Страница:
Миому поселили не в Вашингтоне, а в его пригороде, в маленьком доме с двумя слугами. Ему дали три дня на отдых, а на четвертый начали работать.
В день ему задавалось до трехсот вопросов, а он должен был на них письменно отвечать — подробно, как того требовали улыбчивые ребята в отутюженных костюмах. За неделю он исписал четыреста страниц бумаги и предполагал, что в будущем использует не меньше. Но вопросы неожиданно кончились, Миому на несколько дней оставили в покое, он отдыхал, а тем временем его ответы пропускались через вычислительные машины, проходя проверку на достоверность. Пережевав вложенную информацию, компьютеры выдали результат. Соотношение между правдой и ложью в ответах Миомы было примерно пятьдесят на пятьдесят, и сотрудники специального отдела ЦРУ всерьез заподозрили в лысом подростке разведчика. Путем практических исследований им оставалось выяснить одно — действительно ли Миома может конденсировать в мозгу образцы передовой военной техники, или же это только миф.
На одном из сверхсекретных американских заводов готовился к сборке новейший вертолет «IНХ». Как считало командование, сведения о нем еще не могли просочиться в русскую разведку, и именно эту конструкцию предложили воссоздать Миоме. Он согласился и попросил три месяца для работы. Ему дали только тридцать дней, но также предложили новейшее оборудование, могущее понадобиться в процессе творчества,
Миома работал по восемнадцать часов в сутки, прерываясь только для того, чтобы поесть. Нельзя сказать, что он получал от этого труда большое удовольствие, так как не мог выделить достаточно времени для осмысления некоторых деталей модели. Но, как бы то ни было, конструкция была построена в срок и шокировала специалистов своей идентичностью с вертолетом «IНХ», за исключением мелких деталей, таких, как несоответствие оружия, несомого вертолетом Миомы, и названия «М-3». Все это, конечно, в сравнении с оригиналом. Специалисты также отметили некую логичность в установлении на вертолет именно таких пулеметов и пушек и стали подумывать о перевооружении своего детища по образцу «М-3».
Подозрения в том, что Миома — русский разведчик, отпали.
Отдел ЦРУ, промучившись месяц над возможностью использования телепата в разведывательной деятельности против русских, все-таки отказался от нее, искренне сокрушаясь о том, что Миома такой узкий специалист и не может телепатировать к ядерным ракетам, например.
ЦРУ закончило свою миссию и передало Миому гражданским властям. Ему оформили статус политического беженца и, выяснив, где он хочет жить, купили билет до Нью-Йорка.
Миома оформил себе вэлфэр, снял маленькую комнатку в Гарлеме и стал жить в негритянском квартале. Негры его не трогали, считая сумасшедшим лишь потому, что он поселился в их квартале, не испугавшись мелькания своего белого пятнышка на черном фоне их преступного большинства.
Два месяца Миома прожил, присматриваясь к Нью-Йорку, а на третьем месяце как-то ночью к нему в квартиру неслышно забрался неизвестный человек и из бесшумного пистолета расстрелял его кровать. В этот момент Миома стоял за дверью и с любопытством следил за действиями незнакомца. После того как тот расстрелял всю обойму, он вышел к нему навстречу и проявил свою необыкновенную силу, задушив голыми руками непрошеного гостя. Перед смертью тот признался на русском языке, что является агентом КГБ и получил задание убить предателя.
Миома похоронил своего соотечественника в ближайшем мусорном баке, забрав на память о нем пистолет системы «магнум».
Следующий год он прожил спокойно. На него никто не нападал, и даже спецслужбы не проявляли к нему интереса. Миома не пытался пойти куда-нибудь учиться, не пытался найти работу, вел замкнутый образ жизни, выезжая в Манхэттен только для получения своего вэлфэра.
Он почти не думал о старой матери, не пытался даже созвониться с нею или написать письмо. В его душе постепенно возникло какое-то ощущение, что вот-вот с ним должно что-то произойти, ради чего он приехал в Америку.
Как-то раз Миома прогуливался, привлекая своим видом детей. Они шли за ним маленькой стайкой и громко обсуждали его лысый череп и наполовину оторванное ухо. Он не обращал на них внимания, просто шел и думал о чем-то своем, как вдруг в его груди появилось какое-то тревожное чувство, заставившее к себе прислушаться. Миома остановился и повернулся навстречу к детям. Они рванули врассыпную, а он, весь сконцентрировавшийся на неясных ощущениях, неожиданно шагнул в сторону корейского магазина, вошел в него и ткнул пальцем в какую-то черную карточку.
— Ты хочешь лотерею? — спросил продавец.
Миома кивнул.
— «Вlack Jасk» — хорошая лотерея.
Продавец спросил, сколько он хочет штук, Миома показал один палец и, уплатив доллар, вышел из магазина.
— В следующем тираже разыгрывается сто пятьдесят миллионов! — сказал кореец вслед.
Миома шел к своему дому, удивляясь, что карточка, положенная в нагрудный карман, такая теплая, как маленькая грелка, и как будто живая.
15 мая 1974 года Миома стал богаче на сто пятьдесят миллионов долларов. Он воспринял это событие как должное, отказался от всех телевизионных интервью, чем ужасно разозлил лотерейную компанию, и скрылся в маленькой гарлемской квартирке, ожидая получения выигрыша на свой новый счет, открытый по каким-то неясным соображениям в китайском банке.
Через неделю после своего феноменального обогащения Миома нашел в почтовом ящике тисненное золотом приглашение от мэра города Нью-Йорка отобедать с ним в непринужденной обстановке и, день подумав, принял его.
Мэр принял везучего эмигранта в своем загородном доме и после закусок предложил ему американское гражданство. После первой смены блюд глава города пустился в пространный разговор о том, что сейчас наступили тяжелые времена для всех дел — дикая инфляция сводит на нет все благие начинания — и что продержаться в этой ситуации можно лишь путем объединения крупных компаний или слияния капиталов… Когда подали десерт, мэр намекнул Миоме, что они могли бы с ним сделать дело, и попросил его ответить, как он на это смотрит. Миома несколько минут писал что-то на бумаге, а потом передал ее мэру, лицо которого по мере прочтения затекало кровью. В бумаге было написано, что Миома плевать хотел на американское гражданство, а уж сливать капиталы с такой особой, какой является мэр, ему и подавно противно. Миома сам знает, как использовать свои деньги, и в помощниках и советчиках он не нуждается…
Мэр справился с охватившим его бешенством, выпил содовой и напрямую сказал, что знает все о прошлом собеседника. Он знает, что Миома — телепат, и посоветует лотерейной компании опротестовать выигрыш; так же он будет засвечивать Миому перед русскими секретными службами в надежде на то, что пуля из русского ствола сделает ему аккуратную дырочку в области лба… Напоследок мэр пожелал невозмутимому Миоме всего хорошего и чуть было не подавился дымом от контрабандной кубинской сигары.
Вернувшись с приема домой. Миома почувствовал зубную боль. Боль нарастала и к ночи стала невыносимой. Миома знал, что его сосед, кубинский эмигрант, был когда-то известным хирургом на родине, но сбежал от политического террора в Америку. В новой стране обитания сразу же выступил против спасшей его демократии и, будучи признан неблагонадежным, был занесен в черные списки на вечные времена.
К нему и обратился Миома с больным зубом. Кубинский экстремист, не задумываясь, вырвал сгнивший клык, выбросил его в окно, содрал с пациента двадцать долларов и на эти же деньги с час выкрикивал антиамериканские лозунги.
То, чем грозил мэр, наполовину произошло. Лотерейная компания отказалась выплачивать Миоме выигрыш, ссылаясь на то, что он телепат и заранее знал, что билет выигрышный.
Миома нанял известного адвоката, пообещав ему в случае удачного исхода миллион, затаил на мэра злобу и, пока готовился процесс, вел какие-то переговоры с известной итальянской автомобильной фирмой, находящейся на грани финансового краха.
Процесс все же выиграл адвокат Миомы. Суд обязал лотерейную компанию выплатить истцу законный выигрыш, а также проценты по нему, накопившиеся за полгода.
Расплатившись с адвокатом, Миома немедленно перевел все деньги в Италию, оставив себе необходимый минимум, живя по-прежнему в Гарлеме.
Через год в средствах массовой информации то и дело стали появляться сообщения о взлете известной итальянской автомобильной компании, находившейся еще недавно на грани банкротства. Газеты высказывали свои предположения, что в фирму влился неизвестный капитал, позволивший ей выкарабкаться и даже преуспеть. Деловой мир и в основном американские автомобильные магнаты проявили повышенный интерес к финансовому источнику, пролившемуся целительным дождем на почти завядшую фирму. Некоторые из них предприняли даже попытки расследования, но так и не достигли в этом успеха. Источник так и остался невыявленным.
В знак благодарности фирма прислала Миоме в подарок шикарный автомобиль, построенный по индивидуальному проекту, с отделанной платиной приборной доской и салоном красного дерева.
Автовладелец поставил машину рядом со своим домом, но уже через пятнадцать минут был потревожен сработавшей сигнализацией. Выйдя на улицу, Миома обнаружил пятерых негров, деловито разбирающих на части совершенное произведение автомобильного искусства. Они не реагировали на появление хозяина, а один даже подмигнул Миоме и громко выпустил газы через заднепроходное отверстие.
Миома вернулся к себе в квартиру и через минуту появился на улице опять, сжимая в руке «магнум» сорок пятого калибра. Через полчаса машине был возвращен первозданный облик, а испортивший воздух негр завопил, получив в мягкие ткани крупнокалиберную пулю.
Этим же вечером, погрузив в спасенный автомобиль все свое имущество, Миома переехал в Манхэттен и поселился в шикарных апартаментах «Паласа». Менеджер гостиницы сначала принял его за уборщика, но когда получил чек на кругленькую сумму и проверил его на подлинность, то вышел к новому постояльцу «сама любезность». Он проводил гостя до дверей, низко поклонился и несколько раз пожелал немому богачу спокойной ночи. Если бы он знал, что перед ним один из самых богатых людей Нью-Йорка, то кланялся бы еще ниже.
Состояние Миомы оценивалось к этому дню в полмиллиарда долларов, а к концу следующего года должно было удвоиться.
На рабочем бюро в апартаментах Миомы лежала нетронутая пачка писчей бумаги, а в чернильницу каждое утро заливались свежие чернила. В течение месяца он не замечал писчих принадлежностей, но как-то погожим утром, впав в меланхолию, сел за стол и написал матери короткое письмо:
«Милая мама! Вот уже два года и семь месяцев прошло с тех пор, когда я в последний раз обнимал твои колени. Тридцать один месяц пролетел с момента моей последней весточки тебе… Я жив! Я знаю, я чувствую, что и ты находишься в здравии… Я хоть и медленно, но неуклонно приближаюсь к нашему Золотому Руну, к бронзовому трону, который был тебе обещан. Настанет тот день, когда ты, божественная, опустишься в него и осчастливишь новую землю своим мудрым взглядом… Целую твои руки, обнимаю любимые плечи, помню… Твой сын Миома Дулович».
Дописав матери письмо, Миома составил телеграмму адвокату, прося его прибыть на следующее утро по неотложному делу, захватив с собой географическую карту мира и подробную карту Америки.
Адвокат прибыл в положенное время с целой кипой всевозможных карт различного масштаба, и они в течение трех часов ползали по ним, отмечая карандашом какие-то географические объекты.
На следующий день адвокат прислал своему боссу бумаги с названиями нескольких островов, ценами на них, и Миома вновь ползал по картам, сверяясь с прайс-листом, пока наконец не нашел того, что ему было нужно.
Ровно через три недели адвокат заключил с федеральными властями штата Гавайи сделку. За двести миллионов долларов он купил небольшой остров в океане со всеми имевшимися на нем постройками и сообщил об успехе Миоме.
На следующий день, зафрахтовав самолет, хозяин острова вылетел осматривать свое новое приобретение.
Остров находился в семи километрах от побережья и был сплошь усажен пальмами. На нем было несколько построек, включающих в себя полуразрушенную виллу, взлетную полосу и десяток хижин, в которых жили туземцы, промышляющие ловлей рыбы.
Целую неделю Миома жил под лучами палящего солнца и составлял список необходимых преобразований на острове. Для этого был вызван с побережья глава крупной строительной фирмы, который должен был впоследствии возглавлять постройку нового дома Миомы, нескольких административных зданий, а также должен был осуществить прокладку железнодорожного полотна по всей окружности острова.
Глава фирмы был удивлен таким заказом, но виду не подал, а согласно кивал на все сказанное Миомой. Последнее, что он записал, было пожелание, чтобы шпалы клались на расстоянии девяноста шести сантиметров друг от друга.
Сделав все необходимые распоряжения, Миома вернулся в Нью-Йорк. Вечером он заказал ужин в номер и, ожидая его, смотрел в ночное небо. Его взгляд пробивался сквозь мириады звезд, красноватые веки не мигали, и мысль, тяжелая и основательная, оставляла свой след на каждой из планет Млечного Пути…
В номер постучали. Миома оторвался от окна, открыл дверь, рассеянно смотря, как ввозят тележку с ужином. Последнее, что он увидел и услышал, — это резкое движение официанта, выхватившего из-под крахмальной салфетки пистолет с глушителем, и его слова перед выстрелом:
— Привет от мэра.
Последовало три выстрела в голову, Миома упал на ковер, заливая персидское чудо густой, словно вишневое варенье, кровью. Последнее, что он вспомнил, был отец с выражением отвращения на лице.
«Скорая помощь» доставила почти мертвого Миому в больницу, где он немедленно был положен на операционный стол. Нейрохирург был рад, что раненую голову не нужно брить, что она и так лишена волос, а потому сразу приступил к операции. Обследовав все три раны, он пришел в изумление. Лишь одна из них была глубокой, и пуля проникла в мозг, другие же были поверхностные, и, судя по царапинам на кости, пули просто отскочили от черепа, как от бронированного листа.
Вытащив из третьей раны кусок сплющенного металла, нейрохирург замерил толщину лобной кости пациента и, пораженный, вскрикнул:
— Не может быть!.. Три сантиметра!
Миома пролежал в реанимации двадцать три дня, а когда пришел в сознание и открыл глаза, то обнаружил, что левый ничего не видит, лишь розовая пелена застилает его, Миома закрыл глаза и с этой минуты, вплоть до выписки, обдумывал план мести. Тридцать шесть вариантов умерщвления мэра пришло в его изуродованную голову, но он остановился на последнем, самом жестоком и изощренном, сродни средневековой инквизиции.
Следующим утром он вызвал к себе в палату адвоката, уполномочил его вести все разборки с полицией и строго придерживаться того, что он, Миома, находится в полном недоумении: кому выгодно было его убить?.. Затем он велел адвокату подыскать двоих людей с уголовным прошлым и настоящим, желательно немых в прямом смысле этого слова и готовых за деньги на все.
Еще через тринадцать дней Миома выписался. Его внешний облик претерпел изменения. На лысом черепе треугольником расположились три вмятины, а зрачок левого глаза все время оставался неподвижным, так что создавалось впечатление, что он может управлять каждым глазом по отдельности. Лицо Миомы стало еще более неприятным, а в облике появилось что-то зловещее.
Адвокат выполнил поручение Миомы и как-то вечером в маленьком баре свел его с двумя немыми парнями, друг с другом незнакомыми. Один из них был с раскуроченным ртом; как выяснилось, выпущенная когда-то полицейским пуля угодила ему прямо в челюсть, выбила все зубы и, вырвав язык, вышла через щеку. Его звали Харрис. Другой внешним обликом напоминал херувима, но был с рождения немым, к тому же умственно отсталым и все время глупо улыбался.
Миома дал каждому по тысяче долларов, велел снять номер в гостинице, три дня из него не выходить и ждать дальнейших распоряжений.
Через трое суток в номере наемников раздался телефонный звонок и адвокат, коротко сказав, что работа назначена на сегодня в девять вечера, сразу же повесил трубку.
На встречу с Миомой пришел только Харрис. Жестами он объяснил, что умственно отсталый херувим за три дня своей улыбкой чуть не свел его с ума и идиоту пришлось свернуть шею.
Миома кивнул, они сели в машину и поехали в сторону пригорода.
В доме мэра горели все окна, а возле ворот разгуливали два охранника. Дождавшись, когда свет в окнах погас, Миома кивнул Харрису, тот вылез из машины, как мышь, пробрался к воротам и двумя выстрелами лишил охранников жизни.
Мэр уже готовился лечь спать. На нем была пижама, а в пепельнице тлела кубинская сигара. Он хотел перед сном еще раз затянуться, зайти на минутку к жене, поцеловать ее на ночь, но в комнату неожиданно постучали. Мэр подумал, что жена, опередив его мысль, сама пришла, благостно улыбнулся супружескому взаимопониманию и открыл дверь. В тот же миг его улыбка была расплющена мощным ударом кастета, и он рухнул на пол. Когда мэр пришел в сознание, то обнаружил себя связанным и лежащим на кровати. Рядом с ним стоял Миома и грел на настольной зажигалке шприц, наполненный бурой жидкостью. Глава Нью-Йорка понял, что над ним будет сейчас совершено чудовищное насилие, хотел было закричать, но не смог открыть рта, заклеенного пластырем.
Закончив нагревать шприц, Миома протер ватой иголку, выдавил каплю вещества на пол и приблизился к мэру. Высокопоставленная жертва таращила глаза, крутила головой и что-то сдавленно мычала.
Когда Миома ввел иголку в вену, мэр неожиданно опростался и комната наполнилась невыносимой вонью. Харрис вытащил из-под обгадившегося главы города простыни и ими накрыл ему лицо. Миома зло посмотрел на наемника, тот ретировался и отбросил простыни в угол.
Вещество уже было введено и начало свое путешествие по кровеносным сосудам. Сначала казалось, что ничего особенного не происходит, но через минуту правый глаз мэра неожиданно опух, затек кровью, а затем, как-то неприятно булькнув, лопнул, словно перезревший помидор. Через некоторое время то же самое произошло и с левым глазом.
Миома смотрел на мэра, и по выражению его лица было непонятно, доволен он или нет.
Через пятнадцать минут шея и грудь мэра покрылись фиолетовыми пятнами, затем пятна обуглились по краям, и наблюдавший эту картину Харрис наполнился необъяснимым восторгом и был искренне восхищен жидкостью, несущей в себе огонь.
К счастью, мэр довольно быстро потерял сознание и уже не мог видеть своих разлагающихся членов. Через полчаса тело главы города превратилось в сплошную язву, а еще через пятнадцать минут задрыгались в предсмертной агонии ноги, обутые в домашние тапочки.
Когда все было кончено. Миома оглянулся и увидел в дверях престарелую супругу мэра. Она стояла, бледная, босая, и бесцветными глазами смотрела на останки мужа.
Реакция Харриса была реакцией профессионала. Через мгновение старуха лежала на полу с простреленным горлом, а наемник пытался снять с ее руки кольцо с бриллиантом.
Мародер не догадывался, как близко он сам находится к смерти, но Миома коротко подумал, что такой человек может пригодиться ему всегда, а потому лишь тяжело посмотрел на его скособоченный затылок и, щелкнув пальцами, приказал Харрису заканчивать.
На следующий день все газеты Америки пестрели сообщениями об убийстве мэра Нью-Йорка и его жены, возглавлявшей фонд попечителей солдатских матерей. Также сообщалось, что мэр скончался от воздействия неизвестного яда, изуродовавшего труп до неузнаваемости. Высказывалось предположение, что это — дело рук вьетнамских боевиков, отличающихся особой жестокостью по отношению к своим врагам. А так как мэр был ярым сторонником войны с Вьетнамом, то и версия, высказанная выше, признавалась правдоподобной. Тем более в деле фигурировал неизвестный яд — оружие коварных азиатов.
Миома назначил Харриса своим личным телохранителем, отослал адвоката на остров, чтобы тот контролировал строительство, а сам на шесть месяцев уехал путешествовать по Африке.
Вот уже три года Соломея жила одна. Ее сын неожиданно исчез в неизвестном направлении, и лишь на последнем письме она различила полустершийся штемпель с тремя буквами: USA.
Два раза в неделю я заходил к старухе и приносил ей еду. Она никогда не реагировала на мой приход, сидела у окна, а если я трогал ее за плечо, слегка оборачивалась и смотрела как будто сквозь меня.
Казалось, старуха слепа. Я мог водить пальцами прямо перед глазами, но ее зрачки не реагировали, не расширялись даже на сильный свет.
Соломее было уже восемьдесят пять лет. Она все свое время проводила возле окна в огромном кресле, сама огромная, уставившись невидящими глазами в большое окно.
Слегка фантазируя, я представлял, что она вовсе не слепа, что смотрит она куда-то через границы, через часовые пояса, отыскивая среди миллиардов человек одного-единственного — своего блудного сына.
Потом я отбрасывал свои фантазии, понимая, что старуха давно выжила из ума, понимая, что она действительно слепа и вряд ли помнит, безумная, своего сына.
Она была такая же молчаливая, как и ее сын, и лишь иногда, под вечер, сидя возле окна и вперив в него глаза, старуха вдруг неожиданно привставала с кресла, вытягивала вперед руки и чуть слышно шептала в вечность:
— Царство… Царство…
Тогда в ее облике на мгновение появлялось что-то жуткое, властное, но так же быстро это исчезало, и она вновь сидела в своем кресле, безучастная ко всему окружающему.
Временами я вспоминал Миому, наше с ним стояние у окна и его тяжелый взгляд. Тогда я пытался представить, что в данную минуту происходит с лысым подростком, моим несостоявшимся учеником, и все мои представления обязательно сходились к тому, что Миома влачит сейчас жалкое существование где-нибудь на задворках цивилизации.
Еду, которую я оставлял Соломее, к следующему моему приходу она съедала всю до крошки, а приносил я немало, с расчетом на неделю. Старуха была чудовищно огромной и, наверное, была одной из самых больших женщин на свете. Но, несмотря на гигантские формы, ее нельзя было назвать жирной, все в ней было лаконичным: от тяжелых рук до большой головы с еще густыми, с бумажной проседью волосами.
Иногда я подолгу смотрел на Соломею, и тогда мне казалось, что передо мною не обыкновенная старуха, а какой-то библейский персонаж, воплотившийся наяву. Казалось, что она божественного происхождения, а на меня не обращает внимания попросту из-за того, что я недостоин его, как недостойна поганая земляная бактерия луча солнца.
Лишь один раз, как мне показалось, она узнала меня. Соломея долго смотрела в мои глаза, и мне почудилось, что она готова улыбнуться, но какое-то большое и старое горе помешало ей это сделать, и она вновь отвернулась к окну.
Я был благодарен ей за это маленькое узнавание и неожиданно стал рассказывать о себе.
Я рассказал, что родился в семье военного и уже с раннего детства знал, кем стану в будущем. После школы я поступил в летное училище и по его окончании был назначен в авиаполк, расположившийся под Костромой. Я пролетал на современных истребителях почти десять лет, пока со мною не произошло неожиданное происшествие… Рано утром я получил задание вылететь в квадрат X, совершить над ним необходимые маневры и вернуться обратно в полк. Небо было без единого облака, мне пришлось лететь навстречу солнцу, но неожиданно я увидел перед собою не одно, а сразу два светила. Казалась, солнце раздвоилось. Я подумал о необычных оптических эффектах, которые обычно быстро исчезают. Но в моем случае этого не произошло, я наблюдал сразу два огненных шара в течение двадцати минут, пока наконец в меня не закралось сомнение, что это вовсе не оптический обман. Сверившись с приборами, я определил настоящее солнце и, немного изменив курс, полетел навстречу неопознанному объекту. Приборы показывали, что расстояние между мною и неизвестным предметом сокращается и, значит, речи об оптическом обмане быть не могло. Я встревожился и передал все, что наблюдал, на землю. Последовало приказание сблизиться с объектом и атаковать его. Приблизившись к объекту на расстояние выстрела, я нажал на гашетку пулемета, но выстрелов не последовало. Я испробовал пушку, но результат был точно такой же, как и с пулеметом. Вдобавок я заметил, что температура в кабине повысилась и кислород перестал поступать в шлем. Я спустился до трех тысяч метров, неизвестный предмет последовал за мной, неожиданно перед носом самолета что-то вспыхнуло, я на мгновение потерял сознание, и этого было достаточно, чтобы машина вошла в штопор. Я пришел в себя, когда высотомер показывал восемьсот метров, и мне ничего не оставалось делать, как катапультироваться. Впоследствии меня обвиняли в халатности, обвиняли в гибели дорогостоящего самолета и грозили трибуналом. Но дело кончилось моей демобилизацией, после которой я уехал из Костромы в Подольск и стал преподавать в школе начальную военную подготовку.
Закончив свой рассказ, я некоторое время просто сидел, думая о чем-то незначительном, как вдруг услышал голос Соломеи.
В день ему задавалось до трехсот вопросов, а он должен был на них письменно отвечать — подробно, как того требовали улыбчивые ребята в отутюженных костюмах. За неделю он исписал четыреста страниц бумаги и предполагал, что в будущем использует не меньше. Но вопросы неожиданно кончились, Миому на несколько дней оставили в покое, он отдыхал, а тем временем его ответы пропускались через вычислительные машины, проходя проверку на достоверность. Пережевав вложенную информацию, компьютеры выдали результат. Соотношение между правдой и ложью в ответах Миомы было примерно пятьдесят на пятьдесят, и сотрудники специального отдела ЦРУ всерьез заподозрили в лысом подростке разведчика. Путем практических исследований им оставалось выяснить одно — действительно ли Миома может конденсировать в мозгу образцы передовой военной техники, или же это только миф.
На одном из сверхсекретных американских заводов готовился к сборке новейший вертолет «IНХ». Как считало командование, сведения о нем еще не могли просочиться в русскую разведку, и именно эту конструкцию предложили воссоздать Миоме. Он согласился и попросил три месяца для работы. Ему дали только тридцать дней, но также предложили новейшее оборудование, могущее понадобиться в процессе творчества,
Миома работал по восемнадцать часов в сутки, прерываясь только для того, чтобы поесть. Нельзя сказать, что он получал от этого труда большое удовольствие, так как не мог выделить достаточно времени для осмысления некоторых деталей модели. Но, как бы то ни было, конструкция была построена в срок и шокировала специалистов своей идентичностью с вертолетом «IНХ», за исключением мелких деталей, таких, как несоответствие оружия, несомого вертолетом Миомы, и названия «М-3». Все это, конечно, в сравнении с оригиналом. Специалисты также отметили некую логичность в установлении на вертолет именно таких пулеметов и пушек и стали подумывать о перевооружении своего детища по образцу «М-3».
Подозрения в том, что Миома — русский разведчик, отпали.
Отдел ЦРУ, промучившись месяц над возможностью использования телепата в разведывательной деятельности против русских, все-таки отказался от нее, искренне сокрушаясь о том, что Миома такой узкий специалист и не может телепатировать к ядерным ракетам, например.
ЦРУ закончило свою миссию и передало Миому гражданским властям. Ему оформили статус политического беженца и, выяснив, где он хочет жить, купили билет до Нью-Йорка.
Миома оформил себе вэлфэр, снял маленькую комнатку в Гарлеме и стал жить в негритянском квартале. Негры его не трогали, считая сумасшедшим лишь потому, что он поселился в их квартале, не испугавшись мелькания своего белого пятнышка на черном фоне их преступного большинства.
Два месяца Миома прожил, присматриваясь к Нью-Йорку, а на третьем месяце как-то ночью к нему в квартиру неслышно забрался неизвестный человек и из бесшумного пистолета расстрелял его кровать. В этот момент Миома стоял за дверью и с любопытством следил за действиями незнакомца. После того как тот расстрелял всю обойму, он вышел к нему навстречу и проявил свою необыкновенную силу, задушив голыми руками непрошеного гостя. Перед смертью тот признался на русском языке, что является агентом КГБ и получил задание убить предателя.
Миома похоронил своего соотечественника в ближайшем мусорном баке, забрав на память о нем пистолет системы «магнум».
Следующий год он прожил спокойно. На него никто не нападал, и даже спецслужбы не проявляли к нему интереса. Миома не пытался пойти куда-нибудь учиться, не пытался найти работу, вел замкнутый образ жизни, выезжая в Манхэттен только для получения своего вэлфэра.
Он почти не думал о старой матери, не пытался даже созвониться с нею или написать письмо. В его душе постепенно возникло какое-то ощущение, что вот-вот с ним должно что-то произойти, ради чего он приехал в Америку.
Как-то раз Миома прогуливался, привлекая своим видом детей. Они шли за ним маленькой стайкой и громко обсуждали его лысый череп и наполовину оторванное ухо. Он не обращал на них внимания, просто шел и думал о чем-то своем, как вдруг в его груди появилось какое-то тревожное чувство, заставившее к себе прислушаться. Миома остановился и повернулся навстречу к детям. Они рванули врассыпную, а он, весь сконцентрировавшийся на неясных ощущениях, неожиданно шагнул в сторону корейского магазина, вошел в него и ткнул пальцем в какую-то черную карточку.
— Ты хочешь лотерею? — спросил продавец.
Миома кивнул.
— «Вlack Jасk» — хорошая лотерея.
Продавец спросил, сколько он хочет штук, Миома показал один палец и, уплатив доллар, вышел из магазина.
— В следующем тираже разыгрывается сто пятьдесят миллионов! — сказал кореец вслед.
Миома шел к своему дому, удивляясь, что карточка, положенная в нагрудный карман, такая теплая, как маленькая грелка, и как будто живая.
15 мая 1974 года Миома стал богаче на сто пятьдесят миллионов долларов. Он воспринял это событие как должное, отказался от всех телевизионных интервью, чем ужасно разозлил лотерейную компанию, и скрылся в маленькой гарлемской квартирке, ожидая получения выигрыша на свой новый счет, открытый по каким-то неясным соображениям в китайском банке.
Через неделю после своего феноменального обогащения Миома нашел в почтовом ящике тисненное золотом приглашение от мэра города Нью-Йорка отобедать с ним в непринужденной обстановке и, день подумав, принял его.
Мэр принял везучего эмигранта в своем загородном доме и после закусок предложил ему американское гражданство. После первой смены блюд глава города пустился в пространный разговор о том, что сейчас наступили тяжелые времена для всех дел — дикая инфляция сводит на нет все благие начинания — и что продержаться в этой ситуации можно лишь путем объединения крупных компаний или слияния капиталов… Когда подали десерт, мэр намекнул Миоме, что они могли бы с ним сделать дело, и попросил его ответить, как он на это смотрит. Миома несколько минут писал что-то на бумаге, а потом передал ее мэру, лицо которого по мере прочтения затекало кровью. В бумаге было написано, что Миома плевать хотел на американское гражданство, а уж сливать капиталы с такой особой, какой является мэр, ему и подавно противно. Миома сам знает, как использовать свои деньги, и в помощниках и советчиках он не нуждается…
Мэр справился с охватившим его бешенством, выпил содовой и напрямую сказал, что знает все о прошлом собеседника. Он знает, что Миома — телепат, и посоветует лотерейной компании опротестовать выигрыш; так же он будет засвечивать Миому перед русскими секретными службами в надежде на то, что пуля из русского ствола сделает ему аккуратную дырочку в области лба… Напоследок мэр пожелал невозмутимому Миоме всего хорошего и чуть было не подавился дымом от контрабандной кубинской сигары.
Вернувшись с приема домой. Миома почувствовал зубную боль. Боль нарастала и к ночи стала невыносимой. Миома знал, что его сосед, кубинский эмигрант, был когда-то известным хирургом на родине, но сбежал от политического террора в Америку. В новой стране обитания сразу же выступил против спасшей его демократии и, будучи признан неблагонадежным, был занесен в черные списки на вечные времена.
К нему и обратился Миома с больным зубом. Кубинский экстремист, не задумываясь, вырвал сгнивший клык, выбросил его в окно, содрал с пациента двадцать долларов и на эти же деньги с час выкрикивал антиамериканские лозунги.
То, чем грозил мэр, наполовину произошло. Лотерейная компания отказалась выплачивать Миоме выигрыш, ссылаясь на то, что он телепат и заранее знал, что билет выигрышный.
Миома нанял известного адвоката, пообещав ему в случае удачного исхода миллион, затаил на мэра злобу и, пока готовился процесс, вел какие-то переговоры с известной итальянской автомобильной фирмой, находящейся на грани финансового краха.
Процесс все же выиграл адвокат Миомы. Суд обязал лотерейную компанию выплатить истцу законный выигрыш, а также проценты по нему, накопившиеся за полгода.
Расплатившись с адвокатом, Миома немедленно перевел все деньги в Италию, оставив себе необходимый минимум, живя по-прежнему в Гарлеме.
Через год в средствах массовой информации то и дело стали появляться сообщения о взлете известной итальянской автомобильной компании, находившейся еще недавно на грани банкротства. Газеты высказывали свои предположения, что в фирму влился неизвестный капитал, позволивший ей выкарабкаться и даже преуспеть. Деловой мир и в основном американские автомобильные магнаты проявили повышенный интерес к финансовому источнику, пролившемуся целительным дождем на почти завядшую фирму. Некоторые из них предприняли даже попытки расследования, но так и не достигли в этом успеха. Источник так и остался невыявленным.
В знак благодарности фирма прислала Миоме в подарок шикарный автомобиль, построенный по индивидуальному проекту, с отделанной платиной приборной доской и салоном красного дерева.
Автовладелец поставил машину рядом со своим домом, но уже через пятнадцать минут был потревожен сработавшей сигнализацией. Выйдя на улицу, Миома обнаружил пятерых негров, деловито разбирающих на части совершенное произведение автомобильного искусства. Они не реагировали на появление хозяина, а один даже подмигнул Миоме и громко выпустил газы через заднепроходное отверстие.
Миома вернулся к себе в квартиру и через минуту появился на улице опять, сжимая в руке «магнум» сорок пятого калибра. Через полчаса машине был возвращен первозданный облик, а испортивший воздух негр завопил, получив в мягкие ткани крупнокалиберную пулю.
Этим же вечером, погрузив в спасенный автомобиль все свое имущество, Миома переехал в Манхэттен и поселился в шикарных апартаментах «Паласа». Менеджер гостиницы сначала принял его за уборщика, но когда получил чек на кругленькую сумму и проверил его на подлинность, то вышел к новому постояльцу «сама любезность». Он проводил гостя до дверей, низко поклонился и несколько раз пожелал немому богачу спокойной ночи. Если бы он знал, что перед ним один из самых богатых людей Нью-Йорка, то кланялся бы еще ниже.
Состояние Миомы оценивалось к этому дню в полмиллиарда долларов, а к концу следующего года должно было удвоиться.
На рабочем бюро в апартаментах Миомы лежала нетронутая пачка писчей бумаги, а в чернильницу каждое утро заливались свежие чернила. В течение месяца он не замечал писчих принадлежностей, но как-то погожим утром, впав в меланхолию, сел за стол и написал матери короткое письмо:
«Милая мама! Вот уже два года и семь месяцев прошло с тех пор, когда я в последний раз обнимал твои колени. Тридцать один месяц пролетел с момента моей последней весточки тебе… Я жив! Я знаю, я чувствую, что и ты находишься в здравии… Я хоть и медленно, но неуклонно приближаюсь к нашему Золотому Руну, к бронзовому трону, который был тебе обещан. Настанет тот день, когда ты, божественная, опустишься в него и осчастливишь новую землю своим мудрым взглядом… Целую твои руки, обнимаю любимые плечи, помню… Твой сын Миома Дулович».
Дописав матери письмо, Миома составил телеграмму адвокату, прося его прибыть на следующее утро по неотложному делу, захватив с собой географическую карту мира и подробную карту Америки.
Адвокат прибыл в положенное время с целой кипой всевозможных карт различного масштаба, и они в течение трех часов ползали по ним, отмечая карандашом какие-то географические объекты.
На следующий день адвокат прислал своему боссу бумаги с названиями нескольких островов, ценами на них, и Миома вновь ползал по картам, сверяясь с прайс-листом, пока наконец не нашел того, что ему было нужно.
Ровно через три недели адвокат заключил с федеральными властями штата Гавайи сделку. За двести миллионов долларов он купил небольшой остров в океане со всеми имевшимися на нем постройками и сообщил об успехе Миоме.
На следующий день, зафрахтовав самолет, хозяин острова вылетел осматривать свое новое приобретение.
Остров находился в семи километрах от побережья и был сплошь усажен пальмами. На нем было несколько построек, включающих в себя полуразрушенную виллу, взлетную полосу и десяток хижин, в которых жили туземцы, промышляющие ловлей рыбы.
Целую неделю Миома жил под лучами палящего солнца и составлял список необходимых преобразований на острове. Для этого был вызван с побережья глава крупной строительной фирмы, который должен был впоследствии возглавлять постройку нового дома Миомы, нескольких административных зданий, а также должен был осуществить прокладку железнодорожного полотна по всей окружности острова.
Глава фирмы был удивлен таким заказом, но виду не подал, а согласно кивал на все сказанное Миомой. Последнее, что он записал, было пожелание, чтобы шпалы клались на расстоянии девяноста шести сантиметров друг от друга.
Сделав все необходимые распоряжения, Миома вернулся в Нью-Йорк. Вечером он заказал ужин в номер и, ожидая его, смотрел в ночное небо. Его взгляд пробивался сквозь мириады звезд, красноватые веки не мигали, и мысль, тяжелая и основательная, оставляла свой след на каждой из планет Млечного Пути…
В номер постучали. Миома оторвался от окна, открыл дверь, рассеянно смотря, как ввозят тележку с ужином. Последнее, что он увидел и услышал, — это резкое движение официанта, выхватившего из-под крахмальной салфетки пистолет с глушителем, и его слова перед выстрелом:
— Привет от мэра.
Последовало три выстрела в голову, Миома упал на ковер, заливая персидское чудо густой, словно вишневое варенье, кровью. Последнее, что он вспомнил, был отец с выражением отвращения на лице.
«Скорая помощь» доставила почти мертвого Миому в больницу, где он немедленно был положен на операционный стол. Нейрохирург был рад, что раненую голову не нужно брить, что она и так лишена волос, а потому сразу приступил к операции. Обследовав все три раны, он пришел в изумление. Лишь одна из них была глубокой, и пуля проникла в мозг, другие же были поверхностные, и, судя по царапинам на кости, пули просто отскочили от черепа, как от бронированного листа.
Вытащив из третьей раны кусок сплющенного металла, нейрохирург замерил толщину лобной кости пациента и, пораженный, вскрикнул:
— Не может быть!.. Три сантиметра!
Миома пролежал в реанимации двадцать три дня, а когда пришел в сознание и открыл глаза, то обнаружил, что левый ничего не видит, лишь розовая пелена застилает его, Миома закрыл глаза и с этой минуты, вплоть до выписки, обдумывал план мести. Тридцать шесть вариантов умерщвления мэра пришло в его изуродованную голову, но он остановился на последнем, самом жестоком и изощренном, сродни средневековой инквизиции.
Следующим утром он вызвал к себе в палату адвоката, уполномочил его вести все разборки с полицией и строго придерживаться того, что он, Миома, находится в полном недоумении: кому выгодно было его убить?.. Затем он велел адвокату подыскать двоих людей с уголовным прошлым и настоящим, желательно немых в прямом смысле этого слова и готовых за деньги на все.
Еще через тринадцать дней Миома выписался. Его внешний облик претерпел изменения. На лысом черепе треугольником расположились три вмятины, а зрачок левого глаза все время оставался неподвижным, так что создавалось впечатление, что он может управлять каждым глазом по отдельности. Лицо Миомы стало еще более неприятным, а в облике появилось что-то зловещее.
Адвокат выполнил поручение Миомы и как-то вечером в маленьком баре свел его с двумя немыми парнями, друг с другом незнакомыми. Один из них был с раскуроченным ртом; как выяснилось, выпущенная когда-то полицейским пуля угодила ему прямо в челюсть, выбила все зубы и, вырвав язык, вышла через щеку. Его звали Харрис. Другой внешним обликом напоминал херувима, но был с рождения немым, к тому же умственно отсталым и все время глупо улыбался.
Миома дал каждому по тысяче долларов, велел снять номер в гостинице, три дня из него не выходить и ждать дальнейших распоряжений.
Через трое суток в номере наемников раздался телефонный звонок и адвокат, коротко сказав, что работа назначена на сегодня в девять вечера, сразу же повесил трубку.
На встречу с Миомой пришел только Харрис. Жестами он объяснил, что умственно отсталый херувим за три дня своей улыбкой чуть не свел его с ума и идиоту пришлось свернуть шею.
Миома кивнул, они сели в машину и поехали в сторону пригорода.
В доме мэра горели все окна, а возле ворот разгуливали два охранника. Дождавшись, когда свет в окнах погас, Миома кивнул Харрису, тот вылез из машины, как мышь, пробрался к воротам и двумя выстрелами лишил охранников жизни.
Мэр уже готовился лечь спать. На нем была пижама, а в пепельнице тлела кубинская сигара. Он хотел перед сном еще раз затянуться, зайти на минутку к жене, поцеловать ее на ночь, но в комнату неожиданно постучали. Мэр подумал, что жена, опередив его мысль, сама пришла, благостно улыбнулся супружескому взаимопониманию и открыл дверь. В тот же миг его улыбка была расплющена мощным ударом кастета, и он рухнул на пол. Когда мэр пришел в сознание, то обнаружил себя связанным и лежащим на кровати. Рядом с ним стоял Миома и грел на настольной зажигалке шприц, наполненный бурой жидкостью. Глава Нью-Йорка понял, что над ним будет сейчас совершено чудовищное насилие, хотел было закричать, но не смог открыть рта, заклеенного пластырем.
Закончив нагревать шприц, Миома протер ватой иголку, выдавил каплю вещества на пол и приблизился к мэру. Высокопоставленная жертва таращила глаза, крутила головой и что-то сдавленно мычала.
Когда Миома ввел иголку в вену, мэр неожиданно опростался и комната наполнилась невыносимой вонью. Харрис вытащил из-под обгадившегося главы города простыни и ими накрыл ему лицо. Миома зло посмотрел на наемника, тот ретировался и отбросил простыни в угол.
Вещество уже было введено и начало свое путешествие по кровеносным сосудам. Сначала казалось, что ничего особенного не происходит, но через минуту правый глаз мэра неожиданно опух, затек кровью, а затем, как-то неприятно булькнув, лопнул, словно перезревший помидор. Через некоторое время то же самое произошло и с левым глазом.
Миома смотрел на мэра, и по выражению его лица было непонятно, доволен он или нет.
Через пятнадцать минут шея и грудь мэра покрылись фиолетовыми пятнами, затем пятна обуглились по краям, и наблюдавший эту картину Харрис наполнился необъяснимым восторгом и был искренне восхищен жидкостью, несущей в себе огонь.
К счастью, мэр довольно быстро потерял сознание и уже не мог видеть своих разлагающихся членов. Через полчаса тело главы города превратилось в сплошную язву, а еще через пятнадцать минут задрыгались в предсмертной агонии ноги, обутые в домашние тапочки.
Когда все было кончено. Миома оглянулся и увидел в дверях престарелую супругу мэра. Она стояла, бледная, босая, и бесцветными глазами смотрела на останки мужа.
Реакция Харриса была реакцией профессионала. Через мгновение старуха лежала на полу с простреленным горлом, а наемник пытался снять с ее руки кольцо с бриллиантом.
Мародер не догадывался, как близко он сам находится к смерти, но Миома коротко подумал, что такой человек может пригодиться ему всегда, а потому лишь тяжело посмотрел на его скособоченный затылок и, щелкнув пальцами, приказал Харрису заканчивать.
На следующий день все газеты Америки пестрели сообщениями об убийстве мэра Нью-Йорка и его жены, возглавлявшей фонд попечителей солдатских матерей. Также сообщалось, что мэр скончался от воздействия неизвестного яда, изуродовавшего труп до неузнаваемости. Высказывалось предположение, что это — дело рук вьетнамских боевиков, отличающихся особой жестокостью по отношению к своим врагам. А так как мэр был ярым сторонником войны с Вьетнамом, то и версия, высказанная выше, признавалась правдоподобной. Тем более в деле фигурировал неизвестный яд — оружие коварных азиатов.
Миома назначил Харриса своим личным телохранителем, отослал адвоката на остров, чтобы тот контролировал строительство, а сам на шесть месяцев уехал путешествовать по Африке.
Вот уже три года Соломея жила одна. Ее сын неожиданно исчез в неизвестном направлении, и лишь на последнем письме она различила полустершийся штемпель с тремя буквами: USA.
Два раза в неделю я заходил к старухе и приносил ей еду. Она никогда не реагировала на мой приход, сидела у окна, а если я трогал ее за плечо, слегка оборачивалась и смотрела как будто сквозь меня.
Казалось, старуха слепа. Я мог водить пальцами прямо перед глазами, но ее зрачки не реагировали, не расширялись даже на сильный свет.
Соломее было уже восемьдесят пять лет. Она все свое время проводила возле окна в огромном кресле, сама огромная, уставившись невидящими глазами в большое окно.
Слегка фантазируя, я представлял, что она вовсе не слепа, что смотрит она куда-то через границы, через часовые пояса, отыскивая среди миллиардов человек одного-единственного — своего блудного сына.
Потом я отбрасывал свои фантазии, понимая, что старуха давно выжила из ума, понимая, что она действительно слепа и вряд ли помнит, безумная, своего сына.
Она была такая же молчаливая, как и ее сын, и лишь иногда, под вечер, сидя возле окна и вперив в него глаза, старуха вдруг неожиданно привставала с кресла, вытягивала вперед руки и чуть слышно шептала в вечность:
— Царство… Царство…
Тогда в ее облике на мгновение появлялось что-то жуткое, властное, но так же быстро это исчезало, и она вновь сидела в своем кресле, безучастная ко всему окружающему.
Временами я вспоминал Миому, наше с ним стояние у окна и его тяжелый взгляд. Тогда я пытался представить, что в данную минуту происходит с лысым подростком, моим несостоявшимся учеником, и все мои представления обязательно сходились к тому, что Миома влачит сейчас жалкое существование где-нибудь на задворках цивилизации.
Еду, которую я оставлял Соломее, к следующему моему приходу она съедала всю до крошки, а приносил я немало, с расчетом на неделю. Старуха была чудовищно огромной и, наверное, была одной из самых больших женщин на свете. Но, несмотря на гигантские формы, ее нельзя было назвать жирной, все в ней было лаконичным: от тяжелых рук до большой головы с еще густыми, с бумажной проседью волосами.
Иногда я подолгу смотрел на Соломею, и тогда мне казалось, что передо мною не обыкновенная старуха, а какой-то библейский персонаж, воплотившийся наяву. Казалось, что она божественного происхождения, а на меня не обращает внимания попросту из-за того, что я недостоин его, как недостойна поганая земляная бактерия луча солнца.
Лишь один раз, как мне показалось, она узнала меня. Соломея долго смотрела в мои глаза, и мне почудилось, что она готова улыбнуться, но какое-то большое и старое горе помешало ей это сделать, и она вновь отвернулась к окну.
Я был благодарен ей за это маленькое узнавание и неожиданно стал рассказывать о себе.
Я рассказал, что родился в семье военного и уже с раннего детства знал, кем стану в будущем. После школы я поступил в летное училище и по его окончании был назначен в авиаполк, расположившийся под Костромой. Я пролетал на современных истребителях почти десять лет, пока со мною не произошло неожиданное происшествие… Рано утром я получил задание вылететь в квадрат X, совершить над ним необходимые маневры и вернуться обратно в полк. Небо было без единого облака, мне пришлось лететь навстречу солнцу, но неожиданно я увидел перед собою не одно, а сразу два светила. Казалась, солнце раздвоилось. Я подумал о необычных оптических эффектах, которые обычно быстро исчезают. Но в моем случае этого не произошло, я наблюдал сразу два огненных шара в течение двадцати минут, пока наконец в меня не закралось сомнение, что это вовсе не оптический обман. Сверившись с приборами, я определил настоящее солнце и, немного изменив курс, полетел навстречу неопознанному объекту. Приборы показывали, что расстояние между мною и неизвестным предметом сокращается и, значит, речи об оптическом обмане быть не могло. Я встревожился и передал все, что наблюдал, на землю. Последовало приказание сблизиться с объектом и атаковать его. Приблизившись к объекту на расстояние выстрела, я нажал на гашетку пулемета, но выстрелов не последовало. Я испробовал пушку, но результат был точно такой же, как и с пулеметом. Вдобавок я заметил, что температура в кабине повысилась и кислород перестал поступать в шлем. Я спустился до трех тысяч метров, неизвестный предмет последовал за мной, неожиданно перед носом самолета что-то вспыхнуло, я на мгновение потерял сознание, и этого было достаточно, чтобы машина вошла в штопор. Я пришел в себя, когда высотомер показывал восемьсот метров, и мне ничего не оставалось делать, как катапультироваться. Впоследствии меня обвиняли в халатности, обвиняли в гибели дорогостоящего самолета и грозили трибуналом. Но дело кончилось моей демобилизацией, после которой я уехал из Костромы в Подольск и стал преподавать в школе начальную военную подготовку.
Закончив свой рассказ, я некоторое время просто сидел, думая о чем-то незначительном, как вдруг услышал голос Соломеи.