Страница:
---------------------------------------------------------------
Источник: http://www.kulichki.net/inkwell/hudlit/ruslit/limonov.htm
---------------------------------------------------------------
Я жил в Нью-Йорке уже неделю, а никого еще не выебал. Приплюсовав к
этому еще несколько дней в Лос-Анджелесе, в которые я тоже никого не выебал,
получалось около десяти дней без секса. Я загрустил. Мне показалось, что
мир меня не хочет. Конечно, можно было пойти и взять проститутку, но их
отталкивающие манеры и вечная профессиональная жажда наживы и привычки к
обману ("Это будет стоить тебе еще двадцать баксов, друг!") меня злят.
Упомянул имя Даян мой старый приятель... Мы с ним сидели в кафе на Мак-
Дугал-стрит и лениво разговаривали. Мне мужчины, во всяком случае,
большинство мужчин, исключения я делаю только для особо категории
гомосексуалистов, давно неинтересны. Даже более того, они для меня
неодушевленны. Все их заботы в этой жизни меня никак не затрагивают, их
проблемы -- не мои проблемы, спорт меня не интересует, их священные веры в
тот или иной политический строй попахивают для меня дикарем и его
дубиной... и вообще, кроме физической силы, это существо, на мой взгляд,
совершенно ничем не обладает. Самое большее, что может сделать мужчина, --
быть зловещим.
Но все равно я убивал свой вечер с этим более чем пятидесятилетним
человеком, мне хотелось быть благодарным ему за много лет назад оказанные
услуги. В тяжелые для меня времена здесь, в Нью-Йорк-Сити, он помогал мне -
- давал плохо оплачиваемую, очень плохо оплачиваемую, но работу; и вот
спустя пять лет я сидел с ним, и мне было неимоверно скучно. Он то затихал,
переваривая пищу (мы только что отобедали), то говорил вдруг что-нибудь
официанту на ужаснейшем английском языке, чего-то от бедного парни
домогаясь. Кажется, мой друг утверждал, что кофе у них плохой, и, может
быть, учил официанта, как готовить хороший кофе... После урока, данного
официанту он, очевидно, поняв, как мне скучно, стал рассказывать, что наш
общий знакомый, старый художник, поселился вблизи авеню Си, а над ним,
этажом выше, живет блондинка Даян. Она, оказывается, и сманила художника
пойти жить в этот ужасный район, который, однако, становится лучше.
На художника мне было положить, а Даян я вспомнил. Я ее знал, я даже ебал
ее несколько раз. Вообще-то она была лесбиянка, по-моему, с садистскими
наклонностями, но ебалась и с мужчинами, со мной, во всяком случае. Кроме
того, у нее был муж. Как обычно в таких случаях, муж любил блудливую и
постоянно экспериментирующую жену, дрожал над ней и позволял ей все. Но
несмотря на это, сказал мой друг, оказывается, уже с год назад Даян ушла от
мужа и поселилась на авеню Си -- отважная лесбиянка.
"Мы все здесь ошиваемся в Ист-Вилледже, -- уныло сказал мой друг. -- У
нас свой бар, где мы собираемся. Она часто приходит".
Я вспомнил, что Даян поставила мне в последнюю весну моей жизни в Нью-
Йорке по меньшей мере трех женщин -- у нее был талант к сводничеству... И
пару раз она ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл в постель
втроем. Она это любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была легка в
обращении, много пила, в любой час дня и ночи была готова отправиться куда
угодно. Я подумал, что Даян мне пригодится, и взял у друга ее телефон.
Я позвонил ей на следующее утро. "Систер! -- сказал я. -- Хай!" И она
меня узнала. "Где ты? -- спросила Даян. -- В Париже?" "Нет, -- сказал я, --
я здесь, на Коломбус-авеню". "Приезжай", -- сказала она обрадованно. -- "В
шесть часов я как раз возвращаюсь с работы. Только не бойся, я теперь живу
на авеню Си".
Я не думал о ее пизде, когда ехал к ней, я думал о тех пиздах, с которыми
она меня свяжет. У нее всегда были какие-то.
Не всех можно посылать на хуй на улице. Не скажи этого группе молодой
пуэрто-риканской шпаны, ни в коем случае. Им следует отказать вежливо, но
смело, без дрожания речи и лица. С достоинством. Но отдельную личность,
даже и латиноамериканского происхождения, можно порой послать. Тем более
если это человек около пятидесяти лет, и хотя и зловещего вида, но только
для непосвященного наблюдателя, разумеется... Посвященному же всегда ясно,
что он обычный вымогатель. Они хвалятся, что у них горячая кровь, но у меня
тоже. Я его послал, когда он обратился ко мне на 13-й улице и Первой авеню.
"Фак оф!" -- Он и отстал уныло.
"Ничего, обойдешься", -- подумал я. Наверное, я изменился за время моей
европейской жизни, в лице, очевидно, появилась интеллигентская, что ли,
слабость, опять стали просить денег на улицах. Когда жил здесь -- не
просили, понимали, что хуй дам.
Я знаю, что Первая авеню как бы граница. Была, во всяком случае. Фронтир,
так сказать. Дальше обычно начинались степи -- земли дикарей, особо опасные
территории, заселенные враждебными племенами, которые жили по иным законам,
нежели цивилизованный мир, а то и вовсе без законов. Посему я собрался,
сделал равнодушно-свирепое лицо. с каковым прожил в свое время в Нью-Йорке
больше пяти лет подряд, и пересек фронтир. Ничего особенного не произошло
Заборы и стены забытых всем миром и давно эвакуированных учреждений,
обильно татуированные местными племенами, сменялись и перемежались жилыми
зданиями, у входов в которые, среди куч разлагающегося на августовском
солнце мусора, сидели пуэрто-риканские и доминиканские семьи. Их энергичные
дети бегали, кричали и резвились на видавших виды камнях и асфальте всех
этих авеню А, Би и, наконец, Си и прилегающих пересекающих их улиц. Вонь
была та же, тошнотворная нью-йоркская мусорная жижа затекла так глубоко в
щели тротуаров, что ее не смывали и обильные нью-йоркские дожди. "Этот
город невозможно будет продезинфицировать даже если кто-нибудь и получит
однажды чрезвычайные полномочия сделать это", -- подумал я. И так как
никаких видимых опасностей как будто не было вблизи, я отвлекся. Я шел себе
и думал о том, кого мне даст Даян сегодня позже к вечеру.
У ее дома, вполне сносного, окрашенного частью в зеленую, частью в
голубую масляную облупившуюся краску, как и у других домов, сидело с
десяток сморщенных аборигенов, и между выброшенными на улицу несколькими
старыми рефрижераторами с распахнутыми дверцами дети играли в прятки.
Старый китаец в удобных тапочках вез что-то в коляске. Может быть, опиум
или героин.
Аборигены сидели плотным строем на ступеньках, ведущих внутрь дома,
потому мне пришлось без церемоний почти перешагнуть через нескольких из
них. Они с любопытством обратили на меня свои тусклые взоры. Уже в подъезде
я услышал, как они залопотали там сзади по-испански. Ясное дело, обсуждают,
к кому же я иду. Обидеться на акт перешагивания они не могут, рожденные в
варварстве и грубости, они только грубость и понимают.
В холле стояла тошнотворная вонь, какая обычно накапливается в домах, где
уже без перерыва лет сто подряд живут бедные люди. Нижний Ист-Сайд, что вы
хотите... Я не брезглив, но к перилам мне прикасаться не захотелось.
Даян не такого уж большого роста. Когда мы обнялись, я обнаружил, что ее
затылок находится где-то на уровне моего рта. Я и поцеловал ее в
блондинистый затылок. Волосы у нее короткие. Даян выглядит как, может быть,
панк, хотя ей и 32 года. Возможно, неосознанно она переняла здешнюю моду.
Бедный человек с воображением на Нижнем Ист-Сайде, конечно, панк. Кто еще?
Он, естественно, занимает враждебную позицию среди этих обгорелых
ландшафтов.
Подбежала собака. Пудель, остриженный под льва. Не просто пудель, а
животное особой породы -- пудель шнуровой. У собаки была шерсть в виде
отдельных косичек, оказывается, они завивались сами, эти косички. Хвост ее,
в частности, выглядел, как прическа растафарина, а голова, как голова Боба
Марлей, покойного реггай-певца с Ямайки. "Когда я хожу с собакой в парк, --
пожаловалась мне Даян, -- там всегда сидит группа растафарей... Они
ругаются. Они думают, я специально завиваю ей шерсть, чтобы посмеяться над
ними. Они грозятся убить песика..."
"Какие бляди! -- сказал я. -- Убить такое красивое животное! А какого хуя
ты, дарлинг, вообще поселилась в этом, не совсем подходящем для белого
человека районе. Ты знаешь, я не расист и как никто сочувствую угнетенным
меньшинствам, но даже только из инстинкта самосохранения следует жить со
своими братьями".
Мне объяснили ситуацию. Даян хочет жить одна, а квартиры очень дороги в
Нью-Йорке, и ее жалованья, которое она получает как официантка в ресторане,
ей не хватает на квартиру в более или менее нормальном районе. К тому же на
Нижний Ист-Сайд полным ходом наступает цивилизация. Видел ли я новые здания
в районе Первой авеню и 13-й улицы? "Видел", -- ответствовал я. Студии в
этих домах уже стоят не менее пятисот долларов в месяц. Это безумие. И цены
будут все более повышаться. Уже и из ее дома постепенно выселяются бедные
люди, потому что хозяева повышают цены на квартиры, и постепенно бедняков
изживут отсюда, как тараканов.
Я сказал, что пока, по-моему, их здесь более чем достаточно.
Даян пожаловалась, что в прошлую ночь уже в четыре часа на улицах
стреляли. Я оживился, меня интересовало, убили ли кого-нибудь в результате.
Оказалось, что нет, не убили.
Окна ливинг-рум у Даян выходили на пустыри и разрушенные дома. Однако в
просвете между разрушенными домами виднелся еще краснокирпичный дом, где
возились рабочие. Цивилизация, да, наступала. На окнах были решетки и
железные ставни. Я с уважением покосился на ставни. Броня крепка...
Даян поймала мой взгляд и сказала: "Я еще не перебралась сюда, только
перевезла кровать, а они уже залезли в квартиру, выдавив стекло с
балкона... Еще нечего было красть, а они уже... Суки! Я было расплакалась,
села на вещи, которые привезла, и сижу рыдаю. Хотела забрать деньги,
заплаченные лендлорду, и не переселяться, но сосед уговорил не делать
этого. Его дверь напротив. Он работает в полиции."
"Какого хуя полицейский обитает тут, дарлинг? Мы платим им достаточные
деньги, чтобы они жили в пригороде, в собственных уродливых и удобных
домах", -- сказал я, действительно удивленный странным полицейским-
мазохистом.
"Он не полицейский, он работает в полиции... Кажется, клерком, -- сказала
Даян. -- Он пригласил мастера из полиции, и тот поставил мне эти решетки и
ставни, у него на окнах точно такие же. Теперь я ему выплачиваю каждый
месяц определенную сумму за эту работу".
Я прошелся по квартире Даян, оглядывая ее. Декадентка Даян. На стене
висел пластиковый рельеф, изображающий белое тело женщины, стоящей на
коленях. Рельефный палец женщины углубился в ее рельефную щель.
Мастурбировала. Какие-то колосья спелой ржи стояли в вазе. У самой двери
почему-то рядом с умывальников возвышалась на ножках белая ванна. Образца
1940-какого-то года, по-моему. Едва ли не на львиных лапах. Может, не на
львиных, но на лапах. Даян разукрасила свою ванну снаружи -- зеленая
русалка, похожая на девушку с Сент-Марк плейс, улыбаясь, выглядывала из
воды. Только без кожаной куртки. Справа от входа была крошечная комнатка с
закрытым бамбуковой занавесью окном, где едва помещались: кровать (матрац,
лежащий прямо на полу) и старый комод с зеркалом. На комоде, среди всяких
женских безделушек, валялись книги по искусству, одна из них -- "Женщина в
изобразительном искусстве" -- сверху. Открытая настежь дверь в углу
"спальни" открывала взору красивый новый туалет на возвышении. Как трон.
Мы пошли в бар. Уже выходя из дома, встретили человека в клетчатой
рубашке с узлом в руках. Это, оказывается, и был полицейский, или клерк из
полиции. Даян нас представила. У него было очень бледное лицо и синие круги
под глазами. Выше меня ростом, узкоплечий.
На улице Даян сказала мне, поморщившись: "Он по-моему, очень больной
человек. У меня такое впечатление, что, когда ко мне приходят мужчины... он
подслушивает у двери и мастурбирует. Когда он открывает свою дверь, из его
квартиры исходит противный кислый запах, воняет как будто засохшей спермой.
Он фрик, -- добавила она. -- Урод, -- и поморщилась опять. -- Недавно
знаешь что он мне предложил? Ни больше ни меньше, как не платить ему за
установку решеток на окна, но взамен проводить с ним одну ночь в неделю. Я
отказалась. С таким, как он..."
Я подумал, что она слишком хороша для этого места, района и дома. И даже
зауважал ее за храбрость, я бы не стал тут жить. Слишком много раздражающего
вокруг. Грязи, ненужной опасности, некрасивых лиц, глупости существования.
Мы пошли в "Бредлис" и сели там в темноте и стали пить. Я пью до хуя
обычно, она пьет тоже немало, на таких клиентов в барах молятся. Пианист
еще не пришел, посему мы свободно трепались. Говорили об Элен -- ее
подруге, девушке, с которой я спал год назад, до отъезда в Европу. Элен нас
и познакомила. Что с ней? Элен живет с мужчиной, которого она не очень
любит, по словам Даян, но он заботится об Элен, ей не нужно работать, она
спит полдня и в какой-то мере счастлива.
"Вот-вот, это то, что нравится вам, -- говорил я, -- женщинам. Теплый
хлев. Взамен вы предоставляете в пользование свое тело. Спать полдня и не
работать -- мечта женщины". Я подсмеивался над Даян, говорил без осуждения,
констатация факта, и только. В мире столько же слабых мужчин, как и слабых
женщин. Мы не были слабыми, я и Даян, мы жили, себя не продавая. Элен была
слабая.
"Она тебя очень любит, но она устала, -- вдруг сказала Даян. -- Если бы
ты ее позвал..."
"Если бы меня кто-нибудь позвал, -- перебил я ее. -- Сколько ей лет?" И
не дожидаясь ответа Даян, ответил сам: "Тридцать два? Она слишком стара для
меня. Что я буду с ней делать через пять лет? Она хорошая девушка, хороший
компаньон, выглядит экзотично, хорошо ебется, но что я буду с ней делать? К
тому же я ее приглашал в Париж однажды, прошлой зимой. Каюсь, приглашал
только потому, что был в депрессии, и был счастлив, когда она не приехала".
"У нее не было денег", -- сказала Даян, защищая подругу.
"Перестань, -- сказал я. -- Она могла мне написать, что у нее нет денег,
я бы ей прислал".
"Да, -- согласилась Даян. -- Вообще-то она могла приехать, конечно, если
бы не Боб. Он ее очень любит и очень ревнует".
"Именно, -- сказал я. -- Ты знаешь, что я за человек. Я не чувствую, что
я имею право связывать кого-нибудь. Завтра я бы спал с новыми и новыми
женщинами, а она бы страдала. Глупо, не так ли? Я хочу всех иметь, но я ни
с кем не хочу жить. Хочу жить и умереть один".
"Я тоже", -- сказала Даян и закурила. Девушка принесла нам следующий
дринк. Ей -- джин-энд-тоник, мне -- мой "Джэй энд Би".
"Она думала, что ты ее любишь", -- сказала Даян.
"Я и тебя люблю, -- сказал я. Потом после паузы добавил: -- Если я ей так
нужен, то почему она ничего для этого не сделает. Пусть сделает что-нибудь.
Докажет, заслужит. Если бы я кого-то любил, я бы добивался этого человека,
захватил бы, в конце концов. Ты думаешь, это неприятно, когда тебя
добиваются? Это приятно. Это внимание".
"Пойдем теперь поедим в другом месте, -- сказала она. -- Только я плачу".
"Ни хуя, -- сказал я. -- Я привез с собой деньги. Пока они у меня есть. Я
тебя угощаю. Когда не будет денег, я скажу".
Был август. Она повела меня во втиснутый между двумя пыльными улицами в
Гринвич Вилледж ресторан -- пародия на террасы парижских ресторанов.
Пришлось ждать, но в конце концов мы сидели под чахлым деревом, и возле нас
горели красные свечи в стаканах. Я пил "Божоле" и слушал ее, рассказывающую
мне, как она боится старости. "И Элен боится, -- говорила Даян. -- В
последний раз... она была у меня несколько дней назад, мы напились и
переругались. А что же дальше.. Что же дальше? -- спросила она меня. -- Ты
писатель, и ты умный".
Умный писатель оторвался от свиных ребер, которые он в этот момент
обгладывал. Что я мог ей сказать? Рецептов для будущего, годящихся для 32-
летних женщин, у меня не было. Были рецепты для юношей 18 лет, были для
тридцатилетних мужчин, но женщинам 32 лет мне нечего было посоветовать. У
Даян был боевой темперамент, ей не хватало размаху, конечно, но она,
скажем, могла поехать в Бейрут, пройти тренировку в лагере для террористов,
вернуться в Штаты и взорвать Вайт-Хауз или еще что-то взорвать. А что еще я
мог ей посоветовать? Завести ребенка? Банально-идиотское решение. Вырастет
ребенок, уйдет, через пятнадцать лет придется решать все ту же проблему.
Тогда уже будет непоправимо поздно. Может, и сейчас уже непоправимо поздно.
Элен, конечно, следует держаться за своего любящего ее мужика. А Даян?
Одна из неприятных сторон жизни писателя -- -они думают, я должен знать.
Да я знаю, все позади, если считать себя только женщиной. Если человеческим
существом, злым, свободным и горячим, -- все еще впереди. Я мог ей
предложить самое невероятное, скажем, стать женщиной-мафиози, убирать за
деньги людей. Да хуй знает что можно сделать в мире за остающиеся ей 25 лет
активной жизни если быть открытым, непредубежденным и сильным человеком,
мужчиной ли, женщиной, не имеет значения. Можно иметь фан. Она заговорила
сама, спасла меня. Не о себе заговорила, об Элен. Именно потому, что боится
она старости, Элен живет с Бобом.
"Слушай, -- сказал я. -- Я знаю все эти истории. Нормальная, ненормальная
человеческая жизнь, перевалившая во вторую половину. Давай переменим тему.
Не пойти ли нам на парти? Нет ли где-нибудь парти сегодня вечером? Я хочу
кого-нибудь выебать".
"Нет, -- сказала она, подумав и доедая свою форель. -- Никаких парти
сегодня. -- И добавила улыбнувшись: -- Если хочешь, можешь выебать меня".
Я посмотрел на нее заинтересованно-рассеянно, но на всякий случай спросил
еще: "Мне казалось, что мужчины не доставляют тебе особенного
удовольствия?"
"Доставляют. Иногда, -- сказала она и посмотрела на меня. -- Пойдем ко
мне?"
"Пойдем к тебе", -- сказал я.
На Первой авеню мы купили в грязном магазине бутылку "Зоави Болла" за
пять долларов. Так получилось, что я стал спать с Даян. С сестричкой.
У нее несколько старомодный, эпохи второй мировой войны тип лица. Чуть-
чуть тяжеловатый, на мой взгляд, подбородок. Такое лицо, не удивясь, можно
обнаружить на выцветшем снимке рядом с плечом офицера-нациста. Лейтенант
Даян Клюге. Во всяком случае, когда я ее ебал, я казался себе молодым
оберштурмбаннфюрером. Не знаю откуда пришло ко мне это сравнение-
определение, я не торчу на нацистах, я думаю о них не более чем о какой-либо
другой группе исторических личностей. Я предполагаю, что от Даян, с ее
решительностью и этим ее лицом, дунуло на меня ветерком прошлой войны. В
один из антрактов между актами я вылез голый в ливинг-рум, достать из
кармана пиджака джойнт, на пиджаке сидела собака. Одна ставня была
приоткрыта, и в окне разрушенного дома напротив светился огонек, наверное,
свечки. Может быть, там жили беженцы. Война. Я и Даян, сбросивши мундиры
войск СС, ебемся в перерыве между военными действиями. Завтра, может быть,
убьют ее или меня. Вообще-то я выебал бы кого-нибудь еще на оккупированной
территории, но так случилось, что лейтенант Клюге оказалась рядом. Поглядев
задумчиво на военный разрушенный пейзаж за окном, я закурил джойнт и
вернулся к ней в постель. Лейтенант лежала на спине, согнув одну ногу в
колене, вокруг талии у нее вилась тонкая золотая цепочка. Лейтенантский,
войск СС шик?
Я сел рядом с ней, закурил свой джойнт. Она не любит -- она алкоголик.
Докурив, я вернулся к ее телу. Здоровая нацистская ебля -- только хуем, не
применяя никакого декадентства. Свободно и сильно я ебал моего лейтенанта,
поставив его в дог-позицию, сжимая лейтенантскую попку. Как символ
хулиганства и независимости на одной ягодице у нее была выколота совсем
маленькая одинокая звездочка. Другая, тоже маленькая, была выколота, я
знал, вокруг левого соска. Сосок был не женский, несмотря на ее 32,
детский, и грудь небольшая. Они все у меня с небольшой грудью.
Кончил я с ревом, и тоже свободно и сильно. Может быть, с каким-то ясным
убеждением, что кончаю в нужную женщину, в нужный, разрешенный сосуд. Когда
я кончал в евреек, например, а у меня было немало еврейских женщин, я
испытывал всегда странное чувство непозволительности того, что я делаю,
нездоровости моего секса, хотя и чрезвычайно приятной нездоровости, но все-
таки недозволенности; как бы тяжелой болезнью объясняющейся. С лейтенантом
было совсем другое чувство. Как бы законно я должен был хранить мое семя в
ней. И общество и мир одобряли мое с нею соитие.
Потом я ебался с ней две-три ночи в неделю. Она никогда не показывала
особенной радости по этому поводу; никогда не настаивала, чтоб я пришел
опять, но когда я звонил, она неизменно соглашалась встретиться, и мы
неизменно шли в ее постель. Особенной ласковости во время любви она тоже не
проявляла, хотя и отдавала себя всю, но спокойно. Ебать ее было приятно,
потому что я как бы получал свое, то, что мне принадлежало, --
лейтенантское тело. А у Даян было хорошее тело, пизда маленькая и опрятная.
"Чувство долга, -- думал я. -- Чувство долга заставляет ее ебаться со
мной". Но чувство долга перед кем? Я не мог себе этого объяснить Мы же не
состояли в армии или в СС, не принадлежали к одной и той же организации или
даже национальности... А может, принадлежали к незримой одной и той же
организации, где я был полковник Лимонов, а она лейтенант Даян Клюге? Не
знаю. Но Даян вела себя как моя подчиненная.
У нее был любовник, и она захотела меня с ним познакомить. Любовник
собирал африканские скульптуры и работал в каком-то издательстве старшим
редактором. Кажется, в медицинском издательстве. Сейчас я даже не понимаю,
зачем я должен был с ним встречаться, тогда же я согласился сразу. Почему
не встретиться? Я привык пережевывать людей по нескольку за вечер, чтобы
потом выплюнуть и забыть. Людей-двигателей, аккумуляторов, вокруг которых
сам воздух наэлектризован, ничтожно мало, Чего я мог ожидать?
Ему оказалось лет пятьдесят с лишним, и после десяти слов, сказанных
между нами в кафе на Сент-Марк плейс, я сразу понял, что он "лузер" Сколько
я уже видел за мою жизнь подобных интеллектуальных бородачей, знающих все
на свете и тем не менее остающихся всю жизнь рабами ситуации --
запутавшихся в сетях хорошо оплачиваемой работы. Был с ним еще прилипала-
поляк, тоже неудачник, но помоложе, я выслушал его историю с посредственным
интересом: было ясно, что поляк сидит с нами ради бокала скотча. Или ждет
обеда.
Я дал им схлестнуться между собой. И дал Бэну изгнать Янека. У Янека было
слишком много гонора для попрошайки. Если хочешь пообедать за чужой счет --
сиди и поддакивай, а он увлекся и стал распинаться, говорил слишком много о
литературе, критиковал известных писателей, выступил против психологического
романа, высоко залетел. Но платил-то Бэн. Бэн хотел говорить. Бэн тоже был
писателем, он опубликовал какое-то количество рассказов. Бэн хотел
увидеться со мной. Я не знаю, что ему наговорила обо мне Даян, но, кроме
того, он слышал обо мне от своего сослуживца по издательству. Сослуживец
считал, что я самый интересный русский писатель. Из живых. Ни хуя себе!
Янека раздраженный Бэн попросил исчезнуть. Тот обиделся, но ушел.
После изгнания Янека мы пошли в ресторан. В тот самый, возле которого
Джек Абботт -- протеже Нормана Мэйлера -- совсем недавно убил официанта --
молодого актера. Перерезал ему единым взмахом сонную артерию. Мы пошли в
ресторан, литераторы, туда, где пролил актерскую кровь литератор.
Увы, он оказался закрытым. Бэн предложил взамен вьетнамский ресторан, и
так как у вьетнамцев не было лайсенса на продажу алкоголя, мы поспешили к
Бэну домой взять его алкоголь. Мы завернули в соседнюю с Сент-Марк плейс
улицу, где и жил Бэн, к его скульптурам. У Бэна оказалась деревянная
красивая студия-сарай и скульптуры... О, они стоили больших денег, я
уверен. Наверное, никто не знал, какие сокровища таятся в его студии. "В
таком районе почему же его до сих пор не обворовали", -- подумал я.
Наметанным глазом я выбрал лучшую скульптуру и похвалил ее Бэну. "Моя
лучшая", -- сказал Бэн. Лучшую африканцы сделали из ржавых гвоздей.
Бэн взял двухлитровую бутыль вина и большие бокалы, упакованные в
фанерную коробку, и положил все это в большую суму. Сума висела у него
через плечо. Если добавить к этому, что он был в белых шортах, на голых
ногах сандалии, на плечах клетчатый пиджак, из пиджака вываливается пузо, а
в руке палка, -- можете себе представить, что это был за Бэн. Мы покинули
его территорию. Я благородно отвернулся, пока он закрывал свои сложные
замки.
Ну он был и зануда! На лестнице снаружи сидели безмятежные тинейджеры --
плохо одетые, панк, местные девочки и ребята -- и пили какие-то дешевые
алкоголи из плоских двух бутылочек. (Они все там панк на Нижнем Ист-Сайде,
уже добрых сто лет.) Бородатый Бэн истерично попросил их убрать после себя
и, демонстративно подобрав одну пустую бутылку и пакет, лежавшие чуть в
стороне, выбросил их в мусорный ящик.
"Сука, занудная и буржуазная! -- подумал я. -- На то и Нижний Ист-Сайд,
чтобы в мусоре были улицы. Хочешь жить на чистых -- дуй на Пятую авеню!"
Мне уже становилось скучно тем более что я думал, и не без оснований, что
Даян придется идти спать с ним, а меня ждала одинокая ночь. Бэн был в
полном порядке, получал едва ли не сто тысяч в год жалованья, а жил тут из
прихоти, может быть, из интеллектуальной моды. Даян же была бедная женщина,
официантка, разошедшаяся с мужем. Бэн был ей нужен для жизни. Покормит,
напоит иной раз, сделает подарок... Я это понимал. Я в Нью-Йорке проездом,
я не хотел отрывать Даян от ее жизни, я ему Даян разумно уступал.
Источник: http://www.kulichki.net/inkwell/hudlit/ruslit/limonov.htm
---------------------------------------------------------------
Я жил в Нью-Йорке уже неделю, а никого еще не выебал. Приплюсовав к
этому еще несколько дней в Лос-Анджелесе, в которые я тоже никого не выебал,
получалось около десяти дней без секса. Я загрустил. Мне показалось, что
мир меня не хочет. Конечно, можно было пойти и взять проститутку, но их
отталкивающие манеры и вечная профессиональная жажда наживы и привычки к
обману ("Это будет стоить тебе еще двадцать баксов, друг!") меня злят.
Упомянул имя Даян мой старый приятель... Мы с ним сидели в кафе на Мак-
Дугал-стрит и лениво разговаривали. Мне мужчины, во всяком случае,
большинство мужчин, исключения я делаю только для особо категории
гомосексуалистов, давно неинтересны. Даже более того, они для меня
неодушевленны. Все их заботы в этой жизни меня никак не затрагивают, их
проблемы -- не мои проблемы, спорт меня не интересует, их священные веры в
тот или иной политический строй попахивают для меня дикарем и его
дубиной... и вообще, кроме физической силы, это существо, на мой взгляд,
совершенно ничем не обладает. Самое большее, что может сделать мужчина, --
быть зловещим.
Но все равно я убивал свой вечер с этим более чем пятидесятилетним
человеком, мне хотелось быть благодарным ему за много лет назад оказанные
услуги. В тяжелые для меня времена здесь, в Нью-Йорк-Сити, он помогал мне -
- давал плохо оплачиваемую, очень плохо оплачиваемую, но работу; и вот
спустя пять лет я сидел с ним, и мне было неимоверно скучно. Он то затихал,
переваривая пищу (мы только что отобедали), то говорил вдруг что-нибудь
официанту на ужаснейшем английском языке, чего-то от бедного парни
домогаясь. Кажется, мой друг утверждал, что кофе у них плохой, и, может
быть, учил официанта, как готовить хороший кофе... После урока, данного
официанту он, очевидно, поняв, как мне скучно, стал рассказывать, что наш
общий знакомый, старый художник, поселился вблизи авеню Си, а над ним,
этажом выше, живет блондинка Даян. Она, оказывается, и сманила художника
пойти жить в этот ужасный район, который, однако, становится лучше.
На художника мне было положить, а Даян я вспомнил. Я ее знал, я даже ебал
ее несколько раз. Вообще-то она была лесбиянка, по-моему, с садистскими
наклонностями, но ебалась и с мужчинами, со мной, во всяком случае. Кроме
того, у нее был муж. Как обычно в таких случаях, муж любил блудливую и
постоянно экспериментирующую жену, дрожал над ней и позволял ей все. Но
несмотря на это, сказал мой друг, оказывается, уже с год назад Даян ушла от
мужа и поселилась на авеню Си -- отважная лесбиянка.
"Мы все здесь ошиваемся в Ист-Вилледже, -- уныло сказал мой друг. -- У
нас свой бар, где мы собираемся. Она часто приходит".
Я вспомнил, что Даян поставила мне в последнюю весну моей жизни в Нью-
Йорке по меньшей мере трех женщин -- у нее был талант к сводничеству... И
пару раз она ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл в постель
втроем. Она это любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была легка в
обращении, много пила, в любой час дня и ночи была готова отправиться куда
угодно. Я подумал, что Даян мне пригодится, и взял у друга ее телефон.
Я позвонил ей на следующее утро. "Систер! -- сказал я. -- Хай!" И она
меня узнала. "Где ты? -- спросила Даян. -- В Париже?" "Нет, -- сказал я, --
я здесь, на Коломбус-авеню". "Приезжай", -- сказала она обрадованно. -- "В
шесть часов я как раз возвращаюсь с работы. Только не бойся, я теперь живу
на авеню Си".
Я не думал о ее пизде, когда ехал к ней, я думал о тех пиздах, с которыми
она меня свяжет. У нее всегда были какие-то.
Не всех можно посылать на хуй на улице. Не скажи этого группе молодой
пуэрто-риканской шпаны, ни в коем случае. Им следует отказать вежливо, но
смело, без дрожания речи и лица. С достоинством. Но отдельную личность,
даже и латиноамериканского происхождения, можно порой послать. Тем более
если это человек около пятидесяти лет, и хотя и зловещего вида, но только
для непосвященного наблюдателя, разумеется... Посвященному же всегда ясно,
что он обычный вымогатель. Они хвалятся, что у них горячая кровь, но у меня
тоже. Я его послал, когда он обратился ко мне на 13-й улице и Первой авеню.
"Фак оф!" -- Он и отстал уныло.
"Ничего, обойдешься", -- подумал я. Наверное, я изменился за время моей
европейской жизни, в лице, очевидно, появилась интеллигентская, что ли,
слабость, опять стали просить денег на улицах. Когда жил здесь -- не
просили, понимали, что хуй дам.
Я знаю, что Первая авеню как бы граница. Была, во всяком случае. Фронтир,
так сказать. Дальше обычно начинались степи -- земли дикарей, особо опасные
территории, заселенные враждебными племенами, которые жили по иным законам,
нежели цивилизованный мир, а то и вовсе без законов. Посему я собрался,
сделал равнодушно-свирепое лицо. с каковым прожил в свое время в Нью-Йорке
больше пяти лет подряд, и пересек фронтир. Ничего особенного не произошло
Заборы и стены забытых всем миром и давно эвакуированных учреждений,
обильно татуированные местными племенами, сменялись и перемежались жилыми
зданиями, у входов в которые, среди куч разлагающегося на августовском
солнце мусора, сидели пуэрто-риканские и доминиканские семьи. Их энергичные
дети бегали, кричали и резвились на видавших виды камнях и асфальте всех
этих авеню А, Би и, наконец, Си и прилегающих пересекающих их улиц. Вонь
была та же, тошнотворная нью-йоркская мусорная жижа затекла так глубоко в
щели тротуаров, что ее не смывали и обильные нью-йоркские дожди. "Этот
город невозможно будет продезинфицировать даже если кто-нибудь и получит
однажды чрезвычайные полномочия сделать это", -- подумал я. И так как
никаких видимых опасностей как будто не было вблизи, я отвлекся. Я шел себе
и думал о том, кого мне даст Даян сегодня позже к вечеру.
У ее дома, вполне сносного, окрашенного частью в зеленую, частью в
голубую масляную облупившуюся краску, как и у других домов, сидело с
десяток сморщенных аборигенов, и между выброшенными на улицу несколькими
старыми рефрижераторами с распахнутыми дверцами дети играли в прятки.
Старый китаец в удобных тапочках вез что-то в коляске. Может быть, опиум
или героин.
Аборигены сидели плотным строем на ступеньках, ведущих внутрь дома,
потому мне пришлось без церемоний почти перешагнуть через нескольких из
них. Они с любопытством обратили на меня свои тусклые взоры. Уже в подъезде
я услышал, как они залопотали там сзади по-испански. Ясное дело, обсуждают,
к кому же я иду. Обидеться на акт перешагивания они не могут, рожденные в
варварстве и грубости, они только грубость и понимают.
В холле стояла тошнотворная вонь, какая обычно накапливается в домах, где
уже без перерыва лет сто подряд живут бедные люди. Нижний Ист-Сайд, что вы
хотите... Я не брезглив, но к перилам мне прикасаться не захотелось.
Даян не такого уж большого роста. Когда мы обнялись, я обнаружил, что ее
затылок находится где-то на уровне моего рта. Я и поцеловал ее в
блондинистый затылок. Волосы у нее короткие. Даян выглядит как, может быть,
панк, хотя ей и 32 года. Возможно, неосознанно она переняла здешнюю моду.
Бедный человек с воображением на Нижнем Ист-Сайде, конечно, панк. Кто еще?
Он, естественно, занимает враждебную позицию среди этих обгорелых
ландшафтов.
Подбежала собака. Пудель, остриженный под льва. Не просто пудель, а
животное особой породы -- пудель шнуровой. У собаки была шерсть в виде
отдельных косичек, оказывается, они завивались сами, эти косички. Хвост ее,
в частности, выглядел, как прическа растафарина, а голова, как голова Боба
Марлей, покойного реггай-певца с Ямайки. "Когда я хожу с собакой в парк, --
пожаловалась мне Даян, -- там всегда сидит группа растафарей... Они
ругаются. Они думают, я специально завиваю ей шерсть, чтобы посмеяться над
ними. Они грозятся убить песика..."
"Какие бляди! -- сказал я. -- Убить такое красивое животное! А какого хуя
ты, дарлинг, вообще поселилась в этом, не совсем подходящем для белого
человека районе. Ты знаешь, я не расист и как никто сочувствую угнетенным
меньшинствам, но даже только из инстинкта самосохранения следует жить со
своими братьями".
Мне объяснили ситуацию. Даян хочет жить одна, а квартиры очень дороги в
Нью-Йорке, и ее жалованья, которое она получает как официантка в ресторане,
ей не хватает на квартиру в более или менее нормальном районе. К тому же на
Нижний Ист-Сайд полным ходом наступает цивилизация. Видел ли я новые здания
в районе Первой авеню и 13-й улицы? "Видел", -- ответствовал я. Студии в
этих домах уже стоят не менее пятисот долларов в месяц. Это безумие. И цены
будут все более повышаться. Уже и из ее дома постепенно выселяются бедные
люди, потому что хозяева повышают цены на квартиры, и постепенно бедняков
изживут отсюда, как тараканов.
Я сказал, что пока, по-моему, их здесь более чем достаточно.
Даян пожаловалась, что в прошлую ночь уже в четыре часа на улицах
стреляли. Я оживился, меня интересовало, убили ли кого-нибудь в результате.
Оказалось, что нет, не убили.
Окна ливинг-рум у Даян выходили на пустыри и разрушенные дома. Однако в
просвете между разрушенными домами виднелся еще краснокирпичный дом, где
возились рабочие. Цивилизация, да, наступала. На окнах были решетки и
железные ставни. Я с уважением покосился на ставни. Броня крепка...
Даян поймала мой взгляд и сказала: "Я еще не перебралась сюда, только
перевезла кровать, а они уже залезли в квартиру, выдавив стекло с
балкона... Еще нечего было красть, а они уже... Суки! Я было расплакалась,
села на вещи, которые привезла, и сижу рыдаю. Хотела забрать деньги,
заплаченные лендлорду, и не переселяться, но сосед уговорил не делать
этого. Его дверь напротив. Он работает в полиции."
"Какого хуя полицейский обитает тут, дарлинг? Мы платим им достаточные
деньги, чтобы они жили в пригороде, в собственных уродливых и удобных
домах", -- сказал я, действительно удивленный странным полицейским-
мазохистом.
"Он не полицейский, он работает в полиции... Кажется, клерком, -- сказала
Даян. -- Он пригласил мастера из полиции, и тот поставил мне эти решетки и
ставни, у него на окнах точно такие же. Теперь я ему выплачиваю каждый
месяц определенную сумму за эту работу".
Я прошелся по квартире Даян, оглядывая ее. Декадентка Даян. На стене
висел пластиковый рельеф, изображающий белое тело женщины, стоящей на
коленях. Рельефный палец женщины углубился в ее рельефную щель.
Мастурбировала. Какие-то колосья спелой ржи стояли в вазе. У самой двери
почему-то рядом с умывальников возвышалась на ножках белая ванна. Образца
1940-какого-то года, по-моему. Едва ли не на львиных лапах. Может, не на
львиных, но на лапах. Даян разукрасила свою ванну снаружи -- зеленая
русалка, похожая на девушку с Сент-Марк плейс, улыбаясь, выглядывала из
воды. Только без кожаной куртки. Справа от входа была крошечная комнатка с
закрытым бамбуковой занавесью окном, где едва помещались: кровать (матрац,
лежащий прямо на полу) и старый комод с зеркалом. На комоде, среди всяких
женских безделушек, валялись книги по искусству, одна из них -- "Женщина в
изобразительном искусстве" -- сверху. Открытая настежь дверь в углу
"спальни" открывала взору красивый новый туалет на возвышении. Как трон.
Мы пошли в бар. Уже выходя из дома, встретили человека в клетчатой
рубашке с узлом в руках. Это, оказывается, и был полицейский, или клерк из
полиции. Даян нас представила. У него было очень бледное лицо и синие круги
под глазами. Выше меня ростом, узкоплечий.
На улице Даян сказала мне, поморщившись: "Он по-моему, очень больной
человек. У меня такое впечатление, что, когда ко мне приходят мужчины... он
подслушивает у двери и мастурбирует. Когда он открывает свою дверь, из его
квартиры исходит противный кислый запах, воняет как будто засохшей спермой.
Он фрик, -- добавила она. -- Урод, -- и поморщилась опять. -- Недавно
знаешь что он мне предложил? Ни больше ни меньше, как не платить ему за
установку решеток на окна, но взамен проводить с ним одну ночь в неделю. Я
отказалась. С таким, как он..."
Я подумал, что она слишком хороша для этого места, района и дома. И даже
зауважал ее за храбрость, я бы не стал тут жить. Слишком много раздражающего
вокруг. Грязи, ненужной опасности, некрасивых лиц, глупости существования.
Мы пошли в "Бредлис" и сели там в темноте и стали пить. Я пью до хуя
обычно, она пьет тоже немало, на таких клиентов в барах молятся. Пианист
еще не пришел, посему мы свободно трепались. Говорили об Элен -- ее
подруге, девушке, с которой я спал год назад, до отъезда в Европу. Элен нас
и познакомила. Что с ней? Элен живет с мужчиной, которого она не очень
любит, по словам Даян, но он заботится об Элен, ей не нужно работать, она
спит полдня и в какой-то мере счастлива.
"Вот-вот, это то, что нравится вам, -- говорил я, -- женщинам. Теплый
хлев. Взамен вы предоставляете в пользование свое тело. Спать полдня и не
работать -- мечта женщины". Я подсмеивался над Даян, говорил без осуждения,
констатация факта, и только. В мире столько же слабых мужчин, как и слабых
женщин. Мы не были слабыми, я и Даян, мы жили, себя не продавая. Элен была
слабая.
"Она тебя очень любит, но она устала, -- вдруг сказала Даян. -- Если бы
ты ее позвал..."
"Если бы меня кто-нибудь позвал, -- перебил я ее. -- Сколько ей лет?" И
не дожидаясь ответа Даян, ответил сам: "Тридцать два? Она слишком стара для
меня. Что я буду с ней делать через пять лет? Она хорошая девушка, хороший
компаньон, выглядит экзотично, хорошо ебется, но что я буду с ней делать? К
тому же я ее приглашал в Париж однажды, прошлой зимой. Каюсь, приглашал
только потому, что был в депрессии, и был счастлив, когда она не приехала".
"У нее не было денег", -- сказала Даян, защищая подругу.
"Перестань, -- сказал я. -- Она могла мне написать, что у нее нет денег,
я бы ей прислал".
"Да, -- согласилась Даян. -- Вообще-то она могла приехать, конечно, если
бы не Боб. Он ее очень любит и очень ревнует".
"Именно, -- сказал я. -- Ты знаешь, что я за человек. Я не чувствую, что
я имею право связывать кого-нибудь. Завтра я бы спал с новыми и новыми
женщинами, а она бы страдала. Глупо, не так ли? Я хочу всех иметь, но я ни
с кем не хочу жить. Хочу жить и умереть один".
"Я тоже", -- сказала Даян и закурила. Девушка принесла нам следующий
дринк. Ей -- джин-энд-тоник, мне -- мой "Джэй энд Би".
"Она думала, что ты ее любишь", -- сказала Даян.
"Я и тебя люблю, -- сказал я. Потом после паузы добавил: -- Если я ей так
нужен, то почему она ничего для этого не сделает. Пусть сделает что-нибудь.
Докажет, заслужит. Если бы я кого-то любил, я бы добивался этого человека,
захватил бы, в конце концов. Ты думаешь, это неприятно, когда тебя
добиваются? Это приятно. Это внимание".
"Пойдем теперь поедим в другом месте, -- сказала она. -- Только я плачу".
"Ни хуя, -- сказал я. -- Я привез с собой деньги. Пока они у меня есть. Я
тебя угощаю. Когда не будет денег, я скажу".
Был август. Она повела меня во втиснутый между двумя пыльными улицами в
Гринвич Вилледж ресторан -- пародия на террасы парижских ресторанов.
Пришлось ждать, но в конце концов мы сидели под чахлым деревом, и возле нас
горели красные свечи в стаканах. Я пил "Божоле" и слушал ее, рассказывающую
мне, как она боится старости. "И Элен боится, -- говорила Даян. -- В
последний раз... она была у меня несколько дней назад, мы напились и
переругались. А что же дальше.. Что же дальше? -- спросила она меня. -- Ты
писатель, и ты умный".
Умный писатель оторвался от свиных ребер, которые он в этот момент
обгладывал. Что я мог ей сказать? Рецептов для будущего, годящихся для 32-
летних женщин, у меня не было. Были рецепты для юношей 18 лет, были для
тридцатилетних мужчин, но женщинам 32 лет мне нечего было посоветовать. У
Даян был боевой темперамент, ей не хватало размаху, конечно, но она,
скажем, могла поехать в Бейрут, пройти тренировку в лагере для террористов,
вернуться в Штаты и взорвать Вайт-Хауз или еще что-то взорвать. А что еще я
мог ей посоветовать? Завести ребенка? Банально-идиотское решение. Вырастет
ребенок, уйдет, через пятнадцать лет придется решать все ту же проблему.
Тогда уже будет непоправимо поздно. Может, и сейчас уже непоправимо поздно.
Элен, конечно, следует держаться за своего любящего ее мужика. А Даян?
Одна из неприятных сторон жизни писателя -- -они думают, я должен знать.
Да я знаю, все позади, если считать себя только женщиной. Если человеческим
существом, злым, свободным и горячим, -- все еще впереди. Я мог ей
предложить самое невероятное, скажем, стать женщиной-мафиози, убирать за
деньги людей. Да хуй знает что можно сделать в мире за остающиеся ей 25 лет
активной жизни если быть открытым, непредубежденным и сильным человеком,
мужчиной ли, женщиной, не имеет значения. Можно иметь фан. Она заговорила
сама, спасла меня. Не о себе заговорила, об Элен. Именно потому, что боится
она старости, Элен живет с Бобом.
"Слушай, -- сказал я. -- Я знаю все эти истории. Нормальная, ненормальная
человеческая жизнь, перевалившая во вторую половину. Давай переменим тему.
Не пойти ли нам на парти? Нет ли где-нибудь парти сегодня вечером? Я хочу
кого-нибудь выебать".
"Нет, -- сказала она, подумав и доедая свою форель. -- Никаких парти
сегодня. -- И добавила улыбнувшись: -- Если хочешь, можешь выебать меня".
Я посмотрел на нее заинтересованно-рассеянно, но на всякий случай спросил
еще: "Мне казалось, что мужчины не доставляют тебе особенного
удовольствия?"
"Доставляют. Иногда, -- сказала она и посмотрела на меня. -- Пойдем ко
мне?"
"Пойдем к тебе", -- сказал я.
На Первой авеню мы купили в грязном магазине бутылку "Зоави Болла" за
пять долларов. Так получилось, что я стал спать с Даян. С сестричкой.
У нее несколько старомодный, эпохи второй мировой войны тип лица. Чуть-
чуть тяжеловатый, на мой взгляд, подбородок. Такое лицо, не удивясь, можно
обнаружить на выцветшем снимке рядом с плечом офицера-нациста. Лейтенант
Даян Клюге. Во всяком случае, когда я ее ебал, я казался себе молодым
оберштурмбаннфюрером. Не знаю откуда пришло ко мне это сравнение-
определение, я не торчу на нацистах, я думаю о них не более чем о какой-либо
другой группе исторических личностей. Я предполагаю, что от Даян, с ее
решительностью и этим ее лицом, дунуло на меня ветерком прошлой войны. В
один из антрактов между актами я вылез голый в ливинг-рум, достать из
кармана пиджака джойнт, на пиджаке сидела собака. Одна ставня была
приоткрыта, и в окне разрушенного дома напротив светился огонек, наверное,
свечки. Может быть, там жили беженцы. Война. Я и Даян, сбросивши мундиры
войск СС, ебемся в перерыве между военными действиями. Завтра, может быть,
убьют ее или меня. Вообще-то я выебал бы кого-нибудь еще на оккупированной
территории, но так случилось, что лейтенант Клюге оказалась рядом. Поглядев
задумчиво на военный разрушенный пейзаж за окном, я закурил джойнт и
вернулся к ней в постель. Лейтенант лежала на спине, согнув одну ногу в
колене, вокруг талии у нее вилась тонкая золотая цепочка. Лейтенантский,
войск СС шик?
Я сел рядом с ней, закурил свой джойнт. Она не любит -- она алкоголик.
Докурив, я вернулся к ее телу. Здоровая нацистская ебля -- только хуем, не
применяя никакого декадентства. Свободно и сильно я ебал моего лейтенанта,
поставив его в дог-позицию, сжимая лейтенантскую попку. Как символ
хулиганства и независимости на одной ягодице у нее была выколота совсем
маленькая одинокая звездочка. Другая, тоже маленькая, была выколота, я
знал, вокруг левого соска. Сосок был не женский, несмотря на ее 32,
детский, и грудь небольшая. Они все у меня с небольшой грудью.
Кончил я с ревом, и тоже свободно и сильно. Может быть, с каким-то ясным
убеждением, что кончаю в нужную женщину, в нужный, разрешенный сосуд. Когда
я кончал в евреек, например, а у меня было немало еврейских женщин, я
испытывал всегда странное чувство непозволительности того, что я делаю,
нездоровости моего секса, хотя и чрезвычайно приятной нездоровости, но все-
таки недозволенности; как бы тяжелой болезнью объясняющейся. С лейтенантом
было совсем другое чувство. Как бы законно я должен был хранить мое семя в
ней. И общество и мир одобряли мое с нею соитие.
Потом я ебался с ней две-три ночи в неделю. Она никогда не показывала
особенной радости по этому поводу; никогда не настаивала, чтоб я пришел
опять, но когда я звонил, она неизменно соглашалась встретиться, и мы
неизменно шли в ее постель. Особенной ласковости во время любви она тоже не
проявляла, хотя и отдавала себя всю, но спокойно. Ебать ее было приятно,
потому что я как бы получал свое, то, что мне принадлежало, --
лейтенантское тело. А у Даян было хорошее тело, пизда маленькая и опрятная.
"Чувство долга, -- думал я. -- Чувство долга заставляет ее ебаться со
мной". Но чувство долга перед кем? Я не мог себе этого объяснить Мы же не
состояли в армии или в СС, не принадлежали к одной и той же организации или
даже национальности... А может, принадлежали к незримой одной и той же
организации, где я был полковник Лимонов, а она лейтенант Даян Клюге? Не
знаю. Но Даян вела себя как моя подчиненная.
У нее был любовник, и она захотела меня с ним познакомить. Любовник
собирал африканские скульптуры и работал в каком-то издательстве старшим
редактором. Кажется, в медицинском издательстве. Сейчас я даже не понимаю,
зачем я должен был с ним встречаться, тогда же я согласился сразу. Почему
не встретиться? Я привык пережевывать людей по нескольку за вечер, чтобы
потом выплюнуть и забыть. Людей-двигателей, аккумуляторов, вокруг которых
сам воздух наэлектризован, ничтожно мало, Чего я мог ожидать?
Ему оказалось лет пятьдесят с лишним, и после десяти слов, сказанных
между нами в кафе на Сент-Марк плейс, я сразу понял, что он "лузер" Сколько
я уже видел за мою жизнь подобных интеллектуальных бородачей, знающих все
на свете и тем не менее остающихся всю жизнь рабами ситуации --
запутавшихся в сетях хорошо оплачиваемой работы. Был с ним еще прилипала-
поляк, тоже неудачник, но помоложе, я выслушал его историю с посредственным
интересом: было ясно, что поляк сидит с нами ради бокала скотча. Или ждет
обеда.
Я дал им схлестнуться между собой. И дал Бэну изгнать Янека. У Янека было
слишком много гонора для попрошайки. Если хочешь пообедать за чужой счет --
сиди и поддакивай, а он увлекся и стал распинаться, говорил слишком много о
литературе, критиковал известных писателей, выступил против психологического
романа, высоко залетел. Но платил-то Бэн. Бэн хотел говорить. Бэн тоже был
писателем, он опубликовал какое-то количество рассказов. Бэн хотел
увидеться со мной. Я не знаю, что ему наговорила обо мне Даян, но, кроме
того, он слышал обо мне от своего сослуживца по издательству. Сослуживец
считал, что я самый интересный русский писатель. Из живых. Ни хуя себе!
Янека раздраженный Бэн попросил исчезнуть. Тот обиделся, но ушел.
После изгнания Янека мы пошли в ресторан. В тот самый, возле которого
Джек Абботт -- протеже Нормана Мэйлера -- совсем недавно убил официанта --
молодого актера. Перерезал ему единым взмахом сонную артерию. Мы пошли в
ресторан, литераторы, туда, где пролил актерскую кровь литератор.
Увы, он оказался закрытым. Бэн предложил взамен вьетнамский ресторан, и
так как у вьетнамцев не было лайсенса на продажу алкоголя, мы поспешили к
Бэну домой взять его алкоголь. Мы завернули в соседнюю с Сент-Марк плейс
улицу, где и жил Бэн, к его скульптурам. У Бэна оказалась деревянная
красивая студия-сарай и скульптуры... О, они стоили больших денег, я
уверен. Наверное, никто не знал, какие сокровища таятся в его студии. "В
таком районе почему же его до сих пор не обворовали", -- подумал я.
Наметанным глазом я выбрал лучшую скульптуру и похвалил ее Бэну. "Моя
лучшая", -- сказал Бэн. Лучшую африканцы сделали из ржавых гвоздей.
Бэн взял двухлитровую бутыль вина и большие бокалы, упакованные в
фанерную коробку, и положил все это в большую суму. Сума висела у него
через плечо. Если добавить к этому, что он был в белых шортах, на голых
ногах сандалии, на плечах клетчатый пиджак, из пиджака вываливается пузо, а
в руке палка, -- можете себе представить, что это был за Бэн. Мы покинули
его территорию. Я благородно отвернулся, пока он закрывал свои сложные
замки.
Ну он был и зануда! На лестнице снаружи сидели безмятежные тинейджеры --
плохо одетые, панк, местные девочки и ребята -- и пили какие-то дешевые
алкоголи из плоских двух бутылочек. (Они все там панк на Нижнем Ист-Сайде,
уже добрых сто лет.) Бородатый Бэн истерично попросил их убрать после себя
и, демонстративно подобрав одну пустую бутылку и пакет, лежавшие чуть в
стороне, выбросил их в мусорный ящик.
"Сука, занудная и буржуазная! -- подумал я. -- На то и Нижний Ист-Сайд,
чтобы в мусоре были улицы. Хочешь жить на чистых -- дуй на Пятую авеню!"
Мне уже становилось скучно тем более что я думал, и не без оснований, что
Даян придется идти спать с ним, а меня ждала одинокая ночь. Бэн был в
полном порядке, получал едва ли не сто тысяч в год жалованья, а жил тут из
прихоти, может быть, из интеллектуальной моды. Даян же была бедная женщина,
официантка, разошедшаяся с мужем. Бэн был ей нужен для жизни. Покормит,
напоит иной раз, сделает подарок... Я это понимал. Я в Нью-Йорке проездом,
я не хотел отрывать Даян от ее жизни, я ему Даян разумно уступал.