Страница:
Но этажами ниже в квартирах происходили самые разные события. В одной – мэны принимали на грудь по стакану и социалистические обязательства, отмечали стаканами удачную охоту в Завидово, в другой – пили за счастливое будущее всех мэнов страны, в третьей – мэны в телогрейках мчались на комбайнах в сельпо и сталкивались с мэнами на тракторах, возвращающихся из сельпо. При столкновении они сначала мордовали друг друга, а потом мирились, пили мировую, а потом все вместе опять возвращались в сельпо напрямик по тучным хлебам. И всюду кто-то где-то встречал струну «соль», но на данный момент ее не было. И все сочувствовали Мэну, наливали ему кто что и мягко провожали до выхода из квартир. И вот Мэн спустился в подвал и открыл болтавшуюся туда и сюда дверь. Там был пивняк. Хозяйка продавала пиво. Кто пил его жадно, кто – уже не торопясь, а кто и дохлебывал гордо оставленные кем-то опивки. Между столиков болтался какой-то Старик со знакомым лицом, безмолвно просящий пива. Потом он подошел к стойке и безмолвно посмотрел на Хозяйку, моющую кружки. Та выплеснула воду ему в лицо. Старик вытер грязным рукавом лицо и увидел Мэна. В лице его мелькнуло какое-то воспоминание. Он подошел к Мэну и сказал:
– Я знаю, что вам нужна струна «соль».
Пьяный Мэн кивнул головой.
– Пять рублей – ей, – и Старик мотнул головой в сторону Хозяйки, – и пару пива – мне.
Мэн отдал квинту Хозяйке, а Старику взял пару пива. Хозяйка вынула из-под прилавка скрипку. Мэн выпил кружку и взял ее в руки. Это была «Страдивари». С целой струной «соль»!..
Мэн выпил еще одну кружку, чтобы поравняться со Стариком, потом они слились вместе, и в исцарапанном лифте единый Мэн вернулся к себе в мансарду. Там его встретили голые стены. Не было Оскара Рабина, Немухина, Калинина, других советских авангардистов. Не было и фортепьяно. Не было ничего. Только валялась на полу надорванная фотография Мэна во фраке. Мэн взял валявшийся на пыльном полу смычок и провел по струнам скрипки Страдивари. Он ждал звуки 26-го концерта Моцарта, но вместо этого раздался отвратительный скрип. Мэн провел по струнам мягче, потом посильнее, потом еще сильнее. И опять лопнула струна «соль»! Тогда Мэн перевернул скрипку и вжарил: «Нашел тебя я босую, простую, безволосую и целый год в порядок приводил, но ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне шарики крутила?»
Очнулся он не у себя в палате, а в другом помещении совершенно голый. Он инстинктивно попытался прикрыть член и яйца, но это ему не удалось. Руки были плотно прихвачены ремнями к металлическим прутьям вдоль кровати, а ноги такими же ремнями тоже были лишены свободы. Мэн хрипнул и открыл глаза. Рот был сухим и чужим. Чьи-то жилистые руки раздвинули ему губы и влили в Мэна кружку воды. И Мэну сразу же захотелось помочиться.
«Чифирь просится на волю», – подумал он и тут же обнаружил, что простыня вокруг него уже мокрая. Стало быть, чифирь уже вышел. Стало быть, он здесь лежит уже не час и не два. А раз руки и ноги привязаны, если он не слышит посапывания Бородатого Психа, то, стало быть, он находится где-то в другом месте. Тут он сообразил, что уже может связать в единое целое хотя бы немногое, что можно связать, и спросил у руки со стаканом воды:
– Где я?
– Где-где… Где надо… Там, где тебе и место.
– А почему я привязан?
– Положено. Потому что от таких, как ты, всего можно ожидать.
Мэн поднял глаза и увидел здоровенного пожилого Мужика в белом халате.
– А что я делал?
– Да схватил одного больного за горло и требовал какую-то струну «соль». Типичная «белка». Тебя связали и сюда привезли.
– Куда «сюда»? – спросил Мэн.
– Куда всех алкашей привозят рано или поздно. В реанимацию.
– А развязать меня можно?
– Никоим образом. «Белка» – она такая вещь, что может вернуться в любой момент, и ты – уже не ты, а кто-то другой. И можешь натворить черт знает что.
– Интересное дело! Всю жизнь себя контролировал, а сейчас могу натворить черт знает что? Да?
– А как же? Это же «белка». По себе знаю. Потому здесь и работаю. А так я был инструктором Бауманского райкома партии. По зову сердца проводил решения Партии. В которую я вступил в 44-м на Втором Белорусском. Все было нормально. Жена, дочь, две комнаты. Паек. А потом вдруг стал писать стихи. Двадцать, нет, двадцать один год назад. Подожди минутку, – сказал Мужик и отошел на какой-то несвязный голос.
Мэн поднял голову и увидел, что Мужик поправляет катетер в члене какой-то окровавленной туши. Потом Мэн разглядел, что катетер торчал не в члене, а в остатке члена, который был отрезан вместе с яйцами, и катетер, строго говоря, торчал из остатков оттянутого щипцами члена. Он, как и Мэн, был привязан к койке и полуразборчиво бормотал:
– Сережа, Сереженька…
– Вот ведь! – восхитился какой-то голос справа от Мэна. – И у них любовь бывает.
Мэн с трудом повернул голову направо. Направо от него лежала привязанная голая женщина с синим лицом лет тридцати-шестидесяти. Та уловила на себе взгляд Мэна и глазами показала на Отрезанные Гениталии.
– Вот пидор, а тоже в себе чувства имеет. Все мы – люди, все под Богом ходим. – И Синяя замолчала. Чтобы потужиться и сходить под себя по-большому.
А Мэн решил полюбопытствовать, кто у него находится слева. Тем более этот кто-то заявил о себе злым мычанием. Мэн отвернулся от гадящей под себя Синей к левому флангу. А там лежал человеческий обрубок со связанными в локтях руками за спиной. Ноги были сверхсильно согнуты в коленях и привязаны к связанным рукам. Мэн возмутился царящей в реанимации жестокостью и вознамерился было заявить что-то о гражданских правах. Он рванулся, но ремни не пустили его на битву за общечеловеческие ценности.
– Что? – спросил вернувшийся к нему Мужик. – Не нравится?
– Это гестапо какое-то. Как можно так с человеком?!
– С человеком? Этот, с позволения сказать, человек в «белке» убил жену и двух детей. Мальчика и девочку. Трех и пяти лет. Он вот уже две недели здесь и все никак не может в себя прийти. И не придет, сука.
Мэн вспотел. Он подумал было что опять начнет захлебываться в собственном поту, но вовремя вынырнул и тяжело задышал.
– Не, теперь уже ты тут, – сказал Мужик, – а это все местная жизнь. К ней со временем почти привыкаешь. Да и ты привыкнешь. Когда залетишь сюда по второму, третьему разу.
Мэн решительно замотал головой.
– Все так думают. Мол, уж я… да никогда в жизни… капли в рот не возьму… Или буду как человек… по сто пятьдесят, по двести… и все… устроюсь на работу… Все уже было… А потом опять здесь…
И тут подала голос облегчившаяся Синяя:
– Это ты врешь. Совсем даже и необязательно сюда. Можно и просто в острое попасть. Там чисто, уборная есть, сама ходить можешь… А раз в неделю посетители…
– Да кому к тебе ходить?! – сказал Мужик.
– Некому, – согласилась Синяя, а потом тоскливо протянула: – Меня уже года три никто не трахнул по-человечески.
– Да тебя вообще никогда не трахали по-человечески. С тех пор, как в пятнадцать лет шесть человек поставили на хор.
– Ты-то откуда знаешь? – удивился Мэн.
– Да она к нам раз в полгода залетает. Выйдет от нас, попадет в острое, там отойдет, выйдет на волю, месяца три покантуется где-то уборщицей, купит платье, обмоет покупку с дворником или сантехником и через пару дней – «белка», здрасте пожалуйста. И опять тут.
– И все-то ты врешь, – обиделась Синяя, – последний раз я на стройке работала, бетон месила. Там-то у меня любовь была настоящая. С крановщиком. Володей Пресняковым. Он мне песни пел. Красивые!.. У меня от него девочка родилась. Кристина… Или не у меня… А у Певицы… Мы с ней подруги были неразлучные… Она ко мне часто приходит. Вот и сейчас идет. – И она насколько возможно подняла голову.
То же сделал и Мэн. Как будто и впрямь ожидал увидеть здесь Певицу. Он ее и увидел. Она была чем-то похожа на Медсестру. Певица-Медсестра подошла к койке Синей, поцеловала ее в лоб, а потом присела в изножье койки Мэна.
– Вот до чего мы дошли, Мэн, тридцать лет прошло, когда мы с тобой общались, – сказала она, теребя редкие волосы Мэна.
– Мы с вами никогда не общались, – пробормотал Мэн.
– Ну как же, тридцать два года назад ты работал в антураже у Певца, а я – в антураже у Сатириков. И как-то на гастролях мы встретились в Омске. Ты пытался меня клеить, купил шоколад, бутылку «Мукузани» и бутылку водки. Думал, что будет, как всегда. А я тебя вообще не знала и послала. Получился фраерский набор. Хотя какой фраерский, когда водку и «Мукузани» ты выпил сам и чуть не сорвал концерт. Помнишь?
– Не помню, – признался Мэн.
– И правильно, что не помнишь. Потому что этого никогда не было. Как и сейчас – меня здесь нет. Это твои нереализованные желания, а вовсе не я. И эту Синюю я тоже не знаю. Как и она меня. Это все ваши нереализованные желания. Прощай, Мэн, – и Певица стала таять в воздухе, а потом снова материализовалась, но уже в виде Медсестры.
Мэн видел ее сквозь щиплющиеся от пота глаза. Видел и не верил. Он был уверен, что она такой же глюк, как и Певица, как и все его ранние нереализованные желания. И вдруг понял, что ему страшно хорошо, что эта женщина сидит на его кровати, пусть это и глюк. Он хотел погладить ее по руке, но руки, как уже сообщалось ранее, были привязаны. Он виновато улыбнулся. Тогда Медсестра накрыла своей рукой кисть Мэна и стала ее медленно поглаживать.
– А я, когда пришла на дежурство, решила, что вас перевели в санаторное, а оно вот как оказалось. Вот я и решила навестить. Я тут в нашей столовой выпечки купила. И сока.
И она стала кормить Мэна, так как руки у него были привязаны. Как уже говорилось два раза.
– А мне? – раздался голос Синей. – А мне пирожок, Певица?
– На… – кинула Медсестра и заткнула рот Синей пирожком с курагой.
Синяя стала жадно жевать, запрокинув голову, чтобы не уронить пирожок. Она заглатывала его, как удав проталкивает большую добычу внутрь себя без помощи рук, которых, как широко известно, у удава нет, а у Синей рук, считай, что тоже не было. Так как они были привязаны. Как об этом говорилось уже три раза.
– Ну, ладно, – сказала Медсестра, – поели. Уже хорошо. Ваша Жена внизу на лавочке сидит, но ее сюда не пускают. В реанимацию вообще никого не пускают. Кроме своих. Вы хотите ее видеть? Она – молодая.
– Да, – с наиболее возможной гордостью подтвердил Мэн, – на год моложе меня.
– А я думала, лет на пятнадцать, – удивилась Медсестра. – Это странно, обычно с такими, как вы, женщины стареют очень быстро. Умеете вы вытягивать из женщины все соки до поры. Я ее сейчас приведу.
Она похлопала Мэна по голой ноге и вышла из реанимационной палаты.
– Что-то все это очень странно, – сказал Мужик, прикрывая Мэна простыней. – Никогда эта Медсестра сюда не заглядывала.
– А ты-то при чем? – оторопел Мэн. – Ты-то какой алкаш?
– Обыкновенный… ну, не совсем… Значит, так… – начал он, и в это время в реанимацию в сопровождении Медсестры вошла Жена.
Мэн к этому был не готов. Он еще не мог смотреть ей в глаза, потому что не знал, что натворил во время запоя. Как именно он обидел Жену. В том, что обидел, он не сомневался, потому что в его характере была некоторая способность к нанесению боли близким, проявляющаяся именно во время запоя. В это время Дьявол, сидящий в Мэне, выползал на поверхность и оказывался сильнее тихого мирного Бога, соседствующего в Мэне рядом с Дьяволом. Любовь к ближнему становилась искаженной и оборачивалась пыткой для всех, кто общался с Мэном. А с Мэном во время запоя общалась только Жена. И Пес. Который, ненавидя похмельного Мэна, тем не менее пытался его как-то успокоить, вылизывая дрожащую руку, и брезгливо-ласково лизал лицо. А когда опохмелившийся Мэн засыпал, Пес ложился у него в ногах, и собачье тепло и ласка проникали в тело и мозг Мэна, помогая заснуть и уползти из этого мира в мир, где были только покой и спокойная безнадега.
Так что Жену Мэн видеть был не готов. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что не слышит громкого оха Жены, увидевшей распятого Мэна. Он не услышал ее слов: ему же больно, он не услышал ответа Медсестры, что с этим ничего не сделаешь, что так положено, и слов Мужика: это у нас такая работа, мадам, похоже, что он выкарабкается, не то что эти, и слов «спасибо, мадам», поняв, что Жена дала ему денег, он не услышал ничего. А услышал он только удаляющиеся шаги Жены и слова Медсестры, обращенные к Мужику: «Жалко…» – а потом и ее удаляющиеся шаги. Только тогда он открыл глаза. И Мужик продолжил, словно не было прихода Жены, словно разговор и не прерывался. И он, и Мэн все прекрасно понимали.
– Значит, так… Был себе партийный инструктор. А потом что-то клюнуло. В 68-м году. Он вышел из рядов. А на работу его не брали. Во-первых, потому, что он, кроме партийной работы, ничего не умел. А во-вторых, и это главное, в той жизни лучше было быть невступившим, чем исключенным. Так что сберкнижка очень быстро отощала. Сын женился и свалил жить к молодой жене. А свою жену он однажды, заснув на собственном сорокалетии, по пробуждении застал под своим бывшим товарищем по партии. Он дал ей по роже, взял оставшиеся деньги и умотал в родительское село, в избу, где вылупился из материнского влагалища. Родителей, понятное дело, в живых он не застал, но изба стояла. Он купил на все деньги водки, пил беспробудно две недели, пока не кончились деньги. Есть у них такая способность. Тогда он одолжил у соседки кило сахара, пачку дрожжей, выпил и то, и другое с водой и лег брюхом на печь, чтобы сахар с дрожжами в животе забродили и произвели необходимый эффект. Брожение произошло, но дало неожиданный для него эффект. Продукты брожения ударили не в голову, а в другое место. В избе стало невозможно жить. Тогда он поджег избу и сел на завалинку соседки полюбоваться на пламя. Он было бросился в него, но соседский мужик и его последний, не уехавший в город сын перехватили его и сдали сюда, в этом дурдом. Его выходили, а потому как идти ему было некуда, то его оставили здесь. Спал он тут же, на периодически освобождавшихся койках. Что медперсоналу было удобно, так как он отличался весьма внушительной силой и был всегда под рукой. Зарплата была грошовой, да и была ему не нужна. Питался он вместе с больными, а потратить ее ему было некуда. Вот уже почти три десятка лет он не выходил из корпуса. Изредка к нему приезжала его постаревшая жена, плакала и забирала скопившиеся деньги. Вот такие вот дела, Мэн, – закончил Мужик. Встал и ушел.
А Мэн остался лежать, пока к нему не подошел Реаниматолог.
– Ну что, Мэн, пришли в себя?
– А я, собственно говоря, далеко и не уходил, – не без самолюбования ответил Мэн.
– Не скажите. Вы уже сделали шаг за край. Но вас вовремя оттащили. Да и то не наверняка. Через две-три недели будет ясно. А теперь ответьте мне на один вопрос. Какое сегодня число?
Вот об этом Мэн не имел не малейшего понятия. Потому что во время запоя не имеет никакого значения, в какой день какого месяца ты наливаешь водку. Водка она и есть водка, в любой день недели, месяца, года. Об этом Мэн честно и поведал Реаниматологу.
– Хорошо, – сказал Реаниматолог, – сегодня 23 августа, – и ушел.
Некоторое время Мэн лежал, смотря в потолок. Не потому, что там было что-то интересное, а потому, что вокруг не было ничего интересного. Свое окружение он уже видел, смирился с ним и не видел никакой возможности что-то изменить в своем положении. Так он, глядя в потолок, тупо лежал, пока ему не вкололи в вену какую-то фиговину, и Мэн, помочившись под себя, стал засыпать. Но тут в реанимацию опять вошел Реаниматолог. На сей раз на нем были какой-то мундир, галифе, хромовые сапоги со шпорами и фуражка с высокой тульей.
– Итак, Мэн, я – обер-прокурор Приморского края. Какое сегодня число?
– Понятия не имею, – честно ответил Мэн.
– А ведь два часа назад я вам говорил, что сегодня 23 августа.
– Пожалуй, – легко согласился Мэн. – Одного только не понимаю…
– И что именно вы не понимаете? – спросил обер-прокурор.
– Какое отношение, господин обер-прокурор, имеет ваша должность к дню и числу месяца?
– Действительно… – пробормотал обер-прокурор и задумался. И во время задумчивости его мундир каким-то образом превратился в белый халат.
«Маскируется, – подумал Мэн. – Но меня не проведешь», – еще раз подумал он, а потом, лежа привязанным, ухитрился вытянуться по стойке «смирно», отрапортовать:
– Так что, господин обер-прокурор, сегодня 23 августа, как вы и приказали. А вот какой год, не помню, – честно добавил он.
А Реаниматолог, он же обер-прокурор Приморского края, подумал и сказал:
– Что же, вы, падла, интеллигенты, даже в «белке» пытаетесь острить. Вам бы плакать, что довели себя до такой степени.
– Если хочется плакать, не плачу, – так же лежа по стойке «смирно» отчеканил Мэн. – Марио Варгас Льоса, аргентинский писатель. «Иностранка» 1982 года.
– Начитанный? – спросил Реаниматолог.
– А то! – нагло ответил Мэн. – Как бы ручку отвязать? А то яйца чешутся.
– Это серьезно! – задумался Реаниматолог. – А буянить не будете?
– Зачем?
– Действительно, зачем… Этого-то я и понять не могу. Все, кого сюда привозят хоть что-то соображающими, грозят всех порвать, обратиться в прокуратуру, написать письмо Президенту, а раньше в Политбюро, качают права по поводу прав. А вы чего-то тихий какой-то… Странно…
– Чего ж тут странного? – удивился Мэн. – «Смирись, гордый человек», как кто-то когда-то сказал. Так что, гражданин начальничек, ручку прикажите-с отвязать.
Реаниматолог подумал и отвязал Мэну сразу обе руки. Мэн подвигал ими, с наслаждением почесал яйца, а потом приподнялся и в пояс поклонился Реаниматологу.
– Благодарствуйте, сударь мой, век за вас буду Бога молить. А теперь не соизволите предложить мне чашечку кофе? Гайдай. «Бриллиантовая рука».
– Правильно, – кивнул Реаниматолог, – сценарий К. и С.
– Якова Ароновича и Мориса Романовича, – подтвердил Мэн. – Знавал я их в юности. А первого потом и в молодости. Случай был с ними интересный.
– Быстро рассказывайте, – приказал Реаниматолог, – и если мне понравится, то и ноги отвяжем.
– Итак, это было в одна тысяча пятьдесят пятом году в ресторане «Дзинтари», что на Рижском взморье.
– Помню, – сказал Реаниматолог и на секунду впал в ностальгию.
– И тут, – продолжил Мэн, – на сцену вышел привычный по прошлым их гастролям джаз-банд. Но какой! Музыканты в косоворотках, атласных шароварах и мягких сапогах. И так же одетый дирижер некоренной национальности. У сидящей элиты волосы начали вставать дыбом. Слушать в кабаке оркестр русских народных инструментов и видеть еврея в косоворотке – это было слишком даже для 55-го года. И тут дирижер увидел наших героев, подскочил к ним, галантно поцеловал М.В.М. ручку, раскланялся с остальными и виновато развел руками.
– Что происходит, Соломон? – осведомился будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К. – Что это за маскарад? Мы где: в Мухосранске или оплоте Запада – Юрмале? (Вторую половину фразы добавил второй будущий сценарист.)
Остальная часть элиты молча смотрела на Соломона, не в силах преодолеть ужас перед евреем в косоворотке.
– Видите ли, ребята, – отвечал Соломон, – весной к нам в филармонию прислали комсомолиста худруком. Тот послушал наш репертуар, посмотрел на нас… А вы помните: лабухи сидели в красных смокингах, Лара выходила в платье «змея» и пела «Хеллоу, Долли», «Самотай», «Атомное буги» и прочую стилягу. Комсомолист послушал и сказал: «Либо пишите заявление об увольнении, либо…» И вот вы видите. Сейчас выйдет Лара. В сарафане, кокошнике, русыми косами с черной челкой и споет не какую-то там стилягу, а… Лара, на выход!
– Дальше, – выдернул его оттуда Реаниматолог.
– Ага, – вернулся Мэн.
И тут будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К., отдышавшись, спросил:
– Скажите, пожалуйста, Соломон, а кто у вас в оркестре русских народных инструментов – русские?
– Как – кто? По паспорту я и Изя. Балалаечник.
– Как?! – изумился другой будущий сценарист «Бриллиантовой руки» М.Р.С. – Изя – балалаечник?!
– Что поделаешь, ребята, – поддернул шаровары Соломон, – извращенец.
Реаниматолог развязал ноги Мэна и в ответ запел:
– «Истамбул, Константинополе, эст май беб! Ю Бен, ту во поле».
Оба вскочили и заплясали между коек бредящих, плачущих, молчащих. Сестры молча смотрели на дергающихся старой стиляге Реаниматолога и Мэна. Пока голый обессилевший Мэн не рухнул на койку.
– А потом, – тяжело дыша, продолжил он, – мы за шестьдесят дохрущевских рублей купили две бутылки рижского бальзама, которые и выпили в дюнах с двумя латышками. До, во время и после. – И Мэн бросил взгляд на свой подержанный член.
На этот же член с сомнением смотрели и сестры.
– Детоньки, – бросил им Мэн, – это было больше пятидесяти лет тому назад.
– Жалко, – прошептала одна, и все разошлись.
– Ну, порадовали вы меня, Мэн, – расстегнул халат Реаниматолог, – кажется, «белка» прошла стороной.
А Мэн подхватил:
– Стали синими дали… И вместе!
И оба хриплыми голосами закончили реанимационный дивертисмент:
– Дорогие мои москвичи…
– Значит, так. Еще одна капельница и – на свободу. В острое. Эх, жалко нельзя с тобой кирнуть за старые времена. А пока курни, чувак. – И он сунул в рот Мэна сигарету «Честерфильд». – Не волнуйся – родные. Фирма!
А еще через полчаса Мэн, заботливо протертый сестрами и укрытый чистой(!) простыней, подмигнул сестре и прошептал:
– Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.
– Я знаю, что вам нужна струна «соль».
Пьяный Мэн кивнул головой.
– Пять рублей – ей, – и Старик мотнул головой в сторону Хозяйки, – и пару пива – мне.
Мэн отдал квинту Хозяйке, а Старику взял пару пива. Хозяйка вынула из-под прилавка скрипку. Мэн выпил кружку и взял ее в руки. Это была «Страдивари». С целой струной «соль»!..
Мэн выпил еще одну кружку, чтобы поравняться со Стариком, потом они слились вместе, и в исцарапанном лифте единый Мэн вернулся к себе в мансарду. Там его встретили голые стены. Не было Оскара Рабина, Немухина, Калинина, других советских авангардистов. Не было и фортепьяно. Не было ничего. Только валялась на полу надорванная фотография Мэна во фраке. Мэн взял валявшийся на пыльном полу смычок и провел по струнам скрипки Страдивари. Он ждал звуки 26-го концерта Моцарта, но вместо этого раздался отвратительный скрип. Мэн провел по струнам мягче, потом посильнее, потом еще сильнее. И опять лопнула струна «соль»! Тогда Мэн перевернул скрипку и вжарил: «Нашел тебя я босую, простую, безволосую и целый год в порядок приводил, но ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне шарики крутила?»
* * *
Мэн проснулся мокрым от пота не только снаружи, но и изнутри. Его сердце, голова, кишки были солено-мокрыми, но если наружный пот можно было вытереть, то избавиться от внутреннего не было никакой возможности. Он заливал какие-то глаза в самой середине Мэна, заливал мозговые извилины и мешал сосредоточиться на сегодня, на завтра и на вчера. Мэн начинал метаться по кровати, пытаясь вернуться в действительность, но пот уже начал выплескиваться через поры кожи, глаза, уши, нос, не давал дышать и грозил погрузить Мэна в глубину соленого потного моря. Мэн через силу закричал. То есть он думал, что закричал, а на самом деле из него выплеснулся какой-то судорожный хрип. И в этом хрипе слились наружный и внутренний пот Мэна, образовали водовороты, в которых Мэн начал захлебываться, бить руками и ногами окружающее пространство, чтобы вырваться на свежий воздух, которого Мэну стало не хватать. А потом он задохнулся.Очнулся он не у себя в палате, а в другом помещении совершенно голый. Он инстинктивно попытался прикрыть член и яйца, но это ему не удалось. Руки были плотно прихвачены ремнями к металлическим прутьям вдоль кровати, а ноги такими же ремнями тоже были лишены свободы. Мэн хрипнул и открыл глаза. Рот был сухим и чужим. Чьи-то жилистые руки раздвинули ему губы и влили в Мэна кружку воды. И Мэну сразу же захотелось помочиться.
«Чифирь просится на волю», – подумал он и тут же обнаружил, что простыня вокруг него уже мокрая. Стало быть, чифирь уже вышел. Стало быть, он здесь лежит уже не час и не два. А раз руки и ноги привязаны, если он не слышит посапывания Бородатого Психа, то, стало быть, он находится где-то в другом месте. Тут он сообразил, что уже может связать в единое целое хотя бы немногое, что можно связать, и спросил у руки со стаканом воды:
– Где я?
– Где-где… Где надо… Там, где тебе и место.
– А почему я привязан?
– Положено. Потому что от таких, как ты, всего можно ожидать.
Мэн поднял глаза и увидел здоровенного пожилого Мужика в белом халате.
– А что я делал?
– Да схватил одного больного за горло и требовал какую-то струну «соль». Типичная «белка». Тебя связали и сюда привезли.
– Куда «сюда»? – спросил Мэн.
– Куда всех алкашей привозят рано или поздно. В реанимацию.
– А развязать меня можно?
– Никоим образом. «Белка» – она такая вещь, что может вернуться в любой момент, и ты – уже не ты, а кто-то другой. И можешь натворить черт знает что.
– Интересное дело! Всю жизнь себя контролировал, а сейчас могу натворить черт знает что? Да?
– А как же? Это же «белка». По себе знаю. Потому здесь и работаю. А так я был инструктором Бауманского райкома партии. По зову сердца проводил решения Партии. В которую я вступил в 44-м на Втором Белорусском. Все было нормально. Жена, дочь, две комнаты. Паек. А потом вдруг стал писать стихи. Двадцать, нет, двадцать один год назад. Подожди минутку, – сказал Мужик и отошел на какой-то несвязный голос.
Мэн поднял голову и увидел, что Мужик поправляет катетер в члене какой-то окровавленной туши. Потом Мэн разглядел, что катетер торчал не в члене, а в остатке члена, который был отрезан вместе с яйцами, и катетер, строго говоря, торчал из остатков оттянутого щипцами члена. Он, как и Мэн, был привязан к койке и полуразборчиво бормотал:
– Сережа, Сереженька…
– Вот ведь! – восхитился какой-то голос справа от Мэна. – И у них любовь бывает.
Мэн с трудом повернул голову направо. Направо от него лежала привязанная голая женщина с синим лицом лет тридцати-шестидесяти. Та уловила на себе взгляд Мэна и глазами показала на Отрезанные Гениталии.
– Вот пидор, а тоже в себе чувства имеет. Все мы – люди, все под Богом ходим. – И Синяя замолчала. Чтобы потужиться и сходить под себя по-большому.
А Мэн решил полюбопытствовать, кто у него находится слева. Тем более этот кто-то заявил о себе злым мычанием. Мэн отвернулся от гадящей под себя Синей к левому флангу. А там лежал человеческий обрубок со связанными в локтях руками за спиной. Ноги были сверхсильно согнуты в коленях и привязаны к связанным рукам. Мэн возмутился царящей в реанимации жестокостью и вознамерился было заявить что-то о гражданских правах. Он рванулся, но ремни не пустили его на битву за общечеловеческие ценности.
– Что? – спросил вернувшийся к нему Мужик. – Не нравится?
– Это гестапо какое-то. Как можно так с человеком?!
– С человеком? Этот, с позволения сказать, человек в «белке» убил жену и двух детей. Мальчика и девочку. Трех и пяти лет. Он вот уже две недели здесь и все никак не может в себя прийти. И не придет, сука.
Мэн вспотел. Он подумал было что опять начнет захлебываться в собственном поту, но вовремя вынырнул и тяжело задышал.
– Не, теперь уже ты тут, – сказал Мужик, – а это все местная жизнь. К ней со временем почти привыкаешь. Да и ты привыкнешь. Когда залетишь сюда по второму, третьему разу.
Мэн решительно замотал головой.
– Все так думают. Мол, уж я… да никогда в жизни… капли в рот не возьму… Или буду как человек… по сто пятьдесят, по двести… и все… устроюсь на работу… Все уже было… А потом опять здесь…
И тут подала голос облегчившаяся Синяя:
– Это ты врешь. Совсем даже и необязательно сюда. Можно и просто в острое попасть. Там чисто, уборная есть, сама ходить можешь… А раз в неделю посетители…
– Да кому к тебе ходить?! – сказал Мужик.
– Некому, – согласилась Синяя, а потом тоскливо протянула: – Меня уже года три никто не трахнул по-человечески.
– Да тебя вообще никогда не трахали по-человечески. С тех пор, как в пятнадцать лет шесть человек поставили на хор.
– Ты-то откуда знаешь? – удивился Мэн.
– Да она к нам раз в полгода залетает. Выйдет от нас, попадет в острое, там отойдет, выйдет на волю, месяца три покантуется где-то уборщицей, купит платье, обмоет покупку с дворником или сантехником и через пару дней – «белка», здрасте пожалуйста. И опять тут.
– И все-то ты врешь, – обиделась Синяя, – последний раз я на стройке работала, бетон месила. Там-то у меня любовь была настоящая. С крановщиком. Володей Пресняковым. Он мне песни пел. Красивые!.. У меня от него девочка родилась. Кристина… Или не у меня… А у Певицы… Мы с ней подруги были неразлучные… Она ко мне часто приходит. Вот и сейчас идет. – И она насколько возможно подняла голову.
То же сделал и Мэн. Как будто и впрямь ожидал увидеть здесь Певицу. Он ее и увидел. Она была чем-то похожа на Медсестру. Певица-Медсестра подошла к койке Синей, поцеловала ее в лоб, а потом присела в изножье койки Мэна.
– Вот до чего мы дошли, Мэн, тридцать лет прошло, когда мы с тобой общались, – сказала она, теребя редкие волосы Мэна.
– Мы с вами никогда не общались, – пробормотал Мэн.
– Ну как же, тридцать два года назад ты работал в антураже у Певца, а я – в антураже у Сатириков. И как-то на гастролях мы встретились в Омске. Ты пытался меня клеить, купил шоколад, бутылку «Мукузани» и бутылку водки. Думал, что будет, как всегда. А я тебя вообще не знала и послала. Получился фраерский набор. Хотя какой фраерский, когда водку и «Мукузани» ты выпил сам и чуть не сорвал концерт. Помнишь?
– Не помню, – признался Мэн.
– И правильно, что не помнишь. Потому что этого никогда не было. Как и сейчас – меня здесь нет. Это твои нереализованные желания, а вовсе не я. И эту Синюю я тоже не знаю. Как и она меня. Это все ваши нереализованные желания. Прощай, Мэн, – и Певица стала таять в воздухе, а потом снова материализовалась, но уже в виде Медсестры.
Мэн видел ее сквозь щиплющиеся от пота глаза. Видел и не верил. Он был уверен, что она такой же глюк, как и Певица, как и все его ранние нереализованные желания. И вдруг понял, что ему страшно хорошо, что эта женщина сидит на его кровати, пусть это и глюк. Он хотел погладить ее по руке, но руки, как уже сообщалось ранее, были привязаны. Он виновато улыбнулся. Тогда Медсестра накрыла своей рукой кисть Мэна и стала ее медленно поглаживать.
– А я, когда пришла на дежурство, решила, что вас перевели в санаторное, а оно вот как оказалось. Вот я и решила навестить. Я тут в нашей столовой выпечки купила. И сока.
И она стала кормить Мэна, так как руки у него были привязаны. Как уже говорилось два раза.
– А мне? – раздался голос Синей. – А мне пирожок, Певица?
– На… – кинула Медсестра и заткнула рот Синей пирожком с курагой.
Синяя стала жадно жевать, запрокинув голову, чтобы не уронить пирожок. Она заглатывала его, как удав проталкивает большую добычу внутрь себя без помощи рук, которых, как широко известно, у удава нет, а у Синей рук, считай, что тоже не было. Так как они были привязаны. Как об этом говорилось уже три раза.
– Ну, ладно, – сказала Медсестра, – поели. Уже хорошо. Ваша Жена внизу на лавочке сидит, но ее сюда не пускают. В реанимацию вообще никого не пускают. Кроме своих. Вы хотите ее видеть? Она – молодая.
– Да, – с наиболее возможной гордостью подтвердил Мэн, – на год моложе меня.
– А я думала, лет на пятнадцать, – удивилась Медсестра. – Это странно, обычно с такими, как вы, женщины стареют очень быстро. Умеете вы вытягивать из женщины все соки до поры. Я ее сейчас приведу.
Она похлопала Мэна по голой ноге и вышла из реанимационной палаты.
– Что-то все это очень странно, – сказал Мужик, прикрывая Мэна простыней. – Никогда эта Медсестра сюда не заглядывала.
– А ты-то при чем? – оторопел Мэн. – Ты-то какой алкаш?
– Обыкновенный… ну, не совсем… Значит, так… – начал он, и в это время в реанимацию в сопровождении Медсестры вошла Жена.
Мэн к этому был не готов. Он еще не мог смотреть ей в глаза, потому что не знал, что натворил во время запоя. Как именно он обидел Жену. В том, что обидел, он не сомневался, потому что в его характере была некоторая способность к нанесению боли близким, проявляющаяся именно во время запоя. В это время Дьявол, сидящий в Мэне, выползал на поверхность и оказывался сильнее тихого мирного Бога, соседствующего в Мэне рядом с Дьяволом. Любовь к ближнему становилась искаженной и оборачивалась пыткой для всех, кто общался с Мэном. А с Мэном во время запоя общалась только Жена. И Пес. Который, ненавидя похмельного Мэна, тем не менее пытался его как-то успокоить, вылизывая дрожащую руку, и брезгливо-ласково лизал лицо. А когда опохмелившийся Мэн засыпал, Пес ложился у него в ногах, и собачье тепло и ласка проникали в тело и мозг Мэна, помогая заснуть и уползти из этого мира в мир, где были только покой и спокойная безнадега.
Так что Жену Мэн видеть был не готов. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что не слышит громкого оха Жены, увидевшей распятого Мэна. Он не услышал ее слов: ему же больно, он не услышал ответа Медсестры, что с этим ничего не сделаешь, что так положено, и слов Мужика: это у нас такая работа, мадам, похоже, что он выкарабкается, не то что эти, и слов «спасибо, мадам», поняв, что Жена дала ему денег, он не услышал ничего. А услышал он только удаляющиеся шаги Жены и слова Медсестры, обращенные к Мужику: «Жалко…» – а потом и ее удаляющиеся шаги. Только тогда он открыл глаза. И Мужик продолжил, словно не было прихода Жены, словно разговор и не прерывался. И он, и Мэн все прекрасно понимали.
– Значит, так… Был себе партийный инструктор. А потом что-то клюнуло. В 68-м году. Он вышел из рядов. А на работу его не брали. Во-первых, потому, что он, кроме партийной работы, ничего не умел. А во-вторых, и это главное, в той жизни лучше было быть невступившим, чем исключенным. Так что сберкнижка очень быстро отощала. Сын женился и свалил жить к молодой жене. А свою жену он однажды, заснув на собственном сорокалетии, по пробуждении застал под своим бывшим товарищем по партии. Он дал ей по роже, взял оставшиеся деньги и умотал в родительское село, в избу, где вылупился из материнского влагалища. Родителей, понятное дело, в живых он не застал, но изба стояла. Он купил на все деньги водки, пил беспробудно две недели, пока не кончились деньги. Есть у них такая способность. Тогда он одолжил у соседки кило сахара, пачку дрожжей, выпил и то, и другое с водой и лег брюхом на печь, чтобы сахар с дрожжами в животе забродили и произвели необходимый эффект. Брожение произошло, но дало неожиданный для него эффект. Продукты брожения ударили не в голову, а в другое место. В избе стало невозможно жить. Тогда он поджег избу и сел на завалинку соседки полюбоваться на пламя. Он было бросился в него, но соседский мужик и его последний, не уехавший в город сын перехватили его и сдали сюда, в этом дурдом. Его выходили, а потому как идти ему было некуда, то его оставили здесь. Спал он тут же, на периодически освобождавшихся койках. Что медперсоналу было удобно, так как он отличался весьма внушительной силой и был всегда под рукой. Зарплата была грошовой, да и была ему не нужна. Питался он вместе с больными, а потратить ее ему было некуда. Вот уже почти три десятка лет он не выходил из корпуса. Изредка к нему приезжала его постаревшая жена, плакала и забирала скопившиеся деньги. Вот такие вот дела, Мэн, – закончил Мужик. Встал и ушел.
А Мэн остался лежать, пока к нему не подошел Реаниматолог.
– Ну что, Мэн, пришли в себя?
– А я, собственно говоря, далеко и не уходил, – не без самолюбования ответил Мэн.
– Не скажите. Вы уже сделали шаг за край. Но вас вовремя оттащили. Да и то не наверняка. Через две-три недели будет ясно. А теперь ответьте мне на один вопрос. Какое сегодня число?
Вот об этом Мэн не имел не малейшего понятия. Потому что во время запоя не имеет никакого значения, в какой день какого месяца ты наливаешь водку. Водка она и есть водка, в любой день недели, месяца, года. Об этом Мэн честно и поведал Реаниматологу.
– Хорошо, – сказал Реаниматолог, – сегодня 23 августа, – и ушел.
Некоторое время Мэн лежал, смотря в потолок. Не потому, что там было что-то интересное, а потому, что вокруг не было ничего интересного. Свое окружение он уже видел, смирился с ним и не видел никакой возможности что-то изменить в своем положении. Так он, глядя в потолок, тупо лежал, пока ему не вкололи в вену какую-то фиговину, и Мэн, помочившись под себя, стал засыпать. Но тут в реанимацию опять вошел Реаниматолог. На сей раз на нем были какой-то мундир, галифе, хромовые сапоги со шпорами и фуражка с высокой тульей.
– Итак, Мэн, я – обер-прокурор Приморского края. Какое сегодня число?
– Понятия не имею, – честно ответил Мэн.
– А ведь два часа назад я вам говорил, что сегодня 23 августа.
– Пожалуй, – легко согласился Мэн. – Одного только не понимаю…
– И что именно вы не понимаете? – спросил обер-прокурор.
– Какое отношение, господин обер-прокурор, имеет ваша должность к дню и числу месяца?
– Действительно… – пробормотал обер-прокурор и задумался. И во время задумчивости его мундир каким-то образом превратился в белый халат.
«Маскируется, – подумал Мэн. – Но меня не проведешь», – еще раз подумал он, а потом, лежа привязанным, ухитрился вытянуться по стойке «смирно», отрапортовать:
– Так что, господин обер-прокурор, сегодня 23 августа, как вы и приказали. А вот какой год, не помню, – честно добавил он.
А Реаниматолог, он же обер-прокурор Приморского края, подумал и сказал:
– Что же, вы, падла, интеллигенты, даже в «белке» пытаетесь острить. Вам бы плакать, что довели себя до такой степени.
– Если хочется плакать, не плачу, – так же лежа по стойке «смирно» отчеканил Мэн. – Марио Варгас Льоса, аргентинский писатель. «Иностранка» 1982 года.
– Начитанный? – спросил Реаниматолог.
– А то! – нагло ответил Мэн. – Как бы ручку отвязать? А то яйца чешутся.
– Это серьезно! – задумался Реаниматолог. – А буянить не будете?
– Зачем?
– Действительно, зачем… Этого-то я и понять не могу. Все, кого сюда привозят хоть что-то соображающими, грозят всех порвать, обратиться в прокуратуру, написать письмо Президенту, а раньше в Политбюро, качают права по поводу прав. А вы чего-то тихий какой-то… Странно…
– Чего ж тут странного? – удивился Мэн. – «Смирись, гордый человек», как кто-то когда-то сказал. Так что, гражданин начальничек, ручку прикажите-с отвязать.
Реаниматолог подумал и отвязал Мэну сразу обе руки. Мэн подвигал ими, с наслаждением почесал яйца, а потом приподнялся и в пояс поклонился Реаниматологу.
– Благодарствуйте, сударь мой, век за вас буду Бога молить. А теперь не соизволите предложить мне чашечку кофе? Гайдай. «Бриллиантовая рука».
– Правильно, – кивнул Реаниматолог, – сценарий К. и С.
– Якова Ароновича и Мориса Романовича, – подтвердил Мэн. – Знавал я их в юности. А первого потом и в молодости. Случай был с ними интересный.
– Быстро рассказывайте, – приказал Реаниматолог, – и если мне понравится, то и ноги отвяжем.
– Итак, это было в одна тысяча пятьдесят пятом году в ресторане «Дзинтари», что на Рижском взморье.
Флэшбэк
Пятнадцатилетний Мэн вместе с Отцом был вывезен на Рижское взморье, где он (отец) был на гастролях с эстрадным спектаклем, в котором он играл роль Бога в антураже двух прекрасных артистов М.В.М. и А.С.М. Они прихватили с собой и своего Сына, впоследствии замечательного артиста театра Сатиры и кинематографа. И вот как-то в выходной для артистов день все встретились в ресторане «Дзинтари». Выпили по рюмке водки. А юному Мэну и будущему замечательному артисту плеснули муската «Красный камень».– Помню, – сказал Реаниматолог и на секунду впал в ностальгию.
– И тут, – продолжил Мэн, – на сцену вышел привычный по прошлым их гастролям джаз-банд. Но какой! Музыканты в косоворотках, атласных шароварах и мягких сапогах. И так же одетый дирижер некоренной национальности. У сидящей элиты волосы начали вставать дыбом. Слушать в кабаке оркестр русских народных инструментов и видеть еврея в косоворотке – это было слишком даже для 55-го года. И тут дирижер увидел наших героев, подскочил к ним, галантно поцеловал М.В.М. ручку, раскланялся с остальными и виновато развел руками.
– Что происходит, Соломон? – осведомился будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К. – Что это за маскарад? Мы где: в Мухосранске или оплоте Запада – Юрмале? (Вторую половину фразы добавил второй будущий сценарист.)
Остальная часть элиты молча смотрела на Соломона, не в силах преодолеть ужас перед евреем в косоворотке.
– Видите ли, ребята, – отвечал Соломон, – весной к нам в филармонию прислали комсомолиста худруком. Тот послушал наш репертуар, посмотрел на нас… А вы помните: лабухи сидели в красных смокингах, Лара выходила в платье «змея» и пела «Хеллоу, Долли», «Самотай», «Атомное буги» и прочую стилягу. Комсомолист послушал и сказал: «Либо пишите заявление об увольнении, либо…» И вот вы видите. Сейчас выйдет Лара. В сарафане, кокошнике, русыми косами с черной челкой и споет не какую-то там стилягу, а… Лара, на выход!
* * *
Глаза Мэна затуманились. Он отправился в прошлое.– Дальше, – выдернул его оттуда Реаниматолог.
– Ага, – вернулся Мэн.
Продолжение Флэшбэка
И на сцену вышла Лара. В точности, как ее описал Соломон, послала А.С.М. воздушный поцелуй, отчего тот бросил взгляд на М.В.М. и зарделся. А Лара широко расставила ноги и хриплым голосом запела:– Все это, – продолжил Соломон, – мы после ультиматума комсомолиста и исполнили перед худсоветом. Все были страшно довольны. Только комсомолист спросил, что такое «блип-дип» и «стабу-дабу-дай». А я ему говорю: «Товарисч, поскольку ми с вами сейчас находимся в Латвии, то это перевод песни на латышский язык». А он: «Понял. Но вот музыка какая-то другая…» А я завелся, – пояснил Соломон пьющим мастерам культуры. – «Ви что, товарисч, считаете, что слова на латышский перевести можно, а музыку нельзя?.. Латвия не поймет!.. А она ведь одна из, – и Соломон запел: – «Союза нерушимого республик свободных, которых сплотила навеки великая Русь». Ви не поверите, ребята, – продолжал Соломон задыхающимся от смеха мастерам культуры, – все встали и запели. Комсомолист – первый. И пока я пел наш замечательный гимн, так и он пел. Со шницелем в зубах. Так что теперь у нас ансамбль русских народных инструментов.
Хороши весной в саду цветочки, блип-дип,
Еще лучше девушки весной, блип-дип.
Встретитшь вечерочком, блип,
Милую в садочке, блип-дип,
Сразу жизнь становится иной. О йес…
Стабу-дабу-дай, стабу-даба-да…
И тут будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К., отдышавшись, спросил:
– Скажите, пожалуйста, Соломон, а кто у вас в оркестре русских народных инструментов – русские?
– Как – кто? По паспорту я и Изя. Балалаечник.
– Как?! – изумился другой будущий сценарист «Бриллиантовой руки» М.Р.С. – Изя – балалаечник?!
– Что поделаешь, ребята, – поддернул шаровары Соломон, – извращенец.
* * *
– А мы с будущим артистом, – закончил Мэн, – под шумок выпили весь мускат и пошли в соседний дом отдыха на танцы. И запел: – «Лало бай. О будлай, Лало бай».Реаниматолог развязал ноги Мэна и в ответ запел:
– «Истамбул, Константинополе, эст май беб! Ю Бен, ту во поле».
Оба вскочили и заплясали между коек бредящих, плачущих, молчащих. Сестры молча смотрели на дергающихся старой стиляге Реаниматолога и Мэна. Пока голый обессилевший Мэн не рухнул на койку.
– А потом, – тяжело дыша, продолжил он, – мы за шестьдесят дохрущевских рублей купили две бутылки рижского бальзама, которые и выпили в дюнах с двумя латышками. До, во время и после. – И Мэн бросил взгляд на свой подержанный член.
На этот же член с сомнением смотрели и сестры.
– Детоньки, – бросил им Мэн, – это было больше пятидесяти лет тому назад.
– Жалко, – прошептала одна, и все разошлись.
– Ну, порадовали вы меня, Мэн, – расстегнул халат Реаниматолог, – кажется, «белка» прошла стороной.
А Мэн подхватил:
– Стали синими дали… И вместе!
И оба хриплыми голосами закончили реанимационный дивертисмент:
– Дорогие мои москвичи…
– Значит, так. Еще одна капельница и – на свободу. В острое. Эх, жалко нельзя с тобой кирнуть за старые времена. А пока курни, чувак. – И он сунул в рот Мэна сигарету «Честерфильд». – Не волнуйся – родные. Фирма!
А еще через полчаса Мэн, заботливо протертый сестрами и укрытый чистой(!) простыней, подмигнул сестре и прошептал:
– Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.