною крышкою; разминали на небе терпкий маслянистый ликер.
   Адвокат утром выступал защитником в нашумевшем процессе: дело об отравлении знаменитой королевы бриллиантов, - королева бриллиантов каталась на скетинге, познакомилась, влюбилась: недавний учитель, с перхотным пробором, разодравшим липкие желтые волосы, отравил ее. На скетинге катались по-прежнему: колесики шуршали ровно, асфальтовый лед серел, старичок выделывал па. Мэри из Стрельны звала дальше: возбужденные ликером, с бьющимися сердцами от черного кофе ехали сквозь жемчужную ночь дальше. В ночном трактире играли два гармониста; Стеша, некрасивая, с глазами прекрасными, выступала, подбоченясь. Рассвет в колючем инее мутнел, возвращались назад в город: курчавые тройки, любовь цыганская. В городе люд уже спешил; пахло хлебом; адвокат заезжал домой умыться, переменить сорочку - перед выступлением. Присяжные в буфете суда пили чай; подсудимого везли в суд: рыжебровый, веснущатый, он глядел на все равнодушно - от кокаина отвыкал, томился. В последнем слове заявил вдруг, что королева бриллиантов была больна, его заразила - в суде всполошились, дело подлежало доследованию. Город уже служил, торговал; на ипподроме проезжали беговых лошадей, спицы американок сияли; в утренних кафе потертые молодые люди черкали беговую афишу пометками.
   В деревнях трубы дымились, мужики ехали в лес, в суд. По Кронверкскому в черной карете проезжал великий князь: часовые у дворца каменели. Знаменитый мистер Крукс давал матч бокса: в мутной зале, со стеклянным потолком, запрыгал, замахал кожаными кулаками; противник тоже запрыгал, норовил ткнуть под ложечку; наконец, изловчился, ткнул; мистер Крукс упал, лежал восемь секунд - на восьмой вскочил, снова запрыгал, ударил противника в ухо: противник упал, лежал 13 секунд - мистер Крукс был победителем.
   II.
   Адвокат, Мэри с курорта едва выбрались; вещи их швыряли; на вокзале сидели на вещах; с мерным топотом, под трубы, маршем торжественным ряды проходили, каски прокалывали небо. Двуглавый орел простер крылья: под крыльями собирались в поход, трубили, плакали, уходили. Артиллерия громыхала. Громом грознейшим раскатывались барабаны: сухим треском тревоги. На седьмой день, изнуренных, наконец, привез товарный в Москву.
   В Москве площадь была забита подводами - лошадей метили, вымеряли, забирали; офицерам давали дорогу. Адвокат ехал на извозчике - навстречу проходили ряды со штыками; вечером, под вспыхивающей рекламой, читали последние телеграммы: русские войска двигались, враг бежал. Черная толпа по Тверской ползла взад-вперед; вывески вспыхивали, офицеров качали; в клубе обнимались, жали руки - за сдвинутым длинным столом, с остатками осетрины, салата - говорили речи. Под председательством генерала на экстренном закрытом совещании промышленники поклялись: все отдать на защиту страны - перевести фабрики, заводы на военную ногу, - требовали: заказов, авансов, ссуд. Фабрики задымились, окутанные дымом чернейшим, лягушечья ткань полилась, свинцовые брелочки, латунные пуговки, костыли прочнейшие - заколотилось, растянулось в машинах, аккуратно складывалось. Из деревень самарских, симбирских, рязанских, тамбовских - гнали, бабы выли, - мужики шли серьезные, трезвые: грузились. Лето было сушливое; поезда длиннейшие увозили: от полей родных, деревень, пахоты. Артиллерия уже стучала, распахивала новую пахоту. В казармах лежали вповалку, в дыму махорочном: утром выстраивали, гнали за город; за городом бегали, ложились, окапывались, стреляли. Зарево над землей далеко полыхало - шли болотами, по шоссе, - обозы растягивались; на обочинах присаживались, разматывали онучи, примачивали стертые ноги.
   Поезд серый, санитарный, шел ровно; в поезде Мэри, в косыночке, ехала, распоряжалась, обедала с врачами, сестрами в вагоне-столовой. Уже много погнали тамбовских, рязанских, симбирских - привозили их серые поезда назад: в белых чалмах, в марле, с культяпками, на костылях; грузили в вагоны трамваев, студенты суетились. Корявые, больные, перевязанные сидели у окон, смотрели: город сизел, мужчины с женщинами в мехах проезжали в санях, окна магазинов светились; из трамваев перетаскивали в лазареты: в лазаретах лежали, писали письма, глазели в окна; нарядные дамы в косыночках сострадали, писали письма на родину. Спустя месяц - бледные, небритые - выползали, ковыляли с костылями, мешали проходящим.
   Другие шли на смену, лежали в окопах, свертывали собачьи ножки, стреляли, лезли на горы в снегах, втаскивали орудия на себе; сырые облака вздувались из расселин влажными брюхами, серый мышастый неприятель отступал, виднелся в долинах - уползал змеями обозов, бросал раненых; пленных гнали толпами. Рязанские, тамбовские шли дальше: по горам, долам, в снегу - завоевывать, побеждать.
   Санитарный поезд пришел на станцию, стал, поднял флаг. На фронте было тихо, пока постреливали; мимо проходили, проходили поезда: в поездах пели песни, топили печурки, топали лошади, стояли на платформах укутанные орудия. Санитарный заскучал - наступления не предвиделось, неприятель отсиживался, занимался своими делами. В санитарный приехали к обеду из штаба дивизии; повара пылали, в печах трещало, хрустящая индейка была коричневая, с корочкой; из аптеки по рецепту для медицинских нужд выдали спирт, коньяк - для выздоравливающих. Обедали в вагоне-столовой, Мэри в косыночке распоряжалась. Дивизионные - все бравые, отличные щеголи выпили: за победу, за Россию, за женщин. Индейку подавали на подносе широченном; лежала коричневая, уверенная, в бумажных манжетках.
   После обеда вышли пройтись. Небо синело, снежок поблескивал; вдруг сзади бухнуло, в небе распух белый дымок - серебряно-белая пичуга, еле видимая, пролетала; бухнуло спереди, сбоку - дымки размазались: в белых дымках серебряно-белая скользнула, сзади вдруг завизжало, стало визжать противно, смертно - земля раскололась, задымилась. Дивизионные бежали к блиндажам; в блиндажах, сырых, могильных, сидели, выжидали, сразу стало душно; земля еще раскололась, потом стало тихо; пичуга улетела. Небо было синее, снег бел; из дыма выносили: обрывки шинели, развороченное чрево, из которого синие внутренности лезли. Дивизионные обещали наказать за налет; перед вечером, погуляв, уехали. Мэри на ночь расплетала волосы, посмотрела в зеркало близко в черные свои глаза, засмеялась: полковник из дивизии был молод, смел, глядел дерзко. За окном паровозы гукали; вдруг далеко во тьме бухнуло, прокатилось. Мэри подошла к окну, откинула занавеску: тьма всколыхнулась, снова ухнуло, заухало, тьма полыхала; небо вспыхивало розовато - все постепенно перешло в вой, стало выть в ночи. По коридору прошли быстро; Мэри отодвинула дверь: врач не молодой, будил, велел готовиться - принять к утру раненых. Артиллерия била; в поезде готовились. Мэри перед зеркалом поправляла косыночку: вдруг почувствовала, что все лишнее - и косыночка, и она сама.
   К утру, по взрытой, тоскующей земле, началось наступление. Приказ из штаба фронта был получен три дня назад; три дня тайно сменяли части, передвигали батареи, в четыре утра приказ о наступлении был оглашен. Наступление начинал 34-й стрелковый. Полк вышел из окопов, развернулся цепью; впереди было взрытое поле, с жухлой ботвой картофельной; небо было серое, низко. Люди не выспались, зеленые, в бурых шинелях, с инеем на плечах, начали перебежку; окопы неприятеля шли по взгорью, ломались, укутанные кольями, проволокой. Артиллерия по кольям била с трех ночи: проволока перепуталась, торчала ежами вокруг волчьих ям; сбоку вдруг противно застукало, застукало с взгорья, - мужик симбирский, большебородый, сел, схватился руками за живот, другой лег бочком, уснул под стук. Цепи сбились, первая добежала до кольев, запуталась, рвала - по ней били; вторая набежала, полезла на первую, все перепуталось, с боков стукало методически, - с ревом, воем, остатки лезли в окопы; из окопов торчали серые кэпки, в ходах сообщения кипело, билось... Потом были: окопы с банками из-под консервов, рассыпанными патронами, флягами, - молодой офицер лежал на куче земли в подтяжках: подбородок у него был детский, чистый. Подтяжки сняли, сняли рубаху, острым розовым соском лежал к небу. В штабе писали телеграмму о победе; поручиков Воскобойникова, Ратцеля, Мустафа-Оглы представляли к Георгию. Покойников сносили: в глиняной яме была вода, их складывали, вода мутилась; потом лежали плотно, доверху; батюшка покадил, продребезжал простуженным голоском; яму закопали.
   Раненых к поезду привезли к вечеру: раненые были покорны, серьезны, бледны. В операционной, на белом столе, белый врач раскладывал, кипятил. Принесли рязанского, всего в поту, в синих жилах муки на лбу; под маской задышал часто, уснул; врач ногу развороченную, в клочьях, потрогал - из клочьев торчали белые куски кости, - врач лохмотья срезал, резал части, ровно, кость острой пилочкой стал пилить, перепилил, - все бросили в таз, закидали ватой: из ваты торчали жесткие желтые пальцы в мозолях; рязанского оставили жить, любить, трудиться. Мэри заперлась в купэ, нюхала нашатырь, из нашатыря, дурноты вставали: молодость, безлюдие, грех.
   Поезд раненых отвез в город прифронтовый; в городе дул ветер, штабные гуляли по главной улице взад-вперед: сивые солдаты сбегали на мостовую, становились во фронт, бежали дальше. Офицеры приезжали с позиций: брились, заходили в кафе, знакомились с девицами. В канцеляриях стучали машинки, - в санях, с лошадками шершавыми, с санитаром в желтом кожухе на козлах, раз'езжали по городу: с зелеными крестиками, с красными, с вензелями на погонах. Уполномоченные принимали в кабинетах; казаки верхами прогоняли через город шпиона с связанными за спиною руками - высокого, спокойного, светлоусого. У врача был прием: опустив глаза, офицеры сидели в приемной, ждали очереди. Штабные вечером с дамами заходили в рестораны, в кинематографы. Город был черен, окна занавешены; на вокзалах гукали паровозы; улицы обрывались в поле: оттуда несло холодом, близким таяньем. В кинематографе показывали драму с участием знаменитых: дочь графа попала в руки шантажиста, любила, была обманута, брошена: было большое лицо дочери графа: из начерненных ресниц капнула, поползла настоящая слеза.
   Командующий фронтом днем проезжал в коляске с ад'ютантом, офицеры козыряли, - 34-й пехотный, пополненный, готовили к новому наступлению: выдавали хорошие порции, чтобы солдаты добрели. Когда солдаты подобрели, полк снова двинули в наступление.
   Санитарный стоял на станции, дожидался; огней не было, артиллерия выла. Солдаты стояли в окопах; стреляли в тьму; под небом расцветали, лопались зеленоватым, красным ракеты. К трем ночи из тьмы поползло тончайшее облако; линии окопов зарделись кострами, солдаты сбились, бросились к воде, мочили маски, надевали; газ полз, полз, расползался. В деревне у костров стояли коровы, лошади с мокрыми тряпками на мордах; солдаты под масками задыхались, багровели, рвали на себе ворот; к пяти вторая волна прошла. Рассветало; в воздухе пахло нежно, вишней; в окнах лежали, корчились, пена лезла из губ, глаза были выпучены. Поезд принимал отравленных, грузился; на утро шел быстро, погромыхивая. Поля, поля в снегу, цепи обозов растягивались. Небо голубело, обещало март, близкую весну. Мэри ходила по поезду, воображала, как расскажет в Москве обо всем: о ночных боях, о войне, о крови.
   В Москву приехали на пятый день, утром. Была масленица; магазины были закрыты; проезжали голубки с колокольцами; в домах пахло блинным чадом. Мэри с вокзала поехала домой; еще в шубке стала звонить по телефону: Зое, Нине Рогожиной. Обе приехали через час, нарядные, московские, оживленные. У Нины в доме был лазарет, - Зоя, наконец, победила: выступала с успехом, о ней писали. Вечером, в 7, звала к себе на блины: будут все, рады будут увидеть, послушать о войне. Скоро обе уехали. Мэри принимала ванну, легла в теплую воду, вытянулась, закрыв глаза; позади были кровь, война, смерть; здесь встретила жизнь, милая, знакомая, московская. В пять пришла маникюрша, делала ногти, водила замшевой подушечкой, рассказывала новости, сплетни; в шесть пришел парикмахер, Жозеф: прежний, печальный: забирали на военную службу, просил похлопотать. Три дамы за него уже хлопотали - был незаменим. Мэри обещала горячо хлопотать, спросила фамилию: М-сье Жозефа звали Петр Иваныч Огуречников - это ее кольнуло.
   В семь, на резвом извозчике, под звяканье сбруи, она ехала к Нине. Москва была прежняя: талая, мальчишки продавали мимозы, желто-пыльные в иодоформе. У Нины в гостиной, с бюстом коненковским, с розово-аляповатыми цветами Кончаловского в смуглой раме - в креслице сидел, вытянув ноги, Крушинский, подтощавший: желтый автомобиль его сменялся постепенно: сначала лихачами, потом резвыми извозчиками, потом просто ваньками - сивая кобыленка плелась, как попало, в низких санях сидел в мягкой мерлушковой шапке, с крашеной бородой - покровитель художников. За обедом профессор-богослов поднимал тост за Россию Богородичную, - все поднялись, чокнулись. Война затягивалась, русские войска отступали: раздетые, голодные, безоружные. Профессор поливал блин закладывал сметаны, семгу закатывал, говорил, поднимая вилку, о Платоне Каратаеве. Нина после обеда повела показывать лазарет: лазарет был в зале с лепным потолком. Раненые лежали, сидели в холщевых халатах, бродили с костылями; вошли всей толпой - во фраках, в открытых платьях - запах шипра, кельк-флера пронзил иодоформ, - раненые поднимались, поворачивали головы с черными глазами, небритыми подбородками. Кофе после осмотра пили в гостиной - адвокат убедительно, жестом округлым, доказывал, что проливы России необходимы - рисовал в воздухе пальцем: Черное море, проливы. Кофе в чашечках дымилось; мимозы в высоких вазах сыпали желтую пыль. Нина собрала дам вокруг, рассказала таинственно, что в Лефортове появился ясновидящий: предсказал всю судьбу, напомнил из прошлого даже то, что забылось. Дамы загорелись, решили на утро поехать, - Крушинский обещал машину из Земского гаража.
   На другой день, под солнцем февральским ехали: Мэри, Нина, Крушинский. Раненые из лазаретов выползали на солнце; афиши на стенах взывали о военном займе: в Благородном собрании в пользу инвалидов, раненых жертв войны - было аллегри: за серебряными самоварами дамы улыбались неживыми прическами работы Жанов, Жозефов, Базилей, красными губами, вырезом с мягкой межой. Солдаты с фляжками, с сумками перегородили дорогу: шли на вокзал с терпким духом пота, овчины, сапог. Автомобиль из Земского гаража с красным крестом ехал дальше: в Лефортово. В снегу, в серебре еще показались сады Лефорта, Военная гошпиталь с Сенекой, с чашей в руке и змеей вокруг палки у входа: ясновидящий жил у Немецкого кладбища.
   Дамы поднялись по скрипучей лесенке; в низких комнатах было жарко, в окнах на вате лежала пестрая шерсть. Мэри в комнату соседнюю вошла первой, поклонилась. Ясновидящий предложил сесть на стул; на пустом столе перед ним лежал костяной шарик. У ясновидящего голова была выбрита, прорастала густым синеватым волосом; губы под черными усами были красные: подбородок синий, глаза магнетические. Мэри села напротив - ясновидящий взял ее за руку, стал смотреть на шарик, сосредоточился, просил задавать вопросы. Мэри спросила, что ее ожидает. - Путешествие и неожиданная встреча. - Чем кончится война? - Поражением. - Что ожидает Россию? Распад, потом соединение, снова распад и соединение, уже на всегда. Все было необычайно, туманно-магнетические глаза блестели. Мэри, Нина возвращались задумчивые, Крушинский был оживлен - ясновидящий обещал ему скорую удачу, богатство: без денег изнывал, в Стрельне еще от одних опечных денег до других тянул счет. В аллегри колеса вертелись, бумажки-пустышки развертывались, - певцы, блистая выгнутой грудью, пели, толпа двигалась, жаркая, липкая, пила, путалась в серпантине, багровела лицами; счастливца, выигравшего корову, качали. Из аллегри везли дальше: в кабаре, с стеклянным потолком, освещенным: внизу сидели, задирали головы - наверху танцовали в одних легких юбочках... Везли дальше, к Трубной, - лихачи стояли рядками, лошади в зеленых попонах, в воротах матовые двери чуть светились: тайно, призывно, томительно.
   Полки: 13, 24, 7 стрелковые сползали: обмерзшие, беззащитные, разбитые; позади были снега, ущелья, бои. Раненых, обмороженных бросали. В деревнях ловили евреев - в лапсердаках, бледных, голодных: обвиняли в шпионаже; утром двое казаков верхами гнали к околице. Измена была всюду - от измены все гибло, катилось вниз, - солдаты знали, что все от измены. Обозы полков перехватили, шли без обозов, дни были трудные: в тумане, в инее. Прапорщика Колпакова везли в двуколке: в животе был шрапнельный осколок. Прапорщика трясло, бросало - синий, закусив губы, он стонал, кричал, затихал; на привалах рану перевязывали, липкий от пота, он обмирал, скрипел зубами; к вечеру третьего дня, после тридцативерстного перехода, рана начала пухнуть; фельдшер разматывал бинт: рана по краям была темная, черноватая; фельдшер успокоил, перевязал, отошел, перекрестился. Черное пятно за ночь переползло с живота под сосок левой груди, - прапорщик Колпаков трясся, мертвел, плакал. На пятый день, в галицийской деревушке, сожженной, его хоронили; песок, глина желтели; в досчатом гробу лежал - с синим лицом, синими губами, прилизанными височками: успокоенный. В чемодане его ехали дальше: бритва, папаха, рубаха с меткою В, томик Блока, три письма: недописанных. Утром священник кадил: в длинных рвах глинистых лежали с голыми пятками - сапоги снимали, русоволосые, белокурые: прапорщики армейские, мужики костромские, переправившиеся в иную губернию: не голодающую.