Страница:
Лина Дорош
Новые туфли хочется всегда
(Побег третий, псевдозаграничный «Уйти, чтобы…»)
Бывает смешно.
Бывает весело.
Бывает смешно и невесело.
Бывает наоборот.
Всякое бывает.
Послесловие вместо предисловия
Еще важно заметить для любителей фактологической точности: извините, Ваше время наступит, но… когда наступит год 2020-ый и следующие за ним. Только тогда вопросов «могло это быть – не могло быть» не останется. И герои, не вызывая ни у кого сомнений, смогут пользоваться благами цивилизации.
Третья история должна была рассказать о побеге заграничном, но она родилась, и стало ясно, что ей больше подходит другое имя – то ли «Побег в семейное прошлое», то ли просто «Сказка». Получилась еще одна – третья – сказка для повзрослевших девочек, не переставших верить в чудеса.
Глава 1. Три, два, один …
– Новые туфли хочется всегда…
После этих слов очередная моя девушка стала «очередной бывшей». Я больше не стал ничего выяснять. Я просто не мог. Я устал. Она всегда смотрит на меня влюбленными глазами. Одинаково влюбленными в любом настроении и в любое время суток. Закрывает глаза она только в двух случаях: когда делает любовь и когда говорит, что хочет новые туфли.
В этот раз, думал, обойдется. В этот раз – это с ней. Уже начал верить, что эта влюблена именно в меня, а не в мою способность финансировать покупку ей туфель. И вдруг – такой удар. Под дых. Вскипел не сразу. Вот что значит опыт! Я даже решил выяснить, разобраться: возможно, зря я так остро воспринимаю эту «песню» про туфли. И очень мирно спросил:
– Тебе нечего носить?
– Есть.
– Тогда зачем? Зачем тебе сейчас новые туфли?
Она так противно закатила глаза, расплылась в омерзительно-блаженной улыбке и выдала с придыханием:
– Новые туфли хочется всегда…
Я сказал про себя: «Б… благодарю за нежную дружбу… я буду помнить тебя всегда. Или долго. Или как получится». И разжаловал ее в «бывшие». Вышел из квартиры и направился к своей машине. Решил отсидеться несколько дней на даче. Ключи от дачи у родителей. К ним и поехал. Надо было придумать, как бы технично и без лишних слез вывезти «влюбленные глаза» со всеми еёными вещами из моей квартиры. И, по возможности, без моего участия.
До родительского дома езды всего ничего – минут десять, так что, заходя в квартиру, я еще не успел остыть. Отца не было дома. Меня встретила мама.
– Мам, хоть ты ответь мне на вопрос: почему им всем нужны туфли? Почему я никогда не видел этих безумных сцен между тобой и отцом?
– Здравствуй, сын! – мама поцеловала меня. – Я тоже очень рада тебя видеть.
– Ма, прости! Я в бешенстве! И с каждым новым разом бешенство усиливается!
– Вижу. Чай будешь?
– Буду, я ключи от дачи попросить хочу – поживу там несколько дней, пока не придумаю, как квартиру от жилицы освободить.
– Не торопишься ли с выводами?
– Мам! Ну, почему?
– Потому что отец научился относиться к этому вопросу терпимо еще до твоего рождения, сын. Туфли – это такая мелочь… если есть с чем сравнивать.
Мама вышла из кухни и вернулась буквально через минуту с коробкой в руках.
– Мам… – я почти простонал, потому что понял: сейчас из коробки извлекут туфли.
Мама пожалела меня и достала только чек, который свидетельствовал, что туфли были куплены вчера.
– А предыдущие новые я купила десять дней назад. Сын, – мама посмотрела на меня пристально, но как-то по-новому, – новые туфли хочется всегда.
Я застонал нешуточно.
– Да-да-да! Новые туфли хочется всегда! И это лучше, сын, чем хотеть новое что-то другое или кого-то другого. У девушек со свободным сердцем или головой (не все любят сердцем) ведущее желание другое – не туфли. Если девушка просит у тебя туфли – возрадуйся и расслабься. Ее сердце или голова крепко заняты, и, скорее всего, тобой.
Пристальный взгляд мамы. Этот ее пристальный взгляд я помню с детства. «Доброе утро, сын!» – говорила мама, целовала меня и смотрела пристально и нежно. По ее взгляду я понимал, что меня ждет сегодня много приятного и интересного. Мама часто предпочитала не говорить, а смотреть. До сих пор не знаю: то ли это была ее уловка, то ли действительно ей проще было говорить глазами. Голос мамы звучал очень тихо и мягко, будто бы ей было неловко говорить о таких пустяках. И еще по ее голосу могло показаться, что она слабая. А раз так, то к ее словам можно особо не прислушиваться. Можно не придавать значения ее словам. У людей возникало такое искушение. Но думать так было большой ошибкой. Потому что, если не следовало молниеносной реакции на мамины слова, то она начинала смотреть. Хорошо запомнил, как один официант начал от маминого взгляда заикаться и потом так и не смог остановиться. Вот и на меня в раннем детстве мама чаще смотрела, видимо, чтобы не вводить голосом в заблуждение. Я считал это нормальным – говорить без слов. О чем-то важном. И мои родители в процессе воспитания много и успешно молчали вместо говорения. Не то чтобы меня растили в полной тишине, но всё же…
Мне рассказывали сказки и читали вслух книжки. Помню, как внутри всё дрожало и захлебывалось от восторга, потом замирало и леденело и снова рвалось на подвиги и в бой. Вслух мне читала мама. Это благодаря ее голосу и интонациям я не просто слушал, а проживал каждую страницу каждой книжки. Отец вслух мне не читал. Он приносил книгу из библиотеки и, будто между прочим, бросал: «Взгляни, это может быть тебе интересным». Я честно открывал книжку, начинал читать и заканчивал. На второй или третьей странице. Вкладывал закладку и усилием воли закрывал книгу. Вовсе не потому, что было не интересно. Мне было очень интересно, но я выжидал. Мама бросала равнодушный взгляд на книгу и смотрела, на какой странице закладка. На следующий день опять проверяла закладку, а на третий день приходила вечером ко мне в комнату и начинала читать.
Конечно, я слишком утрирую, говоря, что меня воспитывали молча. Общались со мной достаточно. Правда, родители редко говорили серьезно – они больше шутили. Негромко и очень тонко. Посторонний человек легко мог принять всё за чистую монету, а мне, сначала чтобы выжить, а потом – чтобы жить в радости, очень быстро пришлось научиться слышать то, что говорят паузы между словами, читать то, что написано между строк, и говорить с подтекстом.
Говорили родители много и содержательно, но внутри меня сильнее всего отпечаталось именно их молчание, богато наполненное смыслами и эмоциями. Я привык к тому, что можно общаться без слов. Я научился получать от разговоров в молчании удовольствие. Мне было очень комфортно в пространстве, где слова – не главное. И вдруг – девушки.
Совершенно очевидно, что они прекрасно понимали меня без слов, но они не хотели общаться со мной без слов! Выражение словами очевидного они считали необходимым и выставляли блок, если не слышали хотя бы пары-тройки слов. Слов, ничего не значащих, но составляющих, по их глубокому убеждению, важнейший элемент обязательной программы. Ты видишь: она тебя прекрасно поняла. Но нет! Она будет делать вид, что не поняла ничего! Ты ей обязательно словами скажи о том, что она и без слов прекрасно поняла. Только тогда(!) она сделает вид, что всё поняла. Ты ей глазами, может, поэму целую прочел, а ей надо, чтобы ты обязательно сказал слова – пусть «Чижик-пыжик попку мыл», но словами.
Я научился. Очень помогли цитаты. Спасибо маме с отцом – я рос начитанным мальчиком. Хотя мысль говорить не своими словами осенила меня не сразу. Раза три я тужился неслабо, чтобы сочинить своего «Чижика-пыжика». А потом, решив признать собственное бессилие, процитировал что-то из Шекспира. Я ждал, что сейчас меня засмеют. Я был убежден, что все девочки еще задолго до меня прочли все книжки, и Шекспира в первую очередь. А вместо смеха увидел восхищенно блестевшие глаза. И я стал вспоминать. Импровизировать с цитатами. Никогда не готовил их заранее, но в любой ситуации пара русских литературных слов и даже фраз мне всегда на ум приходили. И я с удовольствием цитировал. Со временем до такой степени навострился к месту вставлять цитаты, что прослыл искушенным кавалером. Я решил, что преодолел самое трудное. Еще чуть-чуть, и слава Дон Жуана меня бы настигла. Вместо славы Дон Жуана меня настигло непредвиденное – серьезные отношения.
Мне так сказали, честное слово! Она мне сказала, что у нас с ней серьезные отношения. Сам бы я в тот момент до такого еще не додумался. Девушку звали Марина. Я ей понравился. Она напросилась ко мне в гости. Ходила по квартире и что-то складывала в уме. Было видно, что ей не хватает блокнота, чтобы записывать и зарисовывать. «Эта квартира требует серьезного осмысления», – так можно было бы прочитать выражение ее лица, когда она со мной прощалась. Марина не стала откладывать выводы в долгий ящик и всё решила сама. Она сообщила мне и всем нашим знакомым, что у нас с ней всё серьезно.
Непосредственно в тот момент я никаких неприятных ощущений не испытал, а потому сотрясать воздух опровержениями не стал. Ну, серьезно, так серьезно. Чем мне это, собственно, грозит? Главное, она сама всё говорит, а мне можно молчать. Но не тут-то было. Однажды совершенно непреднамеренно я не ответил ей на какой-то вопрос. Марина принялась выяснять: почему? Я растерялся. Не потому, что не смог ответить. Отнюдь. Ответа на ее вопрос в природе не существовало вовсе. Это я понимал очень хорошо. Растерялся потому, что понял: цитаты в данной ситуации не помогут. Вся литература тут бессильна. Даже та, которую я еще не постиг. Мое совершенное и единственное оружие в данной ситуации не действует. Открытие оказалось не из приятных, скажу я вам.
Марина же не унималась. Она самоотверженно строила наши отношения, на каждом шагу что-то со мной выясняя. Так я задумался, верно ли Марина понимает, что есть «серьезные отношения»? Мне эти её экзерсисы – выяснения отношений – давались трудно. Очень трудно. Я чувствовал собственную никчемность и полное бессилие в этих сценах. Марина «тренировала» наши чувства с упоением. Я видел счастье в ее глазах. Будто она с детства мечтала вырасти, найти парня и до смерти довыяснять с ним отношения. До смерти парня, конечно. Когда я увидел такую картинку в ее глазах, я понял, что к чему-то настолько серьезному пока не готов. Как честный человек, раздумавший жениться, я стал думать, как об этом сообщить Марине.
Решения придумать я не мог. Довольно долго. Марина сама мне помогла. Она в очередной раз попыталась вывести меня на чистую воду, чтобы потом милостиво простить. Кажется, сыр-бор разгорелся из-за того, что я куда-то опоздал на полторы минуты. Вдруг я вспомнил, как в моем детстве мама могла неубедительно говорить, но при этом совершенно недвусмысленно и весьма категорично посмотреть, и попытался столь же однозначно посмотреть на Марину. Она замолчала. Сказала: «Сам дурак!» – и убежала.
Мне было шестнадцать лет. Я начал учиться выяснять отношения с использованием слов. Учился этому долго. И не всегда успешно. Я бы сказал, что до сих пор не научился, как показало сегодняшнее утро.
Но я отвлекся от рассказа о моих родителях. Когда я рос, то не замечал ничего необычного. Мне всё казалось естественным. Я был уверен: в других семьях всё точно так же. Но когда я пошел в школу и начал общаться с другими мальчишками и девчонками, то невольно начал сравнивать и с удивлением осознал, что мои родители особенные.
Мое раннее детство. Мне года три. Мы с мамой в ресторане. Обеденное время. Зал почти пустой. Мама заказала мне бульон и пюре с котлетой.
Прошло почти двадцать лет. Сейчас я удивляюсь, как так получилось, что тогда, когда мне было три-четыре-пять, мы с мамой часто ходили в ресторан. Днем. Мы ходили обедать. Есть бульон, картофельное пюре и котлеты. Ресторанов было мало. Людей в них днем тоже было немного. Тогда не принято было обедать в ресторане. А мы ходили. Для меня это было естественно, тогда я не задумывался, откуда у мамы такая привычка – обедать не дома, пить чай и кофе не дома, танцевать тогда, когда хочется, а не тогда, когда играет музыка, не тогда, когда все танцуют. Другие посетители нас часто принимали за иностранцев, потому что мы не следовали ресторанному дресс-коду – нас пускали в джинсах и кепках. Образ интуристов завершала фотокамера. Большая профессиональная, которую мама брала везде с собой и которой снимала меня в самых разных ситуациях. Фотографироваться было для меня так же естественно, как обедать бульоном в ресторане.
Камера была продолжением маминых глаз, поэтому я ее не боялся. Позировал или не позировал с удовольствием. Никогда не зажимался, чем сильно отличался от моих одноклассников. На школьных групповых снимках я всегда выпадал из общего настроения. Стоял как-то не так, голову поворачивал не как все, смотрел по-другому и улыбался, будто только что упал с луны и случайно оказался среди землян-школьников. Мама молча выдержала всего два таких фото. Потом она стала снимать наш класс сама. Все мои одноклассники быстро стали инопланетянами. Мы перестали строиться для фотографирования – мы стали просто держаться вместе.
Общих семейных снимков у нас появлялось мало. Отец странно реагировал на мамино увлечение. Он нервничал. Когда мама запиралась, чтобы колдовать над проявителем-закрепителем, отец переживал. Внешне он это никак не выражал, но я все-таки замечал. Я просто ощущал, что он нервничает. Всякий раз, когда мама оказывалась вне его поля зрения, отец делался тревожным. Он боролся с этим беспокойством, но одолеть его не мог. Научился скрывать. Никто не мог заметить его «нервов». Только я и мама. Потому что мы отца чувствовали. Мама веселилась, замечая немотивированную тревогу отца, но не отказывалась от камеры и минут уединения в «темной» комнате.
Когда мама возвращалась, мы с ней подолгу рассматривали снимки. В них было что-то особенное. Мир на них был другим. Он находился рядом, он мне «махал и кричал», звал к себе, этот другой мир хотел и стремился мне открыться, а я его не замечал. Мама фотографировала мой школьный двор, но в ее интерпретации я его узнавал не сразу. Она снимала, как я катался на роликах, как ел мороженое, как заснул в кресле. На фотографии из обивки кресла очень смешно торчали нитки. У меня был вихор, и на снимке волосы торчали. Торчали точно так же, как нитки из обивки кресла. Вооружившись фотографией, я пошел исследовать кресло. Искал-искал, но не мог найти торчащие нитки. В комнате стало темнеть. Я включил стоявшую за креслом лампу и увидел! Волшебно торчащие нитки. Точно такие, как на фотокарточке. Погладил их. Кресло стало для меня живым. Родным. У нас совершенно одинаково торчали волосы-нитки.
Папа не смотрел с нами фотографии. Он будто боялся что-то увидеть на снимках, которые делала мама. Отец забирал их, уходил к себе в кабинет и там, в одиночестве, рассматривал. Выходил из кабинета успокоенным, говорил, что хорошие вышли фотки. А когда мама уходила колдовать над следующей пленкой, папа снова начинал нервничать. Делал вид, что читает книгу, а сам смотрел в одну точку и не перелистывал страницы. Ни разу он не перевернул страницу до того момента, пока мама не показывалась на пороге комнаты с пачкой глянцевых карточек.
Я опять начал скакать. Мыслями. А в три года я скакал в буквальном смысле. Везде. Даже в ресторане мы с мамой не сидели чинно за столиком. Сидеть за пустым столиком нам было скучно, и мы шли танцевать.
Почему-то помню, как мама попросила поставить принесенную с собой кассету кубинской музыки, и мы с мамой вдвоем танцевали сальсу. Люди, которые были в ресторане, смотрели на нас с удивлением. Это я сейчас понимаю, почему они перестали есть и уставились на нас. А тогда мы с мамой ничего не замечали, мы «гостили на Кубе», и нам было очень весело. Мама в джинсах и на высоких каблуках. Я старался соответствовать ей в танце. Мама смеялась, и я понимал, что у меня всё получается прекрасно. Я – король сальсы. Мужчины в галстуках нам хлопали. Папа тоже нам хлопал. Он уже сидел за нашим столиком. Мы вернулись к бульону и котлетам с видом триумфаторов.
Папа присоединялся к нам не каждый раз. Кажется. Хотя я не помню случая, чтобы мы с мамой творили латино в его отсутствие. Танцев без папы не было. Но и в танце папы не было. Он сопровождал нас с мамой только взглядом. С его взглядом мамино латино удавалось особенно хорошо. И я очень старался. И еще: мама никогда не танцевала сама с собой. Она никогда не забывала о моем присутствии. Я всегда чувствовал, что мама танцует со мной, точнее, со взглядом папы и со мной.
Тогда я не задавался вопросом, почему мы в латино, а папа не с нами. Никогда. Вернее, очень редко. Он участвовал только в медленных танцах. Даже не так. Точная формулировка: отец танцевал только на годовщине их с мамой свадьбы. Один раз в году. В другие дни, когда начиналась музыка, мама никогда не тащила его с собой и никогда не приглашала никого, кроме меня. Я помню, что мы с мамой «давали латино» часто. Сальсу, танго, ча-ча-ча. Мама танцевала так, будто ничего, кроме музыки, в мире нет. И еще будто бы знала какой-то секрет. В эти моменты у нее было абсолютно счастливое лицо. Это всё я понимаю сейчас. Но даже сейчас я не понимаю природы этого счастья. И еще теперь я понимаю, как на нас смотрели чужие люди, те невольные зрители, что оказывались днем в полупустом ресторане. Они смотрели с завистью. Я и сам сегодняшний смотрю с завистью на те наши с мамой танцы. И, как и они тогда, чего-то не догоняю. Неужели в детстве я знал что-то важное, что сейчас забыл?
Мама ответила бы на этот вопрос своим традиционным ответом:
– Закон Эшби, сын, извини, но он опять работает.
Когда она первый раз упомянула этот закон, я наивно спросил:
– Ма, а что это за закон такой?
Мама помолчала. Было видно, что она решает: объяснять мне или нет. Я смотрел на нее чистым, незамутненным взором и ждал, что сейчас мне в «клюв» положат готовый ответ. Мама помедлила еще с минуту и утолила мое любопытство:
– Это как закон подлости, только лучше.
– Чем? – я еще на что-то надеялся.
– Имеет формулировку. И не одну, – мама взглядом попросила меня не досаждать ей больше вопросами, потому как отвечать на них она не намерена.
– Понял. Пошел искать хотя бы одну.
Почему мне всё это вспомнилось? Я сижу за столом. Передо мной чай в чашке. Мама стоит у окна, изучает мой профиль. Солнце подсвечивает копну ее волос. Мама – волшебница. И волосы у нее волшебные. Я с детства разгадываю эту загадку и никак не могу разгадать. Может ли медь стать золотом? Может! Очень просто. Стоит маме встать у окна так, чтобы солнечные лучи падали ей на волосы, как ее волосы становятся медно-золотыми. Медь у корней и золото на концах. Детство прошло, но я до сих пор верую, что у мамы медно-золотые волосы. И эти узкие джинсы, и тонкий свитер. Как тогда, когда мне было три, и мы танцевали сальсу в ресторане перед бульоном. Медно-золотые волосы, узкие джинсы и сальса. Моя икона. Такая странная. Такая родная. Такая понятная без слов.
– Сын, у тебя остыл чай, – мама прервала мою молитву.
– Я выпью холодный, мам, – я взял ложечку и начал что-то размешивать в чашке.
Мама смотрела на меня молча минуту или две.
– Чай у тебя без сахара, – мама потерла левый висок указательным и средним пальцами.
– Я знаю, – отвечал я без пауз, не прекращая помешивать холодный чай без сахара.
Мама достала какую-то травку и фарфоровую китайскую чашку с крышечкой, включила чайник. Всё это она проделывала спокойно, буднично. И, будто между прочим, спросила:
– Сын, когда ты перестанешь требовать от ни в чем не повинных девушек какой-то идеальной любви, а потрудишься уже сам? И уже полюбишь тоже сам?
Я замер с отвисшей челюстью. Перестал гонять остывший чай в чашке, положил ложечку на блюдце.
– Ма, я не понял.
– А я тебе объясню, дорогой, – мама вышла из кухни.
Ее не было минуты две не больше. В мозгу пульсировала фраза: «Потрудишься уже сам и уже полюбишь тоже сам». Возникло смутное предчувствие, что все выяснения отношений, которые были у меня до сих пор, – ничто по сравнению с надвигающимся разговором. Мама всегда давала сто очков вперед моим пассиям.
Мама вернулась на кухню. Чуть помедлив, будто бы еще раз решая, бить наотмашь или нет, положила передо мной древнюю толстую тетрадку. Я понял, что сейчас помилования мне не видать. Протянул было руку к тетрадке, но мама положила на неё свою.
– Сын, первый раз я испытала ужас, когда ты в 9 лет, идя в гости на день рождения к однокласснику, что, естественно, предполагало снимание ботинок, взял с собой запасные носки. Я не знала: говорить ли об этом отцу? Когда ты повторил «трюк» с носками – выбора у меня не оставалось. Отец выслушал меня молча. Слов и фактов на тот момент у меня было немного, поэтому я быстро замолчала. Мы молчали вместе. Вместе с твоим отцом. Нам было страшно продолжить разговор, потому что пришлось бы выяснять, от кого из нас тебе достались «такие» гены. А если не гены, тогда всё еще хуже! Как мы могли пропустить у тебя возникновение и столь быстрое развитие невроза?
Мы тогда струсили. Мы оба. И твой отец, и я. Мы решили поговорить сначала с тобой, а потом выяснять степень вины каждого из нас. Отец молча благословил меня, и я задала тебе вопрос:
– Сын, зачем ты берешь с собой запасные носки, когда идешь в гости?
И ты нам всё объяснил:
– Мам, а что непонятно? Я прихожу на день рождения к Петьке, так?
– Так, – я старалась не упустить нить твоего объяснения.
– Нас кормят чем-то, и мы идем гулять. Так?
– Так.
– Мы там бегаем, мам. У меня потеют ноги. А потом надо вернуться к столу. В мокрых носках я не могу. Я иду в ванную, мою быстро ноги и надеваю запасные носки. Я не прав?
По выражению лица твоего отца я поняла, что твои аргументы его убедили и успокоили. Я не испытала тогда облегчения, но я привыкла доверять и тебе, и твоему отцу! Поэтому я признала твою правоту. Но ты не стал останавливаться на достигнутом. Вскоре ты стал брать с собой еще щётку для брюк и щётку для обуви. То есть две щетки. Маленькие, но две. И, конечно, носки. Запасные.
Я решил прервать мамин монолог:
– Мне так комфортно, ма. Понимаешь? У меня и сейчас всегда с собой, точнее в машине, и запасные носки, и щетки для одежды и обуви, и крем для обуви, и даже рубашка. Совершенно новая в чехле – мало ли что?
– Много ли! Согласна, если бы только носками всё ограничилось. Но если уже дошло до рубашек… – мама театрально закатила глаза, – ладно, сын, оставим твои носки в покое – носи их, как хочешь, и столько пар одновременно, сколько тебе комфортно. Носки – это не главное, надеюсь, ты это уже понял.
– Я стараюсь, ма. Но пока не могу похвастать успехами.
Мама продолжила, будто снова погрузившись в себя и видя что-то, что моему взору было недоступно:
– Мы всегда с тобой много говорили, сын. Мне так казалось. И словами в том числе. Ты очень любил задавать вопросы: «Кто такой «Глюк» и почему он приходит к нашему компьютеру», «Как дворник чистит двор зимой, когда темно – с фонариком, как у шахтера?», «Зачем папа ходит на работу, если конфет там ему не дают и за ними надо идти в магазин – шел бы сразу в магазин!» – и множество, бесконечное множество других вопросов. Много их было, но спрашивал ты о внешних событиях и предметах. Ты не спрашивал, например, почему болит голова. Ты просто говорил: «Болит голова». Единственный раз ты задал вопрос о наших отношениях с отцом – почему мы живем вместе. Я не ожидала. Привыкла рефлексировать на предмет ворон и компьютерных глюков, а тут – такой простой и такой сложный вопрос. Я привыкла объяснять тебе просто и ясно, без двусмысленностей и полутонов. Потому и на этот «другой» вопрос ответила коротко и ясно: «Потому что мы любим друг друга». А ты поверил! Что всё так просто и ясно. Что в жизни и в отношениях всё так просто и ясно. И на ровном месте люди вдруг понимают, что любят друг друга, и счастливо живут вместе. Сейчас я жалею, что не попыталась объяснить тебе сразу про нас с отцом, что бывают такие вопросы, на которые нельзя ответить просто и вообще дать правильный ответ. А главное – не всегда нужно верить в простые ответы. Лучше поздно, но я хочу исправить ошибку. Пора тебе узнать – не всё в жизни правильно.
Мама встала из-за стола. Налила себе стакан воды. Выпила залпом. Посмотрела на меня:
– Будешь?
Я помотал головой. Я почувствовал себя маленьким. Опять почувствовал, я вспомнил это чувство – чувство безграничной маминой власти. Надо мной. Как я смотрел на нее снизу вверх и ликовал, что прямо сейчас узнаю еще один правильный ответ на очередной волнующий меня вопрос. «Идеально» и «правильно» – они для меня существовали в этих стенах всегда, они были воплощены в маме и отце, во всем, что родители делали и говорили. Я радовался. Нет, я ликовал, что порциями получаю знание об «идеальном» и «правильном». И сейчас на моих глазах пытаются разрушить мой идеальный и правильный мир? И кто?! Моя мама?!
После этих слов очередная моя девушка стала «очередной бывшей». Я больше не стал ничего выяснять. Я просто не мог. Я устал. Она всегда смотрит на меня влюбленными глазами. Одинаково влюбленными в любом настроении и в любое время суток. Закрывает глаза она только в двух случаях: когда делает любовь и когда говорит, что хочет новые туфли.
В этот раз, думал, обойдется. В этот раз – это с ней. Уже начал верить, что эта влюблена именно в меня, а не в мою способность финансировать покупку ей туфель. И вдруг – такой удар. Под дых. Вскипел не сразу. Вот что значит опыт! Я даже решил выяснить, разобраться: возможно, зря я так остро воспринимаю эту «песню» про туфли. И очень мирно спросил:
– Тебе нечего носить?
– Есть.
– Тогда зачем? Зачем тебе сейчас новые туфли?
Она так противно закатила глаза, расплылась в омерзительно-блаженной улыбке и выдала с придыханием:
– Новые туфли хочется всегда…
Я сказал про себя: «Б… благодарю за нежную дружбу… я буду помнить тебя всегда. Или долго. Или как получится». И разжаловал ее в «бывшие». Вышел из квартиры и направился к своей машине. Решил отсидеться несколько дней на даче. Ключи от дачи у родителей. К ним и поехал. Надо было придумать, как бы технично и без лишних слез вывезти «влюбленные глаза» со всеми еёными вещами из моей квартиры. И, по возможности, без моего участия.
До родительского дома езды всего ничего – минут десять, так что, заходя в квартиру, я еще не успел остыть. Отца не было дома. Меня встретила мама.
– Мам, хоть ты ответь мне на вопрос: почему им всем нужны туфли? Почему я никогда не видел этих безумных сцен между тобой и отцом?
– Здравствуй, сын! – мама поцеловала меня. – Я тоже очень рада тебя видеть.
– Ма, прости! Я в бешенстве! И с каждым новым разом бешенство усиливается!
– Вижу. Чай будешь?
– Буду, я ключи от дачи попросить хочу – поживу там несколько дней, пока не придумаю, как квартиру от жилицы освободить.
– Не торопишься ли с выводами?
– Мам! Ну, почему?
– Потому что отец научился относиться к этому вопросу терпимо еще до твоего рождения, сын. Туфли – это такая мелочь… если есть с чем сравнивать.
Мама вышла из кухни и вернулась буквально через минуту с коробкой в руках.
– Мам… – я почти простонал, потому что понял: сейчас из коробки извлекут туфли.
Мама пожалела меня и достала только чек, который свидетельствовал, что туфли были куплены вчера.
– А предыдущие новые я купила десять дней назад. Сын, – мама посмотрела на меня пристально, но как-то по-новому, – новые туфли хочется всегда.
Я застонал нешуточно.
– Да-да-да! Новые туфли хочется всегда! И это лучше, сын, чем хотеть новое что-то другое или кого-то другого. У девушек со свободным сердцем или головой (не все любят сердцем) ведущее желание другое – не туфли. Если девушка просит у тебя туфли – возрадуйся и расслабься. Ее сердце или голова крепко заняты, и, скорее всего, тобой.
Пристальный взгляд мамы. Этот ее пристальный взгляд я помню с детства. «Доброе утро, сын!» – говорила мама, целовала меня и смотрела пристально и нежно. По ее взгляду я понимал, что меня ждет сегодня много приятного и интересного. Мама часто предпочитала не говорить, а смотреть. До сих пор не знаю: то ли это была ее уловка, то ли действительно ей проще было говорить глазами. Голос мамы звучал очень тихо и мягко, будто бы ей было неловко говорить о таких пустяках. И еще по ее голосу могло показаться, что она слабая. А раз так, то к ее словам можно особо не прислушиваться. Можно не придавать значения ее словам. У людей возникало такое искушение. Но думать так было большой ошибкой. Потому что, если не следовало молниеносной реакции на мамины слова, то она начинала смотреть. Хорошо запомнил, как один официант начал от маминого взгляда заикаться и потом так и не смог остановиться. Вот и на меня в раннем детстве мама чаще смотрела, видимо, чтобы не вводить голосом в заблуждение. Я считал это нормальным – говорить без слов. О чем-то важном. И мои родители в процессе воспитания много и успешно молчали вместо говорения. Не то чтобы меня растили в полной тишине, но всё же…
Мне рассказывали сказки и читали вслух книжки. Помню, как внутри всё дрожало и захлебывалось от восторга, потом замирало и леденело и снова рвалось на подвиги и в бой. Вслух мне читала мама. Это благодаря ее голосу и интонациям я не просто слушал, а проживал каждую страницу каждой книжки. Отец вслух мне не читал. Он приносил книгу из библиотеки и, будто между прочим, бросал: «Взгляни, это может быть тебе интересным». Я честно открывал книжку, начинал читать и заканчивал. На второй или третьей странице. Вкладывал закладку и усилием воли закрывал книгу. Вовсе не потому, что было не интересно. Мне было очень интересно, но я выжидал. Мама бросала равнодушный взгляд на книгу и смотрела, на какой странице закладка. На следующий день опять проверяла закладку, а на третий день приходила вечером ко мне в комнату и начинала читать.
Конечно, я слишком утрирую, говоря, что меня воспитывали молча. Общались со мной достаточно. Правда, родители редко говорили серьезно – они больше шутили. Негромко и очень тонко. Посторонний человек легко мог принять всё за чистую монету, а мне, сначала чтобы выжить, а потом – чтобы жить в радости, очень быстро пришлось научиться слышать то, что говорят паузы между словами, читать то, что написано между строк, и говорить с подтекстом.
Говорили родители много и содержательно, но внутри меня сильнее всего отпечаталось именно их молчание, богато наполненное смыслами и эмоциями. Я привык к тому, что можно общаться без слов. Я научился получать от разговоров в молчании удовольствие. Мне было очень комфортно в пространстве, где слова – не главное. И вдруг – девушки.
Совершенно очевидно, что они прекрасно понимали меня без слов, но они не хотели общаться со мной без слов! Выражение словами очевидного они считали необходимым и выставляли блок, если не слышали хотя бы пары-тройки слов. Слов, ничего не значащих, но составляющих, по их глубокому убеждению, важнейший элемент обязательной программы. Ты видишь: она тебя прекрасно поняла. Но нет! Она будет делать вид, что не поняла ничего! Ты ей обязательно словами скажи о том, что она и без слов прекрасно поняла. Только тогда(!) она сделает вид, что всё поняла. Ты ей глазами, может, поэму целую прочел, а ей надо, чтобы ты обязательно сказал слова – пусть «Чижик-пыжик попку мыл», но словами.
Я научился. Очень помогли цитаты. Спасибо маме с отцом – я рос начитанным мальчиком. Хотя мысль говорить не своими словами осенила меня не сразу. Раза три я тужился неслабо, чтобы сочинить своего «Чижика-пыжика». А потом, решив признать собственное бессилие, процитировал что-то из Шекспира. Я ждал, что сейчас меня засмеют. Я был убежден, что все девочки еще задолго до меня прочли все книжки, и Шекспира в первую очередь. А вместо смеха увидел восхищенно блестевшие глаза. И я стал вспоминать. Импровизировать с цитатами. Никогда не готовил их заранее, но в любой ситуации пара русских литературных слов и даже фраз мне всегда на ум приходили. И я с удовольствием цитировал. Со временем до такой степени навострился к месту вставлять цитаты, что прослыл искушенным кавалером. Я решил, что преодолел самое трудное. Еще чуть-чуть, и слава Дон Жуана меня бы настигла. Вместо славы Дон Жуана меня настигло непредвиденное – серьезные отношения.
Мне так сказали, честное слово! Она мне сказала, что у нас с ней серьезные отношения. Сам бы я в тот момент до такого еще не додумался. Девушку звали Марина. Я ей понравился. Она напросилась ко мне в гости. Ходила по квартире и что-то складывала в уме. Было видно, что ей не хватает блокнота, чтобы записывать и зарисовывать. «Эта квартира требует серьезного осмысления», – так можно было бы прочитать выражение ее лица, когда она со мной прощалась. Марина не стала откладывать выводы в долгий ящик и всё решила сама. Она сообщила мне и всем нашим знакомым, что у нас с ней всё серьезно.
Непосредственно в тот момент я никаких неприятных ощущений не испытал, а потому сотрясать воздух опровержениями не стал. Ну, серьезно, так серьезно. Чем мне это, собственно, грозит? Главное, она сама всё говорит, а мне можно молчать. Но не тут-то было. Однажды совершенно непреднамеренно я не ответил ей на какой-то вопрос. Марина принялась выяснять: почему? Я растерялся. Не потому, что не смог ответить. Отнюдь. Ответа на ее вопрос в природе не существовало вовсе. Это я понимал очень хорошо. Растерялся потому, что понял: цитаты в данной ситуации не помогут. Вся литература тут бессильна. Даже та, которую я еще не постиг. Мое совершенное и единственное оружие в данной ситуации не действует. Открытие оказалось не из приятных, скажу я вам.
Марина же не унималась. Она самоотверженно строила наши отношения, на каждом шагу что-то со мной выясняя. Так я задумался, верно ли Марина понимает, что есть «серьезные отношения»? Мне эти её экзерсисы – выяснения отношений – давались трудно. Очень трудно. Я чувствовал собственную никчемность и полное бессилие в этих сценах. Марина «тренировала» наши чувства с упоением. Я видел счастье в ее глазах. Будто она с детства мечтала вырасти, найти парня и до смерти довыяснять с ним отношения. До смерти парня, конечно. Когда я увидел такую картинку в ее глазах, я понял, что к чему-то настолько серьезному пока не готов. Как честный человек, раздумавший жениться, я стал думать, как об этом сообщить Марине.
Решения придумать я не мог. Довольно долго. Марина сама мне помогла. Она в очередной раз попыталась вывести меня на чистую воду, чтобы потом милостиво простить. Кажется, сыр-бор разгорелся из-за того, что я куда-то опоздал на полторы минуты. Вдруг я вспомнил, как в моем детстве мама могла неубедительно говорить, но при этом совершенно недвусмысленно и весьма категорично посмотреть, и попытался столь же однозначно посмотреть на Марину. Она замолчала. Сказала: «Сам дурак!» – и убежала.
Мне было шестнадцать лет. Я начал учиться выяснять отношения с использованием слов. Учился этому долго. И не всегда успешно. Я бы сказал, что до сих пор не научился, как показало сегодняшнее утро.
Но я отвлекся от рассказа о моих родителях. Когда я рос, то не замечал ничего необычного. Мне всё казалось естественным. Я был уверен: в других семьях всё точно так же. Но когда я пошел в школу и начал общаться с другими мальчишками и девчонками, то невольно начал сравнивать и с удивлением осознал, что мои родители особенные.
Мое раннее детство. Мне года три. Мы с мамой в ресторане. Обеденное время. Зал почти пустой. Мама заказала мне бульон и пюре с котлетой.
Прошло почти двадцать лет. Сейчас я удивляюсь, как так получилось, что тогда, когда мне было три-четыре-пять, мы с мамой часто ходили в ресторан. Днем. Мы ходили обедать. Есть бульон, картофельное пюре и котлеты. Ресторанов было мало. Людей в них днем тоже было немного. Тогда не принято было обедать в ресторане. А мы ходили. Для меня это было естественно, тогда я не задумывался, откуда у мамы такая привычка – обедать не дома, пить чай и кофе не дома, танцевать тогда, когда хочется, а не тогда, когда играет музыка, не тогда, когда все танцуют. Другие посетители нас часто принимали за иностранцев, потому что мы не следовали ресторанному дресс-коду – нас пускали в джинсах и кепках. Образ интуристов завершала фотокамера. Большая профессиональная, которую мама брала везде с собой и которой снимала меня в самых разных ситуациях. Фотографироваться было для меня так же естественно, как обедать бульоном в ресторане.
Камера была продолжением маминых глаз, поэтому я ее не боялся. Позировал или не позировал с удовольствием. Никогда не зажимался, чем сильно отличался от моих одноклассников. На школьных групповых снимках я всегда выпадал из общего настроения. Стоял как-то не так, голову поворачивал не как все, смотрел по-другому и улыбался, будто только что упал с луны и случайно оказался среди землян-школьников. Мама молча выдержала всего два таких фото. Потом она стала снимать наш класс сама. Все мои одноклассники быстро стали инопланетянами. Мы перестали строиться для фотографирования – мы стали просто держаться вместе.
Общих семейных снимков у нас появлялось мало. Отец странно реагировал на мамино увлечение. Он нервничал. Когда мама запиралась, чтобы колдовать над проявителем-закрепителем, отец переживал. Внешне он это никак не выражал, но я все-таки замечал. Я просто ощущал, что он нервничает. Всякий раз, когда мама оказывалась вне его поля зрения, отец делался тревожным. Он боролся с этим беспокойством, но одолеть его не мог. Научился скрывать. Никто не мог заметить его «нервов». Только я и мама. Потому что мы отца чувствовали. Мама веселилась, замечая немотивированную тревогу отца, но не отказывалась от камеры и минут уединения в «темной» комнате.
Когда мама возвращалась, мы с ней подолгу рассматривали снимки. В них было что-то особенное. Мир на них был другим. Он находился рядом, он мне «махал и кричал», звал к себе, этот другой мир хотел и стремился мне открыться, а я его не замечал. Мама фотографировала мой школьный двор, но в ее интерпретации я его узнавал не сразу. Она снимала, как я катался на роликах, как ел мороженое, как заснул в кресле. На фотографии из обивки кресла очень смешно торчали нитки. У меня был вихор, и на снимке волосы торчали. Торчали точно так же, как нитки из обивки кресла. Вооружившись фотографией, я пошел исследовать кресло. Искал-искал, но не мог найти торчащие нитки. В комнате стало темнеть. Я включил стоявшую за креслом лампу и увидел! Волшебно торчащие нитки. Точно такие, как на фотокарточке. Погладил их. Кресло стало для меня живым. Родным. У нас совершенно одинаково торчали волосы-нитки.
Папа не смотрел с нами фотографии. Он будто боялся что-то увидеть на снимках, которые делала мама. Отец забирал их, уходил к себе в кабинет и там, в одиночестве, рассматривал. Выходил из кабинета успокоенным, говорил, что хорошие вышли фотки. А когда мама уходила колдовать над следующей пленкой, папа снова начинал нервничать. Делал вид, что читает книгу, а сам смотрел в одну точку и не перелистывал страницы. Ни разу он не перевернул страницу до того момента, пока мама не показывалась на пороге комнаты с пачкой глянцевых карточек.
Я опять начал скакать. Мыслями. А в три года я скакал в буквальном смысле. Везде. Даже в ресторане мы с мамой не сидели чинно за столиком. Сидеть за пустым столиком нам было скучно, и мы шли танцевать.
Почему-то помню, как мама попросила поставить принесенную с собой кассету кубинской музыки, и мы с мамой вдвоем танцевали сальсу. Люди, которые были в ресторане, смотрели на нас с удивлением. Это я сейчас понимаю, почему они перестали есть и уставились на нас. А тогда мы с мамой ничего не замечали, мы «гостили на Кубе», и нам было очень весело. Мама в джинсах и на высоких каблуках. Я старался соответствовать ей в танце. Мама смеялась, и я понимал, что у меня всё получается прекрасно. Я – король сальсы. Мужчины в галстуках нам хлопали. Папа тоже нам хлопал. Он уже сидел за нашим столиком. Мы вернулись к бульону и котлетам с видом триумфаторов.
Папа присоединялся к нам не каждый раз. Кажется. Хотя я не помню случая, чтобы мы с мамой творили латино в его отсутствие. Танцев без папы не было. Но и в танце папы не было. Он сопровождал нас с мамой только взглядом. С его взглядом мамино латино удавалось особенно хорошо. И я очень старался. И еще: мама никогда не танцевала сама с собой. Она никогда не забывала о моем присутствии. Я всегда чувствовал, что мама танцует со мной, точнее, со взглядом папы и со мной.
Тогда я не задавался вопросом, почему мы в латино, а папа не с нами. Никогда. Вернее, очень редко. Он участвовал только в медленных танцах. Даже не так. Точная формулировка: отец танцевал только на годовщине их с мамой свадьбы. Один раз в году. В другие дни, когда начиналась музыка, мама никогда не тащила его с собой и никогда не приглашала никого, кроме меня. Я помню, что мы с мамой «давали латино» часто. Сальсу, танго, ча-ча-ча. Мама танцевала так, будто ничего, кроме музыки, в мире нет. И еще будто бы знала какой-то секрет. В эти моменты у нее было абсолютно счастливое лицо. Это всё я понимаю сейчас. Но даже сейчас я не понимаю природы этого счастья. И еще теперь я понимаю, как на нас смотрели чужие люди, те невольные зрители, что оказывались днем в полупустом ресторане. Они смотрели с завистью. Я и сам сегодняшний смотрю с завистью на те наши с мамой танцы. И, как и они тогда, чего-то не догоняю. Неужели в детстве я знал что-то важное, что сейчас забыл?
Мама ответила бы на этот вопрос своим традиционным ответом:
– Закон Эшби, сын, извини, но он опять работает.
Когда она первый раз упомянула этот закон, я наивно спросил:
– Ма, а что это за закон такой?
Мама помолчала. Было видно, что она решает: объяснять мне или нет. Я смотрел на нее чистым, незамутненным взором и ждал, что сейчас мне в «клюв» положат готовый ответ. Мама помедлила еще с минуту и утолила мое любопытство:
– Это как закон подлости, только лучше.
– Чем? – я еще на что-то надеялся.
– Имеет формулировку. И не одну, – мама взглядом попросила меня не досаждать ей больше вопросами, потому как отвечать на них она не намерена.
– Понял. Пошел искать хотя бы одну.
Почему мне всё это вспомнилось? Я сижу за столом. Передо мной чай в чашке. Мама стоит у окна, изучает мой профиль. Солнце подсвечивает копну ее волос. Мама – волшебница. И волосы у нее волшебные. Я с детства разгадываю эту загадку и никак не могу разгадать. Может ли медь стать золотом? Может! Очень просто. Стоит маме встать у окна так, чтобы солнечные лучи падали ей на волосы, как ее волосы становятся медно-золотыми. Медь у корней и золото на концах. Детство прошло, но я до сих пор верую, что у мамы медно-золотые волосы. И эти узкие джинсы, и тонкий свитер. Как тогда, когда мне было три, и мы танцевали сальсу в ресторане перед бульоном. Медно-золотые волосы, узкие джинсы и сальса. Моя икона. Такая странная. Такая родная. Такая понятная без слов.
– Сын, у тебя остыл чай, – мама прервала мою молитву.
– Я выпью холодный, мам, – я взял ложечку и начал что-то размешивать в чашке.
Мама смотрела на меня молча минуту или две.
– Чай у тебя без сахара, – мама потерла левый висок указательным и средним пальцами.
– Я знаю, – отвечал я без пауз, не прекращая помешивать холодный чай без сахара.
Мама достала какую-то травку и фарфоровую китайскую чашку с крышечкой, включила чайник. Всё это она проделывала спокойно, буднично. И, будто между прочим, спросила:
– Сын, когда ты перестанешь требовать от ни в чем не повинных девушек какой-то идеальной любви, а потрудишься уже сам? И уже полюбишь тоже сам?
Я замер с отвисшей челюстью. Перестал гонять остывший чай в чашке, положил ложечку на блюдце.
– Ма, я не понял.
– А я тебе объясню, дорогой, – мама вышла из кухни.
Ее не было минуты две не больше. В мозгу пульсировала фраза: «Потрудишься уже сам и уже полюбишь тоже сам». Возникло смутное предчувствие, что все выяснения отношений, которые были у меня до сих пор, – ничто по сравнению с надвигающимся разговором. Мама всегда давала сто очков вперед моим пассиям.
Мама вернулась на кухню. Чуть помедлив, будто бы еще раз решая, бить наотмашь или нет, положила передо мной древнюю толстую тетрадку. Я понял, что сейчас помилования мне не видать. Протянул было руку к тетрадке, но мама положила на неё свою.
– Сын, первый раз я испытала ужас, когда ты в 9 лет, идя в гости на день рождения к однокласснику, что, естественно, предполагало снимание ботинок, взял с собой запасные носки. Я не знала: говорить ли об этом отцу? Когда ты повторил «трюк» с носками – выбора у меня не оставалось. Отец выслушал меня молча. Слов и фактов на тот момент у меня было немного, поэтому я быстро замолчала. Мы молчали вместе. Вместе с твоим отцом. Нам было страшно продолжить разговор, потому что пришлось бы выяснять, от кого из нас тебе достались «такие» гены. А если не гены, тогда всё еще хуже! Как мы могли пропустить у тебя возникновение и столь быстрое развитие невроза?
Мы тогда струсили. Мы оба. И твой отец, и я. Мы решили поговорить сначала с тобой, а потом выяснять степень вины каждого из нас. Отец молча благословил меня, и я задала тебе вопрос:
– Сын, зачем ты берешь с собой запасные носки, когда идешь в гости?
И ты нам всё объяснил:
– Мам, а что непонятно? Я прихожу на день рождения к Петьке, так?
– Так, – я старалась не упустить нить твоего объяснения.
– Нас кормят чем-то, и мы идем гулять. Так?
– Так.
– Мы там бегаем, мам. У меня потеют ноги. А потом надо вернуться к столу. В мокрых носках я не могу. Я иду в ванную, мою быстро ноги и надеваю запасные носки. Я не прав?
По выражению лица твоего отца я поняла, что твои аргументы его убедили и успокоили. Я не испытала тогда облегчения, но я привыкла доверять и тебе, и твоему отцу! Поэтому я признала твою правоту. Но ты не стал останавливаться на достигнутом. Вскоре ты стал брать с собой еще щётку для брюк и щётку для обуви. То есть две щетки. Маленькие, но две. И, конечно, носки. Запасные.
Я решил прервать мамин монолог:
– Мне так комфортно, ма. Понимаешь? У меня и сейчас всегда с собой, точнее в машине, и запасные носки, и щетки для одежды и обуви, и крем для обуви, и даже рубашка. Совершенно новая в чехле – мало ли что?
– Много ли! Согласна, если бы только носками всё ограничилось. Но если уже дошло до рубашек… – мама театрально закатила глаза, – ладно, сын, оставим твои носки в покое – носи их, как хочешь, и столько пар одновременно, сколько тебе комфортно. Носки – это не главное, надеюсь, ты это уже понял.
– Я стараюсь, ма. Но пока не могу похвастать успехами.
Мама продолжила, будто снова погрузившись в себя и видя что-то, что моему взору было недоступно:
– Мы всегда с тобой много говорили, сын. Мне так казалось. И словами в том числе. Ты очень любил задавать вопросы: «Кто такой «Глюк» и почему он приходит к нашему компьютеру», «Как дворник чистит двор зимой, когда темно – с фонариком, как у шахтера?», «Зачем папа ходит на работу, если конфет там ему не дают и за ними надо идти в магазин – шел бы сразу в магазин!» – и множество, бесконечное множество других вопросов. Много их было, но спрашивал ты о внешних событиях и предметах. Ты не спрашивал, например, почему болит голова. Ты просто говорил: «Болит голова». Единственный раз ты задал вопрос о наших отношениях с отцом – почему мы живем вместе. Я не ожидала. Привыкла рефлексировать на предмет ворон и компьютерных глюков, а тут – такой простой и такой сложный вопрос. Я привыкла объяснять тебе просто и ясно, без двусмысленностей и полутонов. Потому и на этот «другой» вопрос ответила коротко и ясно: «Потому что мы любим друг друга». А ты поверил! Что всё так просто и ясно. Что в жизни и в отношениях всё так просто и ясно. И на ровном месте люди вдруг понимают, что любят друг друга, и счастливо живут вместе. Сейчас я жалею, что не попыталась объяснить тебе сразу про нас с отцом, что бывают такие вопросы, на которые нельзя ответить просто и вообще дать правильный ответ. А главное – не всегда нужно верить в простые ответы. Лучше поздно, но я хочу исправить ошибку. Пора тебе узнать – не всё в жизни правильно.
Мама встала из-за стола. Налила себе стакан воды. Выпила залпом. Посмотрела на меня:
– Будешь?
Я помотал головой. Я почувствовал себя маленьким. Опять почувствовал, я вспомнил это чувство – чувство безграничной маминой власти. Надо мной. Как я смотрел на нее снизу вверх и ликовал, что прямо сейчас узнаю еще один правильный ответ на очередной волнующий меня вопрос. «Идеально» и «правильно» – они для меня существовали в этих стенах всегда, они были воплощены в маме и отце, во всем, что родители делали и говорили. Я радовался. Нет, я ликовал, что порциями получаю знание об «идеальном» и «правильном». И сейчас на моих глазах пытаются разрушить мой идеальный и правильный мир? И кто?! Моя мама?!