Американские каникулы



Эдуард Лимонов


 

Американские каникулы




Национальный герой против писателя


   Седьмой год мы болеем эпидемией Лимонова. С первого полугодия 1992 года по тогда еще советским СМИ прокатилась мощная лавина статей, интервью и портретов Лимонова. Единодушно не поняв сущности персонажа, наши «критики» и просто любопытные интуитивно все же поняли величину и важность зверя и безоговорочно поместили его среди немногочисленных экспонатов отечественного зоопарка, или «Дисней-ленда», если хотите, а в нем напрыгивают на прутья клеток такие звери, как Жириновский, Невзоров, Проханов или Новодворская. С тех пор Эдуард Лимонов – «персоналити», и его появление где бы то ни было затмевает для СМИ сам случай, происшествие. В разгар войны в Приднестровье в июне 92-го репортаж в «МК» из Приднестровья назывался «Эдичка идет на войну», получилось, что Лимонов по весу перетянул целую республику ПМР. Или же предполагается, что интерес к нему у публики больше интереса к Приднестровью? Газета же «Коммерсантъ», публикуя отчет о выставке в галерее «Режина», помещает не репродукции работ художников, но фотографию Лимонова, посетившего выставку. Ерническо-иронические комментарии, без которых Лимонова не подают массам, мало скрывают тот факт, что наши «демократические» СМИ в сущности обожают Лимонова во всех ипостасях: «патриотической», «фашистской», «национал-большевистской» или мужа талантливых, красивых, скандальных женщин. Если разобраться, ничего удивительного в этом нет. Быстро и легко (не в пример экономическим и государственным структурам) перестроившиеся в самые что ни на есть рыночные, желтые, живые, наши СМИ живут сенсациями. И Лимонов – человек-сенсация – для них подарок, манна небесная. Самый тусклый митинг приобретает неожиданную окраску, если просто прибавить, что «пришел и сел в первом ряду Лимонов». О нем легко писать, он броский, за ним его экстраординарные полубезумные книги, сонм жен-красавиц, 18 лет приключений в отдаленных странах, репутация европейского писателя, пять войн. Представим, что Элвис Пресли или Джон Леннон появились бы в окопах Приднестровья, в боснийских горах или на крыше грузовика на Манежной площади, под пулями у Останкино! Первыми отметили родство Лимонова с рок-культурой, с «провинциальными музыкантами из английского Харькова – Ливерпуля» критики Вайль и Генис еще в 1987 году в статье в журнале «Синтаксис». Слава Лимонова не кажется меньше, чем у Леннона или Пресли. Достаточно пройтись с ним по московским улицам. Наш всенародный «Эдичка», или «Эдик», как величает его толпа (у Останкино и Белого Дома в толпе кричали: «Эдик! Эдик! Наш Эдик!») – действительно всенародный герой, любимый и, как следствие, ненавидимый, но герой. Молодежь влюбилась в него за его безоглядно, анархически обесцененного Эдичку, а позднее за его единственную в своем роде сверхэкстремистскую газету «Лимонку», а мамаши и папаши с сединами – за его патриотические статьи в «Савраске» и «Дне». Эта якобы раздвоенность Лимонова объясняется просто. Дело в том, что Лимонов, «наш Эдик!», – больше писателя. Он был поэтом, был романистом, он политический журналист, глава экстремистской партии и главный редактор радикального журнала. Он все это вместе. Он человек политалантливый, в отличие от, скажем, бывших его товарищей по катакомбному искусству. Они так и остались одномерными, моно. Сева Некрасов, Геннадий Айги, Генрих Сапгир – поэты-формалисты – и только. Илья Кабаков – художник-формалист. Лимонов – много больше. Правы те же Вайль и Генис, когда они его называют (пусть и иронически) «Эдд Лимонофф – суперстар». Он и есть наш суперстар.
   Фотограф Вадим Крохин за годы собрал оригинальный альбом фотографий, коллекцию фотопортретов собственной работы и автографов писателей, выразивших по его просьбе свое кредо. Коллекция внушительная: от Грэхэма Грина через Чингиза Айтматова и Катаева до Лимонова. Вот что написал он в 1973 году незадолго до отъезда на Запад: «Поэтов может быть много. Художников может быть много. Национальный герой может быть только один». Теперь-то мы знаем, что существует текст «Мы – национальный герой», написанный в 1974 году, где Лимонов в сказочно поп-артистском варианте предсказал свою сегодняшнюю славу. Раскалькулировал он, рассчитал свою судьбу вперед или «Мы – национальный герой» – мгновенное озарение-предвидение? Не суть важно. Важно то, что Лимонов в 1974 году понял, кто он будет, кем он хочет быть. Не поэтом, не писателем, не журналистом, но – национальным героем. И он им стал. (То, что Лимонов – наш суперстар, поняли не только враждебные Вайль и Генис. В статье «Нои и Хамы» Бориса Парамонова, ноябрь 1990 г., читаем: «Будет масскульт с Лимоновым, как очень вероятным претендентом на роль культовой фигуры».) Все случающееся с ним, его партией, газетой, с его близкими становится известным, случается со всей страной, с СНГ. Нападение безумца на его жену немедленно дано было СМИ в числе главнейших происшествий года. Газеты «Комсомольская правда» и «Аргументы и факты» были засыпаны предложениями бесплатных пластических операций, экстрасенсы предлагали лечение, поступили выражения симпатии, любви и просто слепого обожания. Когда недавно Лимонов расстался с женой Натальей Медведевой, ни один орган СМИ не остался равнодушен к этому событию личной жизни писателя. Ну конечно, Лимонова ни в какую не хотят признавать политиком, телевидение держит его в черном теле, но он пробьется, его всегда не хотели, а он пробивался всегда.

   Казалось бы, «хэппи энд», чего еще нужно? Однако то, что Лимонов стал суперзвездой, отвлекло внимание от его книг. Личность Лимонова заслонила от читателя его книги. Навеки внедрившись в сознание масс как Эдичка, он так им и остался. Между тем и его герой, и писатель после периода Эдички изменились, прожили еще немало удивительных приключений и повзрослели, посуровели, возмужали. Рассказы, впервые объединенные в собрание, которое читатель держит в руках, написаны поздним Лимоновым, ставшим более холодным и сдержанным мастером. Часть из шестидесяти шести рассказов никогда прежде не была опубликована. Вот что писали об опубликованных русские и зарубежные критики: «Какое здоровье! Миллер рядом с ним маленький теленок, а Буковский – дитя мадонны. Но в отличие от своего брата американца „Бука“, Лимонов никогда не бывает вульгарен. Десять текстов „Обыкновенных инцидентов“: тонифицирующие, эпические, смешные и сумасшедшие, трагикомические, – они удар ногой в нос, событие этого литературного года. Взрыв хохота – постоянный и продолжающийся. Ничтожно мало в нашей литературе примеров такого литературного здоровья».

(Журнал «Ле Пуэн»)



   «Лимонов не диссидент» – уверяет нас издатель. Скорее, глобальный хулиган, планетарный панк. Того жанра, что режут в сало пузатых финансистов. В десяти рассказах он демонстрирует свой злой язык преследователя пороков общества изобилия, он избивает дубинкой нас, склонных к самодовольству, вызывающих презрение. Он пинает в свинцовые задницы. Он говорит: «Мир счастливо вошел в пищеварительный период своей истории». Это прямостоящий человек.

(Журнал «Куа лир»)



   «Эдуард Лимонов продолжает свой путь в литературе, путь, пересеченный и отмеченный странными и мощными книгами. Рассказы сделаны в сухом и насыщенном стиле, который поклонники самого французского из русских писателей отлично знают. „Спина мадам Шатэн“ – это коротко, это цинично, это очень хорошо».

(Газета «Вю дэ Франс»)



   «Молодые люди, те, кто с отвращением наблюдал за грязным спектаклем претендентов на Гонкуровскую премию на „Апострофе“ (литературное теле-шоу), которые подумали ошибочно, что с экстраординарным и потрясающим в литературе покончено, читайте „Обыкновенные инциденты“ Лимонова. У вас останется кое-что. Это кое-что называется талант, а талант, не правда ли, заразителен».

(Газета «Зюд-Эст»)



   «У Лимонова эмиграция – это просто человек вне своего природного края. Он живет не в гетто, а как нормальный человек в другой стране, оставаясь при этом русским. За что, если честно, г-ну Лимонову спасибо. Потому что он вот что сделал: вписал наконец русских в ситуацию, реализованную американцами уже в начале века – Хемингуэем и Генри Миллером». «Лимонову удалось доработаться до того, что в его тексты начала вламываться судьба – не его собственная, а некая холодная субстанция, знающая о людях больше, чем они сами. И исходные его позиции – идеологические, политические – тут не нужны. Чтобы приманить судьбу в свои истории, Лимонов использует себя в качестве наживки».

(«Книжное обозрение» А. Левкин)



   «Через автобиографические рассказы, составляющие сборник „Спина мадам Шатэн“, читатель открывает ежедневную жизнь Лимонова в Париже 80-х годов. Это проклятый писатель, живущий в крошечном апартменте, напоминающем трамвай, издающий книги, которые плохо продаются. Но полуголодная жизнь – это диета, которая подходит нашему человеку. Она ему позволяет дико подраться с наркоманом у Бобура, не высказать никакой жалости по поводу певца, похищенного в Бейруте, или известного голлиста, любящего, однако, его книги, но который стал старым и усталым после того, как его атаковали на улице. Кроме того, есть все же и хорошие моменты, чувственные, политые алкоголем, как эта любовь втроем с парой молодых югославов, мужем и женой».

(Газета «Ле Котидьен»)



   «Нежный хищник, возможно, бессознательный возмутитель спокойствия и, без сомнения, трезвый архангел субверсии, Лимонов принадлежит к избранному народу врожденных писателей. Этот Жак Тати, блуждающий в богатых кварталах, не знает себе равных в отделении от кости фарисеев, окружающих нас. Вы как Святой Томас? Загляните в рассказ „Спина мадам Шатэн“ честно. У нее хорошая спина, но это не рассказывается, это читается одним духом».

(Журнал «Ль Эскспресс»)

   Э. В. Савенко



Ист-Сайд – Вест-Сайд


   Тебе кажется, что ты живешь скучно, читатель? Сейчас ты поймешь, как близко ты находишься к войне, смерти и разрушению. И как ты бессилен.
   Я – сексуальный маньяк. В первый же вечер по прибытии в Нью-Йорк я попал на парти, где среди ночи вдруг увидел по меньшей мере с полдюжины своих бывших подружек. Уже под утро я отправился с двумя из них на квартиру одной из них – Стеси. Живет Стеси на Вашингтонских высотах, рядом с Хадсон-Ривер и Вашингтона Джорджа мостом, во вполне приличном, частично населенном евреями районе. Улица Стеси 175-я – звучит очень отдаленно, но на такси это не более десяти долларов от центра Манхэттана.
   Обе девочки – блондинки. В ту ночь мы все некоторое время повозились в постели, пытаясь заняться любовью, но так как были пьяны и обкурены травой, через некоторое время успокоились и уснули. Утром другая моя бывшая девочка ушла, а я остался и провел со Стеси весь день.
   За более чем год, прошедший с того времени, как мы расстались, Стеси изменилась к лучшему – стала куда более сексуальна. Может быть, это обстоятельство объясняется тем, что ей пришлось зарабатывать на жизнь постелью… У Стеси маленький сын пяти лет, и она завела себе несколько богатых любовников. Время от времени ей приходится любовников менять, в результате накапливается сексуальный опыт… Даже тело Стеси, внешне как будто бы оставшись тем же худым телом почти девочки-подростка, на самом деле изменило свою структуру – переродилось уже в мягкое, сластолюбивое, как бы подернутое нежным жирком тело бляди. Что и прельстило меня в ней в этот приезд.
   Я жил эти две недели моих нью-йоркских каникул в доме, где когда-то служил хаузкипером. Босс позволил мне у него остановиться, не было сказано, надолго ли, но секретарша и теперешний хаузкипер позволили мне жить там до самого моего отъезда в Лос-Анджелес. И только существование Стеси и ее пизды заставило меня взять ключи от квартиры на Вашингтонских высотах, по совпадению, на одной улице со Стеси, когда мой друг, уехавший на отдых, предложил мне воспользоваться его квартирой.
   Иной раз, правда, очень редко, между мужчиной и женщиной почему-то складываются отношения, очень похожие на отношения между мальчиком и девочкой. В нашем случае я и Стеси, в дополнение к постельным удовольствиям, вдруг стали наперебой поверять друг другу всевозможные тайны, сидя в глубине темных нью-йоркских баров, или в траве Централ-парка, или другого парка, названия которого я не знаю, но находившегося неподалеку от ее дома. Она любовалась мною, я любовался ею, мы целовались, я хватал ее за ноги и пипку под платьем, теребил ее желтую гривку волос, предлагал ей пойти в цветущие кусты и тащил ее, когда она смущенно отказывалась. Она рассказывала мне, смеясь, подробности своих сексуальных актов с бизнесменами, я рассказывал ей свои сексуальные истории. Иной раз она напивалась и капризничала, но еще год назад она напивалась и плакала, сейчас уже было лучше, был достигнут значительный прогресс.
   Но я не собираюсь рассказывать историю мою и Стеси, посему вот вам только схематические черты наших отношений. Моя история – это Лимонов и Южный Бронкс. Это из-за Стеси в два часа ночи Лимонов в белом костюме, в белых сапогах, с пакетом, в котором лежала 21 тысяча французских франков в пятисотфранковых билетах, со всеми имеющимися у него документами, как американскими, так и французскими, с авиабилетами в Лос-Анджелес и из Лос-Анджелеса в Париж оказался в как будто бы разрушенном атомным взрывом Южном Бронксе.
   Франк неумолимо падал, потому я, надеясь, что он подымится, обменивал свои франки небольшими порциями. В тот день утром у меня в кармане было более ста долларов. Я встретил Стеси на углу 57-й улицы и Бродвея, она явилась в белом, как и я, костюме, тесная юбка подчеркивала ее круглую попку… приятно было иметь рядом с собой молодое тело на каблуках. На меня завистливо поглядывали неудачники этой жизни, их много и на Бродвее, и на 57-й, а я вел свою Мэрилин Монро сквозь толпу привычно и пренебрежительно, в конце концов, мне 37 лет и я имею на это право. Победоносный символ – благоухающая молодая пизда рядом со слегка утомленным Эдвардом – символ его победы над миром. Хорошо!
   Мы выпили в пьяно-баре на Ист-Сайде, назывался он «Знак Голубя», достаточное количество напитков, помню, что счет был большой. Куча пижонов и бизнесменов, у каждого из них было в сотни и тысячи раз больше денег, чем у меня, я привез с собой весь свой капитал – эту 21 тысячу франков, уважительно смотрела, как я вывожу пьяную высокую Стеси, ее красивые ноги заплетались, по лицу блуждала пьяная улыбка. Их женщины были, безусловно, интеллигентнее Стеси, но куда хуже качеством. Стеси, следует вам сказать, ничего не понимала в искусстве или литературе, но зато у нее были зеленые туманные глаза, почти рыжие волосы, маленькие грудки, нежная попка – каждое полушарие в форме растянутой почти до самой талии буквы О – и молодость – ей было 23 года. Там, в баре, было несколько молодых женщин, но до задорной вульгарности моей Мэрилин Монро им было далеко.
   Она хорошо нагрузилась алкоголем и уже начала действовать мне на нервы. Она хотела есть. Я тоже хотел. И собирался, спустившись на девять улиц ниже по той же 3-й авеню, зайти в любимый мной «Пи Джей Кларкс» и сесть там под старыми часами, среди адвокатов, дантистов, бывших боксеров или бывших полицейских и демагогов, выдающих себя за литераторов или художников, среди всей этой симпатичной людской жижи, родной и знакомой, и пообедать. Но нет. Она хотела есть сейчас, а не через десять минут, которые бы потребовались нам, чтобы добраться до 56-й улицы. И она потащила меня в первый попавшийся отвратительно-дорогой и безвкусно-стеклянный итальянский ресторан, заполненный бессмысленной толпой официантов в токсидо, лишь несколько испуганных провинциалов сидели за столами. В этот момент я на несколько минут потерял над ней контроль и именно потому через пару часов очутился в Южном Бронксе.
   Я вошел с ней в стеклянный ящик. Хотя я очень жесткий человек, в моих отношениях с женщинами я обычно не позволяю им садиться мне на голову, – я, помимо моей воли, вошел. Минутная слабость.
   Она заказала все, что бросилось ей в глаза, половина еды потом осталась нетронутой. Ограничивать женщину я всегда считал унизительным, винить ее было глупо, красивая пизда напилась, «мы гуляли». Объяснять ей, что у меня осталось не так много долларов и что никто не станет мне обменивать французские франки здесь, в ресторане, мне не хотелось… К тому же в ее состоянии она вряд ли была способна понять состояние франка. В конце концов, ничего страшного не происходило, по моим подсчетам, американских денег мне хватало, да если бы и не хватало, итальянцы бы взяли остаток франками, – большое дело! Но болезненно гордому человеку, мне было противно просить их метрдотеля, извиняться… Я с отвращением подумал, что из чисто мужской зависти метрдотель или кто там еще… менеджер, обрадуется случаю чуть-чуть унизить меня – хозяина этой расцветшей пизды. Придется извиняться несколько раз. Поэтому я неистово разозлился на пизду, в этот момент впившуюся в бокал с итальянским вином, время от времени она меняла бокал на огромный стакан даблскотча, который заказала тотчас после того, как плюхнулась в плюшевый стул. Я пнул ее под столом ногой…
   Денег мне хватило. Осталось даже. Три доллара. Но зол я был на нее невероятно. На истраченные деньги мне было положить, не подумайте, что я жаден. В конце концов, даже только в этот вечер я истратил на нее больше сотни долларов. Меня раздражало то, что пьяная воля этой пизды во цвете лет возобладала над моей волей. Я ненавижу, когда за меня решают, куда мне идти и что делать. Да. Как абсолютный эгоист и доминантная личность. В другой момент, не будь я так возмущен, я бы спокойно объяснил ей только что счастливо разрешившуюся ситуацию, я не стесняюсь говорить с женщинами о своих финансовых проблемах. Я горжусь тем, что я писатель, всякий день борющийся за свое существование. Но я был очень зол, и когда она, выйдя из ресторана, бросилась на середину улицы с протянутой рукой, остановила такси, я с ней ехать отказался. И уж совсем не из-за того, что трех долларов было явно недостаточно, чтобы доехать до ее, у черта на рогах, на Вашингтонских высотах находящейся постели. Нет. У нее были деньги, очередной бизнесмен оплачивал ее жизнь, на ночном столике валялись стодолларовые бумажки и купюры помельче, я видел, но волна злобы к блондинистой пизде, вовсе не желающей думать обо мне и моих проблемах, захлестнула мне глаза. Я простился с ней коротко и резко на углу Лексингтон и 64-й улицы и ушел.
   «Сука! – ругался я вслух. – Тунеядка ебаная!» Я, борющийся с нуждой писатель, должен платить за набитие ее желудка теплым месивом еды. Какого хуя? А почему не она? Она пиздой зарабатывает куда больше, чем я с помощью пишущей машинки. И, наверное, это не всегда ей неприятно. Она сама рассказывала мне, что ее теперешний содержатель-бизнесмен, хотя и простоватый мужик, но относится к ней нежно, заботится о ней, ему 55 лет, и он крепкий и стройный. Почему она меня не спросила, эта блядь, достаточно ли у меня денег? Я бы отказался от ее денег, я люблю платить и плачу всегда, но она хотя бы спросила, проявила заботу. Почему я должен унижать себя устными подсчетами вместо того, чтобы наслаждаться, как это делала она, моим филе?
   Я, уже было свернув на Ист, в сторону браунстоуна[1] моего бывшего босса, вдруг подумал, что поеду сейчас туда, к ней, и если вдруг у нее кто-нибудь есть, а у нее, наверное, кто-нибудь есть в постели, я… Тут воображение мое нарисовало мне сцену дикого разгрома, страшной драки, убийства, может быть, а закончилось все это видением меня, ебущего эту непослушную блядь, неудобно распиная ее на ее удобной кровати. И я, отворотив свое лицо от Иста, спешно направился на Вест – на 59-ю улицу и Колумбус-Серкл, чтобы сесть там в поезд, идущий к ней. Удовлетворить свои страсти.
   Это был первый и последний раз, когда я ехал на ее Вашингтонские высоты в сабвее. На станции было, конечно, душно, грязно, противно и мрачно. Было полно шпаны, в основном черной, и других отребьев человечества, как-то: психически больных, просто злых и бедных людей, какое-то количество незлых, но уродливых людей, множество индивидуумов плохо и глупо одетых, – и в результате мне, только что явившемуся из Европы и отвыкшему за год от этого вполне типичного нью-йоркского зловещего маскарада, казалось все время, что меня окружает банда монстров. Толпа монстров.
   Был уже второй час ночи, и только вдохновенная злость, смешанная с похотью, да ключи от квартиры уехавшего друга в кармане заставляли меня стоять в зловонной пещере сабвея и ждать поезда. Наконец, во втором часу ночи появился с годзилловым[2] шумом поезд. Я, выпив за вечер не то 11, не то 12 бокалов «Блади-Мэри» и несколько бутылок вина и, может быть, еще чего-то в промежутках, не помню, был, как вы понимаете, в несколько экзальтированном состоянии. Пьян я не был, но мыслил неряшливо, руководствовался скорее чувствами, чем рассудком.
   Вышел я из поезда-экспресса минут через 35, на… да, на 175-й улице. Но выйдя из зассанного подземного вестибюля станции на улицы, я не узнал места, где нахожусь. Дом моей подруги был недалеко от станции сабвея, и хотя, как я уже говорил, я никогда не ездил к ней в сабвее, окрестности я более или менее знал. Передо мной были не те окрестности. Не тот пейзаж, не те дома, не те линии крыш, все совсем не то. Куда темнее и хуже.
   Я поднял голову и посмотрел на табличку с наименованием улицы. «Ист 175-я» – значилось на ней. «Ага, – подумал я. – Ист 175-я. Мне же нужен самый Вест 175-я. Раз у самой Хадсон-Ривер и Вашингтонского моста живет Стеси, следовательно, это Вест 175-я…» И я, перейдя какую-то большую и темную авеню, отправился в ту сторону, где, по моим расчетам, я должен был через некоторое время найти Вест 175-ю.
   Я прожил в свое время в Нью-Йорке пять с половиной лет. Я думал, я знаю все об этом городе, я исходил его пешком весь вдоль и поперек. Во всяком случае, мне думалось, что весь. Но я заблудился.
   На следующий день, когда я посмотрел на карту Большого Нью-Йорка, я увидел, насколько я был глуп и самонадеян. Ист и Вест на уровне 175-й улицы разделяют мили. И теперь я уже знал, что это мили разрушенных кварталов. Мили брошенных, необитаемых или едва обитаемых, с выбитыми стеклами, сожженных домов. Сталинград 1943 года, оказывается, был впереди. И я, ничего не подозревающий, бодрой походкой сильного человека, бывший когда-то давно вор и грабитель, а ныне писатель, крепкий мужик в белом пиджаке, с пакетом денег и документов, углубился в военную зону.
   Можно быть как угодно «tough» – быть крутым мужиком и иметь криминальное прошлое, но оказаться в белом костюме и белых сапогах там, где я вышел из сабвея, а через час и в Южном Бронксе, куда я пришел, заблудившись, не входило в мои планы. Даже и с револьвером в таком месте, я думаю, невозможно чувствовать себя в безопасности. Какой револьвер, когда тебя просто забросают кирпичами! С утра до встречи со Стеси я успел съездить в Иммигрэйшан Сервис в даун-тауне[3], потому у меня и оказались с собой все документы. Французские же деньги я просто забыл утром вынуть в спешке из пакета, разумеется, проспав и опаздывая в Иммигрэйшан.
   Горелый, вонючий ветер задирал полу моего пиджака. Было не темно, ночь была лунная, но было мрачно, совсем безлюдно, лишь изредка сильный ветер вдруг вышвыривал из-за угла растрепанную газету, или даже банку из-под кока-колы, или выкатывал бутылку. Я уверенно пиздовал по, как мне тогда еще казалось, 175-й улице на Вест. Внезапно улица оборвалась и вкатилась в другую, которая подымалась куда-то во тьму, вверх и налево и, увы, не имела номера, но имела название. Я решился и пошел по этой улице, а надо было бы мне вернуться обратно к сабвею и уехать подобру-поздорову. Мы часто не знаем значения наших поступков, пока не увидим последствий. Я сделал выбор. Приближались последствия.
   Через полчаса мне все стало ясно. Населенные места вовсе кончились, и теперь я шел неизвестно куда, вдоль домов-развалин, из дыр которых зловонными потоками вылились на тротуар груды битого кирпича, горелой мебели, мусора и неопределенных кусков чего-то, подозрительно похожих на расчлененные трупы. Под каблуками моих белых эстетских, оскар-уайльдовских сапог непрерывно хрустело стекло. Тряпки, банки, бутылки, кости животных… «А может, и человека…» – с удивившим меня самого черным юмором подумал я. Море разливанное мусора оставляло только небольшую часть тротуара свободной для пешеходов. Впрочем, пешеходов не было. Может, это их кости белели в мусоре.
   Откуда-то из развалин я порой слышал звуки музыки… Несколько раз и шумы больших человеческих сборищ и ссор донеслись до меня изнутри необитаемых с виду коробок… Хохот… Пару раз я видел пылающие в развалинах костры… Но по-настоящему я испугался в первый раз, когда увидел темную фигуру человека.
   Впрочем, я тут же с облегчением вздохнул, тень была сгорбленной, человек опирался на палку, он был стар. Старик, как это ни странно выглядело, выгуливал собаку во впадине, заваленной песком и мусором, кое-где поросшей темной и жесткой травой пустырей. Впадина напоминала воронку, образовавшуюся от взрыва огромной бомбы, или же котлован, вырытый для постройки дома очень-очень давно, да так и забытый котлован. Старик-тень увидел меня раньше собаки, он повернулся и уставился на меня, а уж потом без энтузиазма два раза тявкнула его псина. Я даже не видел лица старика, но, конечно, он смотрел на меня – привидение в белом. Я подумал, что сейчас он позовет на помощь других стариков или, того хуже, нестариков, и они со мной расправятся.