Листфилд Эмили. Все, что нам дорого

 
   Он принес книгу обратно через четыре дня. Был понедельник, ненастный вечер, ветер и дождь гнали осеннюю листву к земле, и там она лежала в коричневых и оранжевых лужах и налипла на подошвы его обуви. Его волосы намокли, пока он шел от машины ко входу в дом, и спадали на глаза. Одна капелька воды висела у него на кончике носа. Увидев его, она засмеялась.
   – Входи. – Она взяла у него пальто и повесила сохнуть на кухне.
   – Я принес назад книгу.
   – Быстро управился.
   Он кивнул.
   Он вынул книгу из заднего кармана, теплую и влажную, и отдал ей.
   – Вот.
   Книга, теплая и влажная, рука – его, ее.
   – Ну и как тебе книга? – спросила она.
   – Нормально. Вообще-то проблемы богатых меня не слишком волнуют. Конечно, написано здорово. Но эта его непреодолимая потребность нравиться… – он покачал головой. – Я просто этого не понимаю.
   Лицо Сэнди чуть заметно вытянулось от разочарования.
   – Извини, – произнес он.
   Она улыбнулась и пожала плечами.
   Было слышно лишь их дыхание.
   Он стоял совсем рядом; мускусный аромат, исходивший от его влажных вельветовых брюк и кожаных ботинок, наполнял их ноздри. Кто первым шевельнулся, протянул руку? Потом это казалось несущественным. Она потянулась, отвела у него со лба мокрую прядь волос. Он подался к ней, его пальцы, пробравшись сквозь завесу ее волос, коснулись шеи. Или никто из них не пошевелился первым, не пал первым? Ни один позже не мог определить, кого винить, не мог взять вину на себя. Они просто упали в объятия друг другу, крепче и крепче, и теснее, и вниз, слияние без прелюдий. Один раз он произнес ее имя – как стон, жалобу, призыв.
   Это было похоже не на начало, а на завершение, а скорее на то и другое сразу. Их обнаженные тела на холодном жестком линолеуме, обвившие друг друга. Кость, плоть и язык. Здесь, здесь.
   Откуда-то со стороны она слышала собственные, отчаянно громкие стоны. Раньше она никогда так не стонала.
   – Я делаю тебе больно? – спросил он и на минуту замер, приподнялся на локтях, заглянул в ее застывшее лицо.
   – Нет. – Она стиснула его еще сильнее, теснее, дальше, и он кончил, с закрытыми глазами, раскрыв рот, забыв обо всем.
   Потом они молчали. Ни единого слова. Они лежали на полу, следя, как рядом капала с его пальто в маленькую лужицу вода, и медленно высвобождались друг от друга, безмолвно размыкая ноги, руки, груди.
   – Слышал это? – Сэнди внезапно приподняла голову.
   – Что?
   – Тс-с-с. – Она оглянулась на заднюю дверь, которая была постоянно заперта. Ни шороха. – Ничего. Кажется, что-то послышалось.
   – Я ничего не слышал. – Он привстал на коленях спиной к ней, потом поднялся и оделся, не оборачиваясь, не глядя ей в лицо. Она лежала, уставившись в дальний угол, там начинали отклеиваться белые с желтым обои. Лишь когда он снял с вешалки пальто, надел и направился к выходу, она встала и пошла за ним.
   Он взялся за ручку входной двери, слегка повернул. Она не в силах была поднять глаза, могла лишь смотреть на эту стиснутую мозолистую руку. Он сделал глубокий вдох, потом выдохнул. Рука разжалась. Повернувшись к ней, он медленно приподнимал ее голову за подбородок указательным пальцем, пока она не глянула в его глаза, влажные и темные. Он прикусил губу; она покачала головой; они отвели взгляды. Он быстро повернул ручку и выскользнул из дома.
   Как только она услышала, как за ним захлопнулась дверца машины, она бросилась в ванную, и там ее стошнило, отвратительная кисловатая рвота снова и снова подступала к горлу. Когда ее полностью вывернуло, она почистила зубы и ополоснула холодной водой лицо.
   Но его семя, теплое, вязкое, бесцветное, она смывать не стала, оно медленно стекало по ее бедрам и высыхало.
   Они не звонили друг другу, хотя вполне могли бы – с работы. Да и о чем, собственно, было говорить? Извиняться, раскаиваться, обвинять, оправдываться, искать виноватого, выражать страсть?
   Помимо своей воли – никогда и никогда и никогда больше – Сэнди в последующие дни ловила себя на том, что придумывает способы, как случайно столкнуться с ним. Она говорила себе, что это лишь затем, чтобы можно было произнести ему эти слова – «никогда больше». Показать ему. Она ходила в бар, где они встретились после работы. Ездила мимо стройплощадки, где возводила дом фирма «Фримен и Уоринг», хотя она находилась совсем не по пути.
   Она не появлялась в доме Энн. Не могла. Даже просто заскочить на минутку, как обычно. Как бы она осмелилась?
   Она сидела у себя, в притихшем доме, одна, подтянув колени к груди, покачиваясь туда-сюда ночь напролет, монотонно, нараспев твердя, как бесконечную молитву – никогда и никогда и никогда больше.
 
   В следующий раз он не искал предлога, ни необходимости вернуть книгу, ни занять немного сахара. Было поздно, почти десять часов вечера, словно он пришел, сдавшись, только после долгой внутренней борьбы.
   Он взял в руки ее лицо, пристально всмотрелся в глаза.
   – Ты понимаешь, – сказал он, – что потом я должен буду возненавидеть тебя?
   Она кивнула. Она прекрасно понимала, что он имел в виду.
   Они рухнули на диван. Подниматься по лестнице, ложиться в постель – эти действия казались слишком преднамеренными, как будто их еще больше запятнала бы такая «одомашненность» с ложными признаками постоянства, законной связи. Их тела терлись и приникали друг к другу, охваченные алчным, неукротимым стремлением. Словно оттого, что они уже нарушили самое страшное табу, все остальные не имели значения – положи это сюда, дотронься до меня вот здесь, крепче, быстрее, еще. Исчезли все законы, все правила. Стыд пришел бы лишь позже, потом, в одиночестве, злобный, ненасытный стыд, сжигавший все, что попадалось ему на пути. Она укусила его в плечо, ощутила вкус его крови, действительно почувствовала его кровь у себя на губах, но он не жаловался. Он прекрасно понимал, что имела в виду она.
   Ее голова покоилась на его простертой поперек дивана руке. Их ноги плотно переплетались. Он тронул влажный завиток волос у нее на виске. В конце концов им бы пришлось заговорить, а какой бы язык они могли подобрать? Не игривый лепет влюбленных, воображающих романтические прогулки, отпуска, приключения, – как замечательно, если бы?.. – эти смутные видения, приоткрывающие даже для самых невероятных пар сладкий, призрачный кусочек будущего. Они не могли вновь перейти на прежний язык насмешек и подначек – он звучал неубедительно без слушателей, без Энн. Не подходили и жалобы тайных любовников – моя жена меня не понимает.
   Он накручивал ее прядь на указательный палец.
   – Все дело в том, – произнес он, – что мы слишком похожи.
   Она насторожилась. Она вовсе не считала, что похожа на него.
   – Каким образом?
   – Мы оба всю жизнь пытаемся доказать, что ни в ком не нуждаемся.
   – Я ничем подобным не занималась, – возразила она.
   Он улыбнулся.
   – Конечно, занималась. Черт возьми, ты даже старалась доказать, что тебе не нужен дом.
   – В противоположность Энн, которая всю жизнь пытается доказать, что у нее этот дом есть?
   – Я не собираюсь обсуждать с тобой Энн, – грубо бросил он и так резко встал, что ее голова больно ударилась о подлокотник дивана.
 
   Чье предательство было хуже? Мужа или сестры? Она сидела в сияющей ванной, ковыряя болячку на руке. Впивалась в кожу ногтями, пока из-под нее не выступили капельки крови, кожа разошлась, и тогда она вонзила ногти еще глубже, раздирая рану, расширяя ее, ища спасения в иной боли.
 
   Она не звала его, ни разу не говорила «Приходи» или «Не приходи». Хотя множество раз собиралась, собиралась произнести и то и другое.
   Она уступила ему право решать, делать шаг.
   Она могла только дожидаться в своем доме, дожидаться его появления или отсутствия, желая и того и другого, страшась и того и другого. Она прислушивалась к каждому скрипу, каждому плеску на улице – он? Прислушивалась, а темнота сгущалась, и он не шел, и лишь ее пальцы непрестанно барабанили в такт ее облегчению, разочарованию и ненависти. Никогда и никогда и никогда больше.
 
   Девять дней, ночей – ничего.
   Она начала думать, что все кончено. Что она сможет заставить все это исчезнуть, вычеркнуть даже из прошлого.
   В субботу днем она оставила машину на стоянке за баром «Бредлиз паб» и пошла по Мейн-стрит, придумывая себе задания, какие-нибудь надобности в покупках. Она отправилась в аптеку Фредрикса и накупила на восемнадцать долларов журналов, собираясь составить список тех, для которых ей бы понравилось писать, куда захотелось бы перейти. Она зашла в книжный магазин и купила аудиокурс, обещавший меньше чем за шесть часов научить говорить по-итальянски. Она долго стояла перед витриной зоомагазина, разглядывая длинношерстных снежно-белых котят. Однажды, еще в коллежде, она завела себе крошечного черного котенка, Мингуса, он спал, примостившись у нее на коленях, и каждое утро будил ее, вылизывая ей глаза. Но всего через месяц Мингус сбежал. Парень, с которым она тогда встречалась, понимающе пожал плечами. «Ты не того склада, чтобы держать домашних животных», – сказал он. Сейчас она с горечью обнаружила, что плачет прямо тут, на улице. Вытерев глаза рукавом пальто, подхватила свои покупки и поспешила прочь.
   Она шла к своей машине, когда заметила, что из магазина скобяных товаров выходит Тед с большой зеленой лопатой для разгребания снега. Она быстро свернула в сторону, но он уже заметил ее, шел следом за ней. Она ускорила шаг. Спеша по боковому переулку, ведущему к стоянке, она ощутила его присутствие сзади.
   – Сэнди!
   Она обернулась, застыла, прислонившись к стене, позволив ему подойти, догнать.
   Он стоял совсем рядом, упираясь лопатой в землю. Белые струйки их дыхания клубились между ними, сливались и разъединялись.
   – Что тебе от меня нужно? – простонала она.
   Он внезапно рассмеялся резким сухим смехом.
   – Ничего.
   Она не шевелилась. Наконец повернулась, начала обходить его, и тут он вдруг схватил ее за руку, привлек к себе, притянул ее губы к своему горячему рту. Отступил и оттолкнул ее.
   – Иди домой, – пробормотал он и пошел по проулку назад.
 
   Энн позвонила Сэнди в редакцию в понедельник утром.
   – Где ты пропадаешь, подруга? Что это ты последнее время не заглядываешь? Девочки надеялись, ты придешь на выходной.
   – Извини, я, правда, очень занята.
   – Так занята, что даже не выкроишь время на ленч? Я по тебе скучаю.
   – Ладно.
   Они сидели друг против друга за маленьким круглым столом в задней части кафе «Джинджер бокс», перед ними стояли тарелки с чечевичной похлебкой и горячими булочками. Белая ваза с мелкими розовыми гвоздиками была отодвинута в сторону вместе с маслом, к которому они обе не притрагивались.
   – Боже правый, что такое у тебя с рукой? – спросила Энн, когда Сэнди взяла бокал с водой.
   – Пустяки. Обожглась. Ты же меня знаешь, повар из меня всегда был паршивый. – Она улыбнулась. – Как у тебя дела? Все в порядке? – Она смотрела на Энн, бледную, расстроенную, и с ужасом ждала ответа. Она боялась выдать себя, боялась, что Энн заметит, что она неискренна, по ее глазам догадается – о предательстве. В ее бокале плескалась вода.
   Но Энн лишь вздохнула.
   – Иногда я по-настоящему завидую тебе.
   – Мне? Почему?
   – Потому что ты одна.
   – Мне казалось, в нашем обществе об этом положено сожалеть. Знаешь, какие деньги издатели делают на книгах, где женщинам объясняют, как избежать одиночества?
   Энн зачерпнула ложкой похлебку и смотрела, как она стекала обратно в миску. Похлебка была похожа на грязь.
   – Я даже не знаю, что это такое – одиночество. Может, ты и была права много лет назад, когда твердила мне, что я вышла замуж слишком рано.
   Сэнди смотрела в сторону, на дверь, на свою салфетку.
   – Что ты такое говоришь, Энн?
   – Сама не знаю, – она глянула прямо в лицо Сэнди. – Я не выношу, когда он входит в ту комнату, где нахожусь я, – проговорила она тихим хриплым шепотом. – Я не выношу, как он дышит, спит. Я только тогда уверена, что люблю его, когда волнуюсь за его жизнь. Если он очень задерживается или если слышу по радио о какой-нибудь аварии. И тогда он вдруг снова становится мне нужен, я не могу представить, как жить без него. – Она откусила от своей булочки. – Боже, хоть бы знать, что мне нужно. Как ты всегда бываешь так уверена в этом?
   – Ты так считаешь?
   – Ну, по крайней мере, ты всегда знала, что тебе не нужно.
   – И что же это?
   – То, что есть у меня, – Энн отодвинула тарелку. – Как ты считаешь, Эстелла когда-нибудь испытывала сомнения?
   – Нет.
   – Я тоже так думаю. – Она подняла голову, на ее лице появилось подобие улыбки. – Может, просто все дело во мне, – сказала она. – В чем-то, что со мной происходит и что пройдет. Знаешь, что он сделал в эти выходные? Он сделал мне цветок из вишневого дерева и березы. Настоящую ромашку с единственным лепестком. Любит – не любит – любит… – Энн вскинула голову, в ее глазах застыло туманное, непонятное выражение. – Мы что-то должны друг другу, – тихо сказала она, – только вот не уверена, что именно.
   Сэнди посмотрела на склонившуюся под бременем воспоминаний голову Энн.
   – Мне нужно возвращаться на работу, – внезапно сказала она и принялась рыться в своей огромной сумке в поисках кошелька.
   Никогда и никогда и никогда больше.
   Она сидела, съежившись, на полу в сумраке комнаты для гостей на втором этаже.
   Она слышала, как он звонил у входа в третий, четвертый раз.
   Потом грохот, удары ладони в дверь.
   – Сэнди!
   Конечно, он видел у дома ее машину, знал, что она дома, несмотря на то, что нигде не горел свет.
   – Сэнди, открой. Мне надо поговорить с тобой.
   Она крепко обхватила колени руками, слушая, как он снова колотит в дверь.
   На минуту все стихло. Потом она услышала, как он постучал в стекло с черного хода.
   – Нам надо поговорить.
   По комнате разносилось лишь ее дыхание. Она встала и начала медленно, тихо спускаться по лестнице.
   Но, когда она открыла дверь, его уже не было.
   Она смотрела, как задние габаритные огни его автомобиля мелькнули в конце квартала и исчезли.
 
   На следующее утро она позвонила ему в офис. Назвалась секретарше Линдой – первым пришедшим в голову именем.
   – Мне нужно увидеться с тобой, – сказала она, как только он взял трубку.
   – Да, мне тоже нужно увидеться с тобой.
   – Можешь заскочить после работы?
   – В семь часов. – Он повесил трубку.
   Он только вошел в дом, остановился на пороге, не раздеваясь.
   – Мы больше не можем заниматься этим, – сердито выпалил он. Его глаза блестели.
   – Я знаю. – В ней поднялось неожиданное негодование против него за то, что он первым произнес эти слова, украл их у нее, отверг ее, когда это она собиралась отвергнуть его.
   Он кивнул, не вынимая рук из карманов, но не двигался с места, не уходил.
   Она откинула волосы назад, вертела их пальцами.
   – Одна вещь, – добавил он, – знаю, что не должен этого произносить, но все-таки скажу. Что бы ни было, ты должна обещать никогда не рассказывать об этом никому, никому. Никогда.
   – За кого ты меня принимаешь?
   Какое-то мгновение он вглядывался в нее.
   – Чувство вины действует на людей странным образом. Вызывает у некоторых необходимость исповедоваться.
   – Но не у тебя?
   – Нет, – просто ответил он. – Я люблю Энн.
   – Я тоже.
   Он нахмурился.
   – Не морочь мне голову этой чушью, – заявила она. – Я бы сказала, что мы с тобой равны по части греха.
   Он ухмыльнулся.
   – Этого слова я не слыхивал с тех пор, как у моей матушки случился недолгий приступ религиозности, когда мне было лет десять. Грех, – произнес он, пробуя слово на вкус, перекатывая его на языке, проглатывая его.
   Она вдруг замахнулась и изо всех сил ударила его по лицу.
   У него на глазах выступили слезы, но он не шелохнулся.
   – Если ты когда-нибудь хоть чем-то причинишь ей боль, я убью тебя, – сказал он. Долгие секунды смотрел на нее блестящими глазами, потом медленно повернулся и вышел.
 
   …Энн позвонила неделю спустя.
   – Послушай, – сказала она, – я хочу попросить тебя о большом одолжении.
   – Пожалуйста. Что такое?
   – Можешь побыть с девочками пять дней?
   – Ладно.
   – Мы с Тедом едем во Флориду. – Молчание. – Это, правда, его идея. Он считает, это поможет.
   – Поможет чему?
   – Нам.
   – Голос у тебя не слишком уверенный.
   – Может, я вовсе не уверена в том, что хочу помогать нам, не знаю. Или, может, мне надоели бесплодные попытки.
   – Когда вы уезжаете?
   – На следующей неделе.
   – Так скоро?
   – Кажется, это не тот случай, чтобы откладывать. Или уж делать, или нет.
   – Конечно.
   – Сэнди, я должна тебя предупредить. Есть кое-какие трудности. С Джулией.
   – Что за трудности?
   – По-моему, сейчас это называется «выпендриваться». – Она нервно рассмеялась. – У нее в школе неприятности с учителями. На прошлой неделе нас вызывали туда. Не знаю. Тед и я, в общем, девочки это тяжело переносят. Это одна из причин, почему я и согласилась поехать с ним.
   – Я сделаю все, что ты захочешь.
   Энн глубоко вздохнула.
   – Тогда пожелай мне удачи, – сказала она.
   – Удачи.

Глава 7

   Сэнди сидела на подоконнике, глядя, как занимается рассвет, как темнота рассеивается, сменяясь сначала желтым и наконец нежно-розовым светом, словно цвета на медленно заживающем синяке. Лоб стыл от холодного стекла, к которому она прислонилась, она поежилась, но не двинулась с места. В нескольких шагах от нее мирно посапывал Джон. Его вдохи-выдохи, словно стук метронома, размеренно, неизбежно и одиноко раздавались в пустынном доме. Она оглянулась на него, страстно желая, чтобы он спал так всегда, чтобы утро навечно зависло где-то за горизонтом.
   Она еще раз перебрала имеющиеся возможности выбора, прикидывая так и эдак, критически оценивая их, и наконец все отвергла. Несмотря на то, что Тед говорил этим вечером за трибунами на стадионе, она знала, что ее влияние на Джулию ничтожно, или, еще хуже, имеет обратный эффект, что Джулия нарочно сделает именно то, что Сэнди велит ей не делать. Эйли, конечно, более послушна. Но что, собственно, Сэнди могла бы сказать ей? Измени показания, вернись к нему?
   Она содрогнулась.
   В желудке возникла тошнота, она с трудом сглотнула ком.
   Можно было прямо сейчас разбудить Джона – встать, пройти к нему по холодному, ничем не прикрытому полу, растолкать его, рассказать ему.
   Потерять его. Потерять все.
   Она начертила на затуманенном стекле букву Х, стерла ее. Она думала обо всех девушках, изображавших сердечки, стрелы и инициалы своих дружков на стеклах машин, окнах школы, – она сама никогда не была в их числе.
   Джон забормотал во сне, всхрапнул и снова тихо засопел. Она слышала, как на крыльцо шлепнулась газета, как зашевелились наверху девочки, как заворчала и забулькала автоматическая кофеварка, но все равно сидела, с поджатыми ногами, оледеневшим лбом, неспешно.
 
   Судья Карразерс, лечившаяся от очень затяжной зимней простуды, достала бумажную салфетку из пестрой коробочки, которую поставил перед ней пристав, и звучно высморкалась. Еще дважды попытавшись прочистить нос, она запихнула скомканную салфетку подальше и выпрямилась, обводя взглядом зал поверх очков в узкой черной оправе. Присяжные в ожидании молча ерзали на своих местах, нарочито щелкали ручками, выпрямляли ноги. В дальнем конце школьная учительница бросила поправлять растрепавшуюся прическу. Судья Карразерс на минутку отвлеклась, проверяя, в порядке ли ее новая стрижка, потом оглядела остальную часть переполненного помещения, затихшего под ее взглядом. Только Теду не сиделось спокойно, он в последний раз покосился на ряды позади себя. Место, которое с самого начала процесса занимала Сэнди, пустовало. Он повернулся к судье. Она сняла очки и стукнула молотком.
   – Защита может вызывать первого свидетеля.
   Фиск кивнул в той изысканной манере, которую он напускал на себя в обращении с судьей Карразерс, – легкое движение тщательно причесанной головой, мимолетный взгляд. В прошлом это срабатывало с судьями-женщинами, этакий намек на вежливое, благовоспитанное, завуалированное признание рыцарского благородства, хотя здесь всегда имелась доля риска, и пару раз даже более скромные проявления галантности были восприняты как оскорбление. Пока он был осторожен, каждый раз рассчитывал и приспосабливался заново. Он встал, прочно оперся руками о стол.
   – Защита вызывает миссис Элейн Мерфи.
   Миссис Мерфи встала в первом ряду и направилась к свидетельскому месту. Новая стрижка ее коротких седых волос сочеталась с большим серебряным браслетом и серьгами. На ней была широкая коричневая бархатная юбка в складку и удобная обувь.
   – Миссис Мерфи, – обратился к ней Фиск, – сообщите, пожалуйста, кем вы работаете?
   – Последние одиннадцать лет я работаю консультантом в средней школе Хардисона.
   – И в чем заключаются обязанности консультанта, миссис Мерфи?
   – Я занимаюсь трудными детьми. Учителя направляют их ко мне, и я встречаюсь с ними и с их родителями и стараюсь найти приемлемые решения.
   – И именно в качестве консультанта вы познакомились с Джулией Уоринг?
   – Да.
   – Опишите, пожалуйста, при каких обстоятельствах это произошло.
   – За последний год у Джулии возникли в школе некоторые трудности. Ее отметки резко снизились, для способного ребенка это всегда показатель. Были сообщения о неприязненных отношениях с другими учащимися. Она лгала на социологических тестах. И наконец, она швырнула металлическую коробку с карточками в голову учительнице.
   – Перечень внушительный.
   – Да, – согласилась миссис Мерфи.
   Судья Карразерс громко чихнула.
   – Будьте здоровы, – сказал Фиск, улыбаясь ей.
   Она поджала губы и достала салфетку, чтобы вытереть хлюпающий нос.
   – Продолжайте, – резко сказала она.
   Фиск кивнул и вернулся к свидетельнице.
   – Давайте попробуем разобраться в этом перечне.
   – Конечно.
   – Не могли бы вы уточнить, что значит «неприязненные отношения с другими учащимися»?
   Миссис Мерфи терпеливо пояснила:
   – Джулия временами прибегала к словесным оскорблениям. Она насмехалась над своими одноклассниками, дразнила их. Пожалуй, в одном случае я даже могу утверждать, что она преследовала мальчика.
   – Преследовала?
   – Она так часто обзывала его идиотом, что его родители приходили и рассказывали, как это задевает и угнетает его. Они даже всерьез подумывали перевести его в другую школу, чтобы избавить от нее.
   При слове «идиот» в зале прокатились смешки, и миссис Мерфи приняла строгий вид.
   – Речь здесь идет не об обыкновенных детских насмешках, – твердо добавила она. – В поведении Джулии просматривалась целеустремленность, выходящая за рамки обычного. Она носила почти навязчивый характер.
   – И она лгала на тестах?
   – Мне известно об одном подобном случае.
   – Вы сказали, что она произвела физическое нападение на одну из учительниц? – Фиск придал своему голосу легкий оттенок потрясения.
   – Да, на миссис Барнард, свою классную руководительницу. Она швырнула ей в голову металлическую коробочку для карточек.
   – И что послужило причиной?
   Миссис Мерфи вздохнула.
   – Причины, разумеется, следовало бы рассматривать во всем многообразии с учетом прошлого. Но если вы спрашиваете в более конкретном смысле, то миссис Барнард побранила Джулию за то, что та невнимательна.
   – Итак, справедливо ли было бы утверждать, что в случае с Джулией имел место срыв в сочетании с физическим насилием?
   – В данном примере, да.
   – Вы бы назвали Джулию правдивым ребенком?
   – Я бы не стала относить ложь при тестах к признакам правдивости, мистер Фиск.
   – В это время вы встречались с Джулией, обсуждали ее проблемы?
   – Да.
   – Можете ли вы рассказать нам об этом? В частности, как относилась к этим обсуждениям Джулия?
   – Джулия чрезвычайно сопротивлялась попыткам повлиять на нее. Поскольку она девочка очень смышленая, она была способна повернуть ситуацию так, как, она чувствовала, ей выгодно.
   – Поясните, что вы имеете в виду.
   – На определенные вопросы Джулия давала такие ответы, какие, по ее мнению, удовлетворяют вас или с которыми ей выгоднее вывернуться из трудного положения. Самый простой пример: если я спрашивала: «Ты злишься?» – она отвечала «Нет», хотя было совершенно очевидно, что это не так. Кстати, такой тип лжи довольно обычен для пациентов в больницах.
   Фиск удовлетворенно улыбнулся.
   – У меня больше нет вопросов.
   Гэри Риэрдон встал. Как кальвинист он испытывал естественное отвращение к психотерапевтам и их профессиональному жаргону, которое и пытался преодолеть, готовясь к перекрестному допросу. Сейчас он обращался к свидетельнице строго официально, словно в укор охотно принятой миссис Мерфи задушевной манере.
   – Миссис Мерфи, в качестве консультанта вам приходится иметь дело с детьми из распавшихся семей?
   – К несчастью, все чаще и чаще.
   – А случается ли обычно, что они переживают временный кризис, пока приспосабливаются к проблемам в семейной жизни?
   – Довольно часто.
   – Следовательно, вы бы сочли это нормальным.