Страница:
– Ох, Нинка,– задыхаясь, сказала она,– беспокоит меня твой Марк Семенов. В математике он, может быть, и гений, но безграмотен. Пишет умнейшие эрудированные сочинения, но оши-и-и-ибок… Тьма тьмущая, Ни!
Глядя на круглолицую, высокогрудую, плечистую и коренастую Люцию Спыхальскую, не верилось, что эта обская баба была самым начитанным, эрудированным и умным человеком в школе. Но сегодня, но сегодня… О каком там Кафке могла идти речь, когда сама Спыхальская сейчас была проще пятки, и Нина Александровна внезапно почувствовала острую зависть. «Лю будет счастливой,– уверенно подумала она.– Стирать носки, снимать с Мышицы сапоги, укутывать его одеялом, баюкать, пичкать пельменями, говорить и думать только о муже – это Лю сумеет!»
– Я прямо не знаю, что делать с Марком! – продолжала блаженствовать подруга.– Может быть, ты посоветуешь ему позаниматься со мной дополнительно?… Марк ведь никого из учителей, кроме тебя, не признает.
– Хорошо, я поговорю с Марком.
Голос у Нины Александровны, по-видимому, был таким холодным и суровым, что Люция Стефановна съежилась, несколько раз по-девчоночьи шмыгнув носом, замолкла, а Нина Александровна, перестав завидовать подруге, весело подумала о том, что это истинная правда: от счастья человек глупеет.
– Я рада за тебя, Лю,– спокойно и ласково сказала Нина Александровна.– Вы прекрасно уживетесь.
Люция Стефановна долго молчала, потом сказала тихо:
– Да, я до неприличия счастлива, Ни, прости! А вот с тобой что-то происходит… Что случилось, Нина?
– Ничего! – ответила Нина Александровна, так как не могла же сказать о том, что завидует Спыхальской, что тоже хочет, испытывать счастье от стирки мужских носков, но вот не получается у нее это простое, как мычание, полное бабье счастье.
– У меня дела о'кей! – принужденно смеясь, сказала Нина Александровна.– Скоро мы с Сергеем получим новый дом.
…Вот какой разговор произошел у Нины Александровны с самым близким ей человеком несколько дней назад, и всего через три дня оказалось, что дела гражданочки Савицкой отнюдь не о'кей, а просто-напросто никуда не годятся. Надо бы хуже, да некуда! Лежал на диване больной муж, сын Борька понемножку да полегонечку собирался выбивать из матери деньги за выполнение обыкновенных обязанностей, Марк Семенов не вылезал из двоек по литературе, а в последнем письме матери была чудовищная фраза: «Я горжусь тем, что дочь пошла дальше меня. Сведущие люди в Ромске утверждают, что С. В. Ларин – первый кандидат на пост директора сплавной конторы. Я горжусь тобой, дочь!…» – почти по Лиле Булгаковой, не правда ли, товарищи!
– Нинка! – зарычал Сергей Вадимович.– Мне чи-риз-вычайно скучно. Прикоснись ко мне своим мощным интеллектом. Бога для прошу!
2
3
Глядя на круглолицую, высокогрудую, плечистую и коренастую Люцию Спыхальскую, не верилось, что эта обская баба была самым начитанным, эрудированным и умным человеком в школе. Но сегодня, но сегодня… О каком там Кафке могла идти речь, когда сама Спыхальская сейчас была проще пятки, и Нина Александровна внезапно почувствовала острую зависть. «Лю будет счастливой,– уверенно подумала она.– Стирать носки, снимать с Мышицы сапоги, укутывать его одеялом, баюкать, пичкать пельменями, говорить и думать только о муже – это Лю сумеет!»
– Я прямо не знаю, что делать с Марком! – продолжала блаженствовать подруга.– Может быть, ты посоветуешь ему позаниматься со мной дополнительно?… Марк ведь никого из учителей, кроме тебя, не признает.
– Хорошо, я поговорю с Марком.
Голос у Нины Александровны, по-видимому, был таким холодным и суровым, что Люция Стефановна съежилась, несколько раз по-девчоночьи шмыгнув носом, замолкла, а Нина Александровна, перестав завидовать подруге, весело подумала о том, что это истинная правда: от счастья человек глупеет.
– Я рада за тебя, Лю,– спокойно и ласково сказала Нина Александровна.– Вы прекрасно уживетесь.
Люция Стефановна долго молчала, потом сказала тихо:
– Да, я до неприличия счастлива, Ни, прости! А вот с тобой что-то происходит… Что случилось, Нина?
– Ничего! – ответила Нина Александровна, так как не могла же сказать о том, что завидует Спыхальской, что тоже хочет, испытывать счастье от стирки мужских носков, но вот не получается у нее это простое, как мычание, полное бабье счастье.
– У меня дела о'кей! – принужденно смеясь, сказала Нина Александровна.– Скоро мы с Сергеем получим новый дом.
…Вот какой разговор произошел у Нины Александровны с самым близким ей человеком несколько дней назад, и всего через три дня оказалось, что дела гражданочки Савицкой отнюдь не о'кей, а просто-напросто никуда не годятся. Надо бы хуже, да некуда! Лежал на диване больной муж, сын Борька понемножку да полегонечку собирался выбивать из матери деньги за выполнение обыкновенных обязанностей, Марк Семенов не вылезал из двоек по литературе, а в последнем письме матери была чудовищная фраза: «Я горжусь тем, что дочь пошла дальше меня. Сведущие люди в Ромске утверждают, что С. В. Ларин – первый кандидат на пост директора сплавной конторы. Я горжусь тобой, дочь!…» – почти по Лиле Булгаковой, не правда ли, товарищи!
– Нинка! – зарычал Сергей Вадимович.– Мне чи-риз-вычайно скучно. Прикоснись ко мне своим мощным интеллектом. Бога для прошу!
2
Быстрым шагом выйдя из дома, Нина Александровна удивилась той разительной перемене, которая произошла в мире за полтора-два часа. Видимо, был прав Борька, утверждая, что «на улице весна, а он болеет!». Уже на крыльце Нине Александровне в ноздри ударил хлебный и волнующий запах согревшегося на солнце снега, точно такой бывал в детстве, когда она ожидала от каждой весны счастья. Воробьи усыпали дорогу, словно маковые зернышки, на прясле соседнего дома сидели две непривычно смирные сороки – грелись на солнце; шла по дороге одинокая, одурманенная духом оттаивающей земли корова и так весело помахивала головой, как молодая лошадь в оглоблях легких дрожек. Да, здорово уже пахло весной! Впрочем, в Таежном это вовсе не означало, что так будет продолжаться и дальше. В прошлом году, например, на Первомай повалил снег, а в конце февраля того же прошлого года шел дождь.
В школе Нину Александровну ждала небольшая, но все-таки радость: директриса Белобородова, как выяснилось, в пух и прах разнесла англичанку Зимину за то, что та опоздала на урок на три с половиной минуты по часам директрисы; сколько Зимина ни клялась, что ее собственные часы известной швейцарской фирмы поставлены по сигналам радио, доказать ничего не могла, а наоборот, довела директрису до исступления.
– Я вас вышвырну вон! – Белобородова размахивала перед носом англичанки коротким толстым пальцем.– Я давно к вам приглядываюсь, голубушка! Мне ваше низкопоклонство перед Западом давно претит, милая моя… Да, мы за мирное существование, но я не потерплю преподавательницу, которая не выписывает ни одной советской газеты, а все разные там «Саттердеи»! Так что запомните навек: эта-а школа работает по моим часам… И какого лешего вам опаздывать, если вы переманили у двух действительно занятых людей домработницу? Ведь у вас муженек – повар, посудомойка и поломойка. Зачем вам нужна домработница? Для престижа – вот для чего! Чтобы все было как в лучших домах Парижа и Лондона!… Я до вас еще доберусь при случае – попробуйте-ка еще раз опоздать!
Немногие знали о том, что тайной мечтой директрисы была домработница. Однако семья Белобородовых-Карповых себе такой роскоши не могла позволить – недоставало денег, которые уходили на учебу сына в Москве и дочери в Ромске.
– Я вас приветствую, Анна Ниловна! – сказала Нина Александровна, когда директриса после звонка появилась в учительской.– А на улице-то веснища!… Мне нужно с вами поговорить.
– Буду рада. Пожалуйста, в кабинет, Нина Александровна. В кабинете директриса Белобородова сразу села на кончик стола – добрый признак,– оглядевшись и помигав, воровато закурила.
– Ну как дела, Нинка? Слышала, как я разделала на все падежи эту дуру стилягу?
– Про стилягу слышала, а вот дела мои вовсе не хороши.
– Что так? – несказанно удивилась директриса и даже забыла о папиросе.– У тебя, у Нинки Савицкой, плохо идут дела?! Расскажите об этом моей прабабушке.
– И все-таки…
В директрисином кабинете во всю ивановскую светило теплое солнце, четыре желтых квадрата лежали на желтом полу, и в них кружились желтые пылинки; в кабинете пахло, как всегда, так сложно, что хотелось чихать, а огромный глобус на шкафу, казалось, медленно вращался, показывая меридианы и широты.
– Твой – молодец! – видимо, поняв причину визита Нины Александровны, энергично произнесла Белобородова.– Такого главного механика сплавной конторы, как твой, Таежное еще не знало. Ты мне на слово поверь: я в поселке абориген. Он истинный молодец, твой-то! И пьянчужек прибрал к рукам…
Теперь от директрисы Белобородовой надо было ждать маленькой или большой гадости, чего-нибудь такого, что должно было подпортить человеку настроение, но Нина Александровна не стала вооружаться, а только вздохнула.
– У Сергея Вадимовича появилась кровь и опоясывающие боли,– сказала она.– Он не хочет ложиться в больницу. Может быть, ты мне поможешь, Анна Ниловна, сволочь его к хорошему рентгенологу?…– Она на секунду замялась.– Понимаешь, мне нет ходу в райбольницу…
Директриса слезла со стола, аккуратно уместившись во вращающемся кресле, прежним энергичным голосом посоветовала:
– Ты вот что сделай, Нинуха. Ты наплюй на всех врачей, а лечи-ка своего капустным соком… Лучший капустный сок в поселке делает мать Серафимы Иосифовны, будь она неладна со своей вечной кормежкой! Вот ты и научись у нее делать сок да пои своего каждый день вместо воды… Он у тебя за месячишко на ноги встанет!… Ты почему молчишь?
– Да потому что Сергей Вадимович не хочет пить капустный сок.
– Как это не хочет?
– А вот не хочет, и все… Говорит, что ему смешна бабушкина медицина и язву вообще не надо лечить…
Она прикусила язык, так как не могла, оказывается, объяснить директрисе Белобородовой способ лечения язвы, изобретенный самим Сергеем Вадимовичем. Ведь если бы она сказала, что муж намерен, как он шутил, лечить язву самоотверженной работой на благо любимой родине, Белобородова приняла бы это за неуместную шутку.
– Значит, не хочет пить капустный сок? – сердито спросила Белобородова.– И ты его не можешь заставить?
– Не могу и не хочу… Я вообще боюсь оказывать любое давление на Сергея Вадимовича…
Белобородова сосредоточенно курила, пускала в потолок сизые бесформенные клубы дыма и отчего-то казалась отсутствующей. Так она молчала минуты три, затем, глубоко вздохнув, потушила папиросу о плечо Нефертити – такая пепельница стояла на рабочем столе Белобородовой.
– Я понимаю тебя,– незнакомым голосом сказала Белобородова.– Какое давление ты еще можешь оказывать на мужа, если, и не желая этого, давишь на него одним своим присутствием… Мне это ох как знакомо, Нинка! Ты же ведь не думаешь, что я нарочно своего Карпова превратила в Белобородова. Бог мой! Что с тобой, Нинка?
– Ничего.– Нина Александровна усмехнулась.– Уж очень похоже мы с тобой мыслим, Анна Ниловна…
– Я об этом знаю давно… Ты еще подле своего на свадьбе сидела, а я уже думала: «Ох трудно будет Нинке!»
Миллиарды пылинок хороводились в солнечных квадратах, пощелкивали старинные часы с кукушкой, глобус по-прежнему, казалось, вращался да вращался, а потом из-под шкафа взял да и вылез школьный кот сибирских кровей, с голубыми фарфоровыми глазами. Кота звали Васькой, он как огня боялся звонков и перед каждым из них, абсолютно точно чувствуя время, прятался в затишек; сейчас кот направлялся к дерматиновому дивану, под которым можно было пересидеть электрический звон.
– Кис-кис-кис,– машинально позвала Нина Александровна.– Вот он какой важный, этот кот Васька!
Когда кот, не вняв призывам Нины Александровны, спрятался под диван, Белобородова, торжественно распрямившись, сказала:
– Говори мне спасибо, Нин Александровна!… Я своего уговорила собрать жилищную комиссию двадцать шестого марта. Вот будет тебе славный подарочек ко дню рождения!
Ожидая взрыва радости, директриса наклонилась вперед, чтобы понять, в каком масштабе благодарна ей Нина Александровна за содеянное добро, но Нина Александровна сидела неподвижно – все глядела и глядела под диван, куда забрался кот Васька, словно хотела спрятаться туда же. Тогда Белобородова тихо и серьезно сказала:
– Завтра же утащим твоего на рентген… Я буду не я, если Ларин не предстанет перед Каспарадзе!
В школе Нину Александровну ждала небольшая, но все-таки радость: директриса Белобородова, как выяснилось, в пух и прах разнесла англичанку Зимину за то, что та опоздала на урок на три с половиной минуты по часам директрисы; сколько Зимина ни клялась, что ее собственные часы известной швейцарской фирмы поставлены по сигналам радио, доказать ничего не могла, а наоборот, довела директрису до исступления.
– Я вас вышвырну вон! – Белобородова размахивала перед носом англичанки коротким толстым пальцем.– Я давно к вам приглядываюсь, голубушка! Мне ваше низкопоклонство перед Западом давно претит, милая моя… Да, мы за мирное существование, но я не потерплю преподавательницу, которая не выписывает ни одной советской газеты, а все разные там «Саттердеи»! Так что запомните навек: эта-а школа работает по моим часам… И какого лешего вам опаздывать, если вы переманили у двух действительно занятых людей домработницу? Ведь у вас муженек – повар, посудомойка и поломойка. Зачем вам нужна домработница? Для престижа – вот для чего! Чтобы все было как в лучших домах Парижа и Лондона!… Я до вас еще доберусь при случае – попробуйте-ка еще раз опоздать!
Немногие знали о том, что тайной мечтой директрисы была домработница. Однако семья Белобородовых-Карповых себе такой роскоши не могла позволить – недоставало денег, которые уходили на учебу сына в Москве и дочери в Ромске.
– Я вас приветствую, Анна Ниловна! – сказала Нина Александровна, когда директриса после звонка появилась в учительской.– А на улице-то веснища!… Мне нужно с вами поговорить.
– Буду рада. Пожалуйста, в кабинет, Нина Александровна. В кабинете директриса Белобородова сразу села на кончик стола – добрый признак,– оглядевшись и помигав, воровато закурила.
– Ну как дела, Нинка? Слышала, как я разделала на все падежи эту дуру стилягу?
– Про стилягу слышала, а вот дела мои вовсе не хороши.
– Что так? – несказанно удивилась директриса и даже забыла о папиросе.– У тебя, у Нинки Савицкой, плохо идут дела?! Расскажите об этом моей прабабушке.
– И все-таки…
В директрисином кабинете во всю ивановскую светило теплое солнце, четыре желтых квадрата лежали на желтом полу, и в них кружились желтые пылинки; в кабинете пахло, как всегда, так сложно, что хотелось чихать, а огромный глобус на шкафу, казалось, медленно вращался, показывая меридианы и широты.
– Твой – молодец! – видимо, поняв причину визита Нины Александровны, энергично произнесла Белобородова.– Такого главного механика сплавной конторы, как твой, Таежное еще не знало. Ты мне на слово поверь: я в поселке абориген. Он истинный молодец, твой-то! И пьянчужек прибрал к рукам…
Теперь от директрисы Белобородовой надо было ждать маленькой или большой гадости, чего-нибудь такого, что должно было подпортить человеку настроение, но Нина Александровна не стала вооружаться, а только вздохнула.
– У Сергея Вадимовича появилась кровь и опоясывающие боли,– сказала она.– Он не хочет ложиться в больницу. Может быть, ты мне поможешь, Анна Ниловна, сволочь его к хорошему рентгенологу?…– Она на секунду замялась.– Понимаешь, мне нет ходу в райбольницу…
Директриса слезла со стола, аккуратно уместившись во вращающемся кресле, прежним энергичным голосом посоветовала:
– Ты вот что сделай, Нинуха. Ты наплюй на всех врачей, а лечи-ка своего капустным соком… Лучший капустный сок в поселке делает мать Серафимы Иосифовны, будь она неладна со своей вечной кормежкой! Вот ты и научись у нее делать сок да пои своего каждый день вместо воды… Он у тебя за месячишко на ноги встанет!… Ты почему молчишь?
– Да потому что Сергей Вадимович не хочет пить капустный сок.
– Как это не хочет?
– А вот не хочет, и все… Говорит, что ему смешна бабушкина медицина и язву вообще не надо лечить…
Она прикусила язык, так как не могла, оказывается, объяснить директрисе Белобородовой способ лечения язвы, изобретенный самим Сергеем Вадимовичем. Ведь если бы она сказала, что муж намерен, как он шутил, лечить язву самоотверженной работой на благо любимой родине, Белобородова приняла бы это за неуместную шутку.
– Значит, не хочет пить капустный сок? – сердито спросила Белобородова.– И ты его не можешь заставить?
– Не могу и не хочу… Я вообще боюсь оказывать любое давление на Сергея Вадимовича…
Белобородова сосредоточенно курила, пускала в потолок сизые бесформенные клубы дыма и отчего-то казалась отсутствующей. Так она молчала минуты три, затем, глубоко вздохнув, потушила папиросу о плечо Нефертити – такая пепельница стояла на рабочем столе Белобородовой.
– Я понимаю тебя,– незнакомым голосом сказала Белобородова.– Какое давление ты еще можешь оказывать на мужа, если, и не желая этого, давишь на него одним своим присутствием… Мне это ох как знакомо, Нинка! Ты же ведь не думаешь, что я нарочно своего Карпова превратила в Белобородова. Бог мой! Что с тобой, Нинка?
– Ничего.– Нина Александровна усмехнулась.– Уж очень похоже мы с тобой мыслим, Анна Ниловна…
– Я об этом знаю давно… Ты еще подле своего на свадьбе сидела, а я уже думала: «Ох трудно будет Нинке!»
Миллиарды пылинок хороводились в солнечных квадратах, пощелкивали старинные часы с кукушкой, глобус по-прежнему, казалось, вращался да вращался, а потом из-под шкафа взял да и вылез школьный кот сибирских кровей, с голубыми фарфоровыми глазами. Кота звали Васькой, он как огня боялся звонков и перед каждым из них, абсолютно точно чувствуя время, прятался в затишек; сейчас кот направлялся к дерматиновому дивану, под которым можно было пересидеть электрический звон.
– Кис-кис-кис,– машинально позвала Нина Александровна.– Вот он какой важный, этот кот Васька!
Когда кот, не вняв призывам Нины Александровны, спрятался под диван, Белобородова, торжественно распрямившись, сказала:
– Говори мне спасибо, Нин Александровна!… Я своего уговорила собрать жилищную комиссию двадцать шестого марта. Вот будет тебе славный подарочек ко дню рождения!
Ожидая взрыва радости, директриса наклонилась вперед, чтобы понять, в каком масштабе благодарна ей Нина Александровна за содеянное добро, но Нина Александровна сидела неподвижно – все глядела и глядела под диван, куда забрался кот Васька, словно хотела спрятаться туда же. Тогда Белобородова тихо и серьезно сказала:
– Завтра же утащим твоего на рентген… Я буду не я, если Ларин не предстанет перед Каспарадзе!
3
Нейлоновая кофточка в темноте светилась голубым электрическим светом, от нее и от самой Нины Александровны летели искры. Вообще рентгенологический кабинет и мир были переполнены электричеством: утром в пальцах Нины Александровны слиплись листы бумаги, за полчаса до этого Нина Александровна, прикоснувшись к плечу Борьки, почувствовала легкий укол, защелкал полиэтиленовый мешочек, в котором хранилась гречневая крупа, а вот сейчас, в районной больнице, электрические искры снопами летели от белого халата рентгенолога Каспарадзе – приятеля, собутыльника и поклонника первого мужа Савицкой… Замедленный, важный, ко всему безучастный, он курортным шагом прогуливался по кабинету, не замечая Ларина и Савицкую, вполголоса разговаривал сам с собой. При этом Каспарадзе время от времени делал отстраняющий жест обеими руками, словно на него надвигался тяжелый грузовик.
– Повышенной кислотности у Сергей Вадимовича нэт, пониженной тоже нэт, нулевая кислотность не проклевывается… Таким образом, я считаю язву, Нына, только и только нэрвического происхождения. Такие язвы довольно часто встрэчаются в наш нэрвический вэк. Очень часто! Я бы даже сказал, слишком часто! А подумав, добавил бы: даже очень слишком часто!
Расхаживая, Каспарадзе шуршал халатом, в рентгеновском кабинете было темно, но Нина Александровна адаптировалась и видела, как халат Каспарадзе обрамляется голубыми искрами. Да, да! Весь белый свет был переполнен голубым потрескивающим электричеством, и только один человек был лишен электрического заряда – Сергей Вадимович Ларин, который полуодетый сидел на холодной белой кушетке, задумчиво почесывая умеренно волосатую грудь, вполуха слушал Каспарадзе. Электрического заряда в нем не было оттого, что, просидев в конторе день деньской, к вечеру он был весь разряжен, как старый аккумулятор. А Каспарадзе продолжал мыслить вслух и фланировать по кабинету:
– Я склонен присоэдиниться к мнэнию больного, утверждающего, что его труд не является источником нэрвического раздражения, а скорее всего способствует повышению тонуса.– Он отстранил ладонями невидимую опасность.– Конкретно говоря, я склоняюсь к тому, что нэрвический раздражитель находится вне сферы производственной деятельности больного, тем паче что он соблюдает диэту даже в командыровках… Я правильно вас понял, больной?
– Точненько! На плотбищах я ем только молочную пищу. На Сергее Вадимовиче были забавно огромные и длинные сатиновые трусы, шелковая майка на спине продралась, волосы торчали в разные стороны; разглагольствования Каспарадзе он почти не слушал, ответив на его прямой вопрос, принялся с инженерным видом разглядывать рентгеновскую установку. Потом заявил:
– А установочка-то уполне современная. Я думал, что меня будут просвечивать на допотопной, а тут, понимаете ли, передовая техника из приятной мне соцстраны! Вот тебе и деревянный город Пашево!… Так чего вы от меня добиваетесь, товарищ Каспарадзе?
– Я от вас добиваюсь согласия лечь в больницу, а от вашей жены трэбуется единственное: установить источник постоянного раздражения…
– Хорошо,– за себя и за Сергея Вадимовича сказала Нина Александровна и поднялась.– Спасибо. До свидания.
Когда Нина Александровна и Сергей Вадимович вышли из районной больницы, на дворе стояла уже настоящая весна и шофер дядя Коля похаживал вокруг «Волги» в одной клетчатой ковбойке, но в зимней шапке. Они сели в машину, дядя Коля взял с места большую скорость, чтобы не буксовать на раскисшей дороге, и вскоре приехали в Таежное, где Сергей Вадимович категорически объявил:
– Я пошел руководить одной из лучших в области сплавных контор. А ты?
– У меня сегодня отгул,– ответила Нина Александровна и попросила: – возвращайся пораньше, Сергей.
– Бу сделано!
И, к удивлению Нины Александровны, сдержал слово: вернулся домой сразу после шести, но в каком виде! Простоволосый, мокрый, пахнущий талым снегом, в распахнутой на груди куртке. Еще в коридоре, снимая сапоги и вытирая полотенцем голову, он закричал, что новый дом готов к сдаче, что мистер Булгаков собственнолично провел осмотр и недоделок в работе строителей не нашел и что на дворе весна, настоящая весна.
– Если так будет продолжаться дальше,– буйствовал в коридоре муж,– то меня можно запросто считать уволенным. Понимаете, гражданочка, коли навигация начнется на десять дней раньше срока, то – пардон!– я к ней не подготовлен… Переквалифицируюсь в управдомы!
Последние слова Сергей Вадимович произнес, находясь уже в их общей комнате, от него валил пар, пахло бензином и соляркой, по брови растекалось масляное пятно, руки были черные.
– Да, переквалифицируюсь в управдомы! Управдом, голубушка моя, это не баран начихал, не кот наплакал и не таракан… Я не знаю, чего он там такого не наделал…
– Не накакал! – закричал из своей комнаты Борька.
– Правильно, Борька! Молодца! Пятерка по литературе, двойка за поведение… Здрасте, товарищ жена!
Сергей Вадимович бросился в кресло, похохатывая, стал следить за тем, как Нина Александровна размышляет, что делать с Борькой – осадить или промолчать?
– Ты ему откуси ухо! – заговорщицки посоветовал он.– Очень помогает выращивать безматершинных детей.
Мазут на брови оттаивал, разжижался; бровь чернела и увеличивалась в размерах. Нина Александровна вынула из кармана нейлонового халата носовой платок, подойдя к мужу, осторожно вытерла бровь.
– Где это ты?
Сергей Вадимович привлек ее к себе, зашептал:
– Полумрак каюты, полненькая разнорабочая в замасленной спецовке, робкий голос, нежный поцелуй – и вот вам… мазутное пятно! А чего у тебя такие глаза, словно я попросил у тебя взаймы?
Нина Александровна зажгла торшер, смахнув пыль с журнального столика, села во второе кресло, прислушалась – за окном бушевал теплый южный ветер, который вторые сутки старательно осаживал сугробы снега, раскачивал деревья в палисаднике, разносил по поселку тревогу и радость весны. Сейчас ветер просительно царапался в оконные стекла, прохаживаясь по крыше, поскрипывал расшатавшимися от старости досками.
– Я хочу серьезно поговорить с тобой, Сергей! – сказала Нина Александровна.– Только, ради бога, не ерничай, а хоть десять – пятнадцать минуть будь серьезен… Ну представь, что ты принимаешь из ремонта катер.
– Так ставите вопрос?
– Сергей, с тобой невозможно разговаривать! Ты хуже Борьки…
– Я, мам, хороший! – закричал за стенкой Борька.
– Ты еще не ушел в кино?
– Я, мам, уже одетый, вот только ремень застегиваю…
Когда сын, демонстративно громко прикрыв за собой уличные двери, ушел, Нина Александровна опять прислушалась: тверденькие шаги Борьки простучали по крыльцу, зачилипали по раскисшему снегу, потом заскрипела калитка.
– Шопенгауэр где-то,– сказала Нина Александровна,– написал примерно следующее: тот человек не может быть счастливым, который дорожит мнением окружающих!
– Ты это к чему? – поразился Сергей Вадимович.– Ни по какой ассоциации до Шопенгауэра добраться не могу.
– Это я о себе,– без улыбки ответила Нина Александровна.– Оказывается, я так дорожу мнением окружающих, что мне до счастья так же далеко, как до Марса…
Борькины хлюпающие шаги давно стихли, ветер налетал на окна пробующими порывами, скрипел колодезный журавель, лаяла молодая нервная собака, доски на крыше постанывали да постанывали. Потом издалека – работал транзисторный приемник – донесся торжественный перезвон курантов: было всего семь часов вечера. «И чего это я так рано начала серьезный разговор?» – удивленно подумала Нина Александровна.
– Сережа,– осторожно спросила она,– а вот сейчас ты счастлив?
Сергей Вадимович бросил на Нину Александровну пораженный взгляд; она со страхом ждала, что он вот-вот скажет: «Так ставите вопрос?» – но Сергей Вадимович ответил серьезно:
– Да, Нина! Да, я счастлив!
Торчали на голове потешные вихры, ноги он подобрал под себя и сидел на стуле покорно – безулыбчивый сейчас, с мудро наморщенным лбом, подобранными губами, но все равно несерьезный: смеялись глаза и сами по себе двигались брови. Нина Александровна вздохнула.
– Если ты счастлив, Сергей,– настойчиво продолжала она,– если ты счастлив, почему же у тебя обостряется язва? Счастьем язву, естественно, не залечишь, но у счастливого человека по крайней мере она не должна обостряться…
Нина Александровна понимала, что говорит не то и не так, но остановиться уже не могла и медленно продолжала:
– Я виновата в твоей язве, Сергей! Думаю, что ты любишь меня, но вижу: ты всегда находишься в напряжении, как только появляюсь я… Не пытайся отпираться, Сергей, я же знаю, что если ты паясничаешь, то значит – напряжен до предела…– Она усмехнулась.– Одним словом, я тот постоянный раздражитель, о котором говорил рентгенолог Каспарадзе…
Нина Александровна остановилась, так как ей пришла в голову простая мысль: «А ведь у меня уже был несчастный муж!» Дальше этой мысли она пойти уже не могла и сидела с таким лицом, какое наверное, бывает у путника, когда он стоит перед развилкой двух дорог: «Направо пойдешь – смерть найдешь, налево пойдешь – живой не придешь!»
– Будь добр, Сергей, ответить искренне, почему ты всегда говоришь: «Так ставите вопрос?» – когда я по субботам и воскресеньям утром подаю тебе кофе?
У Сергея Вадимовича задралась на лоб левая бровь, что он делал, как знала Нина Александровна, только на работе во время очень серьезных происшествий, и по Таежному уж разнеслись слова Симкина: «Если у Сереженьки Вадимыча лезет наверх левая бровь, тикай поскорее: разбушуется!» С главным механиком Таежнинской конторы такое случалось редко, но тем опаснее был Ларин с задранной на лоб левой бровью, и Нина Александровна, знающая гневное состояние мужа только понаслышке, невольно подтянулась, выпрямившись, почувствовала радостную надежду на что-то новое, очень нужное, такое же необходимое, как воздух. «Закричи на меня!» – попросила она Сергея Вадимовича повлажневшими глазами. И был момент, когда казалось, что это произойдет, но левая бровь у Сергея Вадимовича медленно опустилась.
– Ты бы увидела себя со стороны, когда несешь кофе,– сказал он.– Ты вся кричишь: «А я вот тебе кофе несу! Смотри, сама несу, не побоялась унижения, сама несу для тебя кофе!»
По улице проехал тяжелый и, судя по гулу мотора, новый грузовик, заворачивая в переулок, шофер резко перегазовал, и вместе с порывом алтайского ветра в комнату через открытую форточку проник запах бензинной гари.
– Это для меня открытие,– медленно сказала Нина Александровна.– Я-то думала, что моя физиономия тает от любви, когда я несу тебе кофе…
Она вовремя остановилась, так как произошло то, чего надо было ждать от Сергея Вадимовича: широко открывая рот и показывая тридцать два отменно здоровых зуба, он беззвучно хохотал. Прохохотавшись, Сергей Вадимович подошел к дивану-кровати, забрался на него с ногами и стал глядеть на Нину Александровну исподлобья, не мигая. В молчании прошло, наверно, полминуты, потом Сергей Вадимович сказал:
– Я люблю тебя, Нинка!… Я здорово люблю тебя, баушка!
Баушкой муж называл Нину Александровну в лучшие минуты семейной жизни, но сейчас он поступил глупо и нетактично, сказав ей о любви и назвав баушкой. Ему надо было молчать, молчать и молчать.
– Я тебя тоже люблю,– сказала Нина Александровна.– Я тебя тоже люблю, Сергей, но ведь так жить нельзя… Я не ревную, Сергей, но твоя студенческая язва зарубцевалась, когда ты полюбил Ирину, а вот теперь…– Она поднялась.– Прости, я хочу побродить по улице… Мне надо побыть одной.
На дворе было уже совсем темно, потеплевшие тучи пенились над головой, на телеграфном столбе по-осеннему раскачивалась электрическая лампочка, и свет от нее то падал на лицо Нины Александровны, то уходил за ее спину. «Слабого мужчину я полюбить не могла, а сильные меня обходили!» – вспомнились ей слова знаменитой учительницы Садовской, и сразу же захотелось пойти к ней, и Нина Александровна, заранее обрадовавшись предстоящей встрече, пошла к дому Серафимы Иосифовны энергичным и ходким шагом, но скоро начала замедляться, подумав: «А не поймет ли Серафима Иосифовна, что я несчастна?» От этой мысли она совсем остановилась, отвернувшись от ветра, поняла, что ей действительно надо побыть одной, окончательно разобраться во всем, что навалилось на ее широкие и прямые плечи; она будет бродить в темноте, зайдет в самые отдаленные и узкие переулки Таежного и наконец выйдет на берег реки и сядет на широкий пень.
Пень на обском берегу был хорошо знаком Нине Александровне: она просиживала на нем часами, когда было трудно, когда не знала, что делать, как поступить; и вот теперь Нина Александровна опять сядет на одинокий пень, посидев полчасика.
Они выпили по второй граненой стопке, посидели немного молча, потом закурили – Валька Сосина папиросу «Беломорканал», а Нина Александровна достала из шубы сигареты. Она все-таки немножко опьянела. Звуки она теперь слышала так ясно и отчетливо, словно улица въехала в комнату Валентины, движения сделались длинными и протяжными, как в замедленной киносъемке, но голова оставалась ясной.
– Ты ешь сало, Нинка! – сказала Валентина.– Ты сейчас такая бледная, что, неровен час, брякнешься в обморок… Закуси.
Нина Александровна отрицательно покачала головой:
– Не хочу.
Въехавшая в комнату улица приобретала веселый бодряческий голос: перекликались пижонскими баритонами молодые люди, смеялись девчонки, шло по дороге одновременно несколько машин, парикмахерский репродуктор передавал джаз, словно мокрый флаг, хлюпал в кустах палисадника весенний ветер – все вообще было такое, что поселок Таежное надо было на самом деле переименовывать в город, и Нине Александровне вдруг стало хорошо. Водка – кто мог ожидать этого! – внезапно, рывком притупила чувство боли в сердце, в котором саднило что-то и что-то сжималось, а вот теперь стало легко дышать.
– А, забрало! – засмеялась Валька Сосина и потерла руку об руку.– А я уж думала, что ты вовсе не пьянеешь, а только уходишь в бледность.
– Я пьянею, Валя,– длинными, протяжными словами ответила Нина Александровна.– Я быстро сегодня пьянею и прошу тебя ответить на мой вопрос… Мне это очень надо, Валька!
Теперь было слышно, как на сплавконторском рейде тоненько и зудно поет циркульная пила. Это продолжали пилить кругляк для ремонта катеров, и визг пилы был связан с Сергеем Вадимовичем тем, что именно он решил установить собственную примитивную пилораму, чтобы иметь свой пиловочник, а не зависеть от лесозавода, на котором работал несимпатичный мужу директор Морозов, а сам завод находился в Тагаре.
– Мне это очень, очень надо! – повторила Нина Александровна.
Валентина поднялась, подойдя к окну, села бочком на широкий подоконник, на котором стояла герань в выщербленном горшке. Подумав, она поставила одну ногу на подоконник, на ногу взгромоздила локоть той руки, которая держала папиросу, и стала глядеть в окно. В молчании прошло минуты три-четыре, потом Валька, продолжая глядеть в окно, негромко сказала:
– Повышенной кислотности у Сергей Вадимовича нэт, пониженной тоже нэт, нулевая кислотность не проклевывается… Таким образом, я считаю язву, Нына, только и только нэрвического происхождения. Такие язвы довольно часто встрэчаются в наш нэрвический вэк. Очень часто! Я бы даже сказал, слишком часто! А подумав, добавил бы: даже очень слишком часто!
Расхаживая, Каспарадзе шуршал халатом, в рентгеновском кабинете было темно, но Нина Александровна адаптировалась и видела, как халат Каспарадзе обрамляется голубыми искрами. Да, да! Весь белый свет был переполнен голубым потрескивающим электричеством, и только один человек был лишен электрического заряда – Сергей Вадимович Ларин, который полуодетый сидел на холодной белой кушетке, задумчиво почесывая умеренно волосатую грудь, вполуха слушал Каспарадзе. Электрического заряда в нем не было оттого, что, просидев в конторе день деньской, к вечеру он был весь разряжен, как старый аккумулятор. А Каспарадзе продолжал мыслить вслух и фланировать по кабинету:
– Я склонен присоэдиниться к мнэнию больного, утверждающего, что его труд не является источником нэрвического раздражения, а скорее всего способствует повышению тонуса.– Он отстранил ладонями невидимую опасность.– Конкретно говоря, я склоняюсь к тому, что нэрвический раздражитель находится вне сферы производственной деятельности больного, тем паче что он соблюдает диэту даже в командыровках… Я правильно вас понял, больной?
– Точненько! На плотбищах я ем только молочную пищу. На Сергее Вадимовиче были забавно огромные и длинные сатиновые трусы, шелковая майка на спине продралась, волосы торчали в разные стороны; разглагольствования Каспарадзе он почти не слушал, ответив на его прямой вопрос, принялся с инженерным видом разглядывать рентгеновскую установку. Потом заявил:
– А установочка-то уполне современная. Я думал, что меня будут просвечивать на допотопной, а тут, понимаете ли, передовая техника из приятной мне соцстраны! Вот тебе и деревянный город Пашево!… Так чего вы от меня добиваетесь, товарищ Каспарадзе?
– Я от вас добиваюсь согласия лечь в больницу, а от вашей жены трэбуется единственное: установить источник постоянного раздражения…
– Хорошо,– за себя и за Сергея Вадимовича сказала Нина Александровна и поднялась.– Спасибо. До свидания.
Когда Нина Александровна и Сергей Вадимович вышли из районной больницы, на дворе стояла уже настоящая весна и шофер дядя Коля похаживал вокруг «Волги» в одной клетчатой ковбойке, но в зимней шапке. Они сели в машину, дядя Коля взял с места большую скорость, чтобы не буксовать на раскисшей дороге, и вскоре приехали в Таежное, где Сергей Вадимович категорически объявил:
– Я пошел руководить одной из лучших в области сплавных контор. А ты?
– У меня сегодня отгул,– ответила Нина Александровна и попросила: – возвращайся пораньше, Сергей.
– Бу сделано!
И, к удивлению Нины Александровны, сдержал слово: вернулся домой сразу после шести, но в каком виде! Простоволосый, мокрый, пахнущий талым снегом, в распахнутой на груди куртке. Еще в коридоре, снимая сапоги и вытирая полотенцем голову, он закричал, что новый дом готов к сдаче, что мистер Булгаков собственнолично провел осмотр и недоделок в работе строителей не нашел и что на дворе весна, настоящая весна.
– Если так будет продолжаться дальше,– буйствовал в коридоре муж,– то меня можно запросто считать уволенным. Понимаете, гражданочка, коли навигация начнется на десять дней раньше срока, то – пардон!– я к ней не подготовлен… Переквалифицируюсь в управдомы!
Последние слова Сергей Вадимович произнес, находясь уже в их общей комнате, от него валил пар, пахло бензином и соляркой, по брови растекалось масляное пятно, руки были черные.
– Да, переквалифицируюсь в управдомы! Управдом, голубушка моя, это не баран начихал, не кот наплакал и не таракан… Я не знаю, чего он там такого не наделал…
– Не накакал! – закричал из своей комнаты Борька.
– Правильно, Борька! Молодца! Пятерка по литературе, двойка за поведение… Здрасте, товарищ жена!
Сергей Вадимович бросился в кресло, похохатывая, стал следить за тем, как Нина Александровна размышляет, что делать с Борькой – осадить или промолчать?
– Ты ему откуси ухо! – заговорщицки посоветовал он.– Очень помогает выращивать безматершинных детей.
Мазут на брови оттаивал, разжижался; бровь чернела и увеличивалась в размерах. Нина Александровна вынула из кармана нейлонового халата носовой платок, подойдя к мужу, осторожно вытерла бровь.
– Где это ты?
Сергей Вадимович привлек ее к себе, зашептал:
– Полумрак каюты, полненькая разнорабочая в замасленной спецовке, робкий голос, нежный поцелуй – и вот вам… мазутное пятно! А чего у тебя такие глаза, словно я попросил у тебя взаймы?
Нина Александровна зажгла торшер, смахнув пыль с журнального столика, села во второе кресло, прислушалась – за окном бушевал теплый южный ветер, который вторые сутки старательно осаживал сугробы снега, раскачивал деревья в палисаднике, разносил по поселку тревогу и радость весны. Сейчас ветер просительно царапался в оконные стекла, прохаживаясь по крыше, поскрипывал расшатавшимися от старости досками.
– Я хочу серьезно поговорить с тобой, Сергей! – сказала Нина Александровна.– Только, ради бога, не ерничай, а хоть десять – пятнадцать минуть будь серьезен… Ну представь, что ты принимаешь из ремонта катер.
– Так ставите вопрос?
– Сергей, с тобой невозможно разговаривать! Ты хуже Борьки…
– Я, мам, хороший! – закричал за стенкой Борька.
– Ты еще не ушел в кино?
– Я, мам, уже одетый, вот только ремень застегиваю…
Когда сын, демонстративно громко прикрыв за собой уличные двери, ушел, Нина Александровна опять прислушалась: тверденькие шаги Борьки простучали по крыльцу, зачилипали по раскисшему снегу, потом заскрипела калитка.
– Шопенгауэр где-то,– сказала Нина Александровна,– написал примерно следующее: тот человек не может быть счастливым, который дорожит мнением окружающих!
– Ты это к чему? – поразился Сергей Вадимович.– Ни по какой ассоциации до Шопенгауэра добраться не могу.
– Это я о себе,– без улыбки ответила Нина Александровна.– Оказывается, я так дорожу мнением окружающих, что мне до счастья так же далеко, как до Марса…
Борькины хлюпающие шаги давно стихли, ветер налетал на окна пробующими порывами, скрипел колодезный журавель, лаяла молодая нервная собака, доски на крыше постанывали да постанывали. Потом издалека – работал транзисторный приемник – донесся торжественный перезвон курантов: было всего семь часов вечера. «И чего это я так рано начала серьезный разговор?» – удивленно подумала Нина Александровна.
– Сережа,– осторожно спросила она,– а вот сейчас ты счастлив?
Сергей Вадимович бросил на Нину Александровну пораженный взгляд; она со страхом ждала, что он вот-вот скажет: «Так ставите вопрос?» – но Сергей Вадимович ответил серьезно:
– Да, Нина! Да, я счастлив!
Торчали на голове потешные вихры, ноги он подобрал под себя и сидел на стуле покорно – безулыбчивый сейчас, с мудро наморщенным лбом, подобранными губами, но все равно несерьезный: смеялись глаза и сами по себе двигались брови. Нина Александровна вздохнула.
– Если ты счастлив, Сергей,– настойчиво продолжала она,– если ты счастлив, почему же у тебя обостряется язва? Счастьем язву, естественно, не залечишь, но у счастливого человека по крайней мере она не должна обостряться…
Нина Александровна понимала, что говорит не то и не так, но остановиться уже не могла и медленно продолжала:
– Я виновата в твоей язве, Сергей! Думаю, что ты любишь меня, но вижу: ты всегда находишься в напряжении, как только появляюсь я… Не пытайся отпираться, Сергей, я же знаю, что если ты паясничаешь, то значит – напряжен до предела…– Она усмехнулась.– Одним словом, я тот постоянный раздражитель, о котором говорил рентгенолог Каспарадзе…
Нина Александровна остановилась, так как ей пришла в голову простая мысль: «А ведь у меня уже был несчастный муж!» Дальше этой мысли она пойти уже не могла и сидела с таким лицом, какое наверное, бывает у путника, когда он стоит перед развилкой двух дорог: «Направо пойдешь – смерть найдешь, налево пойдешь – живой не придешь!»
– Будь добр, Сергей, ответить искренне, почему ты всегда говоришь: «Так ставите вопрос?» – когда я по субботам и воскресеньям утром подаю тебе кофе?
У Сергея Вадимовича задралась на лоб левая бровь, что он делал, как знала Нина Александровна, только на работе во время очень серьезных происшествий, и по Таежному уж разнеслись слова Симкина: «Если у Сереженьки Вадимыча лезет наверх левая бровь, тикай поскорее: разбушуется!» С главным механиком Таежнинской конторы такое случалось редко, но тем опаснее был Ларин с задранной на лоб левой бровью, и Нина Александровна, знающая гневное состояние мужа только понаслышке, невольно подтянулась, выпрямившись, почувствовала радостную надежду на что-то новое, очень нужное, такое же необходимое, как воздух. «Закричи на меня!» – попросила она Сергея Вадимовича повлажневшими глазами. И был момент, когда казалось, что это произойдет, но левая бровь у Сергея Вадимовича медленно опустилась.
– Ты бы увидела себя со стороны, когда несешь кофе,– сказал он.– Ты вся кричишь: «А я вот тебе кофе несу! Смотри, сама несу, не побоялась унижения, сама несу для тебя кофе!»
По улице проехал тяжелый и, судя по гулу мотора, новый грузовик, заворачивая в переулок, шофер резко перегазовал, и вместе с порывом алтайского ветра в комнату через открытую форточку проник запах бензинной гари.
– Это для меня открытие,– медленно сказала Нина Александровна.– Я-то думала, что моя физиономия тает от любви, когда я несу тебе кофе…
Она вовремя остановилась, так как произошло то, чего надо было ждать от Сергея Вадимовича: широко открывая рот и показывая тридцать два отменно здоровых зуба, он беззвучно хохотал. Прохохотавшись, Сергей Вадимович подошел к дивану-кровати, забрался на него с ногами и стал глядеть на Нину Александровну исподлобья, не мигая. В молчании прошло, наверно, полминуты, потом Сергей Вадимович сказал:
– Я люблю тебя, Нинка!… Я здорово люблю тебя, баушка!
Баушкой муж называл Нину Александровну в лучшие минуты семейной жизни, но сейчас он поступил глупо и нетактично, сказав ей о любви и назвав баушкой. Ему надо было молчать, молчать и молчать.
– Я тебя тоже люблю,– сказала Нина Александровна.– Я тебя тоже люблю, Сергей, но ведь так жить нельзя… Я не ревную, Сергей, но твоя студенческая язва зарубцевалась, когда ты полюбил Ирину, а вот теперь…– Она поднялась.– Прости, я хочу побродить по улице… Мне надо побыть одной.
На дворе было уже совсем темно, потеплевшие тучи пенились над головой, на телеграфном столбе по-осеннему раскачивалась электрическая лампочка, и свет от нее то падал на лицо Нины Александровны, то уходил за ее спину. «Слабого мужчину я полюбить не могла, а сильные меня обходили!» – вспомнились ей слова знаменитой учительницы Садовской, и сразу же захотелось пойти к ней, и Нина Александровна, заранее обрадовавшись предстоящей встрече, пошла к дому Серафимы Иосифовны энергичным и ходким шагом, но скоро начала замедляться, подумав: «А не поймет ли Серафима Иосифовна, что я несчастна?» От этой мысли она совсем остановилась, отвернувшись от ветра, поняла, что ей действительно надо побыть одной, окончательно разобраться во всем, что навалилось на ее широкие и прямые плечи; она будет бродить в темноте, зайдет в самые отдаленные и узкие переулки Таежного и наконец выйдет на берег реки и сядет на широкий пень.
Пень на обском берегу был хорошо знаком Нине Александровне: она просиживала на нем часами, когда было трудно, когда не знала, что делать, как поступить; и вот теперь Нина Александровна опять сядет на одинокий пень, посидев полчасика.
Они выпили по второй граненой стопке, посидели немного молча, потом закурили – Валька Сосина папиросу «Беломорканал», а Нина Александровна достала из шубы сигареты. Она все-таки немножко опьянела. Звуки она теперь слышала так ясно и отчетливо, словно улица въехала в комнату Валентины, движения сделались длинными и протяжными, как в замедленной киносъемке, но голова оставалась ясной.
– Ты ешь сало, Нинка! – сказала Валентина.– Ты сейчас такая бледная, что, неровен час, брякнешься в обморок… Закуси.
Нина Александровна отрицательно покачала головой:
– Не хочу.
Въехавшая в комнату улица приобретала веселый бодряческий голос: перекликались пижонскими баритонами молодые люди, смеялись девчонки, шло по дороге одновременно несколько машин, парикмахерский репродуктор передавал джаз, словно мокрый флаг, хлюпал в кустах палисадника весенний ветер – все вообще было такое, что поселок Таежное надо было на самом деле переименовывать в город, и Нине Александровне вдруг стало хорошо. Водка – кто мог ожидать этого! – внезапно, рывком притупила чувство боли в сердце, в котором саднило что-то и что-то сжималось, а вот теперь стало легко дышать.
– А, забрало! – засмеялась Валька Сосина и потерла руку об руку.– А я уж думала, что ты вовсе не пьянеешь, а только уходишь в бледность.
– Я пьянею, Валя,– длинными, протяжными словами ответила Нина Александровна.– Я быстро сегодня пьянею и прошу тебя ответить на мой вопрос… Мне это очень надо, Валька!
Теперь было слышно, как на сплавконторском рейде тоненько и зудно поет циркульная пила. Это продолжали пилить кругляк для ремонта катеров, и визг пилы был связан с Сергеем Вадимовичем тем, что именно он решил установить собственную примитивную пилораму, чтобы иметь свой пиловочник, а не зависеть от лесозавода, на котором работал несимпатичный мужу директор Морозов, а сам завод находился в Тагаре.
– Мне это очень, очень надо! – повторила Нина Александровна.
Валентина поднялась, подойдя к окну, села бочком на широкий подоконник, на котором стояла герань в выщербленном горшке. Подумав, она поставила одну ногу на подоконник, на ногу взгромоздила локоть той руки, которая держала папиросу, и стала глядеть в окно. В молчании прошло минуты три-четыре, потом Валька, продолжая глядеть в окно, негромко сказала: