Лидия Ульянова. Размах крыльев ангела

   – Двадцать рублей у меня есть, только дома. И Вы мне помогите лучше бочку передвинуть и еще корыто старое убрать. – В Марии нарождалась хозяйка собственного поместья.
   – Так отчего не помочь, помогу. И еще что нужно сделаю, ты только, хозяйка, скажи. Это вы ведь позавчера приехали?
   – Мы. С мужем. Но он по делам ушел.
   – Хм, по делам, – хмыкнул дядечка вроде бы как неодобрительно, но ничего не добавил. Поднялся со скамейки и заспешил по дорожке в сторону Машиного дома, на ходу бросив короткое:
   – Незабудка!
   Машка не успела даже подумать, почему это незнакомый дядька зовет ее вдруг незабудкой, как из кустов вылезло лохматое серое страшилище ростом почти что с небольшого пони и двинулось следом, совершенно игнорируя Машу. Маша испуганно вжалась в ближайший куст, а дядечка равнодушно кивнул:
   – Не, она не кусается…
   Сложно было поверить в то, что такое чудовище не кусается, но Маша не успела дать оценки вероятности быть сожранной на месте, за спиной раздался скрип распахиваемого окна и гневный голос Александры:
   – Машка, не вздумай ему денег дать. На шею сядет, каждый день пастись станет. Никчемный он.
   Мария и мужик разом втянули головы в плечи, будто пойманные с поличным. Мужик оказался посмелей, обернулся и укоризненно протянул:
   – Ну зачем ты так, Александра…
   Мария вступилась:
   – Саша, он только помочь мне обещал. Мне нужно бочку передвинуть, а муж по делам уехал.
   Незабудка тоже присоединилась, низко и гулко забрехала в сторону окна.
   – По делам? Македонский! – Александра громко фыркнула и захлопнула створки.
   Они двинулись своей дорогой, Маша старалась держаться подальше от невероятной собаки, но потом с удивлением и смехом заметила, что на ногах у мужика разные тапки: один темно-синий, а другой коричневый, и забыла бояться.
   Все-таки Мария была неприлично доверчива и наивна для своих лет. Легкая добыча для мошенников и цыганок. Развести ее ничего не стоило, было даже неинтересно. Махровый лох.
 
   – Как вас зовут, извините? – спросила Маша.
   – Зови Степанычем.
   – А по имени, если можно?
   – Меня все зовут Степанычем, – упрямо повторил мужик и, подумав, добавил:—Но, если изволишь, то Николаем.
   – Очень приятно, Николай Степанович, а я – Маша. Мария Македонская.
   – Какая Мария? – Степаныч чуть не выронил из рук наволочку, остановился. Внимательно с ног до головы оглядел Марию и тяжело вздохнул, покачал головой.
   – Македонская, – повторила недоумевающая Маша. Конечно, фамилия у нее теперь выдающаяся, но что уж так-то? – Вам не нравится?
   – Отчего ж, красивая фамилия. Видная. Только не для тебя она.
   Маша обиделась, хотела не показывать вида, но губы надулись сами собой.
   – Не обижайся, это я так… солнце голову печет. Хорошо, что вы в начале лета приехали, до осени успеете дом подлатать. А то намерзнетесь зимою-то.
   – У нас полы хорошие, теплые, а колодец с большим дебетом, – сделала попытку защитить свой новый дом Маша.
   – А-а-а… Это да… Только печка у вас, зараза такая, в избу тянет и щели в стене…
   На этом дошли они до дома. Отсюда, с дороги, было невооруженным глазом видно, что латать тут не перелатать: пошло вбок крыльцо, облупилась краска, покосилась входная дверь, ставни болтались кое-как. Палисадник густо зарос бурьяном. Подгнили доски колодца.
   Степаныч толкнул скрипучую, висящую на одной петле калитку и галантно пропустил Машу вперед. Незабудка покорно уселась у калитки, принялась зло и жадно выкусывать блоху.
   – Можно ей во двор зайти? – попросил Степаныч:—Когда она одна по улице бродит, люди ругаются сильно. Могут камнем бросить.
   Так они все втроем очутились внутри густо заросшего бурьяном и крапивой двора. Вдоль дырявого забора мощно тянулся кверху молоденькими дудками жирный борщевик. Колосилась сочная, свежая тимофеевка. Узкая дорожка, теряясь в траве, вела к дому, к которому с другой стороны ровной стеной приближались роскошные, усеянные шишками ели.
   – Зато посмотрите, какая у нас красота! У кого еще за домом такой лес чудесный? – призвала в свидетели Маша.
   – Лес-то? Лес да, хороший. Живописный лес, – согласился Степаныч, ловя ногой спадающий синий тапок, как само собой разумеющееся добавил:—Только волки зимой близко подходят, к самому дому.
   Маша замерла в испуге от этой его практичности, волки у крыльца решительно не входили в ее планы.
   Степаныч оказался мужиком сильным, жилистым. Помогая себе кряхтеньем, перекатил двухсотлитровую бочку туда, куда указала новая хозяйка, вытащил с дороги в закуток оцинкованное бельевое корыто, по собственной инициативе убрал какие-то доски и замер в ожидании, вопросительно глядя на Марию. Мария сбегала в дом, достала из кошелька пару десяток и с ними в руке вернулась на улицу.
   – Спасибо вам, Николай Степанович, вот ваши деньги.
   Степаныч, сообразив, что здесь не обманут, моментально расслабился, принял деньги с достоинством не конченого еще пьяницы, для приличия поговорил с Машей минуту-другую о пустяках и, пожелав удачи, засеменил со двора, шаркая разными тапками. За ним засеменила и блохастая Незабудка. Сквозь борщевик мелькнули блеклая клетчатая рубашонка, грязно-серый лохматый бок.
   Не успела Маша замочить в цинковом корыте снятые в доме занавески, как Степаныч с Незабудкой вернулись снова. Степаныч, видимо, опохмелился – подобрел, лицо разгладилось, в глазах появился интерес к жизни, а руки перестали мелко подрагивать. Даже разномастные тапки его, казалось, помолодели. Из глубокого кармана опасно выглядывало толстенькое горлышко бутылки, заткнутое клочком газеты.
   – Добрая ты девочка, Маша, не дала умереть, – как ни в чем не бывало продолжил Степаныч, будто и не уходил никуда. – Знаешь, как тяжело с утра, когда трубы горят? Вижу, что не знаешь. А я вот поправился и решил еще помочь зайти. На, тебе. На сдачу дали.
   Степаныч разжал кулак, распрямил заскорузлые, грязные пальцы и протянул Марии шоколадную конфету в ярком фантике.
   – Говори, что делать надо. Я ведь много не пил, смотри, – и в доказательство он выудил из кармана бутылку, с гордостью продемонстрировал Маше, что напитка в ней осталось больше половины.
   Дел у Маши было невпроворот. Да и муж ей сегодня оказался не помощник. Мужичок, даже пьяненький, был как подарок, но в голове вовремя всплыли слова Александры:
   «В городе купишь, отдашь». И еще: «Не вздумай ему денег дать. На шею сядет, каждый день пастись станет».
   Соединив для себя оба высказывания воедино, Маша виновато произнесла:
   – Спасибо, но не нужно, наверное. Скоро муж придет, он мне поможет.
   Заметив в глазах собеседника невысказанный вопрос, добавила:
   – Это его, мужское, дело работников нанимать…
   Степаныч понимающе сплюнул.
   – Тьфу, Мария, дурочка ты. Ты меня в трудную минуту спасла? Спасла. Ну вот я и пришел тебе помочь, по-простому, по-соседски. Безо всяких денег. А ты…
   Странно, недоумевала Мария. Сама себе казалась она взрослой и правильной, а вот уже второй человек называет ее дурой. А еще с неохотой подметила, что новая подруга Александра что-то не спешит ей на помощь.
   – Я все умею, ты не стесняйся, – подбадривал новый знакомец, заглядывая в корыто с замоченным бельем, – хочешь, постирать могу?
   – Ну что вы, – возмутилась Маша, – не мужское это дело.
   – Хорошо, давай мужское. Неси инструменты, они у Скворца за печкой в ящике лежат…
   Степаныч взял деревянный плотницкий ящичек во двор, внимательно пересмотрел запылившийся инструмент на дне ящика, погоревал над ним:
   – Все разворовали, гады. В следующий раз свой принесу.
   И с приятным изумлением Маша поняла, что над ней взяли шефство.
   За день Степаныч успел вынуть зимние рамы, смахнув рукавом на пол покойных мух, между делом выразительно хмыкнув над темно-синим в желтых солнцах шелковым постельным бельем, надушенным лавандой. Он подбил рассохшиеся табуретки, починил калитку, поправил крыльцо. Попутно организовывал и Машу, бестолково метавшуюся с утра от одного дела к другому. Он давал советы по варке супа, носил воду из колодца, чистил картошку. В тени под яблоней мирно спала Незабудка.
   Пообедав только вечером, Маша и Степаныч, замученные праведными трудами, отдыхали во дворе, сидя рядышком на теплом бревне, откинувшись натруженными спинами на стену. Мария курила тоненький ароматный «Вог», Степаныч – «Приму» без фильтра.
   – Маш, давай выпьем. У меня осталось. Понемножку.
   В другой раз от предложения малознакомого пьянчужки выпить с ним портвейна Машу, наверно, кондратий бы хватил. Но с этим дядькой рядом Маша чувствовала себя так легко и уютно, что без выкрутасов согласно кивнула, тяжело поднялась с бревна и пошла в дом за чашками. На закуску Маша нашла только питерский «Столичный» хлеб и яблоко.
   Установив посуду тут же на бревне, Степаныч разлил «Три семерки». Портвейн не играл на вечернем солнце, а плюхался в чашки мутной темной жижей. «Ну и пусть, – подумала Маша, поднимая питерскую чайную чашку с традиционной кобальтовой сеткой, – главное ведь это не содержимое, а мои ощущения».
   Несмотря на становящуюся привычной физическую усталость, первый раз за долгое время ей было так хорошо и спокойно. Как было когда-то только с бабушкой. Даже не в прошлой, а в позапрошлой Машиной жизни.
   Маша глухо чокнулась со Степанычем портвейном и отпила. Портвейн оказался жуткой дрянью, не имевшей ни малейшего привкуса винограда, и Маша непроизвольно скривилась. Поймала на себе насмешливый взгляд собутыльника, не стала жеманничать, но честно сказала:
   – Кислятина ужасная.
   Степаныч подержал в руках кусок хлеба, жадно втянул ноздрями его запах, тихонько пробормотал:
   – Ну да, «Столичный». Почти такой же…
   Машка вдруг вспомнила, что волновало ее несколько часов назад, и равнодушно спросила как бы в продолжение того, утреннего разговора:
   – А что делать, если волки к дому выйдут?
   – Стрелять, – безмятежно ответил Степаныч.
   – Как стрелять?
   – Да как хочешь. Можешь в воздух, а если хочешь, то на поражение.
   – Я лучше в воздух, – так же безмятежно-спокойно ответила быстро захмелевшая Маша.
 
   Сказать, что Македонский был недоволен, обнаружив самое окончание, хвостик их разгуляева, значило не сказать ничего. Как на грех вернулся он именно тогда, когда Степаныч с Незабудкой выходили из калитки. Степаныч вежливо поздоровался, Незабудка ни гугу. Но Македонский был зол, до тела Пургина его в тот день не допустили.
   Маша с изумлением поймала себя на мысли, что за день почти не вспоминала о нем. Бешеный Муж, ее Центр Вселенной, даже не пришел на ум после возвращения Степаныча. Маша решила для себя, что это нехорошо.
   Центр Вселенной заявил о себе прямо от калитки.
   – Что тут за застолье? – гневно поинтересовался он, переводя недоуменный взгляд с жены на плюгавого замызганного мужичонку за забором. На самом видном месте одиноко красовалась пустая бутылка из-под портвейна, на тарелке яблочный огрызок соседствовал с коркой хлеба.
   – Саша, мы так устали за день, так устали. Столько всего переделали, ты только посмотри… – примирительно начала Маша, инстинктивно понимая, что восхищаться тут нечем.
   – Мы? Кто это мы? Какие такие мы? В честь чего попойка? Мария, ты что, скатилась до «Трех семерок»? Ты себя со стороны видела?
   Ответов на свои вопросы Македонский не ждал, они были ему совершенно без надобности.
   Еще пять минут назад было так удивительно хорошо, а сейчас Маша нутром чувствовала, что приближается гроза, и все равно попыталась объяснить:
   – Николай Степанович предложил помощь. Столько, Саша, дел в доме, мне одной не справиться. Мы с ним утром познакомились. Он тяжести перетащил, рамы выставил, крыльцо вот починил и калитку… – как решающий аргумент Маша добавила:—Он денег не брал, он по-соседски, только пообедал…
   Сказала и поняла, что лучше бы уж молчала. Саша побагровел, завращал глазами и тихо, пугающе медленно начал, набирая на ходу обороты:
   – По-соседски, значит?.. Денег, значит, не брал? Значит, харчеваться сюда пришел?.. Хорошенькое дело! Так придешь домой, а в постели чужой хрен валяется…
   – Саша, ты что!..
   – И на что это ваше величество намекает? Что у вас, видите ли, дела, а у меня так, хер собачий? Предлагаешь мне горшки с тобой мыть? Тут делов-то – все вымыть один раз, а ты проблему развела! Может, мне кастрюли помыть? Я могу, я помою, только кто тогда дело делать будет, уж не ты ли? Или ханурик твой? Ты кого в дом пустила?
   Маше было до слез стыдно перед чужим человеком, который не мог далеко уйти и наверняка все слышал. Македонский же не думал останавливаться:
   – На себя пойди посмотри, в кого превратилась за один день. В зеркало лучше глянь, чем портвейн глушить.
   Нет, конечно, по сути своей он прав как всегда. Сидит растрепанная, вся в каких-то пятнах, взявшихся непонятно откуда, с местным пропойцей пьет. И бабушкина сестра что-то там такое говорила тогда, давно, про то, что Машин отец алкоголик. А папа был добрым, добрым и веселым, праздники любил…
   Маша непроизвольно всхлипнула и икнула.
   – Совсем мозги отшибло? Если ты собираешься сюда всю шушеру приваживать, то ты так и скажи! Так и скажи: мне, скажи, с ними кайфово. Я-то и не догадывался! В Париж возил! Да ты в душе обычная алкашка. Нет, ты скажи, скажи!!!
   Бешеный Муж схватил Машу двумя руками за плечи, затряс так, что заболталась из стороны в сторону голова, силясь удержаться на тощей шее. Пальцы впились в натруженные за день плечи больно, но заплакала Маша не от боли, а от несправедливости и обиды.
   А дальше все было как всегда. Маша плакала, а Бешеный Муж кричал, потом Маша плакала, а Бешеный Муж ползал перед ней на коленях, цепко хватал за руки, умолял простить. Когда же он по привычке схватился за нож и начал грозиться, что вскроет вены, Машка почувствовала вдруг такую безысходность, что даже не стала его прощать, а просто молча отобрала нож, с размаху кинула далеко в заросли борщевика. Без слов развернулась, оставив во дворе все как есть, прошла в комнату и легла спать.
   Только, засыпая, успела подумать: «Может, и правда я алкашка? Уже спать ложусь не умывшись…»
 
   Проснулась Маша рано, от того, что по лицу ее гладили ласковые и теплые солнечные лучи, дотягивающиеся до кожи через чистые стекла окна с не задернутыми вчера занавесками. Подоконник был девственно-чист, питерские занавески наводили на смутные, приятные воспоминания. Рядом, мерно и глубоко сопя, спал с раскрытым ртом такой беззащитный, нисколько не страшный Бешеный Муж Македонский. Маша улыбнулась, сладко потянувшись, и осторожно выбралась из постели.
   «Надо кровать переставить, чтобы по утрам солнце в глаза не светило, – подумала Маша и тут же возразила сама себе:—Нет, лучше буду вставать рано, как только солнце до лица дойдет».
   Маша надела чистые шорты и майку, босиком вышла на крыльцо. Солнце не успело еще нагреть землю, воздух был бодрящим и как будто до скрипа чистым. Пахло свежескошенной травой и какими-то цветами. Маша набрала из колодца воды, налила в облупившийся зеленый рукомойник и, поеживаясь, умылась ледяной водой. Сосок рукомойника звонко бренчал всякий раз, когда Маша отнимала от него руки, наполненные студеной водой, зубы ломило от холода, но это было чудесно.
   Обзор кухонных запасов показал, что срочно надо решать продовольственный вопрос. Кто же знал, что в этих Богом забытых Лошках нет даже магазина? Из еды у Маши остались только четвертинка хлеба, купленное в Питере печенье, превратившееся по дороге в печенюшную труху, две банки консервов и лапша быстрого приготовления, которую муж называл «бомж-пакетами». Были еще вчерашние щи и вареная картошка, но почему-то немного осталось, на две тарелки.
   За спиной раздались шаги, в кухню ввалился заспанный Македонский в одних трусах. Сграбастал Машу, сжал в горячих объятиях, пахнул сонным теплом. Маша податливо прижалась к крепкой груди, потерлась щекой о жесткие кольца волос, промурлыкала:
   – С добрым утром, любимый муж! Иди умывайся, я тебе водички набрала.
   – Маш, – протянул Македонский, целуя ее в ухо, – я жрать хочу.
   – Саш, а у нас только щи щавелевые, я вчера сварила. Или картошечки тебе разогреть? Будешь? Надо срочно магазин искать.
   Саша пробурчал что-то невразумительное, удаляясь в сторону входной двери, из-за которой вскоре донеслись его безумные вопли. Вернулся он, расточая щедрые проклятия в адрес бытовых условий.
   – Пошла она к дьяволу, такая природа! Надо какой-нибудь водопровод наладить, с подогревом. Срочно.
   – Срочно надо в магазин, – остудила его пыл Маша, ставя на стол тарелку горячих щей, – а водопровод подождет.
   Позавтракав, Саша переоделся, взял денег:
   – Пойду на охоту. За мамонтом. А ты, женщина, жди дома и поддерживай огонь в очаге.
   Маше тоже хотелось в город, хотелось, как раньше, вместе с мужем пройтись по магазинам, посмотреть, выбрать на свой вкус. Но, с другой стороны, столько дел, что вдвоем тащиться в город было нецелесообразно. Правда, в город ее никто брать и не собирался.
   Еду муж привез только поздно вечером, когда Мария доела ложечкой прямо из пакета остатки печенья и даже запарила себе пакетик лапши «со вкусом крабов». Остатки супа и картошку она решила мужу оставить, приедет ведь из города усталый, голодный. Крабами в лапше и не пахло, зато перца и соли было хоть отбавляй. Но с голодухи и бомж-пакет премиленько прошел.
   А аппетит нагулять было где, этот день тоже был полностью посвящен хозяйству. Маша даже добралась до сарая, нашла великое множество полезных и странных вещей, которые долго с интересом разглядывала. Видавший виды подойник с краником, керосиновая лампа с запасами керосина, примус, аж три сиденья для унитаза, вилы, грабли, лопаты. Нашла совершенно диковинную конструкцию, назначения которой так и не придумала, – потом, позже Степаныч разъяснит ей, что это самая обычная прялка. Нашла велосипед «Украина» с высокой рамой, старый, облезлый, но на ходу. Обнаружила серп, до сих пор знакомый только по старому флагу родной страны, и неумело, коряво срезала подошедший к самому крыльцу бурьян.
   Забегала Александра, попила с Машей растворимого кофе, с любопытством сороки оглядела дом, повертела в руках привезенную Машей утварь. Велела не сидеть сиднем дома, выйти в люди, познакомиться с народом. Но идти куда-то знакомиться не хотелось. Вытянув вперед гудящие ноги, Маша лениво размышляла о том, что в первую очередь неплохо бы сделать из серьезного, крупного. Получалось, что отремонтировать печку. Намечала себе план работ и, сама того не понимая, роль главной скрипки отводила в этом деле себе и только себе, будто бы не принимая в расчет Македонского.
   В этот момент он и поспешил явиться. Как говорила когда-то давно бабушкина сестра, вспомни говно – вот и оно.
   – Мань, что сидишь, встречай мужа дорогого!
   Македонский дотащил сумки до крыльца, сгрузил Маше под ноги и, схватив ее за руку, потащил за собой, к стоящей у калитки машине.
   – Пойдем скорее, я тебе сюрприз приготовил.
   Это были слова из той их, прежней жизни, именно так он говорил всякий раз, возвращаясь домой с очередной безделушкой.
   Мужики у машины негромко, вежливо поздоровались с Машей, попрощались с Македонским и уехали. В дорожной пыли остались картонная коробка с надписью «Sony» и непонятный узкий предмет в чехле.
   Маша вопросительно подняла брови, так она всегда раньше делала, давая Македонскому возможность самому предъявить подарки во всей красе.
   – Машка, я телевизор купил. И еще ружье. – Его так и распирало от гордости, от радости, от собственного могущества.
   – Ура! – Маша запрыгала на одной ножке, повисла на шее. – Молодец ты, самая большая умница! Как хочется телевизор посмотреть.
   Внезапно Маша осеклась, растерянно, испуганно подняла на мужа умоляющие глаза:
   – Саша, это же такие деньги? Откуда?
   – А, это… Я ж взял утром, когда уезжал, – невозмутимо ответил Македонский обыденным тоном, словно речь шла о десятке на хлеб и булку.
   Маша с ужасом поняла, что деньги он забрал все, что их стратегические запасы вылетели в трубу, точнее будет – в дуло и трубку кинескопа. Денег больше не осталось, так, самая малость. Была еще, правда, заначка – то, что дала ей перед отъездом бабушкина сестра, – но эти деньги, доллары, Мария твердо решила мужу не показывать и без крайней нужды не менять.
   Муж ее расстройство заметил, подозрительно уточнил:
   – Ты что, мать, не рада, что ли? Это же телик и ружье!
   – Саша, у нас же в контейнере телевизор идет, через пару недель прибудет уже… – робко напомнила Маша.
   – Ну ты чего, через три дня чемпионат мира начинается. – Македонский даже в толк не мог взять, как это можно не понимать: чемпионат мира по футболу, раз в четыре года, уж не хочет ли она предложить ему примаком по чужим домам ходить, «дяденька, пустите телевизор посмотреть». Но жену он на всякий случай подбодрил:—Не боись, Машка, заработаем, я тут с мужиками одну тему замутил.
   Маша справедливо решила, что утро вечера мудренее, в конце концов, раньше, дома, он всегда придумывал выход из положения, и деньги у них всегда были не благодаря ей, Маше, а благодаря именно что Бешеному Мужу.
   Машка споро приготовила ужин, пока Македонский разбирался с новым телевизором, торжественно накрыла на стол, и они сытно поужинали и даже открыли прихваченную Машей из Питера на новоселье бутылку шампанского. Они смотрели телевизор, а потом рьяно и истово занимались любовью, а потом Македонский учил Машу обращаться с охотничьим ружьем, и снова они занимались любовью – ненасытно и жадно, как в самом начале знакомства, – пока не рассвело, и они пошли на улицу на практике закреплять полученные Машей навыки стрельбы и перебудили все Лошки…
   И Маше даже начало казаться, что жизнь их наконец-то налаживается.
   После того как их обозвали, обложили по матери сразу из трех полусонных, растревоженных выстрелами дворов, Маша пошла немного поспать и проснулась ближе к обеду, мужа рядом не было. Маша вышла во двор, зашла в закуток с рукомойником, разделась и радостно поплескалась в холодной воде, гремя умывальником, сильно растерла лицо и тело полотенцем, завернулась в мягкую махру, взъерошила короткие волосы и огляделась по сторонам.
   На бревне под яблоней сидел персонаж фильма ужасов. Тело, ноги, одежда были вроде бы Македонского, а из ворота рубашки торчало нечто огромное, багровое и бесформенное. Шея раздулась и покраснела, лицо отекло, а губы вывернулись наружу двумя разварившимися шпикачками. Луи Армстронг отдыхает. У Маши мелькнула мысль: хорошо, что у Македонского губы узкие, а то были бы чуть пошире, он бы и задохнулся, ишь как их вывернуло, еще чуть-чуть и нос закроют.
   Бешеный Муж в тихой панике и смятении тянул к Маше руки, сплошь покрытые мелкими кучными волдырями, пятнисто красное лицо и невнятно тихо стонал:
   – М-м-а-а, о-о-о… А-а…
   Мария всплеснула руками, теряя полотенце, и в чем мать родила заметалась вокруг. Без слов было ясно, что Македонский или же прямо на глазах помрет, или же, как в триллере, сейчас трансформируется в «чужого» и уничтожит Машу, Лошки и всю земную цивилизацию. Несмотря на инопланетную угрозу, Маша все же храбро взяла в руки голову Македонского, дотронулась пальцами до губ.
   Македонский нечеловечески завыл, не иначе как начал трансформацию. Маша сообразила, что в борьбе с инопланетными структурами без помощи землян не обойтись, и метнулась со двора. Уже у самой калитки заметила, что полностью неглиже, с досадой чертыхнулась, помянула боженьку и сделала лишний крюк по двору за полотенцем.
   На ходу заворачиваясь в полотенце, Мария выбежала на дорогу и стрелой понеслась вдоль улицы в поисках помощи. Первым встречным землянином оказался пьяненький Степаныч, старательно передвигавший разномастные тапки в сторону собственной избы. Честно говоря, он не очень был похож на землянина, рожденного спасти планету от вторжения, но искать другого было недосуг.
   Судорожно придерживая на груди развевающееся полотенце, Маша подкатилась вплотную под ноги Степаныча и заверещала, вращая глазами:
   – Скорее! Степан Николаич! Степан Степаныч, родненький, скорее! Беда!
   Степаныч, надо отдать ему должное, повел себя прямо-таки по-геройски. Не стал расспрашивать, что стряслось, отчего Маша в таком виде, а как Бэтмен понесся навстречу опасности. Этакий семенящий, по-козлиному подпрыгивающий, потрепанный Бэтмен в сваливающихся с ног разных тапках.
   Степаныч вперед Маши влетел во двор, добежал до крыльца, куда героическим усилием воли переполз Македонский, где он по-прежнему нечеловечески мычал, разводя распухшими руками, оценил с лету ситуацию, присел, расставив в стороны полусогнутые ноги, и вдруг оглушительно захохотал. Надо думать, знал, что хохот является лучшим оружием в борьбе с «чужими». Маша издали наблюдала, как Степаныч тоже вдруг начал наливаться багрянцем, на шее его выразительно вздулись вены, а белки алкоголических глаз покраснели от натуги. Трансформируется. Маша заревела в голос.
   Степаныч оглянулся на Машу, постарался взять себя в руки, немного успокоился – так, что смог говорить, – и сквозь дребезжащий реденький смех пояснил:
   – Ох… Кто ж борщевик в руки берет? Тоже мне, городские! Борщевик, зараза, ядовитый, его голыми руками трогать нельзя. У мужа твоего, Мария, на борщевик реакция, ты не пужайся, не смертельно… Больно, правда, зараза…
   – Ему же больно, Николай Степанович, – всхлипывала Маша, – что же делать?