Страница:
Через год Шива стал понемногу ездить в Европу. Он всем сердцем полюбил Старый свет и чувствовал себя на его землях как рыба в воде… Свободно владея тремя языками, одетый в купленный на все деньги костюм от «Армани», он легко входил в двери всех парадных подъездов. И не было таких «зарешеченных домов», таких шикарных офисов, в которые бы ему не удалось проникнуть. Не существовало ни одного твердокаменного мецената, от которого бы он не смог получить денег на свой очередной фантастический проект.
Ему удавалось вывозит на Запад самые некоммерческие русские спектакли и выставки, и — чудо! — они превращались в доходные, принося посреднику пусть небольшие, но все же проценты прибыли, которые он все до копеечки тратил на новые костюмы…
Шиве исполнилось двадцать пять лет, и его карьера, словно скоростной лифт небоскреба, стремительно взлетала вверх…
Как-то душным летним вечером, задыхаясь в Парижском концертном зале, сердце Шивы неожиданно полюбило.
Она была американской примой-балериной с милым французским именем Мишель.
Шива был очарован ее великолепными, искусными ногами, маленькой белой грудкой и целиком бросил себя к ее твердому, как камень, животу… Мишель, годами привыкшая к поклонению, позволяла себя любить, впрочем, сама к этому не способная, и не из хищнических соображений, как бывает, а так, от природы…
Она жалела Шиву и часто говорила, что ему нет смысла ее любить, что лучше поискать другую, с горячими бедрами и, может, тогда Шива и станет счастливым…
Как бывает, от таких слов фитиль любви еще больше возгорается. Думая только о холодной Мишель, Шива плюнул на все дела, и клубочек его карьеры, вначале
так удачно раскручивавшийся, стал быстро скатываться обратно. В довершение ко
всему его вызвали в советское посольство, где объявили об окончании полномочий атташе по культуре и о скором возвращении на родину…
Бывает так, что отчаяние переходит в решимость, либо сбрасывающую за край, либо лишь проводящую по нему.
В отчаянии Шива решил купить Мишель… Не любовь, так деньги… Но их у него не было… Он занял под двойные проценты тысячу долларов, выдохнул страх и придвинулся к пропасти…
Мокрым вечером, к шикарном костюме от Кардена, источающий тончайших запах французской парфюмерии, он вылез из такси, твердой походкой самоубийцы поднялся по лестнице парижского казино и, коротко оглядевшись, занял свободное место возле стола с зеленым сукном…
Завсегдатаи, оглядев молодого человека, вдруг в общем порыве поняли, что за этим столом в скором времени произойдет самое интересное, и перекочевали поближе… Столько решимости было в бледном лице молодого человека, столько отчаяния угадывалось в его прекрасных глазах, что наблюдателей невольно охватил страх за него, за висящую на волоске жизнь, и они еще плотнее сомкнулись вокруг Шивы.
Шива не спешил… Он внимательно смотрел на стол, следил за резвящимся шариком и, как все, отметил про себя, что черное выпадает уже девятый раз…
— Ставки сделаны, господа!.. — услышал он безразличный голос, пока шарик вновь совершал свой бег, и дал всем богам клятву, что не пожалеет и пальца за свой выигрыш…
И десятый раз выпало черное… Шива знал, что такое случается крайне редко, что цвет, словно заколдованный, может выходить и десять, даже по двадцати раз кряду… Он вытащил из кармана деньги и всю тысячу все-таки бросил на красное…
Зал замер и стал с любопытством ожидать развязки… И нельзя сказать что ставка была очень крупной. Но опыт старых игроков подсказывал им, что эти деньги — единственное, чем располагает молодой человек, что именно сейчас произойдет главное, могущее решить, жить ТОМУ или нет…
— Что вы делаете!.. — зашептал какой-то грязный старик в ухо Шиве. — Уже десять раз было черное!.. Не испытывайте судьбу!.. Ставьте скорее на черное!..
— Ставки сделаны!. — Ставки сделаны!.. — разнесся по залу голос, и шарик был брошен…
Все завертелось в глазах Шивы. Красное смешалось с черным, все цифры слились в одну; он про себя шептал, то ли Богу, то ли дьяволу, или обоим сразу, что палец будет его жертвой, а им наградой; для зрителей же оставался спокойным и холодным…
Шарик еще раз подпрыгнул, с трудом перевалился в соседнюю лунку и замер.
— Тридцать два, красное, — возвестил крупье и стал разбрасывать выигрыши. Все вокруг облегченно вздохнули, а неприятный старикашка поздравил Шиву, пожав его плечо костлявыми пальцами.
Шива поставил свою тысячу, и выигрыш вновь выпал на красное… Рулетка, треща, завертелась, и он снова шептал про себя: «Палец… Палец…»
— Двойка, красное!..
Вокруг стола прошел легкий гул, а Шива, собрав выигрыш, целиком положил деньги на цифру «12».
— Безумец! — услышал он… А какой-то нетрезвый, с женственными чертами повеса вытащил из кармана пистолет и предложил им воспользоваться. Шива несильно его оттолкнул, тот засмеялся и затем несколько раз нажал на курок, выстреливая из дула водяные фонтанчики.
Повесу оттеснили за спины, и когда рулетка завертелась, тот вдруг притих, поднялся на цыпочки и стал следить за бегущим шариком.
Шива уже ничего не шептал, просто стоял и смотрел, как будто безучастный к своей судьбе… На этот раз колесо вертелось дольше обычного, и когда оно наконец остановилось, зал еще целое мгновение был погружен в тишину…
— Банк сорван, — так же бесстрастно объявил крупье. Он раздал все мелкие выигрыши и пригласил Шиву в главный зал, где ему выдали наличностью почти семьсот двадцать тысяч франков…
Когда Шива шел к выходу, гомонящая толпа на мгновение успокоилась и какой-то голос крикнул: «Шампанского!» Не оглядываясь, он прошел мимо, спустился на первый этаж и на минуту зашел в мужскую комнату. Там вытащил из кармана маленький, остро отточенный нож, раскрыл лезвие, к холодному сиденью унитаза приложил указательный палец левой руки и одним движением его срезал. Затем спустил окровавленную воду, туго перевязал носовым платком обрубок и вышел из казино на мокрую улицу ночного Парижа.
Он стремился к своей Мишель, еще не зная, что скажет ей, сам не испытывая радости, лишь горько сознавая, что пальцы на его руках стали той шагреневой кожей, которая будет исполнять желания и которая со временем, с исчезновением последнего пальца, может лишить Шиву жизни…
Мишель приняла Шиву, и он безуспешно стал пытаться оживить ее холодные, словно у покойника, бедра… В посольство он, конечно, не явился и остался нелегально жить во Франции, отчаянно тоскуя, когда Мишель временами уезжала к себе в Америку… К тому же и деньги таяли на глазах, заставляя мозги Шивы лихорадочно работать, чтобы отыскать возможности к их получению…
Как-то раз Шива зашел к своему знакомому издателю, они разговорились о том, о сем, и французский книжник сказал ему, что если уж зарабатывать деньги, то сразу много, а затем поведал о желании всех издателей мира выпустить в свет энциклопедию Тибетской медицины. Но, к сожалению, это невозможно, так как тибетцы хранят свои тайны и за деньги, тем более, не продают, и заработать на этом деле можно было бы не один миллион…
Так шло время… Наконец оно стало благословенным для всех русских эмигрантов.
У Шивы сначала проклюнулась, а затем и дала рост некая идея, для которой ему понадобилось приехать на время на родину…
Шива поклялся самому себе, что если дело выгорит, то он пожертвует следующий палец, сократив шагреневую шкурку еще на одну десятую…
Он купил билет в компании Аэрофлота и после двух с половиной часов полета приземлился в родном городе.
Он коротко повидал родственников, застав бабушку уже на кладбище, удивлением узнал, что однокомнатная квартирка на отшибе все еще принадлежит ему, переночевал в ней, а следующим утром уже летел на дребезжащем самолете в столицу Бурятии Улан-Удэ…
После приземления Шива нанял на целый день такси и отправился в ламаистский монастырь. Там он представился одним из близких светских друзей индийского далай-ламы и попросил аудиенции у местного настоятеля. Через несколько часов он ее получил и поздоровался с ним на каджхарском наречии. Лама, впрочем, его не понял, и Шива повторил свое приветствие на русском языке… На вопрос настоятеля, какие дела его привели в Бурятию, он ответил, что они носят личный характер, а его визит всего лишь визит вежливости и уважения…
Лама улыбнулся и предложил Шиве провести в монастыре два дня. Тот с удовольствием согласился и следующим утром поразил настоятеля тем, что встал в пять часов и просидел в позе «лотоса» на холодном камне до того, пока солнце не взошло окончательно, — весь погруженный в нирвану, с печатью смерти на лице… Затем они вместе позавтракали, мило беседуя. Лама поинтересовался, где Шива овладевал секретами йоги, и тот рассказал, что рожден был в Индии, в предместье Вайшали, что, помимо йоги, владеет еще и тремя видами восточных единоборств, и хоть он и не ламаист, а, скорее, буддист, но в последнее время его религиозные основы пошатнулись и он ищет духовное лекарство, которое позволило бы ему обрести новую веру…
Шива так понравился ламе, что они, не разлучаясь, провели два дня, по истечении которых настоятелю, по его собственному мнению, удалось забросить в сердце Шивы семена ламаизма… На прощание он доверительно сообщил, что на днях собирается посетить Москву и будет рад повидать в столице своего нового друга… Шива настоял на том, чтобы лама остановился у него дома, и с иронией сказал, что, если тот не примет приглашения — обида будет храниться в самых долгих уголках его памяти…
Они обнялись на прощание, и Шива улетел в Москву готовиться к приему такого нужного гостя… На четвертый день, вечером, в его квартире раздался междугородный звонок, и утром следующего дня Шива поехал встречать дорогого гостя. Встреча была очень теплой, они пообедали в итальянском ресторане и взбодренные двумя бутылками красного вина, приехали домой… Там за приятной беседой выпили бутылку водки, затем немного коньяка, затем еще водки… Ламу, утомленного дорогой, сильно повело, он был чрезмерно весел и улегся в постель с неизвестно как появившимися в квартире двумя юными созданиями женского пола, своим умением вытащившими последние силы старого настоятеля…
На следующее утро в густом похмелье, лама получил из рук Шивы пачку полароидных фотографий, на которых он был заснят в отнюдь не приличествующих его сану позах… Сначала он воспринял их как не очень удачную шутку, но затем, увидев в глазах Шивы металл, понял, что это не розыгрыш, что сейчас, немедленно, будет подвергнут шантажу, а вследствие этого сам решил спросить, что тому нужно…
— Списки тибетской медицины, средневековые трактаты, написанные по этому поводу, а также сорyritht на их издание, — жестко ответил Шива и дал ламе на все четыре дня.
Лама был сильным человеком. Он ни о чем не стал умолять шантажиста, а просто еще раз посмотрел ему в глаза, кивнул головой и в тот же день улетел обратно в монастырь.
К исходу четвертого дня Шива, через доверенное лицо настоятеля, получил тугой сверток, в котором обнаружил списки и необходимые для их издания документы…
В тот же час секатором для стрижки плодовых кустов он откусил свой средний палец на правой руке и, закопав отрезанные фаланги в горшок с цветами, отравился покупать билет на Париж…
Через три дня он уже был в офисе своего знакомого издателя и показывал обалдевшему книжнику списки с рецептами тибетской медицины… За продажу copyritht он попросил миллион долларов и через две недели, после проверки списков на достоверность, получил деньги — отчасти наличными, отчасти ценными бумагами.
Недооценил он лишь одного — бурятского ламу… В один из зимних вечеров, когда Мишель, увешанная новыми драгоценностями, укатила на недельку в Нью-Йорк, в квартиру Шивы ворвались несколько абсолютно лысых людей, сжимавших в руках разнокалиберное оружие… Он было попытался сопротивляться, но его мастерство в защите оказалось гораздо меньшим по сравнению с мастерством нападавших…
Шива был уже сильно избит, с изувеченным лицом и отбитыми почками, когда ему наконец объяснили, что происходит… У него потребовали списки, copiritht и фотографии, позорящие ламу…
Шива еще пытался прикинуться ничего не знающим, но после того, как машинкой для обрезки сигар ему откусили средний палец правой руки, отдал полароидные снимки и назвал адрес ничего не подозревающего издателя, владевшего на этот момент всеми правами…
Напоследок он получил в живот пулю сорок пятого калибра и умер бы, истекши кровью, не будь в доме хозяина, услышавшего выстрел, и вызвавшего «скорую помощь»… Издатель же, получивший пулю в мозг, умер мгновенно. Но предварительно, обезумевший от изощренных пыток, отдал боевикам-ламаистам все документы, честно им приобретенные… Выздоровевшего Шиву стали таскать в полицейский комиссариат, где пытались дознаться, за что он подвергся нападению… Неглупый следователь уловил связь этого покушения с убийством издателя и пытался добраться до истины. Истину же знали лишь Шива, замученный книжник да бурятский лама, вряд ли желающий обнародовать эту прелестную историю… И дело было закрыто за неустановленностью преступников…
Шиве же предложили покинуть Францию, так как он был нежелателен в этой стране и не имел французского гражданства…
Переведя деньги со своего парижского счета в Сity Ваnk, они с Мишель прилетели в Нью-Йорк и сняли целый этаж в Гринвич Виллидж…
Шива обещал самому себе, что в никакие авантюры больше влезать не будет, во всяком случае, пока не кончатся деньги, и стал жить жизнью простого наблюдателя…
На этом можно было бы и закончить историю моего старшего брата, но хочу коротко сказать о том, как он расстался с еще двумя своими пальцами…
В домашнем зверинце своего нью-йоркского приятеля Шива кормил кусочками мяса шакала. Тот был голоден, и потому не рассчитал движения своих крепких челюстей и откусил брату два пальца…
Приятель из уважения к Шиве тотчас застрелил шакала и оплатил медицинские расходы, связанные с ранением.
Оставшиеся пальцы отныне тщательно оберегались их хозяином, он стал редко выходить из дома и все свое время посвящал ледяной Мишели…
На рождество 198… года Шива получил поздравительную открытку, в которой ему желали крепкого здоровья, личного счастья и прочих благ, которых он сам себе желает… И каково было удивление Шивы, в какое странное состояние пришла его душа, когда он прочел подпись, поставленную под поздравлением: Твой отец ИОСИФ…
Ему удавалось вывозит на Запад самые некоммерческие русские спектакли и выставки, и — чудо! — они превращались в доходные, принося посреднику пусть небольшие, но все же проценты прибыли, которые он все до копеечки тратил на новые костюмы…
Шиве исполнилось двадцать пять лет, и его карьера, словно скоростной лифт небоскреба, стремительно взлетала вверх…
Как-то душным летним вечером, задыхаясь в Парижском концертном зале, сердце Шивы неожиданно полюбило.
Она была американской примой-балериной с милым французским именем Мишель.
Шива был очарован ее великолепными, искусными ногами, маленькой белой грудкой и целиком бросил себя к ее твердому, как камень, животу… Мишель, годами привыкшая к поклонению, позволяла себя любить, впрочем, сама к этому не способная, и не из хищнических соображений, как бывает, а так, от природы…
Она жалела Шиву и часто говорила, что ему нет смысла ее любить, что лучше поискать другую, с горячими бедрами и, может, тогда Шива и станет счастливым…
Как бывает, от таких слов фитиль любви еще больше возгорается. Думая только о холодной Мишель, Шива плюнул на все дела, и клубочек его карьеры, вначале
так удачно раскручивавшийся, стал быстро скатываться обратно. В довершение ко
всему его вызвали в советское посольство, где объявили об окончании полномочий атташе по культуре и о скором возвращении на родину…
Бывает так, что отчаяние переходит в решимость, либо сбрасывающую за край, либо лишь проводящую по нему.
В отчаянии Шива решил купить Мишель… Не любовь, так деньги… Но их у него не было… Он занял под двойные проценты тысячу долларов, выдохнул страх и придвинулся к пропасти…
Мокрым вечером, к шикарном костюме от Кардена, источающий тончайших запах французской парфюмерии, он вылез из такси, твердой походкой самоубийцы поднялся по лестнице парижского казино и, коротко оглядевшись, занял свободное место возле стола с зеленым сукном…
Завсегдатаи, оглядев молодого человека, вдруг в общем порыве поняли, что за этим столом в скором времени произойдет самое интересное, и перекочевали поближе… Столько решимости было в бледном лице молодого человека, столько отчаяния угадывалось в его прекрасных глазах, что наблюдателей невольно охватил страх за него, за висящую на волоске жизнь, и они еще плотнее сомкнулись вокруг Шивы.
Шива не спешил… Он внимательно смотрел на стол, следил за резвящимся шариком и, как все, отметил про себя, что черное выпадает уже девятый раз…
— Ставки сделаны, господа!.. — услышал он безразличный голос, пока шарик вновь совершал свой бег, и дал всем богам клятву, что не пожалеет и пальца за свой выигрыш…
И десятый раз выпало черное… Шива знал, что такое случается крайне редко, что цвет, словно заколдованный, может выходить и десять, даже по двадцати раз кряду… Он вытащил из кармана деньги и всю тысячу все-таки бросил на красное…
Зал замер и стал с любопытством ожидать развязки… И нельзя сказать что ставка была очень крупной. Но опыт старых игроков подсказывал им, что эти деньги — единственное, чем располагает молодой человек, что именно сейчас произойдет главное, могущее решить, жить ТОМУ или нет…
— Что вы делаете!.. — зашептал какой-то грязный старик в ухо Шиве. — Уже десять раз было черное!.. Не испытывайте судьбу!.. Ставьте скорее на черное!..
— Ставки сделаны!. — Ставки сделаны!.. — разнесся по залу голос, и шарик был брошен…
Все завертелось в глазах Шивы. Красное смешалось с черным, все цифры слились в одну; он про себя шептал, то ли Богу, то ли дьяволу, или обоим сразу, что палец будет его жертвой, а им наградой; для зрителей же оставался спокойным и холодным…
Шарик еще раз подпрыгнул, с трудом перевалился в соседнюю лунку и замер.
— Тридцать два, красное, — возвестил крупье и стал разбрасывать выигрыши. Все вокруг облегченно вздохнули, а неприятный старикашка поздравил Шиву, пожав его плечо костлявыми пальцами.
Шива поставил свою тысячу, и выигрыш вновь выпал на красное… Рулетка, треща, завертелась, и он снова шептал про себя: «Палец… Палец…»
— Двойка, красное!..
Вокруг стола прошел легкий гул, а Шива, собрав выигрыш, целиком положил деньги на цифру «12».
— Безумец! — услышал он… А какой-то нетрезвый, с женственными чертами повеса вытащил из кармана пистолет и предложил им воспользоваться. Шива несильно его оттолкнул, тот засмеялся и затем несколько раз нажал на курок, выстреливая из дула водяные фонтанчики.
Повесу оттеснили за спины, и когда рулетка завертелась, тот вдруг притих, поднялся на цыпочки и стал следить за бегущим шариком.
Шива уже ничего не шептал, просто стоял и смотрел, как будто безучастный к своей судьбе… На этот раз колесо вертелось дольше обычного, и когда оно наконец остановилось, зал еще целое мгновение был погружен в тишину…
— Банк сорван, — так же бесстрастно объявил крупье. Он раздал все мелкие выигрыши и пригласил Шиву в главный зал, где ему выдали наличностью почти семьсот двадцать тысяч франков…
Когда Шива шел к выходу, гомонящая толпа на мгновение успокоилась и какой-то голос крикнул: «Шампанского!» Не оглядываясь, он прошел мимо, спустился на первый этаж и на минуту зашел в мужскую комнату. Там вытащил из кармана маленький, остро отточенный нож, раскрыл лезвие, к холодному сиденью унитаза приложил указательный палец левой руки и одним движением его срезал. Затем спустил окровавленную воду, туго перевязал носовым платком обрубок и вышел из казино на мокрую улицу ночного Парижа.
Он стремился к своей Мишель, еще не зная, что скажет ей, сам не испытывая радости, лишь горько сознавая, что пальцы на его руках стали той шагреневой кожей, которая будет исполнять желания и которая со временем, с исчезновением последнего пальца, может лишить Шиву жизни…
Мишель приняла Шиву, и он безуспешно стал пытаться оживить ее холодные, словно у покойника, бедра… В посольство он, конечно, не явился и остался нелегально жить во Франции, отчаянно тоскуя, когда Мишель временами уезжала к себе в Америку… К тому же и деньги таяли на глазах, заставляя мозги Шивы лихорадочно работать, чтобы отыскать возможности к их получению…
Как-то раз Шива зашел к своему знакомому издателю, они разговорились о том, о сем, и французский книжник сказал ему, что если уж зарабатывать деньги, то сразу много, а затем поведал о желании всех издателей мира выпустить в свет энциклопедию Тибетской медицины. Но, к сожалению, это невозможно, так как тибетцы хранят свои тайны и за деньги, тем более, не продают, и заработать на этом деле можно было бы не один миллион…
Так шло время… Наконец оно стало благословенным для всех русских эмигрантов.
У Шивы сначала проклюнулась, а затем и дала рост некая идея, для которой ему понадобилось приехать на время на родину…
Шива поклялся самому себе, что если дело выгорит, то он пожертвует следующий палец, сократив шагреневую шкурку еще на одну десятую…
Он купил билет в компании Аэрофлота и после двух с половиной часов полета приземлился в родном городе.
Он коротко повидал родственников, застав бабушку уже на кладбище, удивлением узнал, что однокомнатная квартирка на отшибе все еще принадлежит ему, переночевал в ней, а следующим утром уже летел на дребезжащем самолете в столицу Бурятии Улан-Удэ…
После приземления Шива нанял на целый день такси и отправился в ламаистский монастырь. Там он представился одним из близких светских друзей индийского далай-ламы и попросил аудиенции у местного настоятеля. Через несколько часов он ее получил и поздоровался с ним на каджхарском наречии. Лама, впрочем, его не понял, и Шива повторил свое приветствие на русском языке… На вопрос настоятеля, какие дела его привели в Бурятию, он ответил, что они носят личный характер, а его визит всего лишь визит вежливости и уважения…
Лама улыбнулся и предложил Шиве провести в монастыре два дня. Тот с удовольствием согласился и следующим утром поразил настоятеля тем, что встал в пять часов и просидел в позе «лотоса» на холодном камне до того, пока солнце не взошло окончательно, — весь погруженный в нирвану, с печатью смерти на лице… Затем они вместе позавтракали, мило беседуя. Лама поинтересовался, где Шива овладевал секретами йоги, и тот рассказал, что рожден был в Индии, в предместье Вайшали, что, помимо йоги, владеет еще и тремя видами восточных единоборств, и хоть он и не ламаист, а, скорее, буддист, но в последнее время его религиозные основы пошатнулись и он ищет духовное лекарство, которое позволило бы ему обрести новую веру…
Шива так понравился ламе, что они, не разлучаясь, провели два дня, по истечении которых настоятелю, по его собственному мнению, удалось забросить в сердце Шивы семена ламаизма… На прощание он доверительно сообщил, что на днях собирается посетить Москву и будет рад повидать в столице своего нового друга… Шива настоял на том, чтобы лама остановился у него дома, и с иронией сказал, что, если тот не примет приглашения — обида будет храниться в самых долгих уголках его памяти…
Они обнялись на прощание, и Шива улетел в Москву готовиться к приему такого нужного гостя… На четвертый день, вечером, в его квартире раздался междугородный звонок, и утром следующего дня Шива поехал встречать дорогого гостя. Встреча была очень теплой, они пообедали в итальянском ресторане и взбодренные двумя бутылками красного вина, приехали домой… Там за приятной беседой выпили бутылку водки, затем немного коньяка, затем еще водки… Ламу, утомленного дорогой, сильно повело, он был чрезмерно весел и улегся в постель с неизвестно как появившимися в квартире двумя юными созданиями женского пола, своим умением вытащившими последние силы старого настоятеля…
На следующее утро в густом похмелье, лама получил из рук Шивы пачку полароидных фотографий, на которых он был заснят в отнюдь не приличествующих его сану позах… Сначала он воспринял их как не очень удачную шутку, но затем, увидев в глазах Шивы металл, понял, что это не розыгрыш, что сейчас, немедленно, будет подвергнут шантажу, а вследствие этого сам решил спросить, что тому нужно…
— Списки тибетской медицины, средневековые трактаты, написанные по этому поводу, а также сорyritht на их издание, — жестко ответил Шива и дал ламе на все четыре дня.
Лама был сильным человеком. Он ни о чем не стал умолять шантажиста, а просто еще раз посмотрел ему в глаза, кивнул головой и в тот же день улетел обратно в монастырь.
К исходу четвертого дня Шива, через доверенное лицо настоятеля, получил тугой сверток, в котором обнаружил списки и необходимые для их издания документы…
В тот же час секатором для стрижки плодовых кустов он откусил свой средний палец на правой руке и, закопав отрезанные фаланги в горшок с цветами, отравился покупать билет на Париж…
Через три дня он уже был в офисе своего знакомого издателя и показывал обалдевшему книжнику списки с рецептами тибетской медицины… За продажу copyritht он попросил миллион долларов и через две недели, после проверки списков на достоверность, получил деньги — отчасти наличными, отчасти ценными бумагами.
Недооценил он лишь одного — бурятского ламу… В один из зимних вечеров, когда Мишель, увешанная новыми драгоценностями, укатила на недельку в Нью-Йорк, в квартиру Шивы ворвались несколько абсолютно лысых людей, сжимавших в руках разнокалиберное оружие… Он было попытался сопротивляться, но его мастерство в защите оказалось гораздо меньшим по сравнению с мастерством нападавших…
Шива был уже сильно избит, с изувеченным лицом и отбитыми почками, когда ему наконец объяснили, что происходит… У него потребовали списки, copiritht и фотографии, позорящие ламу…
Шива еще пытался прикинуться ничего не знающим, но после того, как машинкой для обрезки сигар ему откусили средний палец правой руки, отдал полароидные снимки и назвал адрес ничего не подозревающего издателя, владевшего на этот момент всеми правами…
Напоследок он получил в живот пулю сорок пятого калибра и умер бы, истекши кровью, не будь в доме хозяина, услышавшего выстрел, и вызвавшего «скорую помощь»… Издатель же, получивший пулю в мозг, умер мгновенно. Но предварительно, обезумевший от изощренных пыток, отдал боевикам-ламаистам все документы, честно им приобретенные… Выздоровевшего Шиву стали таскать в полицейский комиссариат, где пытались дознаться, за что он подвергся нападению… Неглупый следователь уловил связь этого покушения с убийством издателя и пытался добраться до истины. Истину же знали лишь Шива, замученный книжник да бурятский лама, вряд ли желающий обнародовать эту прелестную историю… И дело было закрыто за неустановленностью преступников…
Шиве же предложили покинуть Францию, так как он был нежелателен в этой стране и не имел французского гражданства…
Переведя деньги со своего парижского счета в Сity Ваnk, они с Мишель прилетели в Нью-Йорк и сняли целый этаж в Гринвич Виллидж…
Шива обещал самому себе, что в никакие авантюры больше влезать не будет, во всяком случае, пока не кончатся деньги, и стал жить жизнью простого наблюдателя…
На этом можно было бы и закончить историю моего старшего брата, но хочу коротко сказать о том, как он расстался с еще двумя своими пальцами…
В домашнем зверинце своего нью-йоркского приятеля Шива кормил кусочками мяса шакала. Тот был голоден, и потому не рассчитал движения своих крепких челюстей и откусил брату два пальца…
Приятель из уважения к Шиве тотчас застрелил шакала и оплатил медицинские расходы, связанные с ранением.
Оставшиеся пальцы отныне тщательно оберегались их хозяином, он стал редко выходить из дома и все свое время посвящал ледяной Мишели…
На рождество 198… года Шива получил поздравительную открытку, в которой ему желали крепкого здоровья, личного счастья и прочих благ, которых он сам себе желает… И каково было удивление Шивы, в какое странное состояние пришла его душа, когда он прочел подпись, поставленную под поздравлением: Твой отец ИОСИФ…
БЛУЖДАЮЩИЙ АГАСФЕР
Когда Шиве пошел всего лишь третий год, а Иосиф разменивал четвертый десяток, сердце отца вдруг пришло в какое-то движение; стало подпрыгивать, стучать в грудную клетку, словно затекшие ноги об пол, и просить свежего ветра дальних дорог…
Ничтоже сумняшеся, Иосиф, как и в прошлый раз, не говоря никому ни слова, исчез…
Он сел в поезд и десять суток ехал сквозь всю Россию, наслаждаясь глазами ее великими просторами, ее высоким небом и чистыми дождями…
Отец тянулся к неизведанному, куда еще не ступала его кривая нога, где не воспламенялся орлиный взор, куда добирался лишь его могучий помысел… Путь его лежал на Дальний Восток…
На десятые сутки Иосиф сошел с поезда на станции Ерофей Палыч, пересел в товарняк и добрался до Магочи. От нее пешком дошел до того места, где сливаются Шилка и Аргунь, образуя Амур, и, недолго думая, бросился в мутные воды великой реки. Таким образом, в светлый праздник Еврейской Пасхи Иосиф вплавь преодолел советско-китайскую границу и был выловлен узкоглазыми пограничниками, после того, как был ранен из «калашникова» в плечо.
Превозмогая боль, отец все же улыбался и пытался обнять китайского офицера, объясняя ему, что с этого дня решил стать его согражданином…
К удивлению Иосифа, китаеза не проявил радости по поводу объединения двух великих народов, а, наоборот, кривился от прикосновений мокрого перебежчика и норовил хлестнуть его перчаткой по кривому носу…
Отец был чрезвычайно обижен на такое обхождение и, лежа в военном грузовике, размышлял о человеческой злобе… Открытый всем ветрам, он сильно мерз. Больше всего застывала левая ступня, с которой во время плавания соскочил башмак…
Особенно печалило то, что в каблуке потерянной обувки было запрятано несколько золотишка… Но оставался еще один ботинок, в котором тоже имелось кое-что, в этой ситуации могущее очень пригодиться…
Отца привезли в пограничную комендатуру и, словно бревно, забросили в вонючую камеру. Там он просидел до утра без сна, давя клопов и причитая о своей непутевой жизни…
Наутро состоялся первый допрос, цель которого была установить, как понял Иосиф, крупный он шпион или мелкий. Китаец-следователь с тонкими губами на протяжении трех часов спрашивал одно и то же, а жирный переводчик вкрадчивым голосом переводил.
— Имя, фамилия… Звание… Цель заброски…
А Иосиф на все вопросы терпеливо отвечал:
— Мир, дружба, бизнес…
Так безрезультатно прошло три часа, а на четвертый отца стали бить. Выбили все передние зубы, повредили правое ухо, слегка надорвали мочку, и тогда Иосиф решил, что настала пора действовать. Он попросил минуту передышки, снял единственный ботинок и негнущимися пальцами принялся отдирать подошву.
Через мгновение он протягивал пограничникам золотые цепочки и колечки, приговаривая, что теперь это принадлежит им, а его пора бы и отпустить на все необъятные китайские просторы…
Китайцы, ожидавшие обнаружить в тайнике микропленки и прочие атрибуты шпионов, увидев обычное золото, еще больше разозлились; принялись бить Иосифа по самому дорогому месту, а когда он потерял сознание и душа его уже собиралась в долгий полет к праотцам, в помещение для допросов зашел начальник погранзаставы, положил конец насилию, и безжизненное тело отца было вновь брошено в камеру…
После этого избиения он долго приходил в себя, грустя по солнышку и свежему ветерку. Десять дней его никто не трогал и не обижал, и Иосиф уже было подумал, что про его грешную душу забыли… Как он впоследствии узнал, китайцы в это время связались с советской госбезопасностью и пытались обменять отца на какого-то своего шпиона-азиата… КГБ ответил категорическим отказом, так как уже давно не засылал разведчиков в Китай, и не имел представления, кто бы это мог быть… На последний вопрос китайской безопасности, что делать с перебежчиком, советская сторона ответила: а что хотите!..
Иосифа, закованного в наручники, препроводили в Пекин, где он в скором времени был осужден по какой-то статье китайского законодательства и приговорен к четырнадцати годам заключения в лагерях… В приговоре отец был назван «вольным шпионом», сотрудничавшим в пользу всех империалистических стран, а потому попал в колонию очень строгого режима…
Самая большая беда Иосифа заключалась в том, что он не знал ни одного слова по-китайски и вынужден был общаться только с самим собой… Усугубляло положение и то, что его желудок не принимал риса, а потому «вольный шпион» отчаянно мучился чрезмерным сварением… Когда его стали гонять на лесоповал, немного полегчало. Нечеловеческие нагрузки способствовали привыканию к любой пище, и отчаянное положение отца немного выправилось…
Как только Иосифа отпустило, его помыслы обратились к фантазированию женщины, однако он беспокоился — не повредили ли пограничники его самого главного органа и сумеет ли он им воспользоваться по возникновению надобности…
Лагерь располагался на месте вырубки леса, и площадь его бараков равнялась ста гектарам. Пятьдесят из них были отданы для содержания мужчин, вторая же половина заселилась женщинами. Ровно посередине территории проходил двухметровый забор, увитый колючей проволокой, целые сутки звенящей от высокого напряжения пропущенного по ней тока. Лишь в одном месте этого забора была небольшая дверка, охраняемая часовым. В нее туда-сюда проходило лагерное начальство, которому Иосиф невыносимо завидовал…
Отношения с товарищами по бараку у отца были несколько натянутыми. Так как он был единственным в лагере представителем европейской цивилизации, к тому же тщедушный телом, его без особого труда заставляли быть вечным гальюнщиком; и воспротивься Иосиф этому хоть помыслом одним, жизнь его сократилась бы до недели.
Отец был свидетелем расправы, случившейся в бараке. Его сосед по нарам слишком часто перечил китайскому пахану, и как-то ночью несколько здоровых китаез связали смельчака по рукам и ногам… Иосиф уже молился за грешную душу соседа, уверенный, что жить ему осталось мгновение… Но соседа не резали, не душили веревкой, а засунули ему в ухо десяток крупных рыжих муравьев, а чтобы те не вылезли по прихоти своей, заткнули ухо деревянной затычкой и оставили жертву связанным до утра… На следующий день у бедолаги начала болеть голова и чесаться шея. Он пытался заливать в ухо воду, но муравьи уже проникли в мозг, ползая по его коре, словно по коре дерева… Через два дня сосед ослеп — видимо, муравьи сожрали зрительный нерв; на четвертый он оглох и все корчился на нарах от невыносимой боли и умолял, чтобы ему воткнули в сердце заточенную спицу. Никто на его мольбы не обращал внимания, и на седьмой день он сам издох, похудевший вдвое от страшных мучений…
Таким образом, Иосиф решил существовать в лагере тихой травкой, которая колышется по прихоти любого ветерка и дожидается штиля, чтобы вырасти и стать кустиком…
К концу первого года заключения отец уже прилично болтал по-китайски и вечерами рассказывал заключенным цветные истории своего бытия. Он описывал жизнь в Индии и свою первую любовь, так трагически закончившуюся… Уголовники плакали, нежные в своих глубинах, вспоминали утраченных любимых, и Иосифа, обладавшего даром разжалобить, перевели из гальюнщиков в «рассказчики»… Под его ночные рассказы весь барак в едином порыве мастурбировал и в последнем мгновении наслаждения словно переносился к своим женам и любовницам, в тихую и вольную жизнь…
Как-то ночью, после очередного своего рассказа, Иосиф засыпал в мечтах о будущей любви, и когда его сознание уже закрывало за собой дверку сна, чье-то прикосновение вернуло отца в реальность… Он открыл глаза и увидел рядом со своим лицом физиономию пахана со сверкающими в темноте глазами… Отец сначала дико перепугался, подумав, что пришла последняя пора, но пахан принялся успокаивать его, шепча на ушко ласковые слова, пускающие по коже Иосифа мурашки…
Пахан шептал слова любви и предлагал сожительство, обещая заботу и всеобщий почет, как королеве…
Иосифа била дрожь, как при пятидесятиградусном морозе, а мозг лихорадочно искал выхода…
Старый уголовник с вонючим ртом признавался отцу, что его рассказы — чистые и свежие — пробудили в очерствевшей душе каторжника большое, красивое чувство, и хотя Иосиф не китаец, тот все равно, преодолев предрассудки, любит его…
Иосиф, стуча зубами, пролепетал, что в данный момент ничего ответить не может, так как предложение пахана хоть и почетно, но слишком неожиданно, и попросил, чтобы тот подождал два дня, по истечении которых он непременно даст ответ…
Уголовник недовольно цыкнул языком, сверкнул глазами и предупредил Иосифа, что в случае отрицательного ответа он вырвет ему кадык и, зажарив его на костре, съест… Потом он неожиданно расплылся в улыбке, сочно поцеловал Иосифа в щеку и отправился спать…
В эту ночь отцу было не до сна. Он мучительно искал выход из создавшегося положения и ранним утром, перед работой, попросил надзирателя доставить его к начальнику лагеря. Надзиратель сначала отказывался, но после того как Иосиф сказал, что хочет сделать признание по поводу своей шпионской деятельности, незамедлительно препроводил его в главное административное помещение…
Отца ввели к начальнику. Тот уже был наготове, положив перед собой ручку и бумагу. Иосиф попросил, чтобы их оставили наедине, и начальник, зыркнув глазом, отослал конвоиров прочь… Отец пожелал, чтобы ему дали иголку и на глазах у изумленного китайца стал выковыривать из зуба мудрости пломбу.
Поковыряв и почистив цемент, он обнаружил перед начальником запрятанный в пломбу бриллиант весом полтора карата и протянул ему на ладони… Начальник, тут же забыв о шпионаже, алчно взял драгоценный камень и спросил заключенного, чего тот хочет… Иосиф взмолился лишь об одном — чтобы его перевели отбывать срок в какое-нибудь другое место, уверяя, что он может работать на кухне и готовить начальнику еду, владея секретами еврейской кухни… Начальник сказал, что это можно будет устроить и, пряча бриллиант в карман, окликнул караул…
С этого дня Иосиф стал жить при кухне, лично подавал на стол начальнику фаршированную рыбу, а тот не уставал спрашивать, много ли у отца еще пломб во рту. На этот вопрос отец всегда делал такие загадочные глаза, что можно было подумать о наличии во всех оставшихся у него зубах пломб весом не менее, чем в два карата…
Спал отец в маленькой подсобке, оборудовав ее наподобие комнатки; питался со стола начальника, доедая за ним рыбу-фиш, постепенно отъедался и даже завел небольшой кругленький животик, который в досужие часы любил поглаживать…
Ничтоже сумняшеся, Иосиф, как и в прошлый раз, не говоря никому ни слова, исчез…
Он сел в поезд и десять суток ехал сквозь всю Россию, наслаждаясь глазами ее великими просторами, ее высоким небом и чистыми дождями…
Отец тянулся к неизведанному, куда еще не ступала его кривая нога, где не воспламенялся орлиный взор, куда добирался лишь его могучий помысел… Путь его лежал на Дальний Восток…
На десятые сутки Иосиф сошел с поезда на станции Ерофей Палыч, пересел в товарняк и добрался до Магочи. От нее пешком дошел до того места, где сливаются Шилка и Аргунь, образуя Амур, и, недолго думая, бросился в мутные воды великой реки. Таким образом, в светлый праздник Еврейской Пасхи Иосиф вплавь преодолел советско-китайскую границу и был выловлен узкоглазыми пограничниками, после того, как был ранен из «калашникова» в плечо.
Превозмогая боль, отец все же улыбался и пытался обнять китайского офицера, объясняя ему, что с этого дня решил стать его согражданином…
К удивлению Иосифа, китаеза не проявил радости по поводу объединения двух великих народов, а, наоборот, кривился от прикосновений мокрого перебежчика и норовил хлестнуть его перчаткой по кривому носу…
Отец был чрезвычайно обижен на такое обхождение и, лежа в военном грузовике, размышлял о человеческой злобе… Открытый всем ветрам, он сильно мерз. Больше всего застывала левая ступня, с которой во время плавания соскочил башмак…
Особенно печалило то, что в каблуке потерянной обувки было запрятано несколько золотишка… Но оставался еще один ботинок, в котором тоже имелось кое-что, в этой ситуации могущее очень пригодиться…
Отца привезли в пограничную комендатуру и, словно бревно, забросили в вонючую камеру. Там он просидел до утра без сна, давя клопов и причитая о своей непутевой жизни…
Наутро состоялся первый допрос, цель которого была установить, как понял Иосиф, крупный он шпион или мелкий. Китаец-следователь с тонкими губами на протяжении трех часов спрашивал одно и то же, а жирный переводчик вкрадчивым голосом переводил.
— Имя, фамилия… Звание… Цель заброски…
А Иосиф на все вопросы терпеливо отвечал:
— Мир, дружба, бизнес…
Так безрезультатно прошло три часа, а на четвертый отца стали бить. Выбили все передние зубы, повредили правое ухо, слегка надорвали мочку, и тогда Иосиф решил, что настала пора действовать. Он попросил минуту передышки, снял единственный ботинок и негнущимися пальцами принялся отдирать подошву.
Через мгновение он протягивал пограничникам золотые цепочки и колечки, приговаривая, что теперь это принадлежит им, а его пора бы и отпустить на все необъятные китайские просторы…
Китайцы, ожидавшие обнаружить в тайнике микропленки и прочие атрибуты шпионов, увидев обычное золото, еще больше разозлились; принялись бить Иосифа по самому дорогому месту, а когда он потерял сознание и душа его уже собиралась в долгий полет к праотцам, в помещение для допросов зашел начальник погранзаставы, положил конец насилию, и безжизненное тело отца было вновь брошено в камеру…
После этого избиения он долго приходил в себя, грустя по солнышку и свежему ветерку. Десять дней его никто не трогал и не обижал, и Иосиф уже было подумал, что про его грешную душу забыли… Как он впоследствии узнал, китайцы в это время связались с советской госбезопасностью и пытались обменять отца на какого-то своего шпиона-азиата… КГБ ответил категорическим отказом, так как уже давно не засылал разведчиков в Китай, и не имел представления, кто бы это мог быть… На последний вопрос китайской безопасности, что делать с перебежчиком, советская сторона ответила: а что хотите!..
Иосифа, закованного в наручники, препроводили в Пекин, где он в скором времени был осужден по какой-то статье китайского законодательства и приговорен к четырнадцати годам заключения в лагерях… В приговоре отец был назван «вольным шпионом», сотрудничавшим в пользу всех империалистических стран, а потому попал в колонию очень строгого режима…
Самая большая беда Иосифа заключалась в том, что он не знал ни одного слова по-китайски и вынужден был общаться только с самим собой… Усугубляло положение и то, что его желудок не принимал риса, а потому «вольный шпион» отчаянно мучился чрезмерным сварением… Когда его стали гонять на лесоповал, немного полегчало. Нечеловеческие нагрузки способствовали привыканию к любой пище, и отчаянное положение отца немного выправилось…
Как только Иосифа отпустило, его помыслы обратились к фантазированию женщины, однако он беспокоился — не повредили ли пограничники его самого главного органа и сумеет ли он им воспользоваться по возникновению надобности…
Лагерь располагался на месте вырубки леса, и площадь его бараков равнялась ста гектарам. Пятьдесят из них были отданы для содержания мужчин, вторая же половина заселилась женщинами. Ровно посередине территории проходил двухметровый забор, увитый колючей проволокой, целые сутки звенящей от высокого напряжения пропущенного по ней тока. Лишь в одном месте этого забора была небольшая дверка, охраняемая часовым. В нее туда-сюда проходило лагерное начальство, которому Иосиф невыносимо завидовал…
Отношения с товарищами по бараку у отца были несколько натянутыми. Так как он был единственным в лагере представителем европейской цивилизации, к тому же тщедушный телом, его без особого труда заставляли быть вечным гальюнщиком; и воспротивься Иосиф этому хоть помыслом одним, жизнь его сократилась бы до недели.
Отец был свидетелем расправы, случившейся в бараке. Его сосед по нарам слишком часто перечил китайскому пахану, и как-то ночью несколько здоровых китаез связали смельчака по рукам и ногам… Иосиф уже молился за грешную душу соседа, уверенный, что жить ему осталось мгновение… Но соседа не резали, не душили веревкой, а засунули ему в ухо десяток крупных рыжих муравьев, а чтобы те не вылезли по прихоти своей, заткнули ухо деревянной затычкой и оставили жертву связанным до утра… На следующий день у бедолаги начала болеть голова и чесаться шея. Он пытался заливать в ухо воду, но муравьи уже проникли в мозг, ползая по его коре, словно по коре дерева… Через два дня сосед ослеп — видимо, муравьи сожрали зрительный нерв; на четвертый он оглох и все корчился на нарах от невыносимой боли и умолял, чтобы ему воткнули в сердце заточенную спицу. Никто на его мольбы не обращал внимания, и на седьмой день он сам издох, похудевший вдвое от страшных мучений…
Таким образом, Иосиф решил существовать в лагере тихой травкой, которая колышется по прихоти любого ветерка и дожидается штиля, чтобы вырасти и стать кустиком…
К концу первого года заключения отец уже прилично болтал по-китайски и вечерами рассказывал заключенным цветные истории своего бытия. Он описывал жизнь в Индии и свою первую любовь, так трагически закончившуюся… Уголовники плакали, нежные в своих глубинах, вспоминали утраченных любимых, и Иосифа, обладавшего даром разжалобить, перевели из гальюнщиков в «рассказчики»… Под его ночные рассказы весь барак в едином порыве мастурбировал и в последнем мгновении наслаждения словно переносился к своим женам и любовницам, в тихую и вольную жизнь…
Как-то ночью, после очередного своего рассказа, Иосиф засыпал в мечтах о будущей любви, и когда его сознание уже закрывало за собой дверку сна, чье-то прикосновение вернуло отца в реальность… Он открыл глаза и увидел рядом со своим лицом физиономию пахана со сверкающими в темноте глазами… Отец сначала дико перепугался, подумав, что пришла последняя пора, но пахан принялся успокаивать его, шепча на ушко ласковые слова, пускающие по коже Иосифа мурашки…
Пахан шептал слова любви и предлагал сожительство, обещая заботу и всеобщий почет, как королеве…
Иосифа била дрожь, как при пятидесятиградусном морозе, а мозг лихорадочно искал выхода…
Старый уголовник с вонючим ртом признавался отцу, что его рассказы — чистые и свежие — пробудили в очерствевшей душе каторжника большое, красивое чувство, и хотя Иосиф не китаец, тот все равно, преодолев предрассудки, любит его…
Иосиф, стуча зубами, пролепетал, что в данный момент ничего ответить не может, так как предложение пахана хоть и почетно, но слишком неожиданно, и попросил, чтобы тот подождал два дня, по истечении которых он непременно даст ответ…
Уголовник недовольно цыкнул языком, сверкнул глазами и предупредил Иосифа, что в случае отрицательного ответа он вырвет ему кадык и, зажарив его на костре, съест… Потом он неожиданно расплылся в улыбке, сочно поцеловал Иосифа в щеку и отправился спать…
В эту ночь отцу было не до сна. Он мучительно искал выход из создавшегося положения и ранним утром, перед работой, попросил надзирателя доставить его к начальнику лагеря. Надзиратель сначала отказывался, но после того как Иосиф сказал, что хочет сделать признание по поводу своей шпионской деятельности, незамедлительно препроводил его в главное административное помещение…
Отца ввели к начальнику. Тот уже был наготове, положив перед собой ручку и бумагу. Иосиф попросил, чтобы их оставили наедине, и начальник, зыркнув глазом, отослал конвоиров прочь… Отец пожелал, чтобы ему дали иголку и на глазах у изумленного китайца стал выковыривать из зуба мудрости пломбу.
Поковыряв и почистив цемент, он обнаружил перед начальником запрятанный в пломбу бриллиант весом полтора карата и протянул ему на ладони… Начальник, тут же забыв о шпионаже, алчно взял драгоценный камень и спросил заключенного, чего тот хочет… Иосиф взмолился лишь об одном — чтобы его перевели отбывать срок в какое-нибудь другое место, уверяя, что он может работать на кухне и готовить начальнику еду, владея секретами еврейской кухни… Начальник сказал, что это можно будет устроить и, пряча бриллиант в карман, окликнул караул…
С этого дня Иосиф стал жить при кухне, лично подавал на стол начальнику фаршированную рыбу, а тот не уставал спрашивать, много ли у отца еще пломб во рту. На этот вопрос отец всегда делал такие загадочные глаза, что можно было подумать о наличии во всех оставшихся у него зубах пломб весом не менее, чем в два карата…
Спал отец в маленькой подсобке, оборудовав ее наподобие комнатки; питался со стола начальника, доедая за ним рыбу-фиш, постепенно отъедался и даже завел небольшой кругленький животик, который в досужие часы любил поглаживать…