Студентов на площадке уже не было – их высокие, стройные фигуры скрывались в ельнике, облитые желтой луной, а там, где они только что стояли, осталось пустое пространство, в котором лежал кусок зеленой реки. Увидев это, Лида беспомощно развела руками, затравленно оглянулась и сомкнула озябшие колени. Она по-прежнему не знала, что делать, но ей на помощь неожиданно пришел баяпист Пашка Доможиров.
– Эй ты, узкоглазая! – крикнул он и рванул мехи баяна. – Это разви не музыка! Спляши, узкоглазая!
Глумясь над музыкой, издеваясь над чудесной русской песней, Пашка заиграл «Коробочку» в плясовом темпе. У него были сильные руки, хороший баян, и звуки наполнили площадку, реку, ельник; люди засмеялись, зашумели, шум поднялся над толпой, поплыл над Чулымом. На пятачок утрамбованной земли выскочил слегка подвыпивший шальной парень Мишка Мурзин, бросившись Лиде под ноги, принялся плясать.
– Уй-уй! – вскрикивал Мишка. – Уй, затопчу!
Попятившись от неистового Мишки, Лида боком сдала в сторону, затем, все прибавляя шаг, двинулась в тень молодых елок. Остановившись, она тяжело перевела дыхание, повернулась лицом к реке и замерла. У Лидиных губ прорезались две тоненькие морщинки, плоский нос думающе сморщился, и темные брови одной прямой линией пересекали ее лицо.
С пригорка были видны противоположный берег Чулыма, лес, и река сверху казалась круглой, похожей на огромный витой жгут, окрашенный желтой изменчивой краской. Далеко шел катер, переливались красные огоньки, мягко светили зеленые бакены. Пашкина оголтелая музыка отчего-то не мешала ночной тишине, и она была глубокой, тяжелой, сквозной.
Когда оцепенение прошло, Лида встряхнула плечами, словно выходила из холодной воды, и поправила растрепавшуюся прическу. «Пойду к Вадиму Сергеевичу, – тихо подумала она. – Пойду посижу с ним!» Однако она еще несколько минут стояла на месте, не в силах сделать первый шаг. Потом она вспомнила, что Вадим Сергеевич на бревнышке сидит одиноко, что у него грустные плечи и что он ее робеет. Тогда Лида вышла из укрытия, бесшумно подшагав к Вадиму Сергеевичу, осторожно села на кончик бревна. Взяв руками косынку за уголки, она исподлобья посмотрела на учителя, и он обернулся. Увидев Лиду, Вадим Сергеевич невольно подвинулся, хотя бревно было длинным. В ответ на это Лида улыбнулась и спросила:
– А вы чего не танцуете, Вадим Сергеевич?
Вышитая рубашка славно сидела на широких плечах Вадима Сергеевича, на белой материи четко выделялся его крепкий, выпуклый подбородок. В вышитой рубашке Вадим Сергеевич казался простым, понятным, малопохожим на того учителя, который любил носить черные костюмы. И лунный свет помогал: лицо казалось свежим, запавшие глаза – мягкими, молодыми, а каштановые волосы золотились.
– Надо бы танцевать! – шутливо сказала Лида и потрогала Вадима Сергеевича за рукав вышитой рубахи. – Будете получать физическое развитие.
Лида была здоровой девушкой, у нее были крепкие нервы, думала она незамысловатыми мыслями, и такого пустяка, как доброе молчание Вадима Сергеевича, ей было довольно для того, чтобы прийти в себя. Уже в ту секунду, когда Лида трогала учителя за рукав, у нее было такое чувство, словно она не стояла пятнадцать минут назад перед стыдящимися ее людьми, словно не с ней, а с кем-то другим произошло нелепое на пятачке утрамбованной, земли. Не умеющая долго заниматься сама собой, Лида уже хорошо чувствовала себя. «Уладится, обойдется!» – подумала она.
– Если не хотите танцевать, идемте гулять! – предложила Лида. – А можно пойти в клуб, послушать новые пластинки.
Она терпеливо ждала ответа. Ей была привычна мысль о том, что мужчины – главные люди на свете, что с их причудами и желаниями нужно считаться. В этом убеждения Лида была тверда, и даже ее любимая преподавательница Галина Сергеевна, утверждающая, что в современном браке мужчина и женщина должны быть равными, не могла переубедить Лиду. От матери, бабок и прабабок Лида усвоила мысль с том, что хороша только та семья, где жена охотно подчиняется мужу, где муж – глава, хозяин, распорядитель. Потому она спокойно ждала ответа, а Вадим Сергеевич все смотрел на нее и молчал.
Пашка Доможиров уже играл «Рябину», девушки тихонько пели, и Лиде было хорошо. Река вся лежала перед глазами, пересеченная лунной полоской, блестящая, теплая. Лицо Вадима Сергеевича по прежнему было задумчивым, и, наверное, от этого было трудно понять, о чем он размышляет.
– Не хочется гулять, не хочется танцевать, не хочется разговаривать, – еще немного помолчав, полусерьезно сказал он и тихонечко вздохнул. – Ничего не хочется, Лидия свет Васильевна!
Он опустил голову, и Лида поняла, что происходило с Вадимом Сергеевичем, – его не было на берегу Чулыма. Учитель был там, где шли лунной улицей деревни студенты. Вадим Сергеевич потому и сидел на бревнышке, что отсюда хорошо было видно всегда оживленное личико студентки Страховой, большие глаза Былиной, стройные спортивные фигуры парней. «Пусть себе сидит на бревнышке!» – подумала Лида об учителе и тихонечко поднялась, пошла в ту сторону, куда смотрели глаза.
Впереди лежали огороды, вилась узкая тропка, загибался березовый околок; как куличи на пасхальном столе, темнели стога сена, блестела высохшая стерня, светлый горизопт казался близким. Лида шла и шла. Тропа нырнула в березы, повеяло холодком от болотца, потом березнячок оборвался, под ногами зачавкало. «Пусть себе сидит на бревнышке!» – во второй раз подумала Лида и поторопилась выбраться из низины.
Она прошла еще метров сто, остановилась, прислонившись спиной к старой талине, подумала в третий раз: «Пусть себе сидит на бревнышке!» Потом она заплакала, хотя плакать но хотела. Слезы сами потекли из глаз, в горле перехватило. Лида давилась слезами и вздрагивала, лицо у нее сделалось некрасивым, сморщенным, она раскачивалась из стороны в сторону, словно собиралась танцевать вальс.
Лида все плакала и плакала; меж рыданиями она открывала глаза, чтобы не споткнуться о кочку. Так она добрела до покоса, остановившись среди копешек, сквозь мокрые ресницы увидела лезвие литовки. «Это дядя Ваня прокашивает низинки», – машинально подумала Лида. Не понимая, зачем она это делает, Лида подошла к литовке, провела большим пальцем по лезвию – оно ответило тонким протяжным звоном. Вздрагивая от плача, она выдернула рукоять литовки из земли, покачиваясь, пошла к незаконченному прокосу. Она не понимала, что с ней происходит, но телу хотелось движений, и она подняла литовку, расставив ноги, сутуло наклонилась вперед.
Руки у Лиды были длинные, плечи сильные, поэтому взмах литовкой был могуч, размашист, лезвие в траве опасно свистнуло. Из груди Лиды вырвался хриплый выдох, потом она коротко притопнула ногой и со злой силой опустила литовку. Стена травы пошатнулась, литовка блеснула лунной желтизной, пропела веселое, жестокое. Не прерывая движения, Лида сделала второй взмах, всхлипнув, опять со злобой полоснула траву желтой сталью и опять притопнула ногой. Она прошла шагов пять, и стало видно, что Лидин прокос сантиметров на двадцать был шире прокоса дяди Вани, трава срезана ниже и чище. Свистела и вжикала литовка, квакали мелодично и тускло в болоте лягушки.
Лида косила и косила. По-прежнему мужской сильный выдох сливался с плачем, лились медленные слезы, но уже было слышно, что дело идет к концу – всхлипы становились тише, плечи успокаивались, некрасивые морщинки на лице разглаживались. И с каждой секундой все резче и острее вжикало лезвие литовки. Лида делала взмах за взмахом, шаг за шагом и чувствовала – становится легче. Вот на лбу выступил облегчающий пот, судорога сладкой усталости прошла по спине, радостно отдалась в пояснице.
Первобытно светила луна, свистела сталь, раздавался тяжелый переступ ног и хриплые выдохи.
– Эй ты, узкоглазая! – крикнул он и рванул мехи баяна. – Это разви не музыка! Спляши, узкоглазая!
Глумясь над музыкой, издеваясь над чудесной русской песней, Пашка заиграл «Коробочку» в плясовом темпе. У него были сильные руки, хороший баян, и звуки наполнили площадку, реку, ельник; люди засмеялись, зашумели, шум поднялся над толпой, поплыл над Чулымом. На пятачок утрамбованной земли выскочил слегка подвыпивший шальной парень Мишка Мурзин, бросившись Лиде под ноги, принялся плясать.
– Уй-уй! – вскрикивал Мишка. – Уй, затопчу!
Попятившись от неистового Мишки, Лида боком сдала в сторону, затем, все прибавляя шаг, двинулась в тень молодых елок. Остановившись, она тяжело перевела дыхание, повернулась лицом к реке и замерла. У Лидиных губ прорезались две тоненькие морщинки, плоский нос думающе сморщился, и темные брови одной прямой линией пересекали ее лицо.
С пригорка были видны противоположный берег Чулыма, лес, и река сверху казалась круглой, похожей на огромный витой жгут, окрашенный желтой изменчивой краской. Далеко шел катер, переливались красные огоньки, мягко светили зеленые бакены. Пашкина оголтелая музыка отчего-то не мешала ночной тишине, и она была глубокой, тяжелой, сквозной.
Когда оцепенение прошло, Лида встряхнула плечами, словно выходила из холодной воды, и поправила растрепавшуюся прическу. «Пойду к Вадиму Сергеевичу, – тихо подумала она. – Пойду посижу с ним!» Однако она еще несколько минут стояла на месте, не в силах сделать первый шаг. Потом она вспомнила, что Вадим Сергеевич на бревнышке сидит одиноко, что у него грустные плечи и что он ее робеет. Тогда Лида вышла из укрытия, бесшумно подшагав к Вадиму Сергеевичу, осторожно села на кончик бревна. Взяв руками косынку за уголки, она исподлобья посмотрела на учителя, и он обернулся. Увидев Лиду, Вадим Сергеевич невольно подвинулся, хотя бревно было длинным. В ответ на это Лида улыбнулась и спросила:
– А вы чего не танцуете, Вадим Сергеевич?
Вышитая рубашка славно сидела на широких плечах Вадима Сергеевича, на белой материи четко выделялся его крепкий, выпуклый подбородок. В вышитой рубашке Вадим Сергеевич казался простым, понятным, малопохожим на того учителя, который любил носить черные костюмы. И лунный свет помогал: лицо казалось свежим, запавшие глаза – мягкими, молодыми, а каштановые волосы золотились.
– Надо бы танцевать! – шутливо сказала Лида и потрогала Вадима Сергеевича за рукав вышитой рубахи. – Будете получать физическое развитие.
Лида была здоровой девушкой, у нее были крепкие нервы, думала она незамысловатыми мыслями, и такого пустяка, как доброе молчание Вадима Сергеевича, ей было довольно для того, чтобы прийти в себя. Уже в ту секунду, когда Лида трогала учителя за рукав, у нее было такое чувство, словно она не стояла пятнадцать минут назад перед стыдящимися ее людьми, словно не с ней, а с кем-то другим произошло нелепое на пятачке утрамбованной, земли. Не умеющая долго заниматься сама собой, Лида уже хорошо чувствовала себя. «Уладится, обойдется!» – подумала она.
– Если не хотите танцевать, идемте гулять! – предложила Лида. – А можно пойти в клуб, послушать новые пластинки.
Она терпеливо ждала ответа. Ей была привычна мысль о том, что мужчины – главные люди на свете, что с их причудами и желаниями нужно считаться. В этом убеждения Лида была тверда, и даже ее любимая преподавательница Галина Сергеевна, утверждающая, что в современном браке мужчина и женщина должны быть равными, не могла переубедить Лиду. От матери, бабок и прабабок Лида усвоила мысль с том, что хороша только та семья, где жена охотно подчиняется мужу, где муж – глава, хозяин, распорядитель. Потому она спокойно ждала ответа, а Вадим Сергеевич все смотрел на нее и молчал.
Пашка Доможиров уже играл «Рябину», девушки тихонько пели, и Лиде было хорошо. Река вся лежала перед глазами, пересеченная лунной полоской, блестящая, теплая. Лицо Вадима Сергеевича по прежнему было задумчивым, и, наверное, от этого было трудно понять, о чем он размышляет.
– Не хочется гулять, не хочется танцевать, не хочется разговаривать, – еще немного помолчав, полусерьезно сказал он и тихонечко вздохнул. – Ничего не хочется, Лидия свет Васильевна!
Он опустил голову, и Лида поняла, что происходило с Вадимом Сергеевичем, – его не было на берегу Чулыма. Учитель был там, где шли лунной улицей деревни студенты. Вадим Сергеевич потому и сидел на бревнышке, что отсюда хорошо было видно всегда оживленное личико студентки Страховой, большие глаза Былиной, стройные спортивные фигуры парней. «Пусть себе сидит на бревнышке!» – подумала Лида об учителе и тихонечко поднялась, пошла в ту сторону, куда смотрели глаза.
Впереди лежали огороды, вилась узкая тропка, загибался березовый околок; как куличи на пасхальном столе, темнели стога сена, блестела высохшая стерня, светлый горизопт казался близким. Лида шла и шла. Тропа нырнула в березы, повеяло холодком от болотца, потом березнячок оборвался, под ногами зачавкало. «Пусть себе сидит на бревнышке!» – во второй раз подумала Лида и поторопилась выбраться из низины.
Она прошла еще метров сто, остановилась, прислонившись спиной к старой талине, подумала в третий раз: «Пусть себе сидит на бревнышке!» Потом она заплакала, хотя плакать но хотела. Слезы сами потекли из глаз, в горле перехватило. Лида давилась слезами и вздрагивала, лицо у нее сделалось некрасивым, сморщенным, она раскачивалась из стороны в сторону, словно собиралась танцевать вальс.
Лида все плакала и плакала; меж рыданиями она открывала глаза, чтобы не споткнуться о кочку. Так она добрела до покоса, остановившись среди копешек, сквозь мокрые ресницы увидела лезвие литовки. «Это дядя Ваня прокашивает низинки», – машинально подумала Лида. Не понимая, зачем она это делает, Лида подошла к литовке, провела большим пальцем по лезвию – оно ответило тонким протяжным звоном. Вздрагивая от плача, она выдернула рукоять литовки из земли, покачиваясь, пошла к незаконченному прокосу. Она не понимала, что с ней происходит, но телу хотелось движений, и она подняла литовку, расставив ноги, сутуло наклонилась вперед.
Руки у Лиды были длинные, плечи сильные, поэтому взмах литовкой был могуч, размашист, лезвие в траве опасно свистнуло. Из груди Лиды вырвался хриплый выдох, потом она коротко притопнула ногой и со злой силой опустила литовку. Стена травы пошатнулась, литовка блеснула лунной желтизной, пропела веселое, жестокое. Не прерывая движения, Лида сделала второй взмах, всхлипнув, опять со злобой полоснула траву желтой сталью и опять притопнула ногой. Она прошла шагов пять, и стало видно, что Лидин прокос сантиметров на двадцать был шире прокоса дяди Вани, трава срезана ниже и чище. Свистела и вжикала литовка, квакали мелодично и тускло в болоте лягушки.
Лида косила и косила. По-прежнему мужской сильный выдох сливался с плачем, лились медленные слезы, но уже было слышно, что дело идет к концу – всхлипы становились тише, плечи успокаивались, некрасивые морщинки на лице разглаживались. И с каждой секундой все резче и острее вжикало лезвие литовки. Лида делала взмах за взмахом, шаг за шагом и чувствовала – становится легче. Вот на лбу выступил облегчающий пот, судорога сладкой усталости прошла по спине, радостно отдалась в пояснице.
Первобытно светила луна, свистела сталь, раздавался тяжелый переступ ног и хриплые выдохи.