На войнах в бронежилетах расхаживают трусливые журналисты или очень осторожные командиры. У солдата на подобный жилет нет денег, храброму человеку он мешает, а от хорошего снайпера, от выстрела в голову или в шею он не защита.
Я вышел с Архиповым, оставив Жириновского японцам. В коридоре Архипов срочно сообщал мне биографические данные Владимира Вольфовича. Родился в 1946 году, в городе Верный (Алма-Ата), шестой ребенок в семье, отец юрист Вольф Андреевич Жириновский умер тогда же, в 1946 году, из семьи банкиров, немец, а учился вы знаете где, Эдуард? Архипов уважительно приподнял голову: «В Париже, во как! Владимир Вольфович жил с чурками [2]и испытал на себе расовые гонения». Подведя меня к двери, Архипов пожал мне руку: «Спасибо вам, Эдуард». — «За что?» — «Ну, что пришли к нашей звезде. Вы же сами звезда, но вот пришли. Вождь оценил». Я забыл сказать им про жилет, сами они не сообразили, и вот с тех пор якобы агрессивный Жириновский запечатлен во времени спрятавшимся в бронежилет. Недавно я возвращался из Сербской Крайины в Сербию, и в горах Герцеговины подобрал меня на военной дороге, подвез меня итальянец-журналист, богато путешествовавший с переводчиком и шофером. Увидев, что я углядел в багажнике его бронежилет, он стал оправдываться: «Жена навязала!» Настоящие мужчины, как видите, Владимир Вольфович, стесняются бронежилета…
Уходя с Рыбникова переулка, я размышлял. «Ну, конечно, он …еврей, его манера говорить, как браниться, выдает его лучше любого свидетельства о рождении», — думал я. Тогда же, шагая по Сретенке к Садовому кольцу, я назвал его эту манеру поливом. То, что его отец немец, это пусть от своей маме рассказывает. Однако, однако… он выгодно отличается от большинства лидеров оппозиции, десятки их я прослушал 8–9 февраля, сидя на балконе кинотеатра «Россия» с блокнотом в руках. Его поливы, они живые и, пожалуй, близки манере американских политических или профсоюзных боссов, они народно-хамские какие-то, примитивные, конечно, но это совсем другой подход, чем догматическо-деревянные речи бывших номенклатурных коммунистических дядь. Так крикливо восхваляет свой товар коммивояжер в каком-нибудь штате Нью-Джерси, выхваляет подержанные холодильники или подержанные автомобили. Точно, вот ответ: Жириновский политик американского типа! Родившись в Алма-Ате, как в Атланте какой-нибудь (оба города — захолустная провинция), получился вот такой Владимир Вольфович: еврейский американец, американский провинциальный еврей. Русским это плохо понятно: мне, прожившему в Соединенных Штатах шесть лет, это ясно как божий день. Расистского в моих рассуждениях нет и не пахнет, я лишь определяю его корни и даю ему характеристику, подыскиваю ему аналог — дабы Жириновский был мне понятнее…
Размышления эти сложились тогда же в твердое убеждение. Вот что я писал в статье «Наши ошибки», опубликованной в «Советской России» 16 мая 92 г.:
«Интересно остановиться на феномене Жириновского. Он одновременно и очень нелюбим одной частью населения, и очень почитаем другой. Для многих «демократов» и «прогрессивных» обывателей Жириновский почти синоним «фашиста». Между тем, едва ли один из каждой тысячи людей, непринимающих Жириновского, прочел программу его либерально-демократической партии. Я объясняю и неприятие и восторженное почитание Жириновского тем, что он совсем непривычный для российского сознания тип политика. Тогда как в Соединенных Штатах Америки он был бы вполне на своем месте рядом с Джесси Джексоном или даже Бушем. Разгадка скандала Жириновского в его энергичной, эмоциональной манере. В том как он говорит, а не что он говорит. Он говорит в лоб, не обходя проблемы. Он говорит САМ. Он говорит резко. Он говорит все время, лишая себя многозначительных пауз и гордых поз. Российский же обыватель привык (и годы перестройки не успели разрушить совсем эту традицию) к солидному лидеру, роняющему слова на вес золота. Охальный Хрущев, вспомним, казался народу легкомысленным, и не потому ли соблазнил недавно массы Ельцин, — хмурая, малоговорящая «жертва». Суть же речей Жириновского (а то, что он говорит, по большей части разумно и справедливо) заслоняется для обывателя его непривычной, кажущейся суетной на фоне традиционной российской «солидности» — манерой.
К этому недоразумению (он — не истеричный фашист, но резко и больно, и свободно изъясняющийся политик американского типа) следует добавить несомненный негативный результат «работы» ельцинской прессы, и радио, и теле. Жириновского (как и всю оппозицию) чернят самыми недостойными способами.
Телевидение в феврале позволило себе подло (иначе не назовешь) сопроводить передачу, посвященную фашизму, документальными врезками из интервью Жириновского. Несмотря на тенденциозную топорность подобных фальшивок, определенные группы населения на дух не выносят Жириновского. Я проделал опыт: привел 19-летнего «прогрессивного» парня на встречу Жириновского со студентами Историко-архивного института. До этого Слава враждебно отзывался о Жириновском, в лучшем случае имя последнего вызывало у него скептическую улыбку. После вечера Слава, нет, не стал поклонником Жириновского, но вынужден был признать, что идеи его разумны и справедливы, пусть и выражены в непривычно резкой форме.
Жириновский — очень известен. А известность — это гигантский политический капитал сам по себе. В стране с парламентским демократическим режимом (в США например) его ожидало бы завидное политическое будущее. В России его известность пропадает втуне. Идеи Жириновского и его известность позволяют ему стать возможным кандидатом и быть выбранным во властные структуры государства. Если бы… Ибо в России президентским указом все выборы «отложены» до конца 1992 г. и отсрочка (фактически запрещение) будет непременно продлена, иначе режиму, потерявшему поддержку населения, не выжить. (Кстати говоря, в недопущении выборов заинтересован и Совет Народных Депутатов России. У выбранных в других исторических и политических условиях депутатов полномочия до 1994 г., и они разумеется не хотят уйти раньше.) В авторитарной России Ельцина у Жириновского сомнительное будущее. Существует опасность, что его популярность не доживет до выборов, выдохнется. В быстро принимающем все новые формы мире российской политики это реальная опасность. Несмотря на то, что яркий молодой лидер (46 лет) Жириновский окружен талантливыми, совсем молодыми людьми (25–30 лет), на сегодняшний день его партия не может ему помочь. Ибо это не партия захвата власти, но парламентская партия. Вне парламентского пространства ЛДП бессильна.
И по тем же самым причинам сомнительным представляется будущее всей оппозиции, если она не перестроится… Если бы общероссийские выборы в совет народных депутатов были бы возможны сегодня и сейчас, — правительство Ельцина пало бы, и оппозиция получила бы власть. Понимая это, демократы не допустят выборов…»
Дабы не раздражать публику, я не стал останавливаться на еврействе моего героя, а надо было остановиться, ведь еврейство многое объясняет в нем.
Через три дня мы встретились с ним опять. В Историко-архивном институте. В старом здании на Никольской улице, недалеко от Кремля, рядом с ГУМом.
Жириновский пригласил меня туда, Архипов дал мне адрес, а я — пытливый ученый — лидеровед явился туда, так как мне было интересно посмотреть, как он управляется с массами. Пришел я с Ярославом Могутиным (ныне скандальный журналист «Нового Взгляда»), тогда он учился в Историко-архивном, это он «Слава» в моей статье. Пришли мы чуть раньше, и я получил свою долю внимания: на меня набросились поклонники, с книгами, газетами… Когда наконец появился Жириновский, я расписывался на программе ЛДП, ее раздавали у входа. Жириновский довольно тепло поздоровался со мной, снял пальто и вошел на эстраду. Зал был наполнен на треть. Впереди сидели завсегдатаи политических митингов, я среди них, в бушлате, блокнот на коленях, затем шли пустые ряды, а сзади расселись студенты. Первое время они фыркали и похохатывали, потом стихли.
Жириновский на трибуне сообщил (очень просто все), что вначале изложит общие положения, а затем будет отвечать на вопросы. Голос его, с хрипотцой, недовольный, такими жалуются на власть въедливые заебистые служащие в столовой во время обеденного перерыва. Голос качающего права инженера, итээровца. Провинциала. Брюзгливость, недовольность тона Жириновского объясняется «ощущением жизни как базара, как нескончаемой сутолоки»? как писал о нем его приверженец Сергей Плеханов:
Барахолка или нет, но Жириновский, отбросив деревянный язык политики эпохи партократии, говорил на языке улицы. Несложным языком обывателя. Вот его полив в тот вечер, судя по моему оранжевому блокноту:
Не заметил я тогда и того обстоятельства, что во всю сорокаминутную речь Жириновский обронил лишь несколько фраз, касающихся не географии, не проблем внешней политики с ближним и дальним зарубежьем. Лишь несколько фраз на тему экономики и социального устройства общества. Вот они. Об экономике:
Позднее вот что писал Ярослав Могутин об этом событии в газете «Новый Взгляд» (№ 122, за 93 г.):
«…хочется вспомнить, как развивался их бурный, но непродолжительный роман с Лимоновым. Владимир Вольфович встретился с Эдуардом Вениаминовичем, когда инициативная группа студентов Историко-архивного института выдвинула Жириновского на должность ректора (вместо Ю.Афанасьева). В тот момент я еще числился студентом этого заведения и предвкушал страшный скандал в институтских стенах (это было полтора года назад). Мы с Лимоновым пришли на Никольскую, где в актовом зале главного здания МГИАИ должен был выступить В.В. Он и выступил в присущем ему юмористическом духе с известными лозунгами, которые мало с тех пор изменились. Лимонов тогда быстро освоился и вскоре уже бойко раздавал свои автографы на программе ЛДП. Естественно, никаким ректором В.В. не стал, а студентам-инициаторам его выдвижения, жестоко набили морды студенты-демократы.
Через некоторое время, 1 марта 1992 года, Жириновский сделал ответный жест, посетив творческий вечер Лимонова в ЦДЛ, где уже по-свойски расписывался на лимоновских книгах. Все это было очень символично.
Они были нужны друг другу. Жириновский Лимонову — чтобы пролезть в Большую Политику (тот наивно полагал, что В.В. ему в этом поможет), а Лимонов Жириновскому — чтобы пролезть в Вечность, поскольку…»
Дальше Ярослав пускается в политические предсказания, но я их опускаю, так как предсказания не сбылись.
Газета «Сокол Жириновского» осветила то же событие несколько по-иному, в заметке «Восстановите мою родословную!..»
«Группа студентов Историко-архивного института выступила с предложением выбрать на место собирающегося в отставку ректора и известного демократа-расчленителя Юрия Афанасьева председателя ЛДПР Владимира Жириновского.
Встреча В.Жириновского со студентами состоялась. Несколько сот собравшихся с большим интересом выслушали концепцию собирания русских земель, возрождения русской нации и российской государственности. На традиционный вопрос из зала: «Кто Вы по крови и почему у вас такое отчество?» Владимир Вольфович ответил: «У меня мать и отец — русские люди. И я был бы очень признателен вам, будущим историкам и архивистам, если вы восстановите мою родословную досконально и в ней найдутся представители других народов. Я буду гордиться, если узнаю, что в моих жилах течет и другая, кроме русской, кровь…»
На встрече присутствовали… /…/ Э.Лимонов раздавал свои автографы студентам с надписью: «И примкнувший к ним Лимонов»… на обложках программы ЛДП».
У кого что болит, тот о том и говорит. И тогда, и сейчас, и в будущем будет досаждать Владимиру Вольфовичу его родословная.
Ошибся в анализе и Могутин, предположивший, что Жириновский мне нужен, чтобы пролезть в Большую Политику (Владимир Вольфович сам тогда в Большой Политике еще не находился!), и «Сокол Жириновского» ошибся, представив меня одной фразой, жестом, каким-то хулиганом и ничевоком.
Ошибся и «Московский комсомолец», писавший в номере от 6 февраля 1992 года в заметке «Эдичка из городу Парижу»:
Сейчас я понимаю, что этот приезд в Москву в феврале 92-го оказался похож на приезд в Москву за четверть века до этого, в 1967! Тогда все мне было ново и интересно в столице! Юноша из провинции, я открывал для себя Москву искусства, мифологию контркультуры. Тогда в 1967-ом я познакомился с десятками впоследствии ставших знаменитыми художников, поэтов и писателей, подружился среди других с Ленькой Губановым и Веней Ерофеевым, с Кабаковым, Яковлевым, Евгением Леонидовичем Кропивницким, чтобы тотчас вступить с ними в творческую конкуренцию. Я носился в те годы как на крыльях по незнакомому городу… Помню свой ослепительный энтузиазм тех лет, жадно пожирал я новых для меня людей. Точно с таким же мощным энтузиазмом в феврале 92-го через четверть века набросился я на Москву политическую. И подобно тому, как в Москве 60-х годов меня интересовала контркультура, в Москве 90-х меня интересовала политическая оппозиция. И только она! Никакие серокостюмные мальчики Шахраи и иже с ними меня не интересовали. Виктор Анпилов меня интересовал! Влюбленный в свое время в Леньку Губанова — поэта, я дрался с ним дважды. Один раз в ответ на его злобное замечание, чтоб я убирался в свой Харьков, я ударил его бутылкой по голове, он же позднее набросился на меня со своими дружками и избил. То есть это была любовь-ненависть.
Анпилов восхитил меня своим якобинством и целостностью характера. И восхищает до сих пор. В известном смысле он — поп-звезда красных митингов, запросто управляет он многотысячными митингами, приводя даже немолодых людей в истерику. Он умеет, если хочет, опустить толпу до детского возраста, как бывалая рок-звезда. На митинги «Трудовой России» взрослые мужики и бабы приходят в красных галстуках, пилотках, с красными флажками в руках. При появлении Анпилова они визжат и закатывают глаза, как пятнадцатилетние провинциальные девочки на концертах покойного идола русской молодежи Виктора Цоя. Они — старшее поколение, реагируют на Анпилова как на рок-звезду, именно так, он их красный идол. Он возвращает их в молодость, в жизнь, в борьбу, дает им почувствовать вкус жизни и борьбы, а они за это воздвигли его в идолы.
Как было когда-то и с Губановым, я ставлю себя на место Анпилова. Я был в пяти шагах от него, когда, взобравшись на капот автомашины у ступеней, ведущих в здание Останкино, произнес он свою, оказавшуюся последней, политическую речь в 19 часов, 3 октября. Я лежал вместе с ним под пулями, чем горжусь.
Когда дубовые головы «интеллектуалов» недоумевают, почему мне интересна политика, я поражаюсь их дубовой нечувствительности. Русская политика так же чувственна, романтична и героична, как русская поэзия. Тот, кто не чувствует героической стихии митингов, демонстраций, стычек с вооруженными псами-рыцарями из ОМОНа, кого никак не колышут народные шествия, флаги, крики, речи, столкновения, борьба, кровь, пролитая в этой борьбе, — тот просто биологически неполноценен. В таком человеке отсутствует азарт, вдохновение, перец и соль, — он безжизненен, — кусок мыла, а не человек.
Бутерброд с садом
Я уже разобрался немного в симпатиях и антипатиях внутри оппозиции. Владимира Вольфовича явно избегали. На большинстве митингов он парией произносил речи с грузовичка, поставленного в сторонке от общей сцены, но рядом. Обиженно и с горечью описывает тот же Архипов другую, не в День Армии, но мартовскую демонстрацию, но я уверен, что так бывало всегда, и до и после.
«НАШИ. Они стояли на трибуне и с едва скрываемой усмешкой смотрели, как толпа красноповязочников проверяет крепость ребер Владимира Жириновского. Те, кто в оцеплении, твердо выполняли команду о недопущении к «броневичку» одного из полноправных устроителей митинга 17 марта на Манежной площади. Они — те, кто любит именовать себя «Наши». Среди них и автор термина — А.Невзоров. Он смотрел на происходящее сквозь объектив видеокамеры: по его лицу блуждала улыбка, как у экспериментатора, наблюдающего в микроскоп занятную сцену из жизни инфузорий. Столь же снисходительно взирал на это и будущий «властитель России» генерал Макашов. «Не время, не время», — говорил он Жириновскому. Похоже, не только не время, но и не место.
Обитатели «броневичка» — члены ЦК разнообразных компартий, ряженые и поборники дружбы народов в рясах и без оных с чувством глубокого удовлетворения единогласно так и не допустили Владимира Жириновского к микрофону: не ровен час переманит народ на свою сторону… Урок на будущее для ЛДП: мероприятия партии не должны совпадать в пространстве и времени со сборищами — «коммуноидов».
Сегодня, полагаю, Владимир Вольфович, бывший изгой, бывший не допущенный и не приглашенный, испытывает мстительное удовольствие, сидя в Думе со своими семьюдесятью партийцами, в то время как обижавший его Макашов и организатор тогдашнего 17 марта Вече на Манежной — Анпилов, — сидят не на креслах в Думе, но на жестких койках в Лефортово. Владимир Вольфович имел тогда право на обиду, так же как были вполне обоснованны опасения и Макашова, и Анпилова: воспользовавшись отсутствием на выборах самых густых «красно-коричневых» партий, в том числе и анпиловской «Трудовой России», переманил-таки народ на свою сторону Жириновский. Именно в «неровен час», — когда семь красно-коричневых партий были запрещены, а еще шесть (в том числе Национал-Республиканская Партия Лысенко и Российский Общенародный Союз Бабурина) были вышиблены из участия в выборах под разными предлогами. Молодец Архипов, ай да молодец, все ты понял тогда правильно! Однако, Андрей Вячеславович, ты ошибся в том, что касается авторства термина НАШИ. Автор термина никакой не Невзоров, но — Эдуард Лимонов. Еще 2 ноября 90 года (за несколько месяцев до появления невзоровского телефильма под этим названием) «Известия», тогда выходившие еще 13-миллионным тиражом, опубликовали мою статью «Размышления у пушки», где речь шла именно о НАШИХ, и слово это, жирным шрифтом выделенное, употреблялось по меньшей мере шесть раз! Полковник Алкснис, внимательно прочел эту статью и в восторге отозвался мне о ней, я познакомился с Алкснисом чуть раньше, чем с Жириновским. Прочел ее внимательно и Невзоров, друг Алксниса, вместе с которым они и организовали движение «НАШИ». Чужого мне не нужно, но и мое не тронь! (После выборов декабря 93 года, признаю, я стал менее щедр, чем был до выборов. Раньше у меня заимствовали все кому не лень, и я радовался, мне не было жаль. После выборов я указываю на свое отцовство. Предпочитаю указывать.) Анпилов же допустил меня тогда на свой «броневичок» и дал слово. Согласно «Независимой Газете», я пожурил собравшихся за слишком благодушное настроение и предложил готовиться к гражданской войне».
Я таки предложил им готовиться к длительной борьбе, потому что за эти два дня, 16-е и 17-е марта, убедился в соглашательстве и трусости части лидеров, насмотрелся на раздоры в лидерской среде, отодвигавшие общую победу. На «броневичке», Андрей Архипов угадал, обстановка была не из легких. Нельзя сказать, однако, что все они были озабочены только тем, чтобы не допустить Жириновского к микрофону. Обиженный за что-то на Бабурина, Анпилов очень долго не давал ему слова, и тот уже хотел было, замерзший, покинуть трибуну. Генерал Макашов, его собирались выбрать Президентом, но не выбрали, струсив, в Вороново, был оттеснен куда-то в задние ряды. Я молча ему сочувствовал, так как решительный человек — Макашов вынужден был подчиниться темпу людей нерешительных… Короче, на «броневичке» царила нервозность, и после своего выступления я был счастлив сбежать вместе с Володей Бондаренко к редактору «Дня» — Проханову, домой. Я серьезно в тот день впервые задумался о том, что лидеры наши в большинстве своем — бояре в высоких шапках. Бояре, попавшие в бояре при перестройке, за заслуги при прошлом режиме, беспомощные во все более резкой и капризной, переменчивой погоде русской политики. Участвуя 16-го марта в гостинице «Москва» в заседании Оргкомитета съезда (присутствовали Виктор Илюхин, Сажи Умалатова, Макашов, бывшие депутаты Голик и Крайко), я видел, как умеренные Голик и Крайко сумели сбить Оргкомитет съезда депутатов СССР (а на следующий день и съезд) с радикального пути. На следующий день, 17-го метались мы, несколько радикальных националистов, по залу ДК в Вороново, сталкиваясь с таким же злым, как и мы, ругающимся матом Анпиловым, метались от радикального депутата к депутату, от Петрушенко к Алкснису, пытаясь предотвратить неминуемое. Все было загублено! Героизм нескольких сот депутатов, приехавших из провинции, караван автобусов и журналистских автомобилей, пробирающихся в снегу, сделался из трагического опереточным караваном. Внимание всего мира было вызвано напрасно. «Отставить, ложная тревога!», — все было загублено трусостью и (с облегчением!) полумерами. Вместо создания правительства национального спасения, — создали, бюрократическая уловка трусости, — постоянный президиум съезда!!!
Я вышел с Архиповым, оставив Жириновского японцам. В коридоре Архипов срочно сообщал мне биографические данные Владимира Вольфовича. Родился в 1946 году, в городе Верный (Алма-Ата), шестой ребенок в семье, отец юрист Вольф Андреевич Жириновский умер тогда же, в 1946 году, из семьи банкиров, немец, а учился вы знаете где, Эдуард? Архипов уважительно приподнял голову: «В Париже, во как! Владимир Вольфович жил с чурками [2]и испытал на себе расовые гонения». Подведя меня к двери, Архипов пожал мне руку: «Спасибо вам, Эдуард». — «За что?» — «Ну, что пришли к нашей звезде. Вы же сами звезда, но вот пришли. Вождь оценил». Я забыл сказать им про жилет, сами они не сообразили, и вот с тех пор якобы агрессивный Жириновский запечатлен во времени спрятавшимся в бронежилет. Недавно я возвращался из Сербской Крайины в Сербию, и в горах Герцеговины подобрал меня на военной дороге, подвез меня итальянец-журналист, богато путешествовавший с переводчиком и шофером. Увидев, что я углядел в багажнике его бронежилет, он стал оправдываться: «Жена навязала!» Настоящие мужчины, как видите, Владимир Вольфович, стесняются бронежилета…
Уходя с Рыбникова переулка, я размышлял. «Ну, конечно, он …еврей, его манера говорить, как браниться, выдает его лучше любого свидетельства о рождении», — думал я. Тогда же, шагая по Сретенке к Садовому кольцу, я назвал его эту манеру поливом. То, что его отец немец, это пусть от своей маме рассказывает. Однако, однако… он выгодно отличается от большинства лидеров оппозиции, десятки их я прослушал 8–9 февраля, сидя на балконе кинотеатра «Россия» с блокнотом в руках. Его поливы, они живые и, пожалуй, близки манере американских политических или профсоюзных боссов, они народно-хамские какие-то, примитивные, конечно, но это совсем другой подход, чем догматическо-деревянные речи бывших номенклатурных коммунистических дядь. Так крикливо восхваляет свой товар коммивояжер в каком-нибудь штате Нью-Джерси, выхваляет подержанные холодильники или подержанные автомобили. Точно, вот ответ: Жириновский политик американского типа! Родившись в Алма-Ате, как в Атланте какой-нибудь (оба города — захолустная провинция), получился вот такой Владимир Вольфович: еврейский американец, американский провинциальный еврей. Русским это плохо понятно: мне, прожившему в Соединенных Штатах шесть лет, это ясно как божий день. Расистского в моих рассуждениях нет и не пахнет, я лишь определяю его корни и даю ему характеристику, подыскиваю ему аналог — дабы Жириновский был мне понятнее…
Размышления эти сложились тогда же в твердое убеждение. Вот что я писал в статье «Наши ошибки», опубликованной в «Советской России» 16 мая 92 г.:
«Интересно остановиться на феномене Жириновского. Он одновременно и очень нелюбим одной частью населения, и очень почитаем другой. Для многих «демократов» и «прогрессивных» обывателей Жириновский почти синоним «фашиста». Между тем, едва ли один из каждой тысячи людей, непринимающих Жириновского, прочел программу его либерально-демократической партии. Я объясняю и неприятие и восторженное почитание Жириновского тем, что он совсем непривычный для российского сознания тип политика. Тогда как в Соединенных Штатах Америки он был бы вполне на своем месте рядом с Джесси Джексоном или даже Бушем. Разгадка скандала Жириновского в его энергичной, эмоциональной манере. В том как он говорит, а не что он говорит. Он говорит в лоб, не обходя проблемы. Он говорит САМ. Он говорит резко. Он говорит все время, лишая себя многозначительных пауз и гордых поз. Российский же обыватель привык (и годы перестройки не успели разрушить совсем эту традицию) к солидному лидеру, роняющему слова на вес золота. Охальный Хрущев, вспомним, казался народу легкомысленным, и не потому ли соблазнил недавно массы Ельцин, — хмурая, малоговорящая «жертва». Суть же речей Жириновского (а то, что он говорит, по большей части разумно и справедливо) заслоняется для обывателя его непривычной, кажущейся суетной на фоне традиционной российской «солидности» — манерой.
К этому недоразумению (он — не истеричный фашист, но резко и больно, и свободно изъясняющийся политик американского типа) следует добавить несомненный негативный результат «работы» ельцинской прессы, и радио, и теле. Жириновского (как и всю оппозицию) чернят самыми недостойными способами.
Телевидение в феврале позволило себе подло (иначе не назовешь) сопроводить передачу, посвященную фашизму, документальными врезками из интервью Жириновского. Несмотря на тенденциозную топорность подобных фальшивок, определенные группы населения на дух не выносят Жириновского. Я проделал опыт: привел 19-летнего «прогрессивного» парня на встречу Жириновского со студентами Историко-архивного института. До этого Слава враждебно отзывался о Жириновском, в лучшем случае имя последнего вызывало у него скептическую улыбку. После вечера Слава, нет, не стал поклонником Жириновского, но вынужден был признать, что идеи его разумны и справедливы, пусть и выражены в непривычно резкой форме.
Жириновский — очень известен. А известность — это гигантский политический капитал сам по себе. В стране с парламентским демократическим режимом (в США например) его ожидало бы завидное политическое будущее. В России его известность пропадает втуне. Идеи Жириновского и его известность позволяют ему стать возможным кандидатом и быть выбранным во властные структуры государства. Если бы… Ибо в России президентским указом все выборы «отложены» до конца 1992 г. и отсрочка (фактически запрещение) будет непременно продлена, иначе режиму, потерявшему поддержку населения, не выжить. (Кстати говоря, в недопущении выборов заинтересован и Совет Народных Депутатов России. У выбранных в других исторических и политических условиях депутатов полномочия до 1994 г., и они разумеется не хотят уйти раньше.) В авторитарной России Ельцина у Жириновского сомнительное будущее. Существует опасность, что его популярность не доживет до выборов, выдохнется. В быстро принимающем все новые формы мире российской политики это реальная опасность. Несмотря на то, что яркий молодой лидер (46 лет) Жириновский окружен талантливыми, совсем молодыми людьми (25–30 лет), на сегодняшний день его партия не может ему помочь. Ибо это не партия захвата власти, но парламентская партия. Вне парламентского пространства ЛДП бессильна.
И по тем же самым причинам сомнительным представляется будущее всей оппозиции, если она не перестроится… Если бы общероссийские выборы в совет народных депутатов были бы возможны сегодня и сейчас, — правительство Ельцина пало бы, и оппозиция получила бы власть. Понимая это, демократы не допустят выборов…»
Дабы не раздражать публику, я не стал останавливаться на еврействе моего героя, а надо было остановиться, ведь еврейство многое объясняет в нем.
Через три дня мы встретились с ним опять. В Историко-архивном институте. В старом здании на Никольской улице, недалеко от Кремля, рядом с ГУМом.
Жириновский пригласил меня туда, Архипов дал мне адрес, а я — пытливый ученый — лидеровед явился туда, так как мне было интересно посмотреть, как он управляется с массами. Пришел я с Ярославом Могутиным (ныне скандальный журналист «Нового Взгляда»), тогда он учился в Историко-архивном, это он «Слава» в моей статье. Пришли мы чуть раньше, и я получил свою долю внимания: на меня набросились поклонники, с книгами, газетами… Когда наконец появился Жириновский, я расписывался на программе ЛДП, ее раздавали у входа. Жириновский довольно тепло поздоровался со мной, снял пальто и вошел на эстраду. Зал был наполнен на треть. Впереди сидели завсегдатаи политических митингов, я среди них, в бушлате, блокнот на коленях, затем шли пустые ряды, а сзади расселись студенты. Первое время они фыркали и похохатывали, потом стихли.
Жириновский на трибуне сообщил (очень просто все), что вначале изложит общие положения, а затем будет отвечать на вопросы. Голос его, с хрипотцой, недовольный, такими жалуются на власть въедливые заебистые служащие в столовой во время обеденного перерыва. Голос качающего права инженера, итээровца. Провинциала. Брюзгливость, недовольность тона Жириновского объясняется «ощущением жизни как базара, как нескончаемой сутолоки»? как писал о нем его приверженец Сергей Плеханов:
«Мой собеседник неизменно подчеркивал: его десятилетиями окружала тусклая и удушливая атмосфера всеобщей бедности, человеческого базара, нет, даже не базара, — это слишком цветистое понятие, — а некоей барахолки».Тогда у всех бывших советских должны быть такие брюзгливые «барахолочные» голоса?
Барахолка или нет, но Жириновский, отбросив деревянный язык политики эпохи партократии, говорил на языке улицы. Несложным языком обывателя. Вот его полив в тот вечер, судя по моему оранжевому блокноту:
«Почти ежедневные нападки на меня и на партию. Политика связана с обманом… Вас хотят обмануть. Мы же избрали нашим оружием сказать правду. Ни одна партия не смогла выдвинуть в июне прошлого года кандидата в президенты. Только ЛДП смогла… Я один не был связан с номенклатурой, с КПСС. Кадеты и РХДД перекрасились… В августе политические партии ушли в подполье… Ельцин пришел к власти ночью, слабость — когда приходят к власти ночью. 90 % преступлений совершается ночью».Первый шквал полива прошумел, и он накатил на нас, слушателей, — второй вал.
«Самые трагические ошибки — политические… Главный сейчас национальный вопрос. Он нигде не решен. Там у них он тоже не решен. Нет Курдистана, хотя курдский народ многомиллионный, но есть Эстония, эстонцев, вы знаете, 900 тысяч. Свобода для эстонцев означает несвободу для русских… Историю нельзя переделать… Я буду защищать русских на всей территории России и бывшего СССР. Нельзя проводить национальное отделение, если мы пойдем таким путем, у нас будет завтра на месте России пятьдесят, шестьдесят, семьдесят государств. Суверенитет личности — да, но не нации. Если мы дадим всем нациям суверенитет — мы будем в состоянии войны всегда. Говорят — какой выход? Многопартийный парламент ситуацию не спасет. Нужен авторитарный режим. В Турции каждые десять лет приходят к власти военные. Там решили национальный вопрос варварским способом. Военные все исправляют… Наше государство в состоянии больного, которому требуется сильное лекарство… В Германии, чтобы перейти к демократии, требовался американский оккупационный режим…»Третий вал начался с ярких популярных сравнений, к сожалению, я не понял, к чему же их привязать, что они значат. Возможно ничего, как орнамент на стенах мечети, как глоссололия, — бессмысленные словосочетания в песнопениях шамана:
«Рыбак с удочкой или с динамитом. Мужчина и женщина… договорился или изнасиловал, большая разница… В Латвии не выходят газеты… В Тбилиси закрыт аэропорт. [3]«Российские вести» сообщают каждый день, где находится Гамсахурдия, а! А американская подводная лодка в это время подошла к нашим берегам… Гуманитарную помощь присылают нам, чтобы разведать наши военные аэропорты, вы поняли? Они знают, что режим Ельцина, режим Попова — временный. Они готовятся… Садам Хуссейн нужен США. Он их ставленник на Ближнем Востоке».Уже летом того же года Владимир Вольфович полетит, или сделает вид, что полетит (мне совсем не ясно, например, был ли он вообще в Ираке с визитом? нет, не ясно) к Хуссейну, невзирая что тот — ставленник США на Ближнем Востоке, но это не единственное противоречие в его поливах и в его политике. Собственно, его политика принципиально противоречива. Я не люблю корчить из себя пророка, потому заявляю что если да, я сразу же понял, что образ Жириновского именно провинциальный итээровец, спешащий выплеснуть с хрипотцой обиды, и в этом он есть двойник американского провинциального босса, дельца от политики, то противоречия я уловил позднее.
Не заметил я тогда и того обстоятельства, что во всю сорокаминутную речь Жириновский обронил лишь несколько фраз, касающихся не географии, не проблем внешней политики с ближним и дальним зарубежьем. Лишь несколько фраз на тему экономики и социального устройства общества. Вот они. Об экономике:
«Конвергенция в экономике — сохранить то, что есть у нас, и добавить лучшее из капитализма».О социальном устройстве общества:
«Бурбулис заявил: «Мы меняем общественный строй!» Как легко. Двадцать лет вбивал в голову студентам о коммунистическом обществе…»Я ушел из Историко-архивного вместе со Славой, у меня была еще одна деловая встреча «А что, Эдуард, — сказал Слава, когда мы шли к метро, — ваш Жириновский мне понравился. Он говорит вполне разумные вещи…»
Позднее вот что писал Ярослав Могутин об этом событии в газете «Новый Взгляд» (№ 122, за 93 г.):
«…хочется вспомнить, как развивался их бурный, но непродолжительный роман с Лимоновым. Владимир Вольфович встретился с Эдуардом Вениаминовичем, когда инициативная группа студентов Историко-архивного института выдвинула Жириновского на должность ректора (вместо Ю.Афанасьева). В тот момент я еще числился студентом этого заведения и предвкушал страшный скандал в институтских стенах (это было полтора года назад). Мы с Лимоновым пришли на Никольскую, где в актовом зале главного здания МГИАИ должен был выступить В.В. Он и выступил в присущем ему юмористическом духе с известными лозунгами, которые мало с тех пор изменились. Лимонов тогда быстро освоился и вскоре уже бойко раздавал свои автографы на программе ЛДП. Естественно, никаким ректором В.В. не стал, а студентам-инициаторам его выдвижения, жестоко набили морды студенты-демократы.
Через некоторое время, 1 марта 1992 года, Жириновский сделал ответный жест, посетив творческий вечер Лимонова в ЦДЛ, где уже по-свойски расписывался на лимоновских книгах. Все это было очень символично.
Они были нужны друг другу. Жириновский Лимонову — чтобы пролезть в Большую Политику (тот наивно полагал, что В.В. ему в этом поможет), а Лимонов Жириновскому — чтобы пролезть в Вечность, поскольку…»
Дальше Ярослав пускается в политические предсказания, но я их опускаю, так как предсказания не сбылись.
Газета «Сокол Жириновского» осветила то же событие несколько по-иному, в заметке «Восстановите мою родословную!..»
«Группа студентов Историко-архивного института выступила с предложением выбрать на место собирающегося в отставку ректора и известного демократа-расчленителя Юрия Афанасьева председателя ЛДПР Владимира Жириновского.
Встреча В.Жириновского со студентами состоялась. Несколько сот собравшихся с большим интересом выслушали концепцию собирания русских земель, возрождения русской нации и российской государственности. На традиционный вопрос из зала: «Кто Вы по крови и почему у вас такое отчество?» Владимир Вольфович ответил: «У меня мать и отец — русские люди. И я был бы очень признателен вам, будущим историкам и архивистам, если вы восстановите мою родословную досконально и в ней найдутся представители других народов. Я буду гордиться, если узнаю, что в моих жилах течет и другая, кроме русской, кровь…»
На встрече присутствовали… /…/ Э.Лимонов раздавал свои автографы студентам с надписью: «И примкнувший к ним Лимонов»… на обложках программы ЛДП».
У кого что болит, тот о том и говорит. И тогда, и сейчас, и в будущем будет досаждать Владимиру Вольфовичу его родословная.
Ошибся в анализе и Могутин, предположивший, что Жириновский мне нужен, чтобы пролезть в Большую Политику (Владимир Вольфович сам тогда в Большой Политике еще не находился!), и «Сокол Жириновского» ошибся, представив меня одной фразой, жестом, каким-то хулиганом и ничевоком.
Ошибся и «Московский комсомолец», писавший в номере от 6 февраля 1992 года в заметке «Эдичка из городу Парижу»:
«Возрадуйтесь, читатели и почитатели известного советско-американско-французского писателя Эдуарда Лимонова. Сегодня вечером он вновь прилетает на нашу-вашу-его многострадальную родину. Да не как-нибудь, а по приглашению самого Верховного Совета России. В планах Эдички — поучаствовать в известных событиях 9 февраля, разобраться в политической ситуации (наивный, нам бы самим…), съездить к родителям в Харьков и, конечно же, встретиться с вами в Центральном Доме литераторов».Все эти ребята попали пальцем в небо. Я приехал интуитивно, следуя лишь и исключительно интуиции, следуя озабоченной трагической СТРАСТИ, многолетней и тяжелой. Влюбленности в страну, в эпоху, в политику. Следуя страсти…
Сейчас я понимаю, что этот приезд в Москву в феврале 92-го оказался похож на приезд в Москву за четверть века до этого, в 1967! Тогда все мне было ново и интересно в столице! Юноша из провинции, я открывал для себя Москву искусства, мифологию контркультуры. Тогда в 1967-ом я познакомился с десятками впоследствии ставших знаменитыми художников, поэтов и писателей, подружился среди других с Ленькой Губановым и Веней Ерофеевым, с Кабаковым, Яковлевым, Евгением Леонидовичем Кропивницким, чтобы тотчас вступить с ними в творческую конкуренцию. Я носился в те годы как на крыльях по незнакомому городу… Помню свой ослепительный энтузиазм тех лет, жадно пожирал я новых для меня людей. Точно с таким же мощным энтузиазмом в феврале 92-го через четверть века набросился я на Москву политическую. И подобно тому, как в Москве 60-х годов меня интересовала контркультура, в Москве 90-х меня интересовала политическая оппозиция. И только она! Никакие серокостюмные мальчики Шахраи и иже с ними меня не интересовали. Виктор Анпилов меня интересовал! Влюбленный в свое время в Леньку Губанова — поэта, я дрался с ним дважды. Один раз в ответ на его злобное замечание, чтоб я убирался в свой Харьков, я ударил его бутылкой по голове, он же позднее набросился на меня со своими дружками и избил. То есть это была любовь-ненависть.
Анпилов восхитил меня своим якобинством и целостностью характера. И восхищает до сих пор. В известном смысле он — поп-звезда красных митингов, запросто управляет он многотысячными митингами, приводя даже немолодых людей в истерику. Он умеет, если хочет, опустить толпу до детского возраста, как бывалая рок-звезда. На митинги «Трудовой России» взрослые мужики и бабы приходят в красных галстуках, пилотках, с красными флажками в руках. При появлении Анпилова они визжат и закатывают глаза, как пятнадцатилетние провинциальные девочки на концертах покойного идола русской молодежи Виктора Цоя. Они — старшее поколение, реагируют на Анпилова как на рок-звезду, именно так, он их красный идол. Он возвращает их в молодость, в жизнь, в борьбу, дает им почувствовать вкус жизни и борьбы, а они за это воздвигли его в идолы.
Как было когда-то и с Губановым, я ставлю себя на место Анпилова. Я был в пяти шагах от него, когда, взобравшись на капот автомашины у ступеней, ведущих в здание Останкино, произнес он свою, оказавшуюся последней, политическую речь в 19 часов, 3 октября. Я лежал вместе с ним под пулями, чем горжусь.
Когда дубовые головы «интеллектуалов» недоумевают, почему мне интересна политика, я поражаюсь их дубовой нечувствительности. Русская политика так же чувственна, романтична и героична, как русская поэзия. Тот, кто не чувствует героической стихии митингов, демонстраций, стычек с вооруженными псами-рыцарями из ОМОНа, кого никак не колышут народные шествия, флаги, крики, речи, столкновения, борьба, кровь, пролитая в этой борьбе, — тот просто биологически неполноценен. В таком человеке отсутствует азарт, вдохновение, перец и соль, — он безжизненен, — кусок мыла, а не человек.
Бутерброд с садом
(«Потом, в другой раз, он к себе пригласил»)
С Архиповым мы договорились увидеться на демонстрации в День Армии 23-го, Жириновский с партией должны были («как всегда», — сказал Архипов) выступать со своего грузовичка в районе Пушкинской площади. «Приходите, я вам принесу шубу, а то вы в своем бушлатике парижском окоченеете», — сказал мне Архипов по телефону, и заботой этой тронул меня, признаюсь. Встретиться же нам 23-го не удалось, так же как не встретился я и с полковником Алкснисом до этого на площади Маяковского. (Алкснис договорился, что мне дадут слово). Но все наши планы оказались спутанными, ибо в последний момент демонстрацию и митинг запретили. Площадь Маяковского оказалась оцепленной тысячами милиционеров и ОМОНовцев. Произошло первое столкновение оппозиции с демократическим ОМОНом, я описал подробно «Битву на Тверской» в книге «Убийство Часового». В той битве меня ударили дубинкой по голове и по ребрам, но я уверен, что и я успел приложиться к паре враждебных голов. Как бы там ни было, в тот день мы не встретились.Я уже разобрался немного в симпатиях и антипатиях внутри оппозиции. Владимира Вольфовича явно избегали. На большинстве митингов он парией произносил речи с грузовичка, поставленного в сторонке от общей сцены, но рядом. Обиженно и с горечью описывает тот же Архипов другую, не в День Армии, но мартовскую демонстрацию, но я уверен, что так бывало всегда, и до и после.
«НАШИ. Они стояли на трибуне и с едва скрываемой усмешкой смотрели, как толпа красноповязочников проверяет крепость ребер Владимира Жириновского. Те, кто в оцеплении, твердо выполняли команду о недопущении к «броневичку» одного из полноправных устроителей митинга 17 марта на Манежной площади. Они — те, кто любит именовать себя «Наши». Среди них и автор термина — А.Невзоров. Он смотрел на происходящее сквозь объектив видеокамеры: по его лицу блуждала улыбка, как у экспериментатора, наблюдающего в микроскоп занятную сцену из жизни инфузорий. Столь же снисходительно взирал на это и будущий «властитель России» генерал Макашов. «Не время, не время», — говорил он Жириновскому. Похоже, не только не время, но и не место.
Обитатели «броневичка» — члены ЦК разнообразных компартий, ряженые и поборники дружбы народов в рясах и без оных с чувством глубокого удовлетворения единогласно так и не допустили Владимира Жириновского к микрофону: не ровен час переманит народ на свою сторону… Урок на будущее для ЛДП: мероприятия партии не должны совпадать в пространстве и времени со сборищами — «коммуноидов».
Сегодня, полагаю, Владимир Вольфович, бывший изгой, бывший не допущенный и не приглашенный, испытывает мстительное удовольствие, сидя в Думе со своими семьюдесятью партийцами, в то время как обижавший его Макашов и организатор тогдашнего 17 марта Вече на Манежной — Анпилов, — сидят не на креслах в Думе, но на жестких койках в Лефортово. Владимир Вольфович имел тогда право на обиду, так же как были вполне обоснованны опасения и Макашова, и Анпилова: воспользовавшись отсутствием на выборах самых густых «красно-коричневых» партий, в том числе и анпиловской «Трудовой России», переманил-таки народ на свою сторону Жириновский. Именно в «неровен час», — когда семь красно-коричневых партий были запрещены, а еще шесть (в том числе Национал-Республиканская Партия Лысенко и Российский Общенародный Союз Бабурина) были вышиблены из участия в выборах под разными предлогами. Молодец Архипов, ай да молодец, все ты понял тогда правильно! Однако, Андрей Вячеславович, ты ошибся в том, что касается авторства термина НАШИ. Автор термина никакой не Невзоров, но — Эдуард Лимонов. Еще 2 ноября 90 года (за несколько месяцев до появления невзоровского телефильма под этим названием) «Известия», тогда выходившие еще 13-миллионным тиражом, опубликовали мою статью «Размышления у пушки», где речь шла именно о НАШИХ, и слово это, жирным шрифтом выделенное, употреблялось по меньшей мере шесть раз! Полковник Алкснис, внимательно прочел эту статью и в восторге отозвался мне о ней, я познакомился с Алкснисом чуть раньше, чем с Жириновским. Прочел ее внимательно и Невзоров, друг Алксниса, вместе с которым они и организовали движение «НАШИ». Чужого мне не нужно, но и мое не тронь! (После выборов декабря 93 года, признаю, я стал менее щедр, чем был до выборов. Раньше у меня заимствовали все кому не лень, и я радовался, мне не было жаль. После выборов я указываю на свое отцовство. Предпочитаю указывать.) Анпилов же допустил меня тогда на свой «броневичок» и дал слово. Согласно «Независимой Газете», я пожурил собравшихся за слишком благодушное настроение и предложил готовиться к гражданской войне».
Я таки предложил им готовиться к длительной борьбе, потому что за эти два дня, 16-е и 17-е марта, убедился в соглашательстве и трусости части лидеров, насмотрелся на раздоры в лидерской среде, отодвигавшие общую победу. На «броневичке», Андрей Архипов угадал, обстановка была не из легких. Нельзя сказать, однако, что все они были озабочены только тем, чтобы не допустить Жириновского к микрофону. Обиженный за что-то на Бабурина, Анпилов очень долго не давал ему слова, и тот уже хотел было, замерзший, покинуть трибуну. Генерал Макашов, его собирались выбрать Президентом, но не выбрали, струсив, в Вороново, был оттеснен куда-то в задние ряды. Я молча ему сочувствовал, так как решительный человек — Макашов вынужден был подчиниться темпу людей нерешительных… Короче, на «броневичке» царила нервозность, и после своего выступления я был счастлив сбежать вместе с Володей Бондаренко к редактору «Дня» — Проханову, домой. Я серьезно в тот день впервые задумался о том, что лидеры наши в большинстве своем — бояре в высоких шапках. Бояре, попавшие в бояре при перестройке, за заслуги при прошлом режиме, беспомощные во все более резкой и капризной, переменчивой погоде русской политики. Участвуя 16-го марта в гостинице «Москва» в заседании Оргкомитета съезда (присутствовали Виктор Илюхин, Сажи Умалатова, Макашов, бывшие депутаты Голик и Крайко), я видел, как умеренные Голик и Крайко сумели сбить Оргкомитет съезда депутатов СССР (а на следующий день и съезд) с радикального пути. На следующий день, 17-го метались мы, несколько радикальных националистов, по залу ДК в Вороново, сталкиваясь с таким же злым, как и мы, ругающимся матом Анпиловым, метались от радикального депутата к депутату, от Петрушенко к Алкснису, пытаясь предотвратить неминуемое. Все было загублено! Героизм нескольких сот депутатов, приехавших из провинции, караван автобусов и журналистских автомобилей, пробирающихся в снегу, сделался из трагического опереточным караваном. Внимание всего мира было вызвано напрасно. «Отставить, ложная тревога!», — все было загублено трусостью и (с облегчением!) полумерами. Вместо создания правительства национального спасения, — создали, бюрократическая уловка трусости, — постоянный президиум съезда!!!